Набоков. Защита Лужина. Заметки

ЗАЩИТА ЛУЖИНА. ЗАМЕТКИ

Роман Набокова «Защита Лужина» кому-то очень нравится, или не нравится, и в таком случае просто не нравится весь Набоков. У литературных критиков он вызывает желание опять же как можно мудренее и литературно-залихвастски обьяснить содержание романа. Но чаще всего – именно обьяснить, а не пытаться понять. Уверяю вас, что если вы решились бы познакомиться с литературной критикой того или иного произведения Набокова, а это я делаю постоянно, то вам бы пришлось столкнуться с интересными и необычными способами толкования содержания набоковских книг. Вам бы пришлось встретиться с такими понятиями, как «кольцевая композиция…матричные конструкции… шахматный смысл… психиатрический роман… модернистский роман... психологизм и психопатология в романах В. Набокова …шахматный аутизм…мистическая метапроза… трехчастная модель мира, соединившая в единое целое три уровня реальности: физический — иррационально-мистический — металитературный… философское, «метафизическое» осмысление произведений Набокова… роман о бегстве от жизни в игру, фантазию, творчество, о том, как трудно выйти в метафизику, минуя повседневную реальность»…
Не буду утомлять подобными терминами. Каждый волен на свой вкус, представления, культуру и интеллект обьяснять, в частности, роман «Защита Лужина». В этом и заключается прелесть гениальной или великой литературы, что ее содержание порождает различные интерпретации в обьяснении смысла. Это, конечно, не дешевые детективчики, которыми забиты полки книжных магазинов.
О романах Набокова «Лолита» и «Приглашение на казнь» я пробовал писать заметки. Набоков – уникальный писатель, и прежде всего своим писательски-эстетическим мировозрением. То есть важно понять, что именно составляет для Набокова нравственную, художественную ценность как для писателя, или, другими словами, что для Набокова является обьектом и целью творчества. И поэтому для понимания прозы Набокова прежде всего необходимо понять самого Набокова, как он формировался как писатель, что для него как художника является приоритетом, чем увлекался и, как и почему так или иначе относился к произведениям других писателей.
Эти заметки - абсолютно личное мнение, не претендующее на что-либо значимое.
И повторюсь: для Набокова интересен только сам Человек, только его «Я», и ему абсолютно безразлично его социальное положение, некие заслуги, достижения, образование, роль в обществе, даже слова, и он видит личность героя под другим ракурсом, чем избитое слово «душа» и поступки. Ему не интересны исторические события, на фоне которых многие авторы создают своего героя. Единственный обьект для Набокова соотношение «Я…Я…Я… Мир внутри…». Остальное только фон. Почему, скажем, мир вокруг героев в набоковской прозе подчас расплывающийся, даже физически искривляются стены камеры, и тюрьма пропадает, возникают ситуации с подкопом и появлением начальника тюрьмы, как в «Приглашении на казнь», после отрубления головы Цинциннат продолжает видеть зрителей, палача, мир как сон, в котором нет четких границ, переплетаются в этом сне разные видения. И читатель или начинает понимать Набокова, или начинает говорить о галлюцинациях, воспринимая написанное Набоковым как действительность, а литературные критики выдумывают все новые, и новые термины, пытаясь обьяснить Набокова, а в результате все больше, и больше отдаляются от понимания Набокова.
Набоков на мир смотрит изнутри, из Личности Человека. Т.е. Мир – это созданная в только в сознании героя картина Мира, а поскольку в сознании мысли и образы меняются постоянно, порой мгновенно, порождая сотни, и сотни картин этого Мира опять же внутри Человека, то понятно, что Мир снаружи – это только иллюзия наших мысленных образов….

То, что создает Набоков в своих книгах нельзя расчленять на отдельные эпизоды и пытаться придать этим эпизодам некий смысл. Набоков – чрезвычайно глубокий, уникальный в своем роде писатель, интеллектуал, с огромным багажом прочитанного и впитанного им в жизни. Накопленные пласты знаний и воспоминаний переплетаются в его сознании, создавая ассоциативные образы, для разгадки которых требуются интеллект читателя, понимание жизни и эстетических приоритетов Набокова. Его следует воспринимать целиком, как художественную картину. Ведь никому не придет в голову, рассматривая картину Микеланджело, Ван Эйка, Ван Гога и пр. сказать, что вот в этом углу картины часть ее связана с Евангелием, а вот там, там, в другом углу картины сюжет из Философии познания, или – Апокалипсис, или – Любовь. Абсолютный нонсенс.
В отличие от других писателей, без исключения, Набоков окружающий мир видит через призму Личности героя, изнутри, поэтому существующий окружающий мир зыбкий и изменчивый. Этот взгляд Набокова-художника отражает его художественные критерии и видение, его внутренние эстетические установки. Поэтому он недолюбливал большинство писателей. Язвительно и критически отзывался о большинстве современников-писателей. Возможно это была нередко форма выражения своего эстетического мировоззрения. Потому что точно также есть плоскости, где Набоков совпадает с великими писателями 19-20 века, хотя и подвергая их ироничной критике.

