Просто-напросто

    Когда, на следующий день после похорон бабушки, я приехал домой и обнаружил в сушилке для посуды несколько сальных тарелок, дурно вымытых тёткой, приехавшей издалека, мне сделалось нехорошо. Тарелка выскользнула из пальцев, загудела, ударившись о половицы, но не разбилась. Я сел на табурет посреди кухни и заплакал. Не от того, что почувствовал, как ускользает от меня насовсем детство, не из-за напрасно и не к добру уцелевшей посуды, а так... От тщетности, от зримой конечности жизни и её трагически непоправимых пределов.
Перемывая посуду, я следил за временем, утекающим в отверстие раковины вместе с водой, каждая его капля, отдавалась в сердце болью: из-за чего всё эдак-то, и за что это нам?

    Изорванный в клочья облаков закат, загороженный соседними домами, выдавал себя кроваво-красным пламенем, вздымающимся над крышами. Оплавленные по краям, они таяли, стекая на землю пыльным февральским снегом. Перекрывая шум воды, внятно и бодро голосило местное радио, я слышал его, пытался слушать, но совершенно не понимал, о чём идёт речь. Где-то там, неглубоко внутри, пауки страхов скреблись по стенкам хрустальной банки моей души, и ранили её своими старческими сухими измождёнными ладонями, оставляя пушистые широкие стружки следов. Такие  же оставляют коньки, когда режут лезвиями лёд.

   Не в силах оставаться наедине с собой дольше, я оделся и почти бегом вышел из подъезда, чтобы отдышаться, отвлечься наблюдениями за беззаботной, упорядоченной жизнью других, чья судьба ещё не подставила такую же подножку потери, от которой невозможно прийти в себя.
   Оглядевшись. я заметил, что солнце, опершись щекой о край крыши, тоже пытается перевести дух. Ровно, как и мне, нынешний день ему  давался заметно нелегко.
Немногочисленные прохожие торопливо приминали тонкий ручеёк тропинки меж двух долгих горбов сугробов. На вершине одного я заметил синюю бумажку с нарисованной на ней Спасской башней, и тут же бросился подбирать её.  Фроловская башня московского Кремля с рыбьей чешуёй черепицы шпиля и сияющими в лучах солнца курантами, была вровень с предвкушением Нового года и бабулей, которая так же любила этот праздник, как и я. Обыкновенно бабушка покупала небольшую пушистую сосну, устанавливала её в кадку с песком, украшала игрушками, флажками и невероятным количеством конфет, которые для удобства  связывала попарно. «Мишки на Севере» с «Гусиными лапками», «Мишки косолапые» с «Раковыми шейками»,  «А ну-ка, отними!» с «Красной Шапочкой».
    Вцепившись в пятирублёвку, я тихо плакал, из-за того, что никогда больше не увижу своей милой бабули, как вдруг:
- Эй, что это у тебя! - Патлатый слесарь из ЖЭКа  с грозной решительностью надвигаясь на меня, выхватил деньги, и, неприятно обдавая перегаром, закричал:
- Где ты взял?! Это моё! Не смей брать чужое... щенок!
Мужлан, сам того не понимая, лишил меня бабушки во второй раз, и это был явный перебор. Мне стало вдруг очень тепло, захотелось прилечь на снег... Сердце, пытаясь достучаться до рассудка, колотило кулачком по рёбрам, по вискам... Выручила пожилая соседка, что очень кстати вышла во двор и довела меня до квартиры.

    Все последующие дни я спал. Мне снились горячая ванна со сваренными белыми рыбами, у которых вместо глаз были яйца, сваренные вкрутую, верблюды с липкими сахарными горбами, и перекинутыми через них огромными, связанными попарно конфетами. Верблюды медленно шли по барханам, а шоколад вытекал из-под фантиков, стекая крупными каплями прямо в песок им под ноги.
    Недели через две, когда я пришёл в себя, то, к своему стыду, не смог найти и следа той боли, которая уложила меня в постель. Жар вытопил её из моего тела, оставив добрую лёгкую память о бабушке, свободное, незаполненное пока никем место для грядущей, равноценной любви и всеохватную радость от ощущения того, что живу.

- Здоровый эгоизм! - Похвалил бы меня циник. Скептик наверняка бы вспомнил про инстинкт самосохранения, а я так думаю, - то бабушка, по доброте своей, просто-напросто пожалела меня.