Баллада о странниках 4 Глава 9 Наложница

 
Начало: http://proza.ru/2020/10/05/1801

"Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где я в этом потоке?"
(Чингис-хан)

  Аксинья обитала в нунциарии, ничуть не смущаясь. И все попытки Дэвиса выгнать её или сплавить хотя бы к аббату де Ре не увенчивались успехом. Она нагло улыбалась и делала вид, что не понимает. По-русски Дэвис и Кауле при ней не разговаривали.
  Дэвис пытался, используя свои познания в тюркском языке объяснить ей, что он её не удерживает, и она может идти куда хочет, но рабыня, будто не слышала его.
  Отчаявшись соблазнить Дэвиса, Аксинья ненавязчиво взяла на себя обустройство быта двух лжемонахов – прибирала, стряпала, починяла одежду. Это было удобно, но её присутствие мешало  обсуждать  важные дела.  Впрочем, «святые братья» научились понимать друг друга, почти без слов.
 Как-то, используя жесты и свой жмудинский диалект, толстяк приспособился общаться и с наложницей. Он, в принципе, не прочь бы был  соблазниться, но ему ничего не предлагалось. Его отчаянная попытка пробраться на ложе к одалиске была принята неблагосклонно. Увернувшись от летящей вслед подушки, Кауле пришлось снова пристроиться на лежанке у Дэвиса. Хотя такой вариант, мягко говоря, представлялся ему противоестественным.
  И, всё-таки, упрямый жмудин не оставлял надежды снискать благосклонность Аксиньи. Тем более, что с наложницами де Ре он давно уже был на дружеской ноге и ласково называл всех троих «хатунями».
 - Ей идти некуда, - пояснил он Дэвису, - только если на бл**ню. А здесь ей хорошо, никто её не обижает.
 Дэвис писал Протасию донесения каждую неделю, но к русскому двору у него доступа по-прежнему не было. Русы жили изолированно, скрыто, даже во дворце появлялись редко. С чужеземцами они поддерживали в основном только торговые отношения.
  Протасий ни с кем из бояр не связал его, так как никому не доверял. И это виделось Дэвису теперь плохой задумкой. Толку от него, как от чужеземца, было мало. Единственное, он попытался уточнить, кто из русской делегации участвовал в походе на Дедяков, так как предполагал, что существует нечто вроде боевого товарищества между русскими и татарами.
  В этом же походе участвовали  - князь Андрей Городецкий и Фёдор Чёрный, а также хан Туда-Менгу и полководцы – Кавгадый и Алчедай. Впрочем, Кауле со своей пронырливостью, сумел добиться гораздо больших успехов. Поэтому они разделились – Дэвис больше действовал во дворце, а Кауле – среди торгового люда, собирая слухи и сплетни.
 Ближе к осени Дэвиса стала терзать непонятная, острая тоска. Болела душа и эта боль, словно чёрный водоворот засасывала его в пучину погибели. Казалось, что мерк дневной свет, и наступали сумерки. Началась бессонница. Тяжкие, как мельничные жернова мысли ворочались в многострадальной башке. Так было сразу после смерти Агафьи, потом полегчало, а теперь навалилось вновь.
  «Зачем я здесь? - думал Дэвис, - В чём смысл вообще моего существования? Что я делаю? Кому служу? Божье ли дело делаю?» – спрашивал он себя и не находил ответа. Вино не помогало, а только вгоняло в ещё большую тоску и апатию. Дэвис застывал, скорчившись на лежанке, сжимая в единственной руке скляницу с Божественным Светом, не зная уже как относиться к ней – как к благословению или как к проклятию.
  Вскоре, не выдержав, он отправился в курильню, где ненадолго забылся под действием ароматных одурманивающих трав. Однако, спустя малое время, облегчение сменилось ещё большей тревогой и раздражением. Он ощущал себя точкой в огромном пустом пространстве, совершенно одиноким, потерянным, чужим. Никогда ещё ему не было так плохо. Даже, когда он был у тевтонов. Там был невыносимый стыд и ярость. И надежда, и цель. Здесь – ничего. Пустота. Бессилие.
