Часть вторая. Возвращение

Утром дети заметили, что мать тщательно прихорашивается перед зеркалом.
 
– Ну вот! – сказала она, поправляя последним движением руки прическу из кос, уложенных короной. Сегодня я приведу отца!
 
Она говорила так уже три дня подряд, отправляясь в Шелухово за почтой, но сегодня это было похоже на правду.

В темно-синем крепдешиновом платье в мелкий рисунок с белым воротничком и надетом поверх жакете, подаренным сестрой Шурой, она в приподнятом настроении переступила порог местной почты.
 
– Здравствуйте! – поприветствовала она Валентину Моисеевну, исполняющую обязанности начальника почты, а заодно и приемщицы телеграмм.
 
– Здравствуй, Тася! Ты сегодня вся цветешь и платье тебе это очень к лицу. Праздник, что ли, какой?

– Может, и праздник! – ответила Тася скорее всего себе, чем ей.
 
Быстро схватив кипу газет, стала раскладывать их по порядку, соблюдая очередность подписчиков.
 
– Таська, ты чё стоишь? – вбежала Мастяева Арина, почтальонка из Красного Холма. – Серафим твой приехал, в военкомате сидит!
 
– Ой! – сорвалась Тася с места и наткнулась на удивленный взгляд Валентины Моисеевны.
 
– Беги, беги, а мы раскладку за тебя сделаем.
 
– А я и не узнала его... Война постаралась, пол-лица изуродовала...
 
Тася этого уже не слышала. Через несколько минут влетела в коридор военкомата и увидела в открытую дверь одного из кабинетов своего долгожданного мужа.Он сидел боком к столу, напротив военкома.
 
Застыв в дверном проеме с косынкой в руке, она сверкающими от счастья глазами поедала своего ненаглядного.
Заметив удивленный взгляд комиссара, направленный в сторону двери, Серафим медленно повернул голову и онемел.
 
«Откуда она догадалась, что я здесь? – промелькнуло у него в голове. – И какая же она красивая!»

– Это моя жена! – тихо, с гордостью произнес он, вставая со стула.
 
Комиссар, видя их нетерпение, быстро поставил штамп в военный билет Серафима, дал расписаться в личной карточке, которая хранилась в архиве военкомата и сказал: «Ну, что ж, поздравляю с возвращением, всего вам доброго! И вас поздравляю, красавица, дождалась!»

– Спасибо! – радостно выпалила Тася и, не дожидаясь, когда Серафим выйдет из кабинета, с воплями бросилась к нему на грудь.  А когда подняла голову и заглянула в его лицо, то увидела страшный лиловый шрам через всю правую щеку.
 «Какую же ужасную боль он пережил, сколько страху..., а я-то, дура, хотела ему на судьбу свою пожаловаться. Мы-то дома были, а он почти весь земной шар под пулями прошел!» – подумала она и, осторожно погладив его по щеке, сказала:

– Пойдем домой, ребята тебя заждались... Каждый день с верхушки тополя за дорогой следят.

Серафим поднял с пола два чемодана. Попрощавшись с комиссаром, они пошли проселочной дорогой, зайдя предварительно за почтой.
 
– Ну, как ты тут, моя милая, справлялась с такой ордой? Свои маленькие, да еще Мотькиных двое.
 
– Это они при тебе маленькими были, а теперь уж большими стали. Женька в пятый класс пошел, Томка – в третий, а младшенькой Вере одного месяца до семи не хватило, пойдет на будущий год... А Мотя своих сразу, как война закончилась, забрала в Москву... Ох, и орали, Виталька-то с Юркой... Ехать не хотели... Тут уж привыкли. Она еле их из-под кровати вытащила. А младший, Виталик, говорил, что наша мать – Тася... Не отделяла своих от чужих, кормила одинаково... Когда болели, жалела! – не скромничала Тася, но и не приукрашивала.
 
– Эх, Тася... Я ведь ни одного дитя не понянчил... Всё тебе одной досталось! – винился он.
 
