Стена

«Нога, ходить я в ногу отказался на отрез,
Пурга, к рукам вспотевшим намертво примерз обрез,
Пытать, пустыми фразами пытать любой рассказ.
Читать, читать некрологи мне примелькалось много раз

Ей-богу, не знаю, зачем я это пишу. Моя автобиография, которая интересна всем, кто, как говорится, «в теме» уже давным-давно издана. В том числе и на моём родном языке, языке оригинала. Этот для того невероятного случая, если у руководства моей Страны проснётся-таки совесть и она запустить внутрь кордона хотя бы небольшой тираж. Хотя это, конечно, самая, что ни на есть фантастика.

Я сижу за небольшим пластиковым столиком и смотрю на розового цвета закат. Передо мной лениво горит жёлтым цветом настольная лампа в жестяном красном абажуре, а на кухне капает, в основном по мозгам, сломанный кран. За окном лето. Излёт июля. Будь я женатым человеком, обязательно бы взял свою женщину за руку и отправился бы гулять по вечерним улочкам. Но кольцом на пальце я не обременён, и поэтому романтично вздыхать на фоне закатного солнца решительно не с кем. Хотя, город, где я по воле судьбы оказался, к этому целиком и полностью располагает. Каналы, круассаны, богатое культурное наследие и самые красивые в мире женщины. Последнее, кстати, наглая ложь. Таких дурнушек на остальном белом свете ещё поискать надо, потому что все сюда перебрались. Хотя стоит отдать им должное, хоть и страшны они как смертный грех, но держатся донельзя самоуверенно, отчего иногда сам начинаешь задумываться: «Да вроде и ничего так…».

К слову сказать, мне и выходить-то не особо хочется. Вот уже с четверть часа у меня под окнами что-то громыхает, и разносятся громкие вопли с характерным негритянским говорком. Опять что ли мусорные баки переворачивают? Впрочем, выходить и выяснять в чём дело я не хочу. Вернусь лучше к записям. Не убивают никого и не насилуют – уже хорошо. Дальше мой общечеловеческий долг кончается и начинается гражданский долг тех, кто тихо сидит по соседним квартирам и молчит в тряпочку, боясь даже полицию вызвать. А мне это всё до лампочки. У меня даже гражданства этой страны нет, какие уж тут обязательства перед ней. Кантуюсь тут, понимаешь, на правах политического эмигранта.

Кстати, а ведь Страна-то моя меня гражданства не лишила. Впрочем, это не мешает прикормленным СМИ поливать моё имя грязью своим поганым ртом. С говном мешают, это да, а гражданства не лишают. Надеются, что ли, на ещё одно свидание? Так это зря, у меня с теми, кто сейчас там стоит у руля, есть небольшое расхождение по аграрному, так сказать, вопросу. Они меня хотят в землю закопать, а я не хочу, чтобы они по ней ходили. Это если мы классика вспомним. А если говорить серьёзно, то лучшая участь, которая меня ждёт на Родине – это пара десятков лет лагерей из которых, учитывая мой пятый десяток и мои больные почки, я уже не выйду. Это если властьимущие палачи проявят столь несвойственное им милосердие. А так, скорее всего я умру от «сердечной недостаточности» в какой-нибудь промозглой тюремной камере, куда меня доставят люди в форме, едва я сойду с трапа самолёта. Впрочем, вернуться в Страну мне, скорее всего в этой жизни не сулит, а значит, моей безопасности ничего не угрожает. Если вдруг, конечно, тамошние спецслужбы не выйдут из ленивого оцепенения и не начнут отстреливать бывших (а заодно и нынешних) противников революции, скрывшихся от карающей длани,так называемого, правосудия за бронёй государственной границы.

Собственно, к чему это я всё пишу, снова насилуя ноутбучную клавиатуру, хотя уже когда-то клялся никогда этого не делать. А вот к чему. Если вы до сих пор не поняли, кто я такой, то сердечно вас поздравляю: вы имели счастье не смотреть новости последние двадцать лет. Если же в указанное время хотя бы иногда включали телевизор или заходили в социальные сети, то не поленитесь сделать это снова и найти какой-то из государственных каналов Страны. Телевизором их можно поймать даже за границей, а если же вы имеете навык пользования интернетом, то для вас это вообще не проблема. Включили? Дождитесь, пока начнётся какая-нибудь политическая передача, и очередной крикливый болван начнёт оглашать пофамильный список главных врагов революции и свободы в Стране. Моя будет ровно посередине, пятая позиция. Знаю, не особо почётное место. Но зато обладатели первых трёх призовых мест уже давным-давно в земле лежат, так что чисто технически у меня лишь один конкурент.

Здесь не будет детальных описаний боёв, политических интриг или пространных рассуждений о долге и любви к Родине. Я даже, так уж и быть, не позову товарищей Ктовиновата и Чтоделова, извечных спутников любого писателя-мемуариста. И первое, и второе, и третье, и даже компот есть в моей автобиографии, которая уже вышла на бумаге, я повторюсь. Кому не хватило – милости прошу в «Википедию» или в книжки каких-либо других историков. В конце концов, с описываемых мною событий прошло без малого двадцать лет, так что собранный материал уже потихоньку начинают анализировать и выдавать результаты сего анализа честному люду на потеху. Занимаются этим как здешние архивариусы, так и отечественные, к кому из них обратиться – спросите у своих политических взглядов.

Я же хочу рассказать о том, как всё начиналось. Не в смысле точной исторической датировки, этим пусть занимаются вышеупомянутые историки. Высчитывают с точностью до минуты, когда там Анька Молчунья повела толпу на штурм полицейских заграждений. Я же займусь пересчётом дат в учебнике истории на человеческую меру летоисчисления. Проще говоря, дальнейший текст пояснит тем немногим читателям, что его увидят (сомневаюсь, что этот файл вообще уйдёт куда-то дальше моего рабочего стола), как именно началась моя борьба. И ради Бога, только не смущайтесь этого выражения. Я знаю, какой запах от него исходит, но поверьте, к идеям его автора я не имею никакого отношения.

Я, кажется, хотел обойтись без дат? Видимо не получится, одну всё-таки придётся записать. В общем, началось всё летом …. года…

***

В июне я пришёл из армии. Честно, хотел косить, но малясь не получилось. По дурости после окончания местного техникума не уехал из нашего городка, где все друг друга знают, и, в результате, спустя год пряток с военкоматом, случайно наткнулся на Валерия Алексеевича, когда вышел в магазин за хлебом. А Валерий Алексеевич по профессии был военным комиссаром нашего района. Вот и поехал товарищ Лёха, то есть я, топтать сапоги на южную границу нашей Страны. Слава Богу, хоть часть нормальная попалась, вследствие чего служба моя не была такой тяжелой, как могла бы быть. Дембельнулся я, как и уходил, летом. Из одного июня, сразу в другой, через сансарное колесо нарядов и марш-бросков.

