Первые роды

Прошло полтора года со дня свадьбы. Вся деревня в четыре утра выезжала на сенокос. Серафим уже несколько месяцев служил в Красной Армии под Бобруйском. Тася была на сносях и день на день в семье ждали прибавления. От сенокоса освобождать беременных было не принято, и она вместе со всеми, расположившись поудобнее на телеге, отправилась на дальнюю делянку.

Широко расстилались росные луга с пахучими травами, над ложбинами и оврагами лениво поднимался густой, мягкий туман. Бабы, выряженные в светлые одежды и белые платки, были веселы и ехали на сенокос, как на праздник. Малые дети остались в деревне под присмотром стариков и старух. За Тасиной повозкой сонно плелась корова Ночка.
 
Прибыв на делянку, Федор Егорович взял топор и пошел в лес рубить тонкие деревца для постройки шалаша. Закончив с постройкой крыши от знойного солнца и случайного дождя, мужики встали цепью и, подождав, когда первый косец уйдет вперед, стали дружно, отступая друг от друга, срезать траву острыми косами под самый корень.
 Трава ложилась в ровные рядки. Бабы шли во след за мужиками и раскидывали траву из валков для просушки, ручками граблей. Дойдя до конца луга, упиравшегося в кромку леса, мужики вдруг дружно зазвенели косами.
 
– Бабы, никак волки! – заволновалась одна из них. Собравшись в кучу, они глядели в сторону приближающихся косцов.
 
– Я тольки взмахнул и остолбенел! – слегка припадая на ногу, говорил усатый мужик Иван Чувилкин,. – Он сидить и глазами сверкаить. Здоровый, матерый видать!
 
– Не бросилси, сытый, похожа! – подхватил разговор Федор Егорович.
 
– Да уж как в косы зазвенели, он что есть духу бежать, а у меня до сих пор ноги ватные, – говорил потерпевший.
 
– Ой, да что ж это, Ваня, напасть такая на тебе снова?

В прошлом годе змея укусила, еле отходили, хромота вон доселе осталась! – жалела его жена, сухонькая Анисья.

– Тася, услыхав про змею да про волка, оробела. «Казенный лес» славился змеями да зверьем всяким. Змеи-то всегда в копны прячутся. Возьмешь охапку, а они веревками на землю шлепаются.
 
Стало припекать. Прячась от горячего солнца, работники двинулись к своим шалашам. Тася оступилась, попав в ямку от лошадиного копыта, и, охнув, присела на колено. Резкая боль прошила поясницу и страшной судорогой свела низ живота. Начались родовые схватки.
– Отец, быстрея запрягай Каурого, Таська рожаи-и-ть! – кричала свекровь, держа за руку сноху.
 
– Тьфу бабы, вечно вас приспичиваить нелегкая, кады не надо! – засеменил в перебежку к пасущейся на траве лошади испуганный свекор.
 
– Ой, мамань... – металась Тася, придерживая живот. – Не вы¬держу я...

– А ты кричи, кричи, не бойся, все легче тебе будет! Крута гора да забывчивая! – учила ее сердобольная женщина.
 
Мужики подняли роженицу и осторожно положили на повозку.
 
– Параня, ты помоложе, съезди с ними в больничку, проводи ее! – просила Федора Леонтьевна соседскую сноху, теперь уже жену Петьки –   Симкиного друга. - А я уж тут за тебя подмогну!
 
– Торопись, Федор! Да не расстреси-и девку-то... – кричала она вслед удаляющейся повозке.

Тася рожала мучительно-долго. Фельдшерица, боясь, что не справится с тяжелыми родами, вызвала через няньку главного врача, Надежду Константиновну.
 
– Что у нас? – спросила акушерку, вошедшая в палату в безупречно белых халате и колпаке, миловидная, сероглазая женщина.
 
– Тяжелый случай! Оступилась и плод изменил положение, мучается двенадцать часов.
 
– Ну что, милая, нету сил? Потерпи еще чуть-чуть! Сейчас ты у меня родишь!
 
Надев перчатки и продезинфицировав их спиртом, врач осторожно, со знанием дела, выправила плод и наконец, на свет появился, заявляющий о себе пронзительным криком – лохматенький, черноволосый мальчонка.
 
– Сын! У тебя сын! – радостно произнесла врач, держа на вытянутых руках мокрый, кричащий комочек.
 
Тася не знала чему радоваться. Сыну или концу жестоких мучений. Она выбилась из сил и очень хотела есть. Каждый день она ждала посетителей, но никто не приходил к ней, как будто все забыли про нее. Рацион в больнице был очень скудным и постоянный голод мучил молодой организм. Роженица на соседней койке была избалована посетителями и делилась с Тасей принесенным угощением. По ночам, отвернувшись к стене Тася утирала, безмолвные слёзы.
 
Провожая на седьмой день выписанную молодую маму, Надежда Константиновна выговорила матери Анне, встречающей их из больницы, слова упрёка.

– Тетка Анна, иль вы сами никогда не рожали? Да разве ж так можно? Креста на вас нет!
 
– Некоды, сенокос! – не глядя в глаза врачихе, Анна помогла дочери забраться на телегу и, ударив кнутом лошадь, покатила в деревню.
 
Дома Тасю ждали с блинами и пирогами. Свекровь бросилась целовать сноху и, взяв дышащий сверток, отнесла его на кровать в горницу. Новоявленный дед, любопытствуя, втиснулся между баб, с интересом и упоением рассматривающих  внука. Наклонившись над мирно-спящим младенцем, он с удовольствием произнес: «Едрена-корень... Наш малый, весь на Симку похож!»

– Тихо ты, старый пень, разбудишь ведь! – слегка толкнула его в бок счастливая бабушка – Федора Леонтьевна.
 
Тася открыла сундук и вынула из него аккуратно сложенные шапочки и распашонки, пошитые заранее долгими, зимними вечерами. Глядя на суетившихся вокруг ребенка родителей, она поняла, что простила их невнимание к себе, рассудив, что на сенокосе дорог каждый час, а роды, как видать, дело обыденное. Посидев две недели дома с младенцем, она вернулась к колхозным будням, оставляя его на попечение свекрови. Вскоре пришло письмо от молодого отца. Он был рад тому, что у него родился сын и назвали его желанным именем – Евгений.


Женька рос шустрым, но очень послушным мальчиком. В младенческом возрасте не изнурял по ночам частыми просыпаниями, как, например, самая младшая сестренка Верочка. Она так орала, что чуть не свела с ума своим закатывающим плачем уставшую, еле державшуюся на ногах после тяжелого колхозного труда, мать. Иногда Тасе казалось, что она может, не совладав с собой, ненароком стукнуть ее об угол. Но тут же, увидев суровый взгляд с иконы Христа Спасителя, падала на колени и неистово шептала: «Прости меня грешную, Господи! Помоги мне преодолеть мучительную усталость! Когда же Господи, наконец-то я дождусь помощи от мужа своего? Когда ж закончится эта проклятая разлука? Приедет в отпуск, сделает ребенка, и нет его, опять на службе Отечеству...»

Верочка кричала, кричала и накричала пупок аж с полпальца. Бабка-знахарка, заговаривая грыжу, советовала привязывать к пупочку пятикопеечную монету, и подсказала ей поить беспокойную девочку маковой водичкой. Не то заговор помог, не то мак, но ребенок стал успокаиваться.
               
В тысяча девятьсот тридцать девятом году у Таси уже было трое детей. С недолгим перерывом после срочной службы Серафима взяли на Финскую войну, а затем и на Великую Отечественную.
 

Далее: "Беда не приходит одна"