– А ты не бойся! И тебе достанется. Им как раз в таком возрасте твердая отцовская рука нужна!
 
Тася все не решалась сказать мужу, что мать померла, не дождавшись его всего два месяца. Не хотелось омрачать радость встречи, но ее мечущийся, обеспокоенный взгляд не ускользнул от Серафима.
 
– Ты, видать, чего-то не договариваешь? – неожиданно спросил он жену. – Что-нибудь случилось?

– Случилось! – опустив голову, прошептала она.
 
– Говори! – он остановился и поставил чемоданы на дорогу.
 
– Маманя померла от сильной простуды... – выдавила она из себя.
 
– Когда? Ты мне ничего не писала! – опешил он.
 
Мать в его понятии ну никак не должна была помереть. Нет, конечно, должна! Но не теперь, когда закончилась война, и он вернулся домой... И вообще – она такая живая была, добрая и сильная...
 
– Она тебя все ждала, во сне часто видела: как входишь ты в дом, а ее не замечаешь, будто нет её вовсе. Потом утром говорила: «Нет, не свидимся мы с ним более, умру я!» Так оно и вышло.
 
Дорога проходила мимо погоста. Супруги замолчали. Не сговариваясь, завернули к почерневшей от времени изгороди кладбища. Тася привела Серафима к двум холмиками. Один был заросший травой, а другой из свежей насыпи.
 
– Вот, мамань и папань, пришел к вам долгожданный сын... –, обрывая траву с могилки свекра, приговаривала Тася, будто родители и впрямь присутствовали при этой встречи. – Вы тут спите спокойно. Дела у нас теперь пойдут на лад. Хозяин вернулся!
 
Серафим молчал, опустив голову. Тася увидела, как дергаются его желваки и поняла, что муж переживает трудные минуты. Постояв в молчании, она перевела взгляд на дорогу, по ней медленно двигалась лошадиная повозка. На телеге погромыхивая, покачивались молочные фляги. Местный молочник возвращался с приемного пункта.
 
– Серафим! – она потрясла его за плечо. – Молокан едет, может с ним?
Он кивнул головой.
 
Петр Савин работал на молочной ферме и каждый день возил в райцентр молоко. Тася частенько пользовалась его добротой и подъезжала с ним до первого населенного пункта с тяжелой почтовой ношей. Савины были соседями. Их дом стоял по проулку шестым от Тасиного дома. С женой Натальей Петр жил в мире и согласии. Детей правда не нажили, но любовь свою берегли и друг друга называли ласково. Он ее Наталкой, она его Петруней. Это имя так и прилипло к нему, как репей. Если речь шла о каком-то Петруне, то все знали, что о Савине.
 
– Дядь Петь, погоди! Подвези наши чемоданы, тяжелые больно! – подбежала запыхавшаяся Тася.
 
– Подвезу, чё ж не подвезти. А ты откель и с кем?

– Дядь Петь! Не узнаешь меня что ли? – крикнул ему подоспевший Серафим.
 
– Да никак Серафим Федорович?! Вернулся? Наконец-то, господи! – соскочил ловко с телеги искренне обрадованный совсем еще не старый мужчина. – Долго ты с войны шёл! – обнимая солдата, приговаривал он. – Подлечился, значит?

– Подлечился...
 
– Вот и хорошо! А вы, я вижу, на могилку заходили, родителей, значит, навещали...
 
– Да, – кивнули оба.
 
– Правильно. Это правильно... Ничего дороже нет памяти людской и почитания предков... В этом сила нашего русского духа! –, укладывая чемодан на полок, рассуждал Петруня. – Присаживайтесь сами.
 
– Спасибо, дядь Петь, мы дойдем.
 
– Но-о, пошла, слегка шлепнул он вожжами по крупу приземистую пегую лошадку.

Верочка играла неподалеку от дома с Колькой Плаксиным, с волнением поглядывая на дорогу. Молокан Петруня, проезжая мимо, крикнул:

– Беги, встречай отца-то! С матерью идуть, скоро уж тут будуть!