Отгуляв положенный месяц, обняв мать и проставившись, как приятно, немногочисленным оставшимся в моём ПГТ друзьям, я понял, что делать здесь решительно нечего. Ну не буду же я, двадцать лет, кровь с молоком, ремонтировать трактора для местного агрокомплекса, как то предполагает полученный мною диплом. Мне хотелось делать бабки. А чтобы делать бабки, из отчего дома нужно было рвать когти. Поэтому, быстренько попрощавшись с родителями и пообещав звонить через день, я шустро смотал. А куда, спрашивается? А дело ясное: в Город, к своему, ещё школьному, приятелю Вите. Витёк тогда промышлял какими-то мелкими делишками, так или иначе связанными с автопромом, так что я со своей специальностью там точно лишним не был бы.

Город встретил меня косыми струями июльского дождя, которые я, нещадно матерясь, ловил макушкой своей стриженой головы, широко шагая по …нскому проспекту, что в южной части этого муравейника. Хотя, муравейник это, конечно, круто сказано. Столица наша, допустим, и побольше будет. Но тогда мне, только что вылезшему из родного посёлка, который я покидал до этого лишь раз в жизни, да и то в кирзачах, казалось, будто Город невероятно огромен. Я тогда ещё думал, мол, вот оно, место, где рождаются таланты. Господи, какой бред! Это Город-то? Таланты он максимум зарывает, никак не выращивает. Ну какая уж тут поэзия, какие художества?! Поэт забирается на самую высокую крышу Города и вместо звёзд видит лишь стальное небо, что стало потолком тюремной камеры его души. Вот она, ваша хвалёная башня, доверху набитая музами. Роба в полосочку, да окошко в клеточку. Пятёрка строгача для вашей души и вдохновения. Зато тут часто идут дожди. И из-за этого многие бегут сюда, будто в своеобразную Мекку для художников. Ведь если дождь, то это обязательно поэтично, да. Как и старинная архитектура зданий, в которых за имперским фасадом прячутся коммуналки с прогнившим трубопроводом. В погоне за вдохновением, прекрасной розовой и нежной музой, все эти паломники обнаружат лишь использованные презервативы, героиновые шприцы, разбросанные по дворам и не переваренные остатки кебаба, айсбергом мотыляющиеся в маслянистых лужах. Считаете, что это худшее, что можно сказать о центре культуры нашей Страны? Ещё нет! Художник, если он, конечно, настоящий художник, не смущается ни грязи, ни помоев. Глаголом он жжёт сердца людей, несбыточным светом озаряет путь. Вкладывает в руки людей мётлы и грабли, тряпки и швабры. И улицы, вслед за душами, становятся чище. Самая же главная беда заключается в том, что вышеописанная консистенция находится не только на улицах, но и в душах жителей Города. Нечего тут жечь. Любое пламя затухнет, когда попадёт в это болото. И художник, будто зверь, попавший в капкан, сам постепенно слабеет и хиреет. Костёр его таланта медленно затухает, превращаясь сперва в тлеющие угли, а затем в желеобразную серую жижу, брата-близнеца которой можно легко увидеть под ногами, если вдруг нечаянно опустить голову вниз, прогуливая по тому же …нскому проспекту. Выхода из этой западни нет, кроме как по-настоящему звериного. У волка, попавшего в капкан только два выбора: либо погибнуть, либо отгрызть обречённую конечность. У художника тут тоже все по-волчьему. Либо умереть как творец, либо уничтожить часть себя, захваченную капканом. Отгрызть, оторвать, выдрать с мясом нечто самое сокровенно внутри самого себя! И тогда, когда из рваной душевной раны будет хлестать невидимая, но такая реальная кровь, когда от потери он взвоет скорбя, его костёр разгорится вновь. Разгорится, превратившись не в свет путеводного маяка, но в пламя пожарища, безумную стихию, уничтожающую всё на своём пути. Он, преисполнившись ненавистью и злостью, начнёт творить не благодаря Городу, как на то рассчитывал, но вопреки. И вот тогда, именно тогда, он вознесётся над тысячами трусов, что хвастливо называют себя современным искусством и андерграундом, распинает сапогами и шприцы торчков, и эту несчастную шаурму. Увидит, сквозь небольшой просвет стального небесного марева, отблеск звёздного пламени. Увидит и отзовётся в унисон.

Впрочем, я что-то слишком отвлёкся. Я-то простой автомеханик, откуда мне вообще про всю эту поэтическую муть что-то знать? Моё дело машины чинить. Чем я, кстати, с успехом и занимался почти весь второй летний месяц. Не то, чтобы я, как выражался уже выше, «делал бабки», скорее даже наоборот. Едва хватало на съёмную однушку всё в том же южном спальнике и микроволновочные полуфабрикаты. Короче, честно сказать, я слегонца бомжевал. Но в принципе жить было можно, хотя и не слишком богато. А к концу июля Витёк (видимо проверял меня, паршивец, на испытательном держал) подошёл ко мне с одним предложением, от которого я мог, но очень не хотел отказываться.

Суть была вот в чём. В Городе, абсолютно нелегально конечно, действовал очень обширный чёрный рынок автомобилей. И вроде бы ничего удивительно, но Витёк, самый хитрожопый из всех моих одноклассников, не был бы самим собой, если бы подписался на обычную криминальную тему. Машины с его точки, так удачно замаскированной под автосервис, не просты сбывались случайными покупателям. Он, по чётко налаженной схеме, шли через вторые руки куда-то за кордон, где за них выплачивали какие-то сущие, по тамошним ценам, копейки. Но учитывая разницу в курсах валют, Витёк получал очень и очень приличные деньги, даже несмотря на то, что работал с посредником. Особенно прибыльным делал этот предприятие тот факт, что сами машины ему доставались вообще нахаляву, тратился наш делец только на небольшой косметический ремонт.

Ну, как я понимаю, вы уже поняли к чему дело шло? Для непонятливых поясняю: машины угонялись. Перекрашивались, менялись номера и вся юридическая база, у Витька всё на мази было. А изымались машинки у владельцев руками таких сельских балбесов как я. Блин, каким же я кретином был. Серьёзно верил в ту лапшу, что он мне вешал на уши, про деловых партнёров там всяких, про выход на серьёзных покупателей, про второй филиал. Стоило ли говорить, что меня совсем не смущал тот факт, что мои тогдашние напарники слишком быстро сменяли друг-друга? При том, что «старичков» я больше не видел не то, чтобы на рабочем месте, но рядом с мастерской вообще.

Как не странно, попался я совсем не на рабочем месте, если так можно выразиться. Витя платил хорошо и исправно. А поэтому, ближе к концу августа я переехал в солидную однушку в приличном районе, ходил по хорошим барам, ездил на каршеринге и гулял по бабам. Как раз пристрастие к слабому полу меня в итоге и погубило. А может быть вознесло на вершину, тут уж как посмотреть. Решив понтануться перед очередной избранницей и показать навыки, приобретённые на моей рискованной, но высокооплачиваемой работе, прямо при ней вскрыл какую-то «Субару» и немного покатал. Правда немного, часика два всего. И даже машину обратно поставил, никто бы не заметил, клянусь. Правда, будучи слегка под шофе, мы совсем не заметили видеорегистратор, установленный в салоне и включающийся при повороте ключа зажигания.