Приведу цитату Набокова. „В ней изложено творческое кредо, художественный смысл всей набоковской прозы: «Реальность – вещь субъективная“„, – говорит Набоков в интервью Би-би-си – … это бесконечная последовательность ступеней, уровней восприятия, двойных донышек, и потому она неиссякаема и недостижима… Стало быть мы живем в окружении более или менее призрачных предметов, а настоящее искусство отнюдь не изображение действительности – оно стремится проникнуть за видимую поверхность жизни в некую идеальную сущность вещей».
Итак – субьективный мир героя и есть главная ценность для Набокова, это тот мир, в котором герой находится постоянно и этот мир скорее всего можно было бы считать реальным миром героя, сколько бы он не расплывался и не трансформировался сам в себе.
Сюжет романа «Защита Лужина» в целом известен читателю. Мальчик, которого до этого не звали никак, вдруг получает честь называться Лужиным. Живет в семье писателя (не очень талантливого и не очень маститого, он писал книги, в которых тайно изображал сына белокурым ангелочком-гением), рыхлый, полный, зажатый в себе, угрюмый, без способностей, постоянно уединяющийся, осмеянный и презираемый одноклассниками, пока однажды в разговоре с музыкантом не услышал его выражение о шахматах: «Какая игра, какая игра, комбинации, как мелодии, я, понимаете, просто слышу ходы. Игра богов. Бесконечные возможности». После этого разговора со скрипачом Лужин проснулся на следующий день с чувством непонятного волнения, он «заболел» шахматами.
Отмечу, пока не ушел слишком далеко, что при его такой характеристике родители боялись его.  Что в этом страхе – ограниченность родителей, непонимание ребенка – можно допускать разные варианты. Лужин был другой. Вот это и есть ключевая фраза: Лужин был другой. Пожалуй, тут мне просится достаточно избитое сравнение, Лужин был Человек-Космос. И родители в своем понимании жизни и своего сына были от него далеки.
Лужин начинает играть в шахматы, выигрывает у одних, других случайных партнеров, у старго еврея, который выигрывал у шахматных корифеев, у учителя, у доктора, и учился, учился, пока не начал чувствовать радость от игры, от комбинаций, цифр и композиций. Начал выигрывать на турнирах, получил первую известность, которая его, впрочем, абсолютно не интересовала. Лужин видел весь окружающий мир в квадратах шахматной доски. Заболев, он бросил школу, и это для него был праздник.
Вот как Набоков слегка, нескольким штрихами, передает как собственный взгляд на окружающий мир, так и ощущения Лужина, хоть и во время болезни: «молодые люди в шахматном клубе, умерший его партнер-еврей, отец с журналом, учитель географии, получивший первый мат, - все это участвовало в его (Лужина) бреду и принимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной, валкой, бесконечно расползавшейся доске»…
Появляется в его жизни девушка, привлекательная, искренняя и глубоко чувствующая. Она видит его равнодушие, слышит неуклюжие слова, и также замечает, что в тяжелых движениях его души, как бы поворачивавшейся спросонья и засыпающей снова, ей мерещится что-то трогательное, трудно определимая прелесть, которую она в нем почувствовала с первого дня их знакомства.
Лужин, полный, мрачный, жадно и неряшливо ест, иногда задумывается, проводя пальцем по скатерти. Она же почувствовала, что он совсем особенный, непохожий на всех других жителей курорта. У него были удивительные глаза, узкие, слегка роскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные чем-то. Носквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый, влажный блеск, в котором было что-то безумное и привлекательное.
Должен заметить, что Набоков, если так можно выразиться, чрезвычайно кинематографичен. Он тщательно (и думаю – с любовью) описывает детали, поступки героев, события, природу, дома, природу (без слащавости и напыщенной вычурности), другие детали, по его романам можно было бы снимать фильм, только в этом фильме было бы 200-300 серий.
Только изредка Набоков вставляет в текст некие символы, знаки, как бы штрихом обозначающие главное в данный момент и в описываемой конкретной ситуации. Как, например, если вернуться в начало романа, он пишет о матери Лужина, участвующей в некоем семейном торжестве с «постоянным выражением сонной ласковости на пухлом, белом лице», или о Советской России, которую он не любил, но никогда не опускался до пошлого и стандартного ругательства и просто заметил в романе, что Советская Россия после отьезда Лужина из страны стала «такой неприятной». Или о советских газетах: «Когда же она обращалась к газетам потусторонним, советским, то уже скуке не было границ. От них веяло холодом гробовой бухгалтерии, мушиной канцелярской тоской, и чем-то они ей напоминали образ маленького чиновника с мертвым лицом в одном учреждении, куда пришлось зайти в те дни, когда ее и Лужина гнали из канцелярии в канцелярию ради какой-то бумажки.» 
Или, описывая невесту Лужина (в данном случае слово «невеста» нарицательное и заменяет имя героини), он говорит – «она обожает собак и всегда готова одолжить денег».