Верочка знала отца только по фотографиям. Каждый день мать снимала карточку со стены и показывала ей пальцем на красивого дядьку. На снимке он сидел на стуле, забросив ногу на ногу, а рядом с ним стояла мама, положив ему на плечо свою руку.
 
– Смотри и запоминай. Это твой папа! – знакомила ее с отцом таким образом мать.
 
Однажды Верочка заметила довольный взгляд матери после того, как показала тете Моте пальцем на фотографию, висевшую на стене:

– Это мой папка! Он герой! – умиляла она тоном хорошо осведомленного знатока.
 
– Какая ты умница! – схватила ее на руки тётя и закружила, целуя в кругленькие щечки.
 
Верочке очень понравилась такая реакция и она еще не раз проделывала этот трюк, показывая пальцем на фотографию, если кто-нибудь приходил к ним в дом.
 
Сейчас она мучилась сомнениями. Увидев показавшихся на тропе через луг родителей, думала, как ей правильно поступить, к кому из них первому броситься. И лишь в последний миг, с криком:
- Папочка! – бросилась к нему навстречу.
 
Такого счастья Серафим не ожидал. Он подхватил девочку и, высоко подбросив ее над головой, поймал и крепко прижал к себе.
 
Тася была довольна проявлением большого ума младшей дочери.
 
– А Женька с Томкой где? – спросила она.
 
– В лес пошли, семечки липовые есть!
 
– Они разве вкусные? – спросил ее отец.
 
– Ага, сладкие! – уверила его пигалица, сидевшая на его руках с нескрываемым чувством восхищения за правильно сделанный выбор.
 
На пути к дому уже было понятно, что вся деревня знает о его возвращении.
 
– С возвращением тебя, Серафим! – кричали высыпавшие на крылечки своих домов те, кто в этот час был дома.
 
– Здравствуй, Серафим! Поздравляю тебя, Тася, – без веселья в голосе сказала вдова Плаксина Лиза.
 
– Спасибо на добром слове! – отвечали виновники события.

Вечером в избе Клоковых было шумно и накурено. Дверь не закрывалась от приходивших и уходивших соседей. Первыми прибежали Еремины – Петр Михайлович с Параней.
 
– Серафим, здравствуй дорогой! Мы уж думали, ты вовсе не доберешься до родимых мест, с чужеземками останешься! – подколола радостная Параня, по-дружески поцеловав его в щеку.
 
– Симка!
 
– Петька! – бросились друзья в объятия друг к другу.
 
– Да-а-а, разукрасила тебя пуля! – удивился Петр, разглядывая на расстоянии вытянутых рук шрам на лице Серафима.
 
– Да уж... – глубоко вздохнул искалеченный товарищ.
 
– Ну, не беда! Шрамы только украшают мужчин! Главное руки, ноги целы. А значит, вся жизнь впереди! – Теперь только счастье! На меньшее мы не согласны... Да, бабоньки? –, потирая от удовольствия руки, балагурил Петр Михалыч. – Парань, чё ты там прихватила с собой? – намекнул он ей о захваченном свертке.
 
– А, сейчас! – спохватилась пухленькая Параня, доставая из кармана пиджака завернутую в газету бутылку самогонки.
 
Тася на скорую руку собрала на стол. Сбегала в погребок за солеными огурцами, пожарила ветчину в жаровне, из чугунка высыпала дымящуюся картошку в мундире. Не забыла и солонку с солью. Параня нарезала тонкими ломтиками ржаной хлеб. В завершение Тася водрузила два граненых стакана.
 
– А почему только два? – удивился хозяин дома.
 
– Мы не пьем! – в один голос ответили женщины.
 
– И не пейте, а пригубить надо!
 
Тася поставила еще два стакана. Серафим налил им по глотку, а себе и Петру по половине стакана.
 
– Выпьем за победу! – предложил он друзьям. И, стукнувшись своим стаканом об их стаканы, выпил залпом. Задержав дыхание, впился ноздрями в кусок хлеба, глубоко вдохнул его аромат и крякнул от удовольствия. – Давно я не ел такого хлеба... Каждый день мне снился его запах!
 