 Вернувшись в нунциарий, Дэвис застал свою наложницу за интересным занятием. Слегка высунув кончик языка, она старательно, шпилькой для волос, пыталась открыть шкатулку из красного дерева, в которой Дэвис хранил свои документы.
  Это уже было чересчур. Дэвис схватил шаль Аксиньи, лежавшую на скамье, расстелил на лежанке, потом побросал туда её вещи. Проделывал он всё это не спеша, в каком-то холодном бешенстве. Эта женщина напоминала ему Агафью, но Агафьей не являлась. Чужая, словно пригретая змея подколодная, неумелая подделка. Она только язвила ему душевную рану своим присутствием, своим этим тяжёлым, как у волчицы взглядом. Теперь она ещё и попалась на попытке украсть.
  Собственно в шкатулке не было пока ещё особо ценных бумаг, но там была реликвия, частица Священного Грааля, и этого оказалось достаточно, чтобы разозлить Дэвиса.
 За сборами вещей наблюдал возникший в дверях Кауле. Сама воровка сидела, ссутулившись, опустив руки, в глазах её было какое-то тупое и немое отчаяние. Сложив немудрёное барахло наложницы, Дэвис завязал концы шали узлом, сунул  этот узел в руки Аксинье. Потом, крепко взяв её под локоть, выпроводил вниз по лестнице и подтолкнул в сторону двери. Сидевшие внизу узкоглазые пассии аббата де Ре оставили свои домашние дела и уставились на Аксинью. Но лица их были безучастны.
 Аксинья покорно дала себя вести вниз и, как только Дэвис отпустил её руку, она уронила узел и двигаясь отрешённо, но решительно направилась к двери. Не обернулась, словно смирившись, не обращая внимания на упавшую шаль с барахлом, Аксинья скрылась за дверью, ведущей во двор.
- Ушла? – то ли спросил, то ли уточнил в недоумении  Кауле – И вещи не взяла. Чего ты на неё взъелся?  Жалко, человек ведь.
   Дэвис пожал плечами.  – Человек бы так не поступил, – бросил он.
- Мы же не знаем, какая у ней нужда. Небось, не от хорошей жизни.
Они услышали, как скрипнула дверь сарая, в котором хранилась сбруя, пустые бочки, ящики и разный хозяйственный инструмент.
- Что ей там понадобилось?
Кауле потихоньку спустился, подобрал упавший из рук Аксиньи узел и замешкался, не зная, куда его девать.
- Пойду, отдам ей, - сказал он.
 Дэвис пожал плечами и ничего ему не ответил, поднимаясь обратно к себе по лестнице, Кауле направился во двор, к сараю и через несколько мгновений раздался его истошный вопль. Дэвис, услышав крик, спрыгнул с лестницы и кинулся обратно, вслед за Кауле.
  Дверь сарая была открыта. Войдя внутрь, Дэвис, сперва,  растерялся. Под потолком, на перекинутой через балку верёвке, в петле висела Аксинья. Точнее не висела – Кауле поддерживал за ноги её извивающееся тело. Петля была высоко, и Кауле едва дотягивался, стоя на цыпочках и подпирая её ступни плечом, а Аксинья билась и хрипела. Видимо всё уже было ей заранее приготовлено, она залезла на балку по приставной лестнице, одела верёвку на шею и сиганула вниз.
  Перерезать верёвку Дэвис бы не смог – слишком высоко, прилаживать с одной рукой лестницу было несподручно. На счастье ему попался топор. Он схватил его и бросил туда, где верёвка обхватывала балку. Попал. Топор вонзился в дерево, верёвка треснула, оборвалась и Аксинья всей тяжестью рухнула сверху на Кауле. Но тот удержался на ногах сам и удержал тело женщины.
- Неси её  обратно в дормиторий, - вздохнул Дэвис. У него тряслись  руки, словно он только что таскал тяжёлые камни. Он прислонился к дверному косяку, стараясь унять эту дрожь.
  Три хатуни снова внимательно взирали, как Кауле заносил Аксинью вверх по лестнице. Их лица по-прежнему ничего не выражали.
Аксинью бережно устроили на лежанке, дали вина, разбавленного водой. Она сипло рыдала, из глаз её катились крупные, как жемчужины слёзы.
- Она останется здесь, – сказал Кауле Дэвису.
- Это я буду решать, – мрачно ответил ему Дэвис.
- Тогда я уйду вместе с ней, – упёрся толстяк.
- Я не буду жить под одной крышей с воровкой. – Дэвис понимал, что если Кауле принял решение, то его уже не изменить,   – Ты что, хочешь, чтобы она нас выдала? Ты видел, что делают татары с людьми, перед тем как казнить? Ты хочешь, чтобы с тобой проделали тоже самое?
- Послушай, давай с  ней  поговорим. По-русски. Прошу тебя. Если она откроется, может быть, мы сможем помочь ей, а она нам, – попросил Кауле.
- А если не откроется?
- Поверь мне. Она откроется, потому что в отчаянии. Я знаю. Я отвечаю за это.  –
  Кауле умел настоять на своём, и Дэвиса немного задевало это умение. Но он ценил своего напарника и был к нему привязан, в чём даже себе признавался крайне редко.
  Он поворчал ещё немного, но всё же поддался на уговоры. Уже после того, как Аксинья отрыдалась, отдышалась и немного пришла в себя, Дэвис осторожно, словно принимая исповедь, начал выведывать обстоятельства её нелёгкой жизни.
  Судьба Аксиньи оказалась самой заурядной среди таких же рабских, женских судеб.
  Татары её захватили из рязанской деревни спустя всего неделю после замужества. На ту пору ей было всего пятнадцать лет. Тут же оприходовали на сеновале, да потом её отобрал десятник. Натешившись ночью, десятник сменял её у сотника на лошадиную сбрую. Сотник был человеком немолодым и ответственным. Он привёз Аксинью в свою юрту, где уже проживали его три жены и семеро сыновей. Жёны к Аксинье отнеслись с недоверием, но мужу перечить не стали. К тому же выяснилось, что та – брюхата. Сотник выяснять, чей ребёнок не стал, а велел рожать. Так в его юрте появился восьмой сын.
   Мальчика Аксинья назвала Ильёй, но отец на татарский лад величал Ильясом. Пять лет Аксинья жила ни в чём не нуждалась, она выучила татарский язык, носила татарскую одежду и соблюдала татарские обычаи, но всё равно оставалась чужой. 
  Татарин обращался с ней хорошо, дарил ей красивые вещи, хотел от неё ещё детей, но рожать Аксинья больше не стала. Старшая из хатуней научила её, как  извергать плод и Аксинья этим советом неоднократно пользовалась.
  Однажды сотник, как назло, захворал и помер. После смерти сотника начался делёж наследства и Аксинья с сыном, рождённым неизвестно от кого, оказалась не у дел.
  Старший сын сотника подарил её вместе с сыном в услужение беку – своему начальнику. Однако, жена бека возненавидела Аксинью и тот был вынужден пристроить её наложницей во дворец.
  Там её приметила Джинджек-хатун, она оценила её изворотливый ум, красоту, находчивость. И, главное,  - славянскую внешность. Джинджек- хатун пообещала, что в награду за верную службу, её сын, Ильяс, пройдёт обучение и станет воином великой Орды. А там, глядишь, сможет добиться успеха при ханском дворе.
  В случае  неповиновения или провала Аксиньи участь мальчика была стать утехой для знатных мужчин. Вот и задