День поэзии

*СПРАВКА. Проведение «Дня поэзии» - многолетняя традиция Воронежского университета, календарно приуроченная к Международному дню поэзии. Участниками «Дня поэзии ВГУ» были многие поэты, известные в Воронеже и за его пределами (например, Анатолий Жигулин), а также автор данного очерка – в школьно-студенческие годы.

      … Странное дело: когда приближается (уже почти вплотную) время того, что давно решено и известно, что тысячу раз обговорено и условлено, - я становлюсь до нелепого мнительной.
      Четкий голос редактора, прозвучавший неделю назад в телефонной трубке («Двадцать пятого, в четверг, в шесть часов»), - не менее четко отпечатался в моей памяти. Но в самый день двадцать пятого марта – утром мне то и дело казалось, что я перепутала число и день недели, а ближе к вечеру – что часы у меня отстают, что в университете перенесут время… «И дыр и пыр», как выражается один мой знакомый. Кому нужно рассказывать о всей беспочвенности, детской глупости – и в то же время неизбежности, даже какой-то прелести этих страхов? Каждый когда-нибудь их испытывал – гимнаст ли, выходящий на помост, актер ли, впервые получивший главную роль…
      Без пятнадцати шесть я уже стою у дверей главного университетского корпуса: подходят мои подруги… Одна явно волнуется: первый раз ведь… Ее я подбадриваю, с другой подшучиваю – в общем, внешне выгляжу спокойной, пока мы поднимаемся по лестнице, - и при этом удивляюсь: почему внутри у меня все так колотится, будто я иду на важный экзамен? Вроде бы уже не «дебютант», знаю, как обычно проходит этот вечер; к тому же понимаю, что если ИМ мои «сочинюшки» придутся не по вкусу, то ОНИ не подадут вида…
      В актовом зале я немного успокаиваюсь: тревожный и долгожданный момент словно отодвинулся во времени на неопределенное, безопасное расстояние – или произойдет с кем-нибудь еще, только не со мной. Рядом – то одно, то другое знакомое лицо; я здороваюсь, перебрасываюсь случайно пришедшими на язык фразами (из года в год они остаются прежними); просматриваю газету – знакомых имен еще больше, чем знакомых лиц в зале… Вот – записываются те, кто выступает сегодня. Я – непонятно, по какой случайности (или предопределенности?) – оказываюсь первой.
      В тишине зала – ясно раздается голос ведущей, называющей мое имя. Я встаю (мысль: хорошо, что села поближе) и с то и дело соскальзывающей с губ улыбкой (как, должно быть, я глупо выгляжу в этот момент!) – поднимаюсь на сцену…
      «Господи, только бы не забыть! Господи, только бы не сорвалось! Господи, только бы не…». Я не знаю, что «не». Я не знаю, что говорить дальше. Где-то в области солнечного сплетения – что-то снова колотится (может, моя душа?), всё с большей быстротой и силой, всё больше увеличивая размах, - всё сильнее и сильнее, всё быстрее и быстрее, - пока не достигает наконец последнего, самого огромного маха, главной точки своего напряжения; микрофон уставился единственным глазом – Господи, как дуло! – прямо мне в рот… Вспомнился Высоцкий: «Сегодня точно к амбразуре».
      За какие-нибудь две или три секунды – в голове проносятся сотни мыслей… На долю мгновения обнаруживаешь, что не можешь вспомнить первую строчку, - тонкой иглой пронзает страх, что ничего не получится, что этот момент – только черновой, не самый подходящий, что я еще не до конца готова и вышла как бы случайно, не набравшись мужества окончательно; внезапно меня охватывает желание – длящееся сотую долю секунды – убежать, исчезнуть куда-нибудь из этого зала – или повернуть время назад, чтобы еще раз подняться на эту сцену, только теперь уже без страха и неуверенности… Впрочем, даже если все начать заново, стерев, как резинкой, уже сделанное, - всё равно будет так же. Раз я вышла – всё, назад уже невозможно. У меня возникает ощущение, будто я заведена погоней в тупик, будто меня прижали к стене – и дальше бежать некуда: теперь нужно защищаться, пока не иссякнут силы; по краю сцены – проведена моя последняя черта… Впрочем, даже не так: как будто невидимая дверь захлопнулась за моей спиной, как будто скала обрушилась, завалив ход обратно. Теперь всё. Поздно. «Нет движения, кроме вперед».