Вычислили меня быстро. Я, дубина, ещё и заправиться умудрился перед окончанием «аренды» автомобиля, чтобы уж точно хозяин ничего не заподозрил, засветив свои светлые очи не только перед АЗС-ными камерами, но и перед самим «видиком». А после того, как следователь ознакомил меня с деталями дела, мне не оставалось выбора, кроме как сесть писать явку с повинной. Слава богу, капитан, который собственно и задержал меня, оказался добродушным дядькой, поэтому дал мне шанс написать чистосердечку. «Дело молодое», как он выразился. В общем, не стал копать глубже, удовлетворившись тем, что уже есть. И, слава Богу, не нарыл мне на куда большие срока. Принимая во внимание мою молодость, явку с повинной и отсутствие прецедентов, судья нарисовала мне полтора года общего и отправила сидеть куда-то в соседнюю область. Ха, кто бы мог подумать, двадцать лет от роду, а уже икона для различных идиотов, сильно радеющих за образ «настоящего мужика». И в армии отслужил, и в тюрьме отсидел. На все руки мастер, блин…

В общем, когда в сентябре над Городом грянул гром, я спокойно мотал свой срок, не помышляя ни о каких восстаниях и революциях. Собственно говоря, о сентябрьских событиях я узнал много позже, уже когда вышел из тюрьмы. Нам даже политических не привезли. Они все шли по строгачу, так что их отправляли в места совсем уж отдалённые. Да, администрация тюрьмы нас не кошмарила, доступ в интернет у нас иногда всё-таки был. Но был он очень иногда и очень ненадолго. А учитывая то, что власть старалась как можно реже касаться ещё не закрывшейся раны, информация до нас дойти физически не могла. Хотя, конечно, болтали всякое. За те два месяца затишья, что подарили нам решительные действия Нацгвардии при разгоне бунтовщиков, к нам поступил лишь один, очень малочисленный этап. Состоял он из уроженцев той области, где я имел счастье каждый день вкушать изысканное блюдо «balande». Притом были они в большинстве своём из каких-то совсем медвежьих углов, городских там было человека три. Естественно, этих людей больше заботила корреляция цены на водку, чем попытка свергнуть действующий конституционный строй. Слухи они, правда, всё равно какие-то принесли, не в консервной банке же живут. Но факт в том, что это была информация с уровнем достоверности «бабкины сплетни», притом подчас рассказ одно и того же человека об одних и тех же событиях кардинально менялся в зависимости от времени суток. В совокупности всё явно не играло на руку нашей информированности, а посему я предпочитал пропускать этот пустой трёп мимо ушей. И зря, потому что от событий, произошедших позже, у меня до сих пор, спустя двадцать лет, стынет кровь в жилах…

***
Ударило с первыми декабрьскими морозами. И потрясение от удара было такое, что костей в итоге так и не собрали. Сложно понять, каким местом думали те, кто стояли тогда у руля. Как будто выловив из толпы бунтовщиков случайных людей и назначив их козлами отпущения, можно было решить проблему. Мера глупая и очень недальновидная. В итоге пожар революции охватил не только Город, но и весь северо-запад Страны. Причём, нельзя было сказать, будто у восставших была какая-то чуткая структура и организация. Наоборот, никто не толкал громкие речи с броневиков и не выдвигал стотонные партийные тезисы. Всё происходило и организовывалось максимально стихийно. Как будто неведомый вирус, попавший в организм Страны и затаившийся на время инкубационного периода, начал своё чёрное дело. Захватывались администрации, перекрывались междугородние трассы, переходили на сторону мятежников войска. Поражались и отмирали наиболее важные органы: кровеносная система и нервные узлы, а эритроциты начинали атаковать сами себя.

Город, в котором сидел я, попал под власть мятежников одним из первых. Во время того, как на улицах отмечался праздник невиданной доселе libert;, на территорию тюрьмы вошли около трёх десятков вооружённых людей и потребовали отпустить заключённых. Здесь, мол, сидят невиновные противники кровавого режима. Правда, стоит отдать руководству революционеров должное, кретинами они явно не были. Договорились с вертухаями на освобождение около двух третей всех арестованных. Как оказалось позже – такая практика оказалась повсеместной. Отпирали тюрьмы, а когда синева начинала творить чёрт знает что на улицах городов, местный Революционный Совет немедленно вводил чрезвычайное положение, заграбастывая всю власть в свои потные ручонки. Стоит ли говорить, что как только за дело принимались вооружённые до зубов революционные бригады, беспредел со стороны уголовников тут же прекращался? Правда, начинался беспредел совсем иного толка, но я обещал, что здесь я ни слова не скажу о политике.

Короче говоря, я оказался в той несчастливой трети, которую решили не выпускать. Я тогда ещё подумал, мол, надо же, новая власть оказалась ещё большими лицемерами, чем предыдущая. И Господи Боже, я бы всё отдал, чтобы дальнейшие события в моей жизни никогда не происходили, чтобы я никогда не получил наглядное подтверждение своих слов.

Из-за того, что большая часть заключенный покинула стены исправительного учреждения, нас, оставшихся бедолаг, рассадили поодиночке. А через два дня, когда я уже готов был начинать кусать стены, одурев от всепоглощающей скуки, привезли новый этап.

***

Политические. Бедняги. Человек сорок, не больше. Знаете, есть такое старинной китайское проклятие: жить тебе в интересное время! Означает примерно то же, что и наше русское: «Чтоб здоровеньким был, сволочь». Желается, соответственно, сволочам, бабулькам с тележками в метро и просто неприятным типам. Но для особо ненавистных врагов я бы немного изменил бы выражение. «Быть тебе политзэком в интересные времена!»

Они примерно так и выглядели. Проклятыми. Оборванные, изломанные, с глазами зашуганного зверька. Грязные ногти, покрывшиеся коркой засохшей крови лица, засаленные волосы. Нетрудно понять, что с ними делали до того, как отправили сюда догнивать. На многих даже я, совсем не проницательный человек, видел яркую, почти огненную отметку – «не жилец». Самое же страшное, что вместе с сорокалетними бывшими служителями правопорядка и двадцатилетними юнцами, у которых политическая позиция сильно различалась с оной у нового руководства, эти ублюдки притащили ребёнка. Самый натуральный шкет, лет десяти от роду, стоял в одной шеренге со взрослыми дядьками, недоумённо, со страхом взирая на своих надзирателей. Те же, тоже будучи людьми, а не биороботами, коими их хотела видеть новая власть, смущались и отводили глаза. Но не пропитывались, словно губка, праведным гневом. Не направляли оружие на тех преступников, что отдавали им приказы. Слеза ребёнка, как им тогда казалось, приемлемая цена для счастья. Я же в это время наблюдал за всем этим ужасом, прильнув к зарешеченному окну своей камеры.