– В этом году, с хлебом плохо, – сказал Петр.

– Почему? – обеспокоился Серафим. – Трудодней мало?

– Трудодней-то много, да что толку! Неурожай сегодня, засуха... Счет вели не на пуды, а килограммы. Почти весь хлеб райцентр забрал... Город кормить, рабочий люд... Хозяйство народное поднимать надо! – вводил его в курс дела Петька.
 
– Чё-ё будем есть?.. И картошка-то в этом году не уродилась, скотину сводить придется! – загоревали бабы.
 
Видя, что настроение пошло на убыль, Серафим вспомнил про гармонь.
 
– Мать! – назвал он так в первый раз жену. – Где моя гармонь, моль не поела?

– Да что ты, я ее нафталином сыпала! – вскочила Тася с лавки и, достав из сундука тальянку, бережно передала в руки мужу.
 
Серафим погладил меха, инструктированный деревянный корпус, провел подушечками пальцев по кнопочкам ладов. Гармонь быстро откликнулась на прикосновения гармониста ласковым переливом звуков. Накинув лямку на правое плечо, а левую руку просунув под ремешок, Серафим привычным движением пальцев находил нужные кнопочки, и полилась мелодия:
 
Темная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают...

Запел он немного погрубевшим голосом, но также, как в молодости, красиво и самозабвенно. Потом полилась песня «Прощай, любимый город...»

Тася достала из сундука вторую бутылку, уже водки – «Московская», заранее купленную в сельмаге для этого случая.
 
Попозже заглянул на огонек председатель Увертышев. Расспросил, чем Серафим думает заниматься дальше. В колхоз пойдет или как? На что Серафим ответил:

– Завтра в райцентр поеду, в райком партии, вставать на учет. Куда партия пошлёт, там и работать буду, – чем очень удивил жену и в её глазах заметил восхитительные искорки гордости.
 
Выпив глоток и закусив для приличия, Иван Кузьмич, раскланявшись, удалился. Засобирались и Еремины...

– Пора по домам. Завтра увидимся! – Петр протянул руку на прощание.

– Тася, не проспи корову в стадо! – подмигнула ей Параня, с тонким намеком на бессонную ночь.

– Не просплю, не просплю! – густо покраснела Тася.


               
Возвращаясь из леса, дети встретились на дороге с Ленькой Куренковым.
 
– Вы чё тащитесь? У вас отец вернулся!
 
Брат с сестрой помчались что есть духу по направлению к дому. Резвый Женька вырвался вперед, оставив Томку далеко позади. Вбежав на крыльцо, он столкнулся в дверях с Петром Михалычем.
 
– Ну, пострел, откуда летишь? – развел он руки в стороны.

– Здрасьте, дядь Петь! – замаячил он перед фигурой соседа и, прошмыгнув у него под рукой, со всего маха врезался в идущего следом отца.
 
– Пап-ка!
 
– Женька! Сын! Молодец! Да ты настоящий мужик! – крепко обнимая мальчика, удивлялся Серафим радостно, теребя его жесткие волосы.
 
Томка, отдышавшись, чуть-чуть погодя с трепетом переступила порог дома. Ей было три года, когда она видела последний раз отца и сейчас переживала нелегкие минуты.
 
«Что нужно сказать ему при встрече? – думала она. – Ведь я его совсем не помню».
Приоткрыв дверь, увидела мужчину в красивом темно-красном пуловере с белыми и синими ромбами во всю грудь. Такие свитера деревенские мужики еще не носили. Со шрамом через всю щеку он показался ей незнакомцем. Да раньше и ростом  он был выше.

После смерти деда было непривычно видеть в доме мужчин, и она, застыдившись, быстро прошагала в горницу, попутно бросив слово – «Здрасьте!»

– Гордая... – удивленно-разочарованно произнес отец, не разгадав чувств старшей дочери.
 
Далее: "Подарки"