Как я стал палачом

  До меня через столетия дошли слухи об уникальном палаче. Он сглаживал слепую суровость судебной системы, нередко ошибающейся при вынесении смертного приговора аристократам.

  Именно представителям дворянского рода герой сего повествования отсекал головы топором. Издревле завелось высшую знать лишать жизни кровавым способом. Якобы при обезглавливании человека дух вылетал из тела, а сама кончина приходила моментально.

  Работа заплечных дел мастера требовала чрезвычайной точности при отделении головы с одного удара и высоко оплачивалась родственниками приговорённого, кто не желал лицезреть мучений знатной родни.

  Казни на Гревской площади чаще проводились в утреннее время, являясь неотъемлемым атрибутом кипучих парижских будней конца XVIII века.

Визит палача.

  Ранним апрельским утром в камеру смертников тюрьмы Шатле завели без конвоя высокого, слегка сутулого мужчину в плаще с капюшоном и котомкой в правой руке.

  Эта тюрьма славилась дурной репутацией, где получали признания с кого угодно, несмотря на ордена и заслуги. Правосудие строилось на пытках.

  Когда мужчина переступил порог одиночной клети, заключённый, разместившийся на соломенном настиле возле левой стены, не поднял головы, чтобы поприветствовать или хотя бы заметить вошедшего.

  Вид у арестанта был отрешённый. Выглядел лет на сорок пять. Сидел, застыв в тёмно-синем камзоле с золотыми вышивками на рукавах, лацканах и карманах. На ткани местами проступали грязные пятна.

  По обросшим щекам ощущалось – в заключении не меньше тридцати дней. Длинные засаленные чёрные волосы блестели на свету.

  Посетитель разместился у противоположного края комнаты и стал выжидательно всматриваться в опущенное лико неподвижного визави.

  Узкое оконце под потолком давало мало уличного света, но и его хватало, чтобы оценить трагичность положения подсудимого, совсем недавно пользовавшегося положением в обществе.

  Прошёл час. Ни один не шевелился, не прерывал нависшую, щемящую грудь тишину, точно от её нарушения быстрее приблизился бы неминуемый конец арестанта.

  – Кто Вы? – не двигаясь, спросил «хозяин» тишины.

  – Жозе, Ваш завтрашний палач, – бесстрастно ответил собеседник.

  – Почему Вы здесь, ведь мой миг ещё не настал? – раздался тот же бесцветный голос.

  – По зову сердца, если мои слова уместны, – как бы извиняясь, ответил визитёр.

  – Сердца? – выкрикнул, срывая голос, дворянин.

  – Понимаю – звучит дико, но поверьте – я тоже наделён чувствами. Иначе сидел бы в тепле домашнего очага, а не ехал бы через пасмурный город ради проведения суток в невесёлом обществе смертника, – заключил визитёр уверенным тоном.

  – Ха-ха-ха... однако! Хотите произвести на меня неизгладимое впечатление, напоминая до завтрашнего рассвета о плахе с топором? – саркастически выкрикнул «хозяин» в камзоле.

  – Не совсем об этом, – вставил ответную реплику гость в плаще.

  – А о чём же тогда? Может, ждёте от меня извинений? – разгорячился некогда молчавший господин.

  – Пока не представляю. Всякий раз приезжаю на последнее свидание с жертвой без сценария, ибо ни с кем заранее не знакомлюсь, чтобы познать их нравы и интересующие темы, – размеренно отчеканил каждую мысль губитель.

  – Даже так? Я вот, право, не понимаю, о чём беседовать, сидя на пожухлой тюремной соломе, да ещё и без вина, – съязвил в очередной раз мученик.

  – Не беспокойтесь насчёт винишка – оно у меня с собой, равно как и буженина с булочкой и сыром, – спешно полез разматывать суму посетитель.

  Узник озадачился происходящим и от удивления попытался привстать, но повреждённые в пытках ноги не позволили ему этого сделать – сил хватило лишь на то, чтобы плотнее прижаться хребтом к каменной кладке.

  Тёмная клетка будто залилась невидимым светом – и в то мгновение перестала представлять из себя сырой и холодной колодец, заполненный тревожными ожиданиями.

  – Извините, что сразу не предложил поесть, – подсев справа от узника, палач принялся суетливо раскладывать на куске материи гостинцы.

  Спустя пару минут белая ткань оказалась заставлена снедью. Аромат еды разошёлся по тёмному коридору.

  – Не стесняйтесь, берите. Продукты свежие. Буженинку и хлеб приготовила вчера жена, сыр и алкоголь взял в соседской лавке. Начните с глоточка винца, чтобы размочить горло.

  Граф, мучимый жаждой и голодом, мгновенно осушил кружку предложенного напитка и вцепился зубами в мясо с выпечкой. Дабы не стеснять едока, душегуб отвернулся в сторону и позволил тому насытиться в одиночестве.

  Когда трапеза закончилась, узник похлопал Жозе по плечу, словно приглашая к прервавшейся беседе. Они снова пересеклись взглядами. Тон у собеседника резко смягчился, а речь из упрекающей превратилась в жалостливую. Очи выражали благодарность и смирение.

  – Не знаю, как… Вас и отблагодарить… Я словно потерял человеческий облик, оказавшись… в застенках этой… пыточной. Начал… бояться собственной тени; мне кругом… мерещатся демоны и враги…

  С этими словами он заплакал, закрывшись ладонями. Душегуб наблюдал подобные сцены почти в каждом случае – алкоголь с завидным постоянством раскрепощал замороженные эмоции путников, очутившихся на краю пропасти перед бездной. Он молча пропускал сквозь себя их немой отчаянный вопль, возвращая им чувство реальности.