Построили, подсчитали, повели. Мимо вышек с автоматчиками, колючей проволоки и сторожевых собак. Мальчик шёл в середине строя, мотая своей каштанового цвета головой в разные стороны. Будь он одного возраста с теми, с кем вынужден был разделить тюремную долю, давно бы получил прикладом между лопаток. За слишком активное проявление интереса. Но видимо, в отличие от их командиров, у конвоиров ещё оставались остатки человечности, а поэтому мальчонку никто не трогал.

Я никогда не забуду этого зрелища. Здоровенные лбы с светло-фиолетовыми повязками на руках. Утробно рычащие собаки на поводках-цепях, в своей готовности к прыжку замершие у ног надсмотрщиков. Заборы. Вышки с автоматчиками. Колючая проволока. И посреди всего этого бледного, душного, оруэлловского пейзажа – маленький мальчик в хлипкой зелёной кофтёнке и грязных джинсах, обиженно вытирающий сопливый нос рукавом. Что это, господа революционеры? Цена свободы? Цена победы?

Спустя пару часов этап распределили по камерам. Места всё также было завались, а поэтому новоприбывших, также как и нас, «старичков», расселили по одному. Я сидел на нарах, прислонившись спиной к болотно-зелёного цвета стене, когда услышал, как лязгнула металлическая дверь соседней камеры. Конвоир завёл кого-то в помещение, и, что-то неразборчиво буркнув на прощание, тут же вышел. Слышимость в этом месте было превосходная, из-за одной очень интересной особенности в конструкции стены. А конкретно – в одном месте, которое в тот момент времени находилось чуть выше моего правого уха, стоял, едва выступающий своим кончиком из бетонной плоскости, металлический штырь. Штырь этот легко вынимался, а отверстие, которое образовывалось после его изъятия, служило для передачи различных «ништяков» и «подогревов» между камерами. До сих пор не понимаю, как администрация тюрьмы умудрилась проворонить эту, простите за неуместный каламбур, дыру в безопасности. Но, так или иначе, факт в том, что за всё время моего пребывания в колонии, за все шмоны и обыски, штырь оставался будто бы невидим для охранников. Чем зэки, естественно, и пользовались.

Через минуту, не более, я услышал слабые детские всхлипы за спиной, от которых моё сердце ушло в пятки. Пацан. Тот самый. Проведя секунд пятнадцать в нерешительном оцепенении, я всё-таки нашёл в себе волю действовать. Внимательно прислушавшись, пока стихнут тяжёлые громыхающие сапоги в коридоре, я, так тихо, насколько это было возможно, потянул штырь в свою сторону и в образовавшийся тоннель громко шепнул.

– Пацан!

На секунду всхлипы недоумённо стихли. После чего, продолжились с новой силой.

Нет. Я тяжко вздохнул.Надо, наверное, мягче.

– Мальчик…

На этот раз пацанёнок умолк и прислушался. Где-то там, в глубине камеры детское тело встрепенулось, смахнуло ресницами слёзы с красных, зарёванных глаз и отправилось искать источник тихого-тихого шёпота. Шёпота, что для него был подобен грому труб иерихонских.

Те недалёкие кретины, что думают, будто маленькие дети идиоты, сами являются таковыми. В каждом пацанёнке, что не разменял ещё свой первый десяток лет, ума больше, чем в любом высокомерном двадцатилетнем балбесе, пафосно рассуждающем, кто из окружающих есть свинья, а кто, собственно, гусь. А то, что этот маленький человечек мало знает, вина лишь тех, кто подобным поведением отнимает у любого, даже взрослого, желание к стремиться к знаниям. Малыш нашёл отверстие быстро. Нашёл и замер перед ним в нерешительность, жарко и прерывисто дыша.

– Вы кто? – услышал я тихий детский шепот. Спокойно. Главное не испугать. Пацан и так натерпелся.

– Ты не бойся, я сосед твой, Лёша, в камере через стену сижу, – чуть-чуть подумал. – А тебя как зовут? – в таких ситуациях главное задавать обычные, будничные вопросы. Даже взрослых подобная методика выводит из высочайшего ступора, что уж говорить о детях, чьё сознание во много раз пластичнее.

Кажется сработало.

– Максим, – всё также громко прошептал мальчик по ту сторону стены. – Меня Максимом зовут. А вы чего тут… – он замялся. – Сидите? Я вас не видел с остальными.

Святая простота. Чисто технически он и сейчас меня не видел, но его детское сознание проигнорировало этот факт в силу его незначительности.

– А я и не с вами приехал, Максимка. Я тут давно уже сижу. С августа.

– А почему?

– Машину украл.

Последнее привело мальчишку в неописуемый восторг.

– Правда, машину?! А как?! А какую?!

Ну конечно. В этом возрасте любое упоминание «бибики» каждого адекватного пацана приводит в восторг. На тех, кто умеет сим чудным устройством управлять, они смотрят как на небожителей. Человек же, мало того что умеющий управлять машиной, но ещё и угнавший её, переводя на мальчишеский язык, «взявший без спроса», приводит пацанов до десяти лет в почти религиозный экстаз.

– «Субару». Белую, – усмехнувшись, ответил я.

Но шкет не унимался.

– А как, а как?..

Я, настолько быстро, насколько мог, поведал Максу премудрости нехитрого дела автоугонщика, заслужив в ответ восторженные вздохи и возгласы «Вау!», «Круто!». Решив, что момент подходящий и мальчик немного успокоился, я решился.

– Макс, а ты чего? Ты-то как здесь оказался, ты же маленький ещё.

Веселье с другой стороны стены тут же прекратилось. После паузы в несколько секунд оттуда раздался сопливый шмыг носом. Я уже хотел было попросить его забыть мой вопрос: видно мальчик ещё не отошёл от всего случившегося, но он вдруг снова подал голос.

– Я… я не знаю. Папа вечером ушёл на работу, как всегда, а я спать лёг. Так всегда бывает: если папа уходит на работу ночью, я сам ложусь, я уже большой. А папа у меня полицейским работает, вот. Я у него два раза на работе был. Он сидит за большим чёрным столом и всем командует, что делать. И компьютер у него крутой, дома такого нет, – начал мальчишка свой сумбурный рассказ.

