Суровые будни

Изнуренные тяжелой работой Тася с Серафимом возвращались вместе с односельчанами с лесозаготовки. Выделенная делянка леса с каждым днем редела, унося последние силы, напрочь отбивая желание разговаривать. По наезженной санями дороге, гуськом, тяжело вздыхая, тащились мужики и бабы, неся за поясами топоры, а в руках двуручные пилы. Луна – единственный попутчик – неотступно провожала их до самых домов. Полная, золотая, она висела низко над самым лесом, затрагивая верхушки деревьев. Пытаясь обогнать путников, ныряла в кроны, проскальзывала между задубевших от холода стволов и снова появлялась в мелколесье во всей своей красе. Ее холодный свет придавал лицам путников, увязанных темными шалями, в натянутых на лоб шапках-ушанках – серый безжизненный цвет. Наконец-то извилистые тропки развели сельчан по домам. Припорошенные снегом избы манили мерцающими огоньками окон и теплом домашнего уюта. Гремя цепью, лениво вылез из конуры постаревший Сокол и, узнав своих, радостно завилял хвостом. Вставая на задние лапы, он изо всех сил старался подставить холку для скупой ласки хозяина.
 
– Ну, ну, потише, свалишь ведь! – приговаривал Серафим, расстегивая баранчик на ошейнике. – Поди, побегай!
 
Пес в знак благодарности лизнул его в лицо горячим влажным языком и помчался к ферме, надеясь разжиться очередной дохлятиной.
 
Превозмогая дикую усталость, Тася прошла в хлев. Запах навоза и коровьего пота резко ударил в ноздри. Милка, пережевывая жвачку, ласково ткнулась мордой в ее ладони, заглядывая в лицо бездонными фиолетовыми глазами. Рука хозяйки скользнула по ее впалому животу.
 
– Родная моя, кормилица! Хоть ты не подведи! Спаси деток моих! –, утирая слезы, приговаривала Тася. Затем взяла охапку соломы и положила перед коровой скудный рацион.
 
На жующие движения животного болезненно отозвался желудок. Он не хотел понимать нужду и требовал своего, отодвигая на потом все мирские заботы.
 
– Боже мой, как хочется есть! – гремя чугунками, Тася пыталась найти чего-нибудь съестного и нащупала пять картошин в мундире. Две взяла себе, а три положила на стол перед закимарившим мужем. Лепешка, выпеченная из ржаной муки напополам с чечевицей, и стакан простокваши показались ей фантастически вкусными.
 
– Мама, долго вам еще в лесу работать? – спросил вдруг с печки Женька.
 
– Как все сделаем, так больше и не пойдем. На человека-то по кубометру дров напилить надо, а сделали только половину! Руки уж не подымаются... – вяло отвечала мать.
 
– Давай я за тебя ходить буду, я справлюсь! – пожалел он ее.
 
– Да что ты, сынок! Да разве ж ты справишься? Здоровые мужики ломаются, а ты... Не дай бог, еще деревом прибьет. Тебе за домом смотреть надо да за сестрами.
 
Разомлев от еды и тепла, Тася не могла двинуть ни рукой, ни ногой.
 
– Какой завтра день? – еле шевеля губами, спросила она.
 
– Воскресенье.
 
– Слава богу, выходной! – снимая опорки с ног мысами за пятку, она в чем была, в том и провалилась в сон.


 
Утром в избе вкусно запахло блинами. Небольшая стопочка дымилась, разнося блинный дух по всем закуточкам.
 
– Мать, откуда у тебя такие яства? – обалдело спросил муж. – Не волшебница ли ты?

– Бог послал... Ребята, вставайте! – хлопотала она у печи.
 
Лишь только она одна знала, как достались ей теперешние блины. Признаться, мужу-коммунисту в том, что воровала из колхозной кладовой по горсточке зерна и тайком перемалывала на собственных жерновах, она не могла. Потому соврала, что берегла немного муки на черный день и вот решила в честь Прощеного дня побаловать детей.
 
– Ничего-о, скоро весна... Крапива пойдет, хохлатка занесется, овца, даст бог, окотится! – приговаривала мать у трещавших сковородок.
 
Ребята открывали заспанные глаза, вдыхая дух печеного теста вперемешку со свиным жиром.
 
– Мам, чем так вкусно пахнет? – не верил своим глазам и носу Женька, смотря на румяную стопку блинов.
 
– Чем-чем, иль не видишь? Блинами, чем же еще! – мать ловко смазывала сковородки тряпичным узелком, внутри которого был завернут кусочек свиного сала.
 
Женька спрыгнул с печки, подскочил к столу и протянул было руку к блинам, но его остановил незлобный голос отца.

– Умываться-то, что ж, теперь не заведено?

– Да, сынок, умойся, причешись, не по-людски как-то за стол с неумытым лицом садиться! – укоризненно-шутливо сказала мать.
 
Женька, застыдившись, подошел к рукомойнику нетерпеливо, косясь на лакомство. Торопливо, пофыркивая ополоснул лицо, промокнулся полотенцем, не снимая его с гвоздя, сделал пальцы веером и зачесал назад непослушные волосы, сел за стол и наконец-то взял в руки обжигающийся, пушистый, ноздреватый блин и понес его ко рту, зажмуривая от удовольствия глаза.
 
– Же-енька, погоди, не ешь, я сейчас... – пищала Верочка, держась за приступки.
 Осторожно слезая с печки, она пыталась дотянуться носком ноги до низкого пола.
Приоткрылась дверь и через порог переступил соседский мальчик. Его распухший живот, зеленый цвет личика выдавали признаки страшного голода.
 