  Слёзы будто разрывали невидимую нить, связывающую заключённого неудержимым страхом от предстоящей встречи с её величеством Смертью.

  Граф вяло извинился за слабость, проявленную им перед посторонним, и продолжил расспрашивать у гостя о причине столь неожиданного визита.

  – Зачем Вы это делаете? Что Вами движет? Кто Вы такой, чёрт бы Вас побрал?!

  – Ответы окажутся не столь короткими, ибо коснутся череды событий, приведших меня сюда...

  – Пожалуй, я охотно выслушаю Вас перед походом в вечные скитания. Не думаю, что там со мной станут церемониться и тешить рассказами.

  – Понимаю, Ваше сиятельство. Тогда слушайте развитие моего понимания с самого начала.

Путь палача.

  Отец воспитывал нас в духе патриотизма, наделяя Францию статусом главного заводилы в европейском мире.

  Мы с тремя братьями и отцом добровольно встали на защиту отечества с началом Семилетней войны под предводительством ныне покойного Людовика XV.

  Нас распределили по разным гарнизонам; меня направили в пехоту. После ускоренной месячной подготовки я научился стрелять из мушкета и овладел саблей.

  Через три года службы меня за заслуги перевели в Королевский гвардейский полк.

  Военные действия с Пруссией шли с переменным успехом, я же на полях сражений обрёл славу и был возведён в сержанты.

  После битвы под Русбохом, в которой наше объединённое с германцами войско, имея трёхкратный перевес над пруссаками, потерпело громкое фиаско, суверен ожесточил меры. Он издал указ – казнить офицеров, посрамивших честь французского трона.

  Я оказался тем доблестным солдатом, на коего выпала честь приводить приговоры в исполнение. Моей верной спутницей стала офицерская сабля, специально выделенная для столь ответственных задач.

  Процедура обезглавливания осуществлялась в реальных местах дислокации войск и посему обладала примитивной формой.

  Мой первый опыт карателя навсегда охладил отношения между мной и сослуживцами.

  Молодому бедолаге связали руки за спиной, завязали лентой глаза, опустили на колени, положили башку на вертикально поставленное полено… Я даже не почувствовал момента, когда тяжёлая голова отлетела от моей сабли.

  При этом присутствовал весь офицерский и сержантский состав подразделения, из числа коих и был отобран подсудимый.

  В общей сложности мой клинок перечеркнул линию жизни сорока семи ренегатов.

  С наступлением перемирия я вернулся в Париж целым и невредимым; братьев же и отца бог войны призвал в свой вечный гарнизон, таким образом оставив меня единственным кормильцем сестёр с матерью и обоих семейств старших братьев.

  Послевоенное положение создавало сложности с заработком денег, и мне приходилось несладко в поисках пропитания и дров.

  Спустя пару месяцев в дверь моего дома самоуверенно постучали. За ней я увидел прежнего начальника батальона – мсье Жан-Пьера Арманда и двух стражей с мушкетами.

  Диалог на пороге оказался коротким: «Сержант, рад видеть Вас в здравии. Позвольте войти и изложить цель моего визита.» – «Спасибо, мой капитан. Проходите.»

  Он в подробностях рассказал о предстоящих делах.

  По окончании боевых действий некоторые офицерские особы продолжали наносить урон имперской власти, совершая убийства, насилия, грабежи, поднимая незаконные бунты. Над такими отступниками вершило расправу сугубо военное ведомство.

  Капитан предложил мне – за хорошее вознаграждение и льготы – взять на себя ответственность за финальную часть судебных решений – рубить с плеч буйные головушки. Я согласился, но… Я пообещал себе – заботливо помогать душам солдат отправляться в небо, чтобы они без терзаний и мук совести расставались с земным существованием.

  Первые годы от обилия работы сводило мышцы и чувства, но со временем её объём сократился. А с приходом короля Людовика XVI он и вовсе иссяк. Если в прежнюю пору число экзекуций за двенадцать месяцев переваливало за две сотни, то сейчас едва ли дотягивает до двадцати пяти.

  Наши линии жизней пересеклись по причине Вашей службы в чине лейтенанта кавалерийского эскадрона. Мне известно о деянии, за которое Вам уготована дорога на эшафот.

  Я не просто Ваш палач, но исполнитель последнего желания. Если таковое имеется – можете быть уверены в его осуществлении.

  – Я признателен, Жозе, за детальную историю. Не ожидал настолько наполниться силами перед смертельным испытанием… Вы невольно выполнили мою просьбу: я хотел сохранить достоинство при восхождении на плаху…

  Мне не доставало дерзости и доблести на поле боя, когда за мою трусость и малодушие поплатились жизнями и кровью мои сограждане и товарищи, но после Ваших слов, Жозе – будь я трижды проклят, если не приму предписанную мне казнь от Вашего топора с некоторым героическим достоинством.

  P.S. Многие из нас полагают, будто всякий преступник является изувером, и поэтому не заслуживают человеческого обращения и элементарного уважения.

  Но почему мы берёмся осуждать тех, кто уже приговорён государственной системой к смертной казни? Ведь само понятие "справедливость" требует беспристрастного отношения к происходящему.

  Жернова бездушной судебной машины равнодушно пережёвывают своих жертв вместе с их переживаниями, но мы-то с вами не машины. Мы чувствуем и понимаем — от ошибок никто не застрахован, раскаяться способен кто угодно.

Эпилог.

  На следующее утро, когда графа вывели под руки из камеры в сопровождении губителя, глаза аристократа выражали спокойствие и ясность. Он верил, что уходит от рук близкого товарища, кому не безразлична его личность.


24.02.2020 г.