Мальчика понесло. Видно было, что ему просто необходимо выговорится, иначе его просто-напросто разорвёт. А я что? Я слушал его рассказ, несмотря на всю суматошность и обилие ненужных подробностей. В какой-то момент я понял, что даже киваю своему невидимому собеседнику, будто он сидит вот здесь, рядом со мной, на краю шконки. Хотя нет. Не на краю тюремных нар. Как будто я пришёл в гости к семье этого ребёнка, так рано потерявшего мать и воспитывавшегося одним отцом. Как будто мы сидим на кухне, позолоченной светом закатного солнца, за стареньким, слегка потрёпанным, но всё ещё крепким столом за чашкой слабого, еле заваренного чёрного чая. И я сижу, улыбаюсь и слушаю все эти по-детски наивные и светлые рассказы. Про немецкую овчарку Чарльза, которая живёт в участке, где работает отец Максима, полковник полиции Николай Фёдорович. Про то, как во время весенней рыбалки, куда его взял папа, их лодку на середине озера начало затапливать. Про тысячи и тысячи мелочей, которые наполняют существование этого юного создания, и что позже станут фундаментом всей его жизни. И, судя по всему, жить этот малыш будет в крепчайших каменных хоромах. Ведь согласитесь, приятнее вспоминать, каким холодным и мокрым казался в те дни нос служебной собаки, чем позже, уже в сознательном возрасте, вырезать трогательным ножиком психотерапевта воспоминания про пьяного, в драбадан, отца и фингал под материнским глазом. И даже этот тюремный эпизод будет восприниматься парнем как небольшое приключение с обязательно счастливым концом, в который мы так отчаянно верим в детстве. А про то, что в тот момент он ходил по самому краю, четырнадцатилетний, двадцатилетний, да что там, даже сорокалетний Максимка помнить не будет.

– … Вот, – продолжал мальчик свой бесконечный, казалось бы рассказ. – А вчера я вечером спать лёг в девять часов, честно-честно. Почти уснул уже, а потом услышал как дверь такая – ба-бах! Побежал смотреть, а там дядьки злые, дверь выломали, с автоматами ходят, спрашивают, где папа мой. А я не знаю, я говорю, на работе. А они не верят мне, один, с жёлтыми такими волосами, главным у них был, даже ударил меня. Сильно-сильно. И сказал, что я буду этим… как его, я забыл… закложником, вот! – уже совсем другим тоном закончил мальчик.

Вот дерьмо-то. Это что же получается такое... Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять – батька этого мальца важная шишка не только в городской, но и возможно в областной полиции. А полиция сейчас – единственный орган, который может оказать сопротивление революционерам. Армия не в счёт – на неё надежды мало. Срочники и так почти все как один переходят на сторону восставших. А уж если дело дойдёт до открытого столкновения, пули полетят скорее в командиров, чем в тех, на кого они укажут. Сам Николай Фёдорович сейчас либо ховается по лесам, вместе с такими же верными долгу полицаями, либо, что более вероятно, наводит шорох в самом городке, используя ментовские ресурсы и конспиративные квартиры. И естественно, первое, что пришло Революционному Совету, у которого, руку на отсечение даю, этот бравый полковник поперёк горла стоит – это захватить его сына, в надежде принудить непримиримого вояку к миру. Блин-а, я про такое только в интернете смотрел. Старый журналистский репортаж. Там тоже какой-то ОМОН в каком-то городе революционеров шугал. Чёрт, как же город этот назывался. Наэр что-то. А, ладно, неважно.

А вы посмотрите только, какие же всё-таки эти революционеры славные парни. Не успели ещё толком свободу равенство и братство начать строить – а уже детей в заложники берут. Сволочи. В любом случае, оставлять мальца на произвол судьбы я права не имел. А поэтому очень быстро рассказал ему про условный шифр (три подряд удара в стену, потом пауза, потом ещё один – знак того, что ему нужно поговорить), а также про распорядок тюремного дня. Который, кстати говоря, и не думал меняться, несмотря на прибытие нового, целиком политического, этапа. Спустя полчаса после начала нашей беседы раздался звонок – сигнал к обеду. Через минуты три, максимум пять, мы должны были бы стоять навытяжку около шконаря, готовые по команде охранника пулей выскочить из помещения камеры. Обо всём об этом я сообщал мальчику, возвращая штырь на место.

– И запомни, я в столовой постараюсь сесть напротив тебя. Но ты не подавай виду, что понял, кто я такой. У охранников здешних глаз-алмаз, и нам обоим будет не очень хорошо, если наши переглядки заметят. Понял меня?

– Понял! – на прощанье пропищал детский голосок, прежде чем канал связи окончательно перекрылся.

Его каштановую макушку в столовой я заметил почти сразу. Да и сложно было не заметить, слишком уж выделялся этот шкет среди остальной мрачной толпы заключённых. Было в нём что-то временное. Что-то нездешнее. Как будто, он не принадлежал этому месту, не должен был здесь находиться. Его тёмно-зелёная кофта сияла ярким огненным клеймом на тускло-синей коже тюремных роб. И в этой своей непохожести он был будто важный чиновник, заглянувший в придорожное кафе маленького замызганного провинциального городка. Всего лишь пауза, всего лишь остановка на длинной дороге, от которой через день-другой не останется даже воспоминаний. Дороге, ведущей к светлому, доброму и очень близкому будущему. А это мрачное место забудется сразу же, как только выветрится тюремный влажный запах из его по-детски непослушных светло-коричневых волос.

Обед прошёл в спокойной обстановке, если не считать охранников, то и дело подходящих и со смесью любопытства и ужаса смотрящих на мальчишку. В конце концов, они привыкли иметь дело с настоящей синевой: бандитами, убийцами, ворами. С теми же людьми, которых эта революция считала преступниками, они обычно выпивали пиво после работы. Ну, или как в случае Максимки, их дети играли с ними в школе. Так что испуг в их глазах закономерен.

Этот взгляд вспомнится мне позже. Уже потом ко мне подойдёт один из них. Ровно в тот страшный час, когда бои за Столицу будут проиграны, а мы, чумазые от копоти и задыхающиеся от асфальтовой крошки и горьких слёз, будем уходить на броне наших боевых машин в сторону юга. Я, честно сказать, тогда буду не в лучшей форме – правая половина рожи вся в бинтах, уцелевший глаз яростно сверкает, будто капитанские звёзды на моих плечах. Но он меня узнает. Бывший охранник из моего корпуса, один из тех, кто дежурил тогда в столовой и с ужасом глядел на то, как маленький мальчик Максимка через силу хлебает тюремную баланду. Скажет, что именно в тот момент понял всю суть, всю подноготную той «свободы», что пытается просунуть нам революция. Скажет, что именно благодаря тому, чему он был свидетелем, он сейчас здесь, а не якшается со светло-фиолетовой сволочью. Скажет и пожмёт мне руку. А через пару недель я буду смотреть, как его тело забрасывают землёй братской могилы.

***

– …Макс, ты мне врёшь. Я ни за что не поверю, что пацан твоего возраста никогда не слышал про «Звёздные Войны».

– Дядя Лёша, я не вру. Я правда не смотрел. Их по телевизору поздно показывали, папа спать прогнал тогда. Я хотел ещё на планшете посмотреть потом, но забыл.