      А на меня направлены – десятки пестрых от своего множества глаз (кажется, что их намного больше), передо мной – столько совершенно разных лиц… Мне чудится в них какая-то враждебность – словно они строго и пристально следят за мной и сразу заметят любую мою оплошность, даже самую крохотную… Нет, это даже не враждебность – ВЗЫСКАТЕЛЬНОСТЬ. Они не выискивают ошибку, а ждут от меня – какой-то невероятной правильности, отточенного мастерства, оформленной и ясной красоты и недостижимого совершенства…
      Я не знаю, смогу ли оправдать их ожидания. Как поведать людям, сидящим в зале, - о том страхе и неверии в себя, какие сейчас овладели мной? Сцена слишком высока – никому не увидеть этой боязни. Они не почувствуют ее до тех пор, пока сами не подойдут к краю сцены; но даже и тогда – как смогут они понять мой страх (или просто подумать о нем), когда в них в тот момент проснется – их собственный?..
      А для меня сейчас наступает время – выносить свои стихи людям: из тишины вечера, где со мной были только приглушенный свет настольной лампы и тиканье часов, - из полутемной спальни, в которой все чутко ловит каждый негромкий звук и которая с приходом вечера наполняется древними тайнами и легендами, - из самой дальней комнаты души, такой же полутемной и таинственной, где появляются еще не сами стихи, а только их тени, - сюда, в огромный освещенный зал… Как примут вас, мои стихи, - здесь? И, любимые до этого, - они вдруг кажутся мне беспомощными, бледными, неестественными – как будто тянутся они к какой-то манящей вершине и никак не могут достать до нее: не хватает роста…
      «А может, это вовсе и не так?»
      Я начинаю читать…
      Вот чудеса! – в моем голосе совсем не слышится того волнения, какое я испытывала перед этим и так боялась выдать – дрожью в голове или неожиданной и неловкой паузой… Страх, секунду назад оплетший всё в груди железными корнями, - постепенно ослабляет свою хватку; я даже физически ощущаю это: дышится глубже и легче; там, в солнечном сплетении – теперь спокойствие уверенности и радость удовлетворения. Я слышу собственный голос – будто со стороны, будто это не совсем я; но мне нравится, как я читаю, да и сами стихи – вновь.
      На память приходят дорогие мне слова… Мой старший друг, будучи однажды в отлучке, написал мне: «Когда выступаешь перед публикой, не старайся позировать или читать, как говорят, «с выражением». Иногда все эти «выражения» - просто красивые завывания. Ты старайся именно ГОВОРИТЬ с залом, стремись передать людям (ты ведь для них читаешь!) свою теплоту, свою светлую энергию… Одним словом, ты поняла: нужно так настроить себя, чтобы между тобой и залом была душевная теплая связь, а не пустое пространство».
      «Одним словом, ты поняла…». Он часто произносит это, говоря со мной.
Я инстинктивно оглядываю зал… Его здесь нет, точно нет, я это знаю; но что-то заставляет меня – с неизменной и упрямой надеждой на внезапное неотвратимое чудо – обегать взглядом ряды кресел, отыскивая среди пришедших его лицо. Я не знаю, где ты сейчас, дорогой мне человек; но я читаю сегодня свои стихи – и для тебя тоже. Более того – по-моему, сегодня мне удается то, о чем ты говорил.
      С облегчением улыбаясь и внутренне посмеиваясь над собственными страхами, произношу в микрофон: «Спасибо!». В ответ раздаются аплодисменты (от чувства внезапного облегчения – всё получилось, всё позади! – я не особенно обращаю на них внимания: они прошелестели мимо меня); к своему месту я иду уже не одна – в руках у меня маленький букет подснежников.
      Внутренний голос, видимо, решивший, что уже можно слегка повеселиться, довольно ухмыляется: «Овацию ты, конечно, не сорвала, но скажи спасибо, что хотя бы помидорами не закидали…». Я устало улыбаюсь  в ответ на эту бородатую уже шутку. Кто знает – может, в ком-то мои стихи действительно отозвались, кто-то их понял и принял… Если так – то я пишу не впустую.
      И это – уже счастье.
      А в руках у меня – подснежники. Этой весной я вижу и держу их впервые. Я ощущаю знакомый горьковатый запах, отдающий лесной свежестью, - и мне вдруг думается, что эти цветы и есть самые благодарные мои слушатели. Именно они по-настоящему поняли всё, что я хотела сказать. Они – и еще небо, - уже ставшее иссиня-черным небо, которое заглядывает к нам в окна.