Лужин – практически человек без эмоций. Став известным, участвуя в турнирах и выигрывая, он думает только об игре. Мимо проходят города, люди, он ничего этого не замечает, его жизнь – это шестьдесят квадратиков доски. Он и мир воспринимает через шахматную доску.
С невестой сложные, платонические отношения. Невеста (ее имени никто не узнает, она символ) понимает, что Лужин ей не пара, но среди всего лужинского хаоса, беспорядка, неустроенности и т.п. спрашивает себя – «где я? Кто он? Что же будет дальше?», и при этом осознает, что среди этого холодного беспорядка сидит «замысловатейший человек, человек, занимавшийся призрачным искусством, и она старалась остановится, ухватиться за все его недостатки и странности, сказать себе раз навсегда, что этот человек ей не пара, - и в то же время совершенно отчетливо беспокоилась о том, как это он будет держаться в церкви, как он будет выглядеть во фраке», человек другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с кем и ни с чем.
И при вроде бы абсолютной неэмоциональности Лужина сцена, описанная Набоковым об условном предложении выйти за него замуж показывает другого Лужина: «Он вошел к ней с размаху, словно бухнул в дверь головой, и, смутно увидев ее, лежащую в розовом платье на кушетке, сказал торопливо: «Здрасте-здрасте», и кругами зашагал по комнате, предполагая, что это все выходит очень остроумно, легко, забавно, и вместе с тем задыхаясь от волнения. «Итак продолжая вышесказанное, должен вам объявить, что вы будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это, абсолютно было невозможно уехать, теперь будет все иначе и превосходно», и тут, присев на стул у дарового отопления, он разрыдался, закрыв лицо руками: потом, стараясь одну руку так растопырить, чтобы она закрывала ему лицо, другою стал искать платок, и в дрожащие от слез просветы между пальцев видел двоящееся расплывающееся розовое платье, которое с шумом надвигалось на него.
«Ну, будет, будет, — повторяла она успокаивающим голосом, — взрослый мужчина, и так плачет». Он схватил ее за локоть, поцеловал что-то холодное и твердое (часики на кисти). Она сняла с него соломенную шляпу и погладила по лбу, — и быстро отодвинулась, избегая его неловких, хватающих движений. Лужин затрубил в платок, раз, еще раз, громко и сочно; затем вытер глаза, щеки, рот, и облегченно вздохнул, облокотившись на паровое отопление и глядя перед собой светлыми, влажными глазами. Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравится ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что уселся он твердо, плотно, по-видимому надолго».
В этой трогательной, эмоциональной сцене открывается другой Лужин. И повторюсь – абсолютно незащищенный, детский, наивный.
Он мне напомнил Пнина из одноименного романа Набокова.


Родители, особенно мать невесты, против. Да и что может думать мать, когда она, говоря с Лужиным о свадьбе на вопрос-предположение о его доходах и здоровье (имея в виду – не болен ли он каким венерическим заболеванием) вдруг слышит ответ Лужина: «а в прошлом году был геморрой».
Тогда понимаешь, каким его изобразил Набоков. И это трудно описать, потому что для Набокова те колебания, сомнения, отрывки мыслей и одновременно подчиненность мыслительного процесса Лужина одному, одной схеме – тех же шестидесяти квадратиков доски, слабость и незащищенность Лужина перед окружающим миром, в котором он живет как ребенок, когда вокруг бессердечные «акулы» от жизни или просто пошлые люди, все это есть МИР ЛУЖИНА, его «Я», просто Вселенная, которую также пытается не только описать, но и постигнуть Набоков в своем романе.
Или, например, замечательная сцена, как Лужин попросил руки невесты у матери: они шли и разговаривали перед его отьездом на турнир.
Мать говорит: »» хорошенькая у меня девочка, правда? Ножки стройные» (надеюсь одной этой фразы читателю достаточно, чтобы понять, что Набоков изображает Два Разных Мира).
„А Лужин огляделся, протянул трость: » дорожка“, - сказал он. - Смотрите. Дорожка. Я шел. И вы представляете, кого я встретил? Из мифов. Амура. Но не со стрелой, а с камушком. Я был поражен».
«О чем вы?» - спросила мать с тревогой.
«Нет, позвольте, позвольте. Мне нужна аудиенция» - воскликнул Лужин.
И с необыкновенным выражением какой-то страдальческой нежности сказал: «Вы, добрая, отзывчивая женщина, честь имею просить дать мне ее руку», и через мгновение отвернулся и стал тростью выдалбливать узорчик в песке.
То, как делает все это Набоков, показывает удивительное мастерство и талант писателя. В нескольких предложениях отобразить мир пошлости, мир Личности, и при этом оставить легкий намек в виде отвлеченного рисования тростью на песке о личности самого Лужина, который может быть обьяснен дополнительно попозже.