Этот разговор происходил через две недели после того, как этап Максимки привели в тюрьму. Я просто обмолвился, что когда он слишком увлечённо слушает через дыру в трубе мой очередной рассказ, он дышит прямо как Дарт Вейдер. Оказалось, что мальчик ни разу не смотрел «Звёздные Войны» и про товарища Энакина не в курсе. Прошлось убить полтора часа, прижавшись щекой к мокрой и холодной стене, пересказывая Максу нелёгкую историю семьи Скайуокеров и сопутствующих им персонажей.

>На душе было хорошо. Наверное, в первый раз с тех пор, как меня обрили и завели в тюремную камеру.Разговоры с этим мальчиком оказывали на меня самое положительное действие. Только здесь, в каменных застенках я по-настоящему понял, насколько я устал от бессмысленного существования так называемого «взрослого» человека. Понял, что из нас двоих жизнь понимает именно он. Маленький мальчик Макс, едва начавший ходить в школу и до сих пор наивно радующийся мелочам, отдающийся на все сто процентов новому делу и каждый день узнающий что-то новое о мире. Именно его, не меня, отмучившего положенные три года в техникуме, а потом год протоптавшего сапоги в армии, можно назвать живым. Именно потому, что в его жизни есть что-то помимо ледяной проруби усталости, в которой сижу я. Ему, в отличие от меня, пока ещё просто-напросто лень просыпаться рано утром. Мне же лень даже засыпать.

Естественно, всё это рано или поздно закончится. Очерствение души, покрытие её мерзким хитиновым панцирем – неизбежный побочный эффект взросления. Ловушка, в которой душа вынуждена томиться, начиная с пубертатного периода и вплоть до старости. Правда, эта же клетка, в конце концов, становится спасением. Ведь окружающий мир никто не отменял, правда? Да, тот самый мир, в котором мы учим детей доброму и вечному, а потом они выходят в интернет, где какой-нибудь циничный и обиженный на весь мир моральный урод ломает им психику. И если не прятаться от этого дерьма в кокон, то у честных ребят, как пел классик, всего два выхода. Правда, основная наша проблема в том, что часто мы забываем, что это всего-лишь убежище, всего лишь наш панцирь и наша броня. Срастаясь с нашим щитом, с нашим спасением, мы сами не замечаем, как становимся теми самыми циничными уродами и льём грязь в головы молодому поколению.

Я услышал, как в соседней камере загремела мерзким металлическим лязгом входная дверь, и как испуганно ойкнул Максимка. Я замер. Сейчас единственная наша надежда была на то, что охранники не увидят дыру в стене. О том, что сделают с нами вертухаи, если узнают про нелегальный межкамерный канал связи, я предпочитал не думать. И поэтому сидел тихо, вжавшись широко раскрытым правым глазом в небольшой бетонный тоннель. О том, чтобы возвращать штырь на место я даже и не думал. Один-единственный подозрительный шорох – и нам конец. И именно из-за своего любопытства, замешанного на страхе, я и стал свидетелем тем ужасным событиям, что произошли позже.

В камеру сперва зашли двое охранников с автоматами наперевес. На рукавах у них болталась хлипко завязанная светло-фиолетовая повязка. При виде ребёнка эти двое, ещё сами не до конца вышедшие из подросткового возраста, молодых людей сами потупили глаза. Хотя конечно, это сейчас они кажутся мне молодыми. В то же время я бы с лёгкостью мог бы их назвать ровесниками. После них в комнату вошёл рослый и плотный блондин, с короткой причёской, возрастом приближающийся к тридцати. Голубые глаза, тонкие, плотно сжатые губы, орлиный злой нос. При виде этого персонажа мальчик весь сжался, вцепился своими маленькими ладошками в край шконаря.

– Привет, Максимка, – ухмыляясь, поздоровался блондин.

– З… зд… здравствуйте, – через силу выдавил из себя мальчик.

Блондин подошёл ближе, оперевшись руками на верхние нары и наклонил свою морду почти вплотную к мальчику, от чего тот ещё сильнее побледнел и слегка откинулся назад.

– Как ты тут устроился, Максимка? Нравится? Как кормят?

– С… спасибо, всё хорошо, – слегка успокоившись, ответил Макс.

– А что другие заключённые? Не обижают?

– Нет, всё хорошо.

Блондинчик злобно усмехнулся.

– Ну, раз всё в порядке, то мы можем поговорить как друзья, правильно, Максимка? – он на секунду повернулся к охранникам. – Вы свободны.

– Но, товарищ Бегунов, регламент не позволяет оставаться с заключённым… – начал было один из них, но Бегунов резко его перебил.

– Вы что, не видите, что это всего лишь ребёнок? Я сказал, вы свободны, – злобно рявкнул он, не отрывая глаз от мальчика.

Охранники на секунду замялись, переглянулись в нерешительности, будто решая, что в данной ситуации хуже – нарушить правила или попасться под горячую руку этому Бегунову. Победило чинопочитание и через мгновение вертухаев как ветром сдуло. Только дверь громко лязгнула.

– Ну, Максимка, давай теперь вопросы обсуждать. Как взрослые люди… – Бегунов отодвинулся от нар и закатал рукава на своей синей официозной рубашке.

Мальчик лишь сильнее сжался.

– Где твой папа? – всё мнимое дружелюбие исчезло из его голоса. Улыбка, похожая на звериный оскал, превратилась в тонко сжатые губы. Стало ясно, что игры в доброго дядю окончены.

– Я не знаю… – тихо, с интонацией обречённого прошептал Максим.

Бах!

У меня внутри всё перевернулось.

Этот подонок занёс руку и со всего размаху влепил пацану левый боковой, от чего тот кубарем скатился с кровати и распластался на полу, всхлипывая и зажимая тонкой детской ручкой разбитую в кровь губу.

– Где твой отец, Максим! – грозно надвигаясь на избитого мальчика, спрашивал Бегунов.

Я не хочу и не буду пересказывать то, что творилось дальше. Это было настолько отвратительное и бесчеловечное зрелище, что даже в ту пору, двадцать лет назад, когда мои нервы ещё не были расшатаны ночными артналётами и похоронами погибших солдат, даже тогда я не выдержал. Я вжался спиной в стену и вздрагивал от каждого нового удара и детского вскрика, который за ним следовал.

Бегунов… садист, подонок и ублюдок. Я знал таких людей как он. Избалованный маменькин сынок, из той самой породы, что в школьные босоногие годы обливает бездомных кошек кипятком, макает слабых одноклассников лицом в туалет, а чуть позже, войдя в возраст, избивает жену за пересоленный суп или задержку на работе. Так и сейчас, это животное, упиваясь собственной властью, которую ему на блюдечке преподнесла революция, избивает ни в чём не повинного ребёнка. Слабый, ничтожный человек, у которого отец этого пацана попил столько крови своей непокорностью новой власти, вымещает свою злость на его сыне. И вы думаете, он добывал какие-то важные сведения, разведданные, которые могут изменить ход гражданской войны, которая в ту пору только-только начинала разгораться? Аля гер ком аля гер? Если бы Максим просто рассказал всё, что знает – избиения тут же прекратились? Да как бы не так! Макс и так не знал ни черта. Просто-напросто не мог знать. И Бегунов это прекрасно понимал. Этому типу просто нужно было самоутвердится, выплеснуть свою ярость на кого-нибудь. Женщина, мужчина, ребёнок – неважно.