– Вот и Ваня пришел! На тебе блинок, милый, поешь!
 
– Он протянул тонкую ручку, схватил блин, мгновенно съел половинку и, немного поразмыслив, с сожалением сунул его за пазуху.
 
– Да ты ешь весь! А этот на, домой отнеси, брату отдай!
 
– Спасибо! – проглатывая комок, подступивший к горлу, тихо проговорил мальчик и, вытирая покрасневшие глаза, спросил:

– Ребята, вы на улицу пойдете?

– Пойдут, пойдут, куда они денутся! – ответила за детей Тася.
 
Растроганный Ванятка побрел домой, придерживая рукой дорогою ношу.
 
– Мам, а они едят лепешки из лебеды… Я видела, как тетка Наталья лебеду смолола, с темной мукой смешала и тесто сделала, а потом лепешки на воде жарила. (Про то, как Томка у матери украла горсть соли для соседей, Верочка на сей раз умолчала).
 
– Бедная Наталья, как она горе мыкает со своей оравой, не приведи господи... И муж ей не подмога, а обуза. Пьет окаянный без просыпу. Как с фронта пришел инвалидом, так все культю свою оплакивает. – Серафим, как ты думаешь, кто тогда на нее доказал, когда она в овощехранилище за картошкой залезла?

– Кто ж теперь знает...
 
– А Наталья-то, от страху, падучей болезнью страдать стала.
 
– Хорошо огласки дальше не дали. Простили, учитывая ее положение да мужа инвалида-фронтовика, а то б на Соловки загремела.
 
– Спаси господи! – перекрестилась Тася.
 
– Ты вот все господи, господи! А есть он, господь-то? Был бы, не допустил мук таких на землю нашу! Ты мне брось, Тася, ерундой заниматься... Не в то время живем, чтоб креститься по любому поводу.
 
– Нет, Симушка, ты не прав! Как это Бога нет, конечно, есть! Он мне во всем помогает. Всю войну его просила тебя живого вернуть. Вернул! Он мне силы дает. Помолюсь, постою на коленях перед иконами и не одна будто! Без веры нельзя.
 
– Ну, может, ты и права, дело твое. A в церковь пореже ходи. Нельзя мне, коммунист я, секретарь партячейки. Сама знаешь, за это по головке не погладят.
 
– Да где она, церковь-то? Нашу закрыли, а в Сушки ездить не с руки... Если только по большим праздникам... – горько вздохнула она. – А Томка-то чего не встает? – всполошилась мать. – Томка, вставай, блины стынут! В ответ – тишина.
 
Тася взлетела на нижнюю ступеньку печи и затормошила крепко спящую девчушку, лицо исказил испуг. Томка вся горела.
 
– Господи, никак заболела. Я так и знала. Вялая она была в последнее время, осунулась вся да кашель этот, нет-нет да давал о себе знать. Думала, от недоедания. Отец, надо за фельдшерицей бежать!
 
Серафим Федорович отложил в сторону шило с дратвой (примостившись на посылочный ящик поближе к печи, он с утра приводил в порядок женские валенки – залатал худышки и нашил задники), встал и почувствовал, что затекли ноги и спина. Потянувшись, он быстро накинул тулуп, надвинул шапку-ушанку и выскочил на улицу. В лицо пахнуло морозной свежестью, холодок, нырнувший в распахнутые полы тулупа, заставил поежиться и застегнуться.
 
Фельдшерица Любовь Алексеевна, войдя в дом, поздоровалась, попросила горячей воды: согреть руки. Достала из саквояжа слуховую трубочку и прижалась ухом к груди ребенка. Дыхание было свистящим и хриплым.
 
– Боюсь, что двустороннее воспаление легких!
 
– Любовьлексевна, голубушка, че ж делать-то? – испугалась Тася.
 
– Срочно везти в районную больницу, ей через три часа пенициллин колоть надо!
 
– А есть он там, пенициллин-то?

– В больнице есть, вот с едой там тоже плоховато, но с голоду умереть не дадут.
 
Стонущую Томку, завернутую в тулуп, привезли в больницу на председательских санях. В открытую Тасей дверь одновременно с Серафимом, несущего Томку на руках, ворвались клубы морозного дыма. Свежее дыхание улицы перемешалось с резким запахом лекарств. Стук хлопнувшей двери привлек внимание больных. Они выглядывали из палат, шепотком утоляя любопытство.
 
Всю ночь Томкины родители просидели в коридоре, кивая от дремоты. Забываясь тревожным сном, вздрагивали от непроизвольных ночных звуков. Под утро кризис миновал, девочка покрылась испариной и ровно задышала.
 
– Будет жить! – уставшим голосом заверила их Надежда Константиновна, та, которая двенадцать лет назад принимала первые Тасины роды. Черные круги под глазами лишний раз доказывали о непомерной усталости врача. – Идите домой, все будет хорошо, – вялыми движениями рук она стягивала с плеч белоснежный халат.
Миновал еще один день, где она была посредником в дуэли между жизнью и смертью.

Удлинялся день. Все ярче светило солнце, разогревая сосульки. Когда-то ослепительный снег стал ноздреватым, рябым и водянистым. Взъерошенные воробьи с оголтелым чириканьем нехотя уступали обжитые за зиму скворечники. На тополях кричали грачи, бахвалясь друг перед другом уютными гнездами. В оврагах вербы выстреливали пушистые, атласно-серебристые почки. Наступала волнующая, всё обновляющая пора. Вместе с вешними водами очищалась земля от глубокого сна. Сбрасывала с себя смертные одежды, подставляла отдохнувшее тело для новых свершений.

Далее: "Женькины мечты"