Нечаянная радость

Прошло десять лет. В семье Клоковых прибавление. Нежданно-негаданно Господь послал Серафиму долгожданного ребенка. Черноглазая, кругленькая девочка была ему отрадой. Имея троих взрослых детей, он только теперь по-настоящему оценил радость отцовства. Не отводя глаз, он часами мог наблюдать за мирно посыпохивающим созданием, безмятежно раскинувшим кулачки по подушке. Беспричинно вздрагивал от ее всхлипов и умиленно растягивал губы, когда девочка улыбалась во сне.
 
– Ей снятся ангелы! – говорила Тася.
 
И он верил в это. Навсегда около сердца поселилось чувство неосознанного страха за жизнь малютки.
 
– Старый я стал, наверное, мать! Ведь раньше я и не думал, что со старшими детьми чего-нибудь случиться сможет, а вот за нее боюсь!
 
– Старый... Какой ты старый... Вон какую снегурочку смастерил! Не каждому молодому под силу, – смеялась Тася.
 
– Хорошая ты у меня мать! – обнял он ее и прижал к груди. – Сколько раз ты меня на фронте спасала... Везде любовь твою за тыщи километров чувствовал... Как надежный щит... Как какая оболочка непроницаемая вокруг меня была. Ведь люди рядом от пуль, от взрывов, как мухи мёрли, а мне хоть бы что. Всю войну прошел без ранения, лишь в конце настигла пуля японская. И опять выжил! Знал, что ждешь меня и надеешься. А когда в госпитале очнулся, то сиделка сразу мне твое письмо прочитала: «Милый мой, родной! Какой бы ты не был, я тебя любого приму и любить буду, как и всегда любила! Если не сможешь доехать, я за тобой на тот край земли ползком приползу!»

– Так мне хорошо стало, что первый раз, не от боли, а от счастья прослезился.
 
- Когда от дружка твоего по палате письмо принесли... – продолжала разговор Тася... – где он мне прописал, что ты тяжело ранен и возможно вряд ли выкарабкаешься, я с воем с печки так и упала. Ребят, помню, всех переполошила. Все об пол тыкалась в молитвах. Если б ты погиб, то и мне как на этом свете жить?

– Я никогда не умру! – прижимал он ее к своей груди. – Ради неё жить буду! – кивал он в сторону колыбели. – Ребятам мы уже не нужны... У Женьки у самого скоро дети пойдут. Вот армию отслужит, и жди внуков.
 
– А Томка? – упавшим голосом спросила она.
 
– А что, Томка? За ухряка, (так назвал он Томкиного жениха, потому что родители его были родом из села Ухорское) я её не отдам! Пусть не надеется!
 
– Ведь любит она его!
 
– Разлюбит... Потом спасибо скажет! – убедительно  сказал Серафим.
 

За эти десять лет в семье произошло немало событий. Серафима перевели механиком в МТС соседнего района, и созрела необходимость в перемене места жительства. Их прежний колхоз «Ильича» стал нерентабельным, колхозников сманивали на центральные усадьбы совхоза, и деревня пришла в упадок.
 
Село, в которое они переехали, насчитывало шестьсот дворов. Оно раскинулось порядками на семи холмах и семи оврагах. На высоком берегу, вознесши в небо купола, стояла белокаменная церковь с примкнувшим к ней погостом. Внизу текла мелководная речушка с перекинутыми в нескольких местах мостками. Рядом с церковью соседствовал «Дом младенца», в котором работала, уже взрослая, Томка.
 
Она выросла на редкость красавицей: со смоляными волосами, которые зачесывала гладко, с правильными чертами лица, с белозубой улыбкой и лукавинкой в темных глазах. Ее веселый нрав привлекал парней и среди них были женихи, которые определенно заслуживали её внимания, которые мечтали жениться на ней и увезти с собой в Москву. Но она была влюблена в гармониста из соседней деревни и ни о ком больше слышать не хотела. С вечерней зорькой, когда девки и ребята собирались флиртовать на плясках в клубе, Томка, рыдая, сидела взаперти дома.
 