Если вернуться обратно к содержанию романа, то напомню, что в определенный момент Лужин тяжело заболел от переутомления игрой в шахматы. Выздоровев, он как бы забывает о шахматах, пробует жить простыми радостями и воспринимать мир, как видят его невеста (уже тогда жена, свадьба состоялась). Кажется, удается, но, но… Все люди рядом ассоциируются с шахматными фигурами, но этот его взгляд на окружающее его на грани подсознательного и сознательного. Это ощущения Лужина, смутные, туманные. Он их чувствует, но не осознает. Он продолжает находится в мире шахмат. Все события он воспринимает как некую шахматную композицию, в которой он обязан найти тот заветный шахматный ход, который приведет его к победе. Но мучительный внутренний поиск этого хода безрезультативен. В его памяти неоконченная партия с итальянцем Турати, в его мыслях неоконченная партия с самой жизнью. Это была комбинация, которую он в жизни мучительно пытался разгадать, вся жизнь ему казалась этой комбинацией, в которой он пытался найти выход и решение.
В один момент он слышит разговор жены с совдеповкой из Петербурга, где гостья рассказывает жене историю о том, что знала тетю Лужина (у которой был романчик с отцом Лужина, оставивший тягостные воспоминания), и она упоминает, что тетя научила Лужина играть в шахматы, после чего он стал маэстро.
Это интересная сцена, как Лужин, услышав о себе, вдруг как будто все вспомнил, он обрадовался, как ребенок, наслаждаясь тайной находкой. Уйдя в себя после болезни и почти забыв о шахматах, он, тем не менее, не мог освободиться целиком от грандиозного и сильнейшего мира шахмат, пребывая в своих сомнабулических воспоминаниях.  И он, услышав о себе фразу гостьи, намек на его прошлое, вдруг все понял и обрадовался, тому, что комбинация, которую он мучительно разгадывал, неожиданно ему открылась, благодаря этой случайной фразе, долетевшей из соседней комнаты. Он почувствовал острую радость шахматного игрока, и гордость, и облегчение, ито физиологическое ощущение той гармонии, которое так хорошо знакомо творцам.
Лужин вернулся к себе.
Это сложная композиция, придуманная Набоковым. Забытие – и возвращение.
Но одновременно после этой радости на Лужина вдруг нахлынул мутный и тяжкий ужас. Он осознал в своей жизни повторение жизненных схем от своего детства до настоящего времени, и это комбинационное повторение для его души ужасно. Комбинация развивалась, а он не спохватился, не проявил инициативы, и сейчас нужно было придумать защиту от этой комбинации, следовало предугадать ее конечную цель, роковое направление, и он осознавал, что не властен прекратить движение. Кто-то с ним играл. Тщательно и по возможности хладнокровно Лужин проверял уже сделанные против него ходы, но, как только он начинал гадать, какие формы примет дальнейшее повторение схемы его прошлого, ему становилось смутно и страшно, будто надвигалась на него с беспощадной точностью неизбежная и немыслимая беда. Единственное, что по-настояшему занимало его, была сложная, лукавая игра, в которую он — непонятно как — был замешан. Беспомощно и хмуро он выискивал приметы шахматного повторения, продолжая недоумевать, куда оно клонится. Но всегда быть начеку, всегда напрягать внимание он тоже не мог: что-то временно ослабевало в нем, он беззаботно наслаждался партией, напечатанной в газете, и, вдруг спохватившись, с тоской отмечал, что опять недосмотрел, и в его жизни только что был сделан тонкий ход, беспощадно продолжавший роковую комбинацию. Тогда он решал удвоить бдительность, следить за каждой секундой жизни, ибо всюду мог быть подвох. И больше всего его томила невозможность придумать разумную защиту, ибо цель противника была еще скрыта.

Если вы прочитали этот последний абзац, приведенный дословно из романа, то вероятнее всего должны были бы почувствовать легкое раздражение, чувство навязчивости, тягостное ощущение чего-то давящего, болезненное и не вполне естественное. Скорее всего вы внутренне должны бы сопротивляться неестественности ощущений и мироощущения Лужина.
Если это так, то скорее всего читателю придется согласиться, что эти нездоровые ощущения Лужина все-таки связаны с тем, что Набоков, осознанно или нет, скорее осознанно, ведь Набоков не пишет случайно и хаотически, нарисовал абсолютно совпадающую с симптоматикой аутиста картину.
Про аутизм вы найдете информацию в литературе и интернете. Не распространяюсь.
Зачем это нужно было Набокову? Почему? Вот сейчас придется мне достаточно схематично ответить на этот вопрос, хотя я и придерживал его на стадию завершения заметок. Художественная, эстетическая, нравственная ценность для Набокова, тут я повторюсь, есть Личность-Человек, каким бы он ни был. Отображать, описывать и одновременно исследовать Личность и Человека – главная творческая цель Набокова. Он не делает нравоучений, не морализует, не пытается заставить читателя жить по каким-то правилам и законам. Человек – это центр Вселенной и окружающего мира, главная ценность, и читатель свободен воспринимать или не воспринимать эти набоковские установки.
Поэтому, хотя элемент философии присутствует в прозе Набокова в виде познания Человека, присутствует мораль и нравственность, ненавязчивое отображение мировоззрения самого автора, да и многое другое, присущее именно Набокову и исключительно только ему, чего нет у меня цели описывать в заметках, Набоков не стремится к законченным выводам и обобщениям. Все эти многочисленные разглагольствования о творчестве Набокова он сам скорее всего назвал бы «трескучими фразами», и этого вполне достаточно для читателя, понимающего Набокова.