В тот день, я царапал ногтями побелку, моля Бога, чтобы стена, разделяющая наши с Максимкой камеры, вдруг исчезла. И я смог бы выбить всё дерьмо из этого ублюдка, который считает, будто теперь, с победой революции и со сменой портретов в кабинетах, всё позволено. Все законы отменены, кроме права сильного. Но стена стояла монолитом, не поддаваясь ни моим мольбам, ни моим, уже к тому времени изодранным в кровь, ногтям. А потом всё кончилось. Громыхнула ржавым железом дверь. И стальной цимбалой раздались детские всхлипы.

– Макс… – тихо позвал я.

Нет ответа.

– Максимка…

Тишина. И тонкий, особенно страшный всхлип.

– Я здесь… – голосок на грани восприятия, такой, что его едва можно разобрать.

И что я на это мог ответить? Что, скажите мне?! Мне очень жаль, что я, такой здоровый дядька, не смог пробиться к тебе и разорвать, стереть в порошок эту сволочь? Очень жаль, что ты сейчас сидишь и, глотая слёзы, боишься прикоснуться к разбитому лицу? Что мне стыдно, безумно стыдно за то, что я, считавший самого себя человеком хорошим, можно даже сказать добрым, не могу остановить подонка? Подонка, который строит разумное, доброе и вечной путём избиения беззащитного мальчика. Что же, прости меня, Максимка. Прости меня, потому что сам себя я никогда не прощу.

– Ты знаешь историю про Братство Кольца, Максим? – неожиданно для самого себя спросил я.

И услышав в ответ такое же тихое «Нет», я стал рассказывать. Рассказывать историю, написанную в книжке столетней давности. Ту самую, про отважного Арагорна, искреннего Гимли и дружелюбного Леголаса. Историю, которая, на самом деле, очень добрая. Такую и надо рассказывать детям. Чтобы они, даже когда их верхняя губа покроется пушком, а сами они станут завсегдатаями социальных сетей и анонимных имиджборд, помнили, что добро в людях, которые живут рядом с ними, всегда победит. Победит, пусть не сегодня, и даже не завтра, но победит. Пройдёт все препоны, пробьётся сквозь всю человеческую низость и грязь, орлом с мудрым волшебником на спине взмоет над выжженной землёй. Только такие истории и надо рассказывать детям, когда над землями их праотцов чёрными крыльями раскинулась безликая мразь, попирающая все государственные и, что ещё более страшно, человеческие законы.

***

Я дрянь, признаю это. Мои политические противники приписывают мне множество военных преступлений, пытаясь очернить моё имя. Историки пишут, будто я не жалел своих солдат. Что уж тут говорить, если даже суд признал меня виновным в автоугоне и посадил в тюрьму? И тысячи с ними согласятся. Сволочь, мол, и моральный урод. И все они правы. Я действительно сволочь и действительно моральный урод. Только вот преступление моё состоит в том, что пока вот такая мразь, как товарищ Бегунов, захватывала власть, я чалился на нарах, потому что решил на машинке покататься с девушкой, а не вставал у них на пути нерушимой стеной. Той самой стеной, что разделяет сейчас меня и маленького мальчика по имени Максим. Его отец в данный момент защищает тысячи таких же мальчишек от ублюдков, подобных Бегунову. А я, в благодарность, видимо, не иначе, не могу защитить даже одного. И если есть Бог, если доведётся мне когда-нибудь предстать перед ним, я буду знать одну, ту самую роковую статью, по которой он сошлёт меня на вечное поселение в геенну огненную.

Бегунов на одной экзекуции не остановился. Он частенько, почти раз в неделю, заходил в соседнюю камеру, чтобы утолить свою злобу. И каждый раз я снова и снова успокаивал мальчика за стеной новыми и новыми историями. А что я ещё мог? Только дать ему веру и надежду на то, что когда-нибудь такие твари будут повержены. Неважно как, джедаем на голубом звездолёте или мальчиком с волшебной палочкой. А может быть просто Человеком, именно Человеком с большой буквы, у которого хватит духу взяться за нож, когда мерзкий садист берёт ребёнка за горло.

Закончилось всё в середине января. В одну тихую зимнюю ночь, когда за окном камеры огромными хлопьями падал снег, мальчик, шурша тюремным бельём, подобрался к дырке в стене. Я не спал.

– Дядя Лёша… – тихонько позвал он, когда я после условного стука с его стороны вынул штырь, открыв наш тайный канал связи.

– Да, малыш?

– Дядя Лёша, а скажи, Бог есть?

И что я на это ему мог ответить? Да малыш, он есть, и именно по его воле к тебе каждую неделю приходит закомплексованное чмо и избивает до полусмерти. Ты только молиться ему не забывай, а так всё хорошо будет. Это я что ли должен был ему сказать?

– Не знаю, малыш. А зачем тебе это?

Он тихо, совсем не по-детски вздохнул.

– У меня бабушка в Бога верила. Молилась каждый день. Говорила, что старая совсем стала и скоро к нему пойдёт. Говорила, что за меня молится и папу, чтобы у нас всё было хорошо. Рассказывала, что Бог нас всех очень любит. И все хорошие люди должны крестик носить.И тогда он тебя к себе заберёт. И что всех плохих людей он наказывает. А потом она взяла и умерла. Её с батюшкой хоронили. Папа сказал, что она очень верующая была и поэтому в рай попадёт.

Мальчик взял паузу.

– Этот тоже крестик носит. Я сам видел. Он у него под рубашкой. Большой и серый. Он что, тогда получается, тоже хороший? Он тоже в рай попадёт, к бабушке?

От его слов мне вдруг захотелось скончаться. Прямо здесь, на месте умереть от разрыва сердца. Что угодно, только бы не слышать истину, которую несли его детские уста.

– Я не хочу тогда в рай! – он закричал. – Я очень бабушку люблю, но в рай не хочу! Если там этот… этот будет! Не хочу я с ним! Не хочу вообще туда, где он будет! Лучше просто так, чтобы когда умрёшь, вообще ничего не было, чем вот так, с ним.

– Он не попадёт в рай, Максим, – я сглотнул, пытаясь унять дрожь в голосе. – Он не попадёт туда. Твоя бабушка правильно говорила, Бог плохих людей наказывает. И в рай он их точно не пускает. И этого не пустит, пусть он хоть сто крестов напялит.

– А мне кажется, – продолжал мальчик, после небольшой паузы. – Что Бог просто уснул. Если он добрый и всех нас любит, то почему он не наказывает его? Он же злой, злой! Я вот когда сплю – ничего не вижу. Может быть, он тоже уснул и ничего не видит?