Ты играй моя гармошка,
Нынче тихая зоря,
Ты играй, она услышит
Серафимовна моя! – пел за околицей Ваня – розовощекий, голубоглазый плугарь.

– Ишь, выводит рулады, соловей заморский! – бурчала Тася. На кой черт он тебе сдался? Непутевый!
 
–  Он хороший... – ревела Томка.

–  Был бы хорошим, отца твоего не послал... А то ишь: «Пошел ты на х... со своим трактором!» Да отец ни за что тебя за него не отдаст! Так и сказал: «Только через мой труп!». И не реви, а думай, ума набирайся! Вон женихи-то... Один одного лучше... И Степка Чулюканов, и Лешка Виганов – не пьют, не курят! А этот? Папироску изо рта не вынимает... Всего и делов-то, что на гармошке играет! – вразумляла ее Тася, уже забыв себя в молодости.
 
Томка, выплакав глаза, ждала до той поры, пока не угомонятся родители, тихонько выпрыгивала из окна чулана и убегала с Ваней встречать рассвет.

Женька служил второй год в рядах Советской Армии в далекой Германии. Дома его ждала молодая жена Маня. Она не знала – любила ли его или не любила. Просто вышла замуж за парня, который обивал её пороги. Он не давал ей прохода, внушая свою любовь. И она уже верила, что он тот, кто ей нужен.
 
А Женька любил ее до умопомрачения. И постоянно вызывал кого-нибудь на кулачные бои из-за ревности. Их семейная жизнь не заладилась с первых дней. Маня то уходила к своей матери, то возвращалась назад. Мучаясь, страдая, она не понимала, что приносит страдания и Женькиным родителям.

А-а-а... – в немом крике задыхалась спящая Тася. Метаясь в агонии, она пыталась сбросить с себя что-то тяжелое и мерзкое. Это «что-то» – душило ее, было холодным, как лёд. Но руки и ноги будто прилипли к постели, и оторвать их она была не в силах. Наконец, разомкнув непослушные веки, увидела на себе старого, седого старика. Из глубины сознания выкатилась догадка – домовой!
 
– Господи, помоги! – тут же спросила: – К худу или к добру?

– К х-у-у... – выдохнул призрак и исчез.
 
Оправившись от одного страха, Тася не могла теперь уснуть от другого. И до самого утра в тревоге, не смыкая глаз, пружинила плавно колыбель.
 
– Быть беде... Как бы с Женькой чего не случилось, – представила она его в чужой, ненавистной стране.

В воскресенье Тася напекла пирогов, пшенных блинов, и по случаю дня рождения мужа у них собрались гости. За столом шумно балагурили, пели песни, страдания, вспоминали яркие страницы из жизни. И в основном ими были военные годы. Несмотря на присутствие в избе одиннадцатимесячного ребенка, в избе смачно курили. За шторой, примостившись поудобнее, на сундуке сидела Верочка, учила уроки. Застолье, как ей казалось, затянулось, и она нервничала.
 
«Все полы теперь затопчут и всю избу прокурят, скорее уж уходили бы!» – думала она, нет-нет, да выглядывая из-за шторы на веселившихся гостей.
 
В люльке зашевелилась сестричка и выбросила наружу пухленькую ножку.
 
– Проснулась, маленькая? Ути моя сладенькая девочка! Потягушки, потягушки! – гладила она по тельцу тянувшуюся после сна девочку, от подбородка до коленочек.
Немного погодя Верочка вытащила ее из люльки и принесла к родителям.
 
– Мам, она, наверное, есть хочет!
 
– Все разом обернулись и зашумели.
 
– Вот она какая... Голопузенькая красавица! На кого ж она похожа? – засюсюкала щекастая женщина, бухгалтер МТС. – Вроде у вас таких крупных глаз ни у кого нет.
 
– На саму себя! – весело ответил счастливый отец.
 
Девочка спросонья таращила глазки и наконец увидела маму и, взвизгнув, протянула к ней ручки. Серафим перехватил ее, посадил на ладонь и, поддерживая другой рукой за животик, стал под улюлюканье гостей слегка подбрасывать, напевая «Барыню».
Тася радовалась бабьему счастью. Хоть этого ребенка не одной растить, да и девочка с первых дней отцовскую ласку знать будет.
 
– Как время бежит, Та-ася. Вот уж и Верочка невеста... Небось, женихи вьются, – вздохнула Параня. (Еремины тоже переехали всей семьей поближе к своим друзьям и построили недалеко от них деревянный дом).
 
– Да что вы такое говорите, теть Парань? Никого у меня нет! – покраснела Верочка и, засмущавшись, спряталась за штору.
 
– Ка-кие женихи... Мала еще про женихов-то думать! Школу закончит. Выучится. А потом пусть про женихов думает, – рассуждала мать.
 
– На кого учиться думает? – полюбопытствовала все та же щекастая женщина.
 
– Да на фельдшера хочет! – самодовольно ответила Тася.
 
– Молодец, молодец... Хорошее дело! – заворковали застольники.
 
Пришло время кормлению ребенка. Спрятавшись от посторонних глаз за занавеску, прижала девочку к груди. Губки-присоски нашли набухший розовый сосок, вкусно пахнувший молоком. Пухленькая ручка не бездействовала. Она то перебирала рюшки на мамином платье, то ловила свою ножку и подтягивала ее кверху. Молоко жемчужным бисером стекало по губам младенца, и Тася испытывала великое ощущение счастья, передавая свои соки новой жизни.

 Расставаясь с гостями, Серафим проводил до соседнего дома своих закадычных друзей – Петра и Параню и при пожатии рук почувствовал боль за грудиной. Он непроизвольно схватился за больное место и потер его ладонью.
 
– Ты чего? – испуганно удивился Петр Михайлович, заметив поморщившийся нос друга.

– А... пройдет! – сказал тот и понуро пошел к дому.
 
По возвращению домой Серафим застал Верочку за мытьем посуды. Она шустро швыряла тарелки в таз с горячей водой предварительно, сметая с них вилкой объедки для собаки. Управившись с посудой, быстро принесла из сеней ведро воды, добавила немного кипятка и принялась вымывать полы.
 
– Папань, ты бы не курил в доме...
 
– А где ж мне курить, на улице?

– Ну хоть в сенях! – возя тряпку по полу, упрашивала отца Верочка.
 
– Ух, чистюля! Кому ты только достанешься? – ласково говорил отец. – Нагорюется он с такой пигалицей.
 
– Не нагорюется... Я за некурящего замуж выйду! – ответила она.

 
– Милка вот-вот отелится! – оповестила вошедшая со двора мать. – Как бы не проглядеть, а то заморозим телка... На улице-то холодище... Недаром говорят – «Марток – натянешь сто парток!»

В окно слегка постучали.
 
– Кто там? – спросил отец.
 
– Это я, папань! – невесело откликнулась с улицы Томка.
 
– Отец отодвинул щеколду, широко распахнул дверь.
 
– В клубе, что ль, была?

– Да! Кино крутили – «Цветок в пыли», индийское... Обревелись все.
 
– С кем ходила-то?

– С Зинкой Родиной! Не бойся, не с ним! – обметая с валенок снег, старалась говорить без дрожи в голосе разволнованная Томка.
 
– Ну-ну... С Зинкой так с Зинкой! – усмехнулся отец.
 
Томка быстро скинула с себя одежду, потискала сидевшую на кровати в подушках сестричку и забралась на печку. Верочка полезла за ней слушать до самой ночи трагедию жизни несчастного индийского ребенка.

Далее: "Вещий сон"