Но я вернусь к сюжету: осознав гнетущую тяжесть не разрешаемой композиции жизне-шахмат, Лужин мучительно ищет внутри себя решение.
Тут появляется на горизонте Валентинов, такой злой рок, использующий Лужина в своих целях получить в свои руки гениального игрока, подталкивающий Лужина косвенными намеками и побочными средствами – через кинематограф – вернуться в шахматы.
Лужин ощущает подвох, но не осознает его направленности. Мир играет против него. Он думает: « Затишье… Затишье, но скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание, внимание. Концентрироваться и наблюдать».
Все мысли его за последнее время были шахматного порядка, но он еще держался, — о прерванной партии с Турати запрещал себе думать, заветных номеров газет не раскрывал — и все-таки мог мыслить только шахматными образами, и мысли его работали так, словно он сидит за доской. …это лукавое затишье продолжалось до четверга. И в четверг Лужин все понял.
Еще накануне ему пришел в голову любопытный прием, которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного противника. Прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была пробная, защита, так сказать наудачу, — но Лужин, шалея от ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог найти лучшего.
При звуке этого голоса Валентинова, при музыке шахматного соблазна, Лужин вспомнил с восхитительной, влажной печалью, свойственной воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им когда-то. Он не знал, какую выбрать, чтобы со слезами насладиться ею, все привлекало и ласкало воображение, и он летал от одной к другой, перебирая на миг раздирающие душу комбинации. Были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель… Все было прекрасно, все переливы любви, все излучины и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна.
Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие.
«Ах, не надо», — громко сказал Лужин и попробовал встать. Но он был слаб и тучен, и вязкое кресло не отпустило его. Да и что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной. Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход, подготавливаемый давно, был теперь сделан. Лужин застонал и откашлялся, растерянно озираясь

И вдруг Лужин остановился. Это было так, словно остановился весь мир. Случилось же это в гостиной, около граммофона.
«Стоп-машина», — тихо сказала жена на его сумбурные и непонятные телодвижения, и вдруг расплакалась. Лужин стал вынимать вещи из карманов, — сперва самопишущую ручку, потом смятый платок, еще платок, аккуратно сложенный, выданный ему утром; после этого он вынул портсигар с тройкой на крышке, подарок тещи, затем пустую красную коробочку из-под папирос, две отдельных папиросы, слегка подшибленных; бумажник и золотые часы — подарок тестя — были вынуты особенно бережно. Кроме всего этого, оказалась еще крупная персиковая косточка. Все эти предметы он положил на граммофонный шкапчик, проверил, нет ли еще чего-нибудь.
«Кажется, все», — сказал он и застегнул на животе пиджак. Его жена подняла мокрое от слез лицо и с удивлением уставилась на маленькую коллекцию вещей, разложенных Лужиным.
Он подошел к жене и слегка поклонился.
Она перевела взгляд на его лицо, смутно надеясь, что увидит знакомую кривую полуулыбку, — и точно: Лужин улыбался.
«Единственный выход, — сказал он. — Нужно выпасть из игры».
«Игры? Мы будем играть?» — ласково спросила она и одновременно подумала, что нужно напудриться, сейчас гости придут.
Лужин протянул руки. Она уронила платок на колени и поспешно подала ему пальцы.
«Было хорошо», — сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила.
«Вы что, Лужин, как будто прощаетесь?»
«Да-да», — сказал он, притворяясь рассеянным.
Лужин, заперев за собой дверь, первым делом включил свет. Разбил стулом стекло в окне.  За дверью стучали, было там человек двадцать, должно быть, — Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь (опять изображение гибкого, пластичного внешнего мира). Квадратная ночь. С трудом выбрался из окна, свесил ноги. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.
Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было.

Вот так заканчивается роман. Был ли какой смысл в том, что в последних строках появляется имя Лужина - Александр Иванович? Не знаю, возможно. Возможно, что Набоков, в первых строчках пишет о радости называться – Лужин, т.е. по-взрослому, в имени Лужина воплотил его возвращение в детство. Ведь может быть такое обьяснение? Конечно, я скорее всего ошибаюсь. Но писать о кольцеобразности романа я бы точно не стал.
Возможно, как и может быть ошибочно, мнение, что в романе просматривается предостережение «болеть» идеей и видеть мир через свой диагноз. Возможно, и это тоже может быть ошибочным мнением, что Набоков в романе говорит о пошлости.
Возможно в названии романа скрыт двойственный смысл: защита самого Лужина от окружающего мира и защита Лужина, которую он выбрал как шахматный ход. Возможно.
Возможно еще многое, и многое другое, проза Набокова сдвигает нашу психику. Будоражит. Задает массу загадок. Заставляет думать.
Все-таки роман Набокова, как и другие его произведения, гениальное творчество этого нашего русского.