– Конечно уснул, мой мальчик, конечно уснул, – ответил я, но Максим этого не услышал. Он тихо сопел, прислонившись к холодной стене. Я же аккуратно вставил штырь на место, стараясь не разбудить мальчика.

***

На следующий день мальчишку забрали. Бегунов сам пришёл к нему, едва закончился утренний подсчёт по головам. Наигрался видимо, сука. Или нашёл новый способ сбрасывать напряжение. Или, что ещё ужаснее, отважный полковник полиции Николай Фёдорович всё-таки был пойман. А значит необходимость в мальчике, официальный повод держать его здесь, отпала сама собой.

– Ну что, Максимка, не хочешь значит отвечать на вопросы? – радостно спросил блондин, едва закрылась за ним железная дверь.

Мальчик молчал.

– Значит не хочешь. Не хорошо, не хорошо. Ты же мужчина, Максимка, а мужчины всегда должны отвечать за свои поступки. За твоё упрямство будешь наказан.

– Не надо! – в отчаянье закричал Максим.

– Что значит не надо?! Ты, значит, набедокурил, а отвечать не хочешь? А ну-ка иди сюда!

Я, сквозь пелену ярости, слышал звуки короткой, но очень отчаянной борьбы в соседней камере. Что вообще может противопоставить пацанёнок его возраста здоровому мужику? Я вторил Максиму, когда его рыдания и мольбы оглашали тюремный коридор, куда его за руку выволок Бегунов. Я орал, рвал на себе тюремную робу и посылал небесам проклятия, не веря, просто-напросто отказываясь верить в том, что происходит за дверью моей камеры. А когда, где-то там, вдали громыхнул пистолетный выстрел, я сорвался. Ревел как медведь, бросался с кулаками на стены и шконки, бился об них до крови головой, кинулся на охранников, что вбежали в мою камеру на шум. Дрался до конца, пытаясь зубами поймать окованные носки тяжёлых ботинок, которыми меня, лежащего на грязном тюремном полу, нещадно метелили вертухаи. Но всё, конечно же, было тщетно. И весь январь я провёл в карцере, наслаждаясь скудным рационом и медленно восстанавливаясь от побоев. Но тот перелом, что паучьей сеткой расползся по моему сердцу, не в силах был вправить ни один костоправ. Моя вечную зиму в одиночной камере.

***

Мне до сих пор тяжело это вспоминать. С того самого дня, как Максимки не стало, я не сказал охране тюрьмы ни слова. Молчал, как рыба об лёд. Именно поэтому, в середине февраля тюремный медик признал меня невменяемым и меня выкинули на мороз. Возиться со мной и переводить в психушку, им было, очевидно, лень. На улицах и так было неспокойно в ту пору. Ещё примерно с неделю, после того, как меня выпустили из застенок, я слонялся по городу туда-сюда. Держал за пазухой огромный кухонный тесак, который спёр из кухонного отдела в каком-то торговом центре. Всё ходил, надеялся на встречу с короткостриженным ублюдком, имевшим наглость носить огромный серый крест на шее. Даже как-то в мэрию заходил, надеялся там навести справки на некоего товарища Бегунова. Там сказали, что он уехал куда-то вместе со своим революционным отрядом и никто не знает где он сейчас.

А я… а я направился прямиком в Столицу. Туда, где в те дни собиралась ударная армия. Призывались и обучались новобранцы. Генералы носились туда-сюда по своим штабным кабинетам, раскладывая карты, помечая на них обходные манёвры и фланговые удары. Надеялись, дурачки, покончить с революцией одним махом. С наскока взять Город и решительными мерами пресечь все антиконституционные действия. Всё это по итогу вылилось в события, которые позже историки назовут «Февральской мясорубкой». А Город, сердце революции, так и не был взят. Но я этого тогда не знал. Тогда я три дня подряд шёл по заснеженной автотрассе, ночуя в придорожных заправках и надеясь поймать хоть какую-нибудь попутку. В конечном итоге, мне повезло. Меня подобрал какой-то усатый дядька на КАМАЗе. На мои слова, что я, мол, направляюсь в Столицу, он лишь утвердительно кивнул. Нам было по пути. В дороге мы не разговаривали. Нам обоим было ясно, зачем мы туда едем.

***

Что было потом вы знаете. Кровавый февраль, в котором я, рядовой Фаддеев, утопая по колено в снегу, тащил на плечах своего раненого товарища где-то в предместьях Города. Были бои за Столицу, которые я встретил в чине капитана. Было продолжение нашей борьбы на юге Страны, где мне доверили командовать сперва бригадой, потом армией, а потом и целым фронтом. Да, в те времена армейская карьера делалась быстро. Особенно, если вас ведёт ярость, а жажда мести настолько велика, что заставляет не бросаться в бой очертя голову, а разумно командовать войсками, дабы свети свои потери к минимуму, а вражеские – к максимуму. Я помню даже тяжелейший отход через узкие перевалы южных гор, когда наше дело было проиграно. И теплоход, увозящий меня прочь от берегов родной земли, пропитанной кровью и огнём, я тоже помню.

Я не встретился в итоге ни с блондином Бегуновым, ни с отважным полковником Николаем Фёдоровичем. Не знаю, как сложилась их дальнейшая судьба. Но знаю точно одно. Даже когда мне будет глубоко за восемьдесят, даже если меня разобьёт паралич и старческая деменция, я найду в себе силы крепко пожать руку одному и выпустить кишки другому.

***

И всё же, когда всё началось? Разве тогда, когда я, по несчастливой случайности увидел мальчика с каштановыми волосами, идущего по тюремному двору? Или когда Анька Молчунья повела людей на баррикады? Или же когда я принял присягу и поклялся бить врагов без пощады и жалости? А может быть, всё-таки, немного раньше? Примерно в тот момент, когда у охранников, конвоирующих Максимку, уснул в сердцах Бог? В тот момент, когда зло победило? Победило не потому что сильнее, нет. Не потому что у него есть толпы фанатиков, готовые спустить флагман светлого будущего на море из детских слёз. Не потому что у него есть искусные стратеги, реактивные самолёты и системы залпового огня. А потому что хорошие, добрые, честные и справедливые люди в один момент стали хуже самого злостного палача, убившего ребёнка. Стали хуже в тот проклятый миг, когда увидели, что над страной кружит чёрный гриф, гадко каркая и махая своим огромным крылом. Увидели и побоялись, побрезговали, не захотели взяться за меч. Именно в тот тёмный день всё и началось.

На моём столе горит лампа. За окном пламенеет закат не моего неба. Я жив, а моя Страна мертва. Лежит в одной безымянной могилке с мальчиком Максимкой. Но я здесь. Живой. Я сижу за столом и смотрю в экран ноутбука, вглядываясь в текст этого рассказа. Сижу и жду. Жду грома, набата, простого пищания будильника. Будильника, который, наконец, разбудит Бога в человеческом сердце.