А закончу заметки нестандартно. Если кому-то будет не лень, прочитайте эту небольшую прозаическую миниатюру. Она написана мною в сентябре 2019 года, далеко до чтения «Защиты Лужина». Возможно это будет интересно и дополнит впечатление от заметок.

Аутист по имени Солнце.
Максим прямо шел по тротуару. За ним шла мама, он не смотрел на нее, знал, что этот человек, женщина, которая бывает с ним дома, достаточно теплая, а он чувствовал всегда людей по внутреннему теплу, идет за ним.
- Так, прямая линия, она ведет туда, где я должен быть. Прямо. Эта прямая линия, между плитками, точно указывала направление движения. Надо идти. Там, впереди, меня ждет Солнце – думал он.
- Ты неправильно идешь…Неровно… Ты не попадешь туда, куда мы идем.
- Почему, Максик, мы хорошо идем, еще полкилометра – и мы в садике.
- Нет, ты глупая, не понимаешь, линия ровная. Можно идти только по ней.
- Максик, я постараюсь – обреченно ответила женщина, покорно меняя траекторию.
Через 500 метров они вошли во двор садика. Максим, насуплено смотря перед собой, шел, рассматривая плитки тротуара. Увидел камешки возле дорожки, остановился.
- Почему они лежат неправильно? Они должны лежать рядом квадратом.
Он нагнулся и сосредоточенно подобрал камешки, присел и разложил их в форме квадрата.
-Максим, пойдем, мы опаздываем в садик – услышал он фразу матери, но разобрал только одно слово – садик. Он встал перед дверью и замер. В голове заиграла музыка и он промычал неразборчиво слова, которые помнил внутри, они звучали как картинки больших домов и яркого, яркого Солнца, встающего над всем этим темным городом:
А над городом плывут облака
Закрывая небесный свет.
А над городом - желтый дым
Городу две тысячи лет
Прожитых под светом Звезды
По имени Солнце...

- Макс, что ты там мычишь, тебе что-то больно?
Максим исподлобья взглянул в сторону матери.
- Ты не слышишь, ты война, красная-красная кровь.
- Максик, ну что ты, о чем ты?
Максим отвернулся и открыл дверь. Они поднялись на второй этаж и прошли в группу. 
Максим оглядел комнату, то тут, то там мелькали неясные тени. Это дети, он знал это. Они роботы – он знал это, чаще вредные и жадные.
Подошел к столу, там лежало много карандашей и листы бумаги для рисования. Воспитательница Лена поднялась со стула навстречу.
- Как у вас, Мария, что нового? – спросила она, подойдя к Максиму и пытаясь его обнять.
Максим дернулся, слов он не услышал, они прозвучали как некая какофония в мозгу, отодвинулся и сосредоточенно смотрел на карандаши, обращая взгляд на окно.
- Трудно, - ответила мама Лена, - не можем найти общий язык, не слушает он меня, все себе на уме.
- Ну да, они сложные, вот раньше было – ремень взял, и все становятся как шелковые, никаких мудрствований. Наверное, это было и правильно. А то возятся, возятся с ними, а толку мало.
- Не знаю, я, когда смотрю на него, то нередко с ужасом думаю о его будущем. Страшно представить все это, но я иногда думаю, что лучше бы он раньше ушел из жизни, чем я, с кем он потом останется и что с ним будет, интернат?
Лена взяла под руку Марию и вышла с ней в коридор.
- А вы построже с ним, может и образумится. Дети – они разные, но порядка и дисциплины никто ведь не отменял?
Максим смотрел на карандаши. Они валялись в беспорядке. Этот беспорядок вызывал в нем чувство раздражения. Он видел, что что-то было не так, острия карандашей были направлены в разные стороны, эта дисгармония колола его мозг изнутри острыми углами и он прищурился, примеряясь, как их разложить. Взял в руку все карандаши, лег на пол и стал раскладывать их в одну линию, поглядывая в сторону окна. Один за другим, один за другим – и уже выстроилась прямая линия из карандашей. Чтобы точно видеть, по какому направлению раскладывать карандаши дальше, взял темно-коричневый карандаш и провел по линолеуму жирную линию до подоконника. Теперь путь был ясен, он вздохнул с облегчением, и продолжил работу.
В это время в помещение зашла санитарка Люся. Максим не увидел ее, но вдруг почувствовал приближающий холод. Этот холод все усиливался, у него в мозгу вдруг появилось изображение большого айсберга, он увидел себя маленьким, крошечным человечком, и этот айсберг, огромный, прижимал его к другому айсбергу и вот-вот грозился раздавить, расплющить его тело, в душе поднималась волна неосознанного ужаса, он внутренне сжался, замерев на мгновение.
- Ты что тут рисуешь на полу?! – прозвучали слова Люси, крупной, грудастой женщины с надутыми губами и чуть выпученными, холодными глазами.
Максим, сжавшись от этих непонятных звуков, прозвучавших как нескладные удары металлическими тарелками, режущими слух, насупился и сосредоточенно продолжал раскладывать карандаши.
- Тебе для чего руки даны? Бери лист бумаги и рисуй на нем, хоть какой толк будет.
Максим сосредоточенно продолжал раскладывать карандаши, взгляд его был направлен на карандаши, он не видел вокруг никого и ничего не услышал из произнесенных слов. Только в голове вдруг возникли образы птиц.
- Птицы. Они с крыльями. Летают. Им легко. Я бы хотел.
- Ты слышишь, что я тебе сказала – бери бумагу и рисуй!
Не поднимая головы, безразлично, он проговорил: - Руки нужны, чтобы обнять.
Люся резко оглянулась вокруг, не заметив никого из персонала, а детей она просто не боялась, наклонилась к Максиму и злобно прошипела: - ты что делаешь, сучонок, ты знаешь, сколько этот линолеум стоит?! А мне потом за вами ходить и протирать?!
Интонация обрушилась на Максима волной ненависти и непонимания, он растерялся и, поднявшись в рост, вдруг громко закричал-заплакал. Глаза были открыты, но он ничего, ничего не видел, испытывая в душе страх, не знал и не умел ответить или возразить, эта сила внешняя подавляла его чувства, заставляя защищаться первобытным способом – криком.
-Замолчи, твою мать, замолчи! – грозно полушепотом, брызгая от негодования слюнями, исторгала Люся, оглядываясь вокруг.
Дети вокруг притихли, кто-то улыбался, Лиза, девочка 5 лет, услышав крик Максима, вдруг подхватила его и стала рыдать в голос.
Испугавшись, Люся резко встала и как ни в чем не бывало, стала протирать пол возле дверей, вроде ни при чем, вроде случайно зашла, пол протереть.
На детский крик в комнату зашла воспитательница из другой группы Вера.
- Что случилось? – спросила она, видя в помещении взрослого человека.
- Да ничего, чокнутые эти дети-аутисты, то смеются как идиоты, то орут как недорезанные.
Вера увидела карандаши на полу, ревущего Максима и Лизу, и поняла, что что-то произошло, что-то тревожное, угрожающее этим деткам.
Она кинулась к Максиму, обняла его за плечи и посмотрела в глаза.
- Максим – я тебя понимаю. Слышишь – Я ТЕ-БЯ ПО-НИ-МАЮ! ПО-НИ-МАЮ! ПО-НИ-МАЮ! Я СЛЫ-ШУ ТЕ-БЯ!
Максим, не поднимая глаз, наклонился к разложенным карандашам и, успокаиваясь, стал дальше выкладывать карандашную дорожку к окну.
Вера посмотрела в сторону окна, и вдруг поняла, чего хочет этот ребенок.
- Солнце? Ты выкладываешь дорожку к Солнцу? – спросила она, медленно произнося каждое слово. И еще раз повторила – Солнце?
Максим еле заметно кивнул головой.
- Что же мне с тобой делать, дорогой, как помочь тебе? – подумала она, и начала раскладывать карандаши вместе с ним.
- Так хорошо? Так правильно? – спрашивала она, выравнивая в линейку очередной карандаш.
Максим не отвечал. Но было видно, что он успокаивается и согласен.
- Ну вот – красный карандаш, за ним коричневый, потом зеленый. Так, Максим?
- Не зеленый, а желтый, - поправил мальчик, перекладывая сложенную Верой цепочку так, как видел только он, только он знал, что до окна нужно 53 карандаша, его ум неосознанно просчитал расстояние и размеры, он уже видел в мозгу эту красивую, разноцветную дорожку, и знал – куда она приведет.
- Желтый, - повторил он, - желтый, и сосредоточенно замолчал.
- Это смешно, правда? – и легкая улыбка появилась на его лице.
- Солнце, - повторил он, приложив руку к груди.
- Ты – Солнце? Солнце, да? О, точно, милый, ты Солнце! – проговорила Вера, зная точно, что слово «милый» недоступно для его понимания. Она улыбнулась своему открытию. Ведь главное с этими детьми – понять, что они хотят выразить своими не очень понятными жестами, отдельными, порой кажущимися совсем не связанными друг с другом словами. А они связаны, связаны в одну цепочку, просто надо уметь разглядеть и прочувствовать тот мир, который эти детки видят совсем по-иному, иным цветом, иным зрением, иными образами и испытывают иные чувства.
- Боже – как сложно воспринимать обычному человеку этих детей-аутистов. Людям примитивно кажется, что они холодные, невосприимчивые, непослушные. А у них своя мелодия в голове, своя музыка, и только они слышат эту музыку и видят мир другим, - думала Вера, продолжая помогать Максиму.
Она совсем недавно устроилась на работу в этот специализированный детский садик, но психологическое образование подсказывало ей, что в этом детском саду даже среди персонала почти нет людей, понимающих аутистов. Все они пытаются научить детей тому, что умеют сами, т.е. заниматься бытом, ставить, например, стул там, где требует кухонный порядок, вилки положить так, как требует некий этикет, произносить фразы, которых ждут посторонние люди и в этом, по их мнению, заключается культура общения. Они хотят прогнуть этих детей и сделать их такими же рабами общественного мнения и послушными исполнителями. Они не понимают, что для ребенка-аутиста слово «этикет» отсутствует, ему нет необходимости разговаривать, ему сложно выразить свои чувства и он поэтому может порой сказать только одно слово, но за этим словом цунами мыслей и эмоций.
Она и ранее приходила в эту группу, садилась с Максимом в уголок, и включала на мобильном телефоне музыку.

И согрета лучами Звезды
По имени Солнце...

И способен дотянуться до звезд
Не считая, что это сон
И упасть, опаленным Звездой
По имени Солнце...

Или -
Снова новый начинается день,
Снова утро прожектором бьет из окна; и молчит телефон: отключен.
Снова Солнца на небе нет, снова бой, каждый сам за себя, -
И, мне кажется, Солнце - не больше, чем сон…

На экране окна сказка с несчастливым концом.
Странная сказка…

Максим слушал эту музыку, слова, еле заметно качая головой в такт. На лице его появлялась задумчивость, взгляд уходил в себя и куда-то в Космос, тот Космос, который знал только он, и в эти моменты жил в тех образах, рожденных его душой и сознанием. Он был счастлив в эти моменты, и Вера видела, что ее чувства и эмоции, слова, рожденные внутренним теплом ее сердца, соприкасаются с чувствами, образами и даже телом этого мальчика, их тела чувствовали взаимопроникающее тепло от этой зарождающейся любви, она сближала их, и Максим неосознанно пододвигался к Вере, ему нужны были эти доверительные прикосновения.
Вера с трудом сдерживала слезы в такие минуты, понимая, что они, обыкновенные, взрослые, мало могут помочь этим детям. Они могут не помешать им развиваться в ту сторону, где им комфортно, и они могут что-либо сотворить. Ведь обычные люди никогда не заметят красоту в расположении трещин в асфальте мостовой, или как великолепно играют цвета на разлитом бензине после дождя. Они, наверное, никогда не узнают, каково это целиком и полностью отдаться определенной теме и изучить про нее все, что только можно. Им никогда не познать красоту фактов, которые были приведены в определенную систему. Они, вероятно, никогда не узнают, каково это махать кистями рук от счастья, или каково это забыть обо всем из-за ощущения шерсти кошки. Счастье при аутизме не сводится к "мужеству" или "преодолению". Это просто счастье. Не обязательно быть нормальным, чтобы быть счастливым.
Она и сейчас, складывая дорожку из карандашей к окну, к Солнцу, чувствовала волнение в груди, отдающее болезненными ощущениями от внутреннего бессилия. Хотя ведь и неизвестно, кто более счастлив в этой жизни?

Кто выше – я или ты?
Птицы…

Не надо лезть в чужую душу
Она может вылезти наружу…

И надо мной другое небо
В этом небе очень пусто
Но мне не грустно…

Максим был занят и спокоен, Вера встала и пошла в свою группу. В коридоре Лена остановила ее: - Ну, чему там еще научила деток? Удалось?
- Лена, как ты не понимаешь, ведь мы и эти дети как рыбы и птицы. Разве могут рыбы научить птиц плавать под водой? Разве могут птицы научить рыб летать? Ты о чем говоришь, воспитатель? Они другие, и никогда не будут такими как мы, лживыми, корыстными, жадными. Они даже слова такого как «обман» и «мошенничество» не понимают, в их сознании и чувствах напрочь отсутствуют эти понятия.
- Ну не знаю, Верка, тебе жить, а я этого не понимаю.

Максим положил последний карандаш на подоконник. Все, цель была достигнута, путь открыт, в его сознании план был почти полностью выполнен.
Он посмотрел назад, подумал – может кто из детей захочет с ним в эту дорогу, но никого, понимающего, в группе не увидел.
Он спокойно взял табурет, подошел к окну и швырнул его в стекло. Забрался на подоконник и вступил в проем. В последний момент оглянулся и увидел странные лица вбежавших в группу на шум воспитателей и Веру.
Он улыбнулся Вере, единственному теплому существу в детсаде, махнул головой, приглашая с собой в дальнюю дорогу Солнца к Солнцу. На мгновение задумался и шагнул.

24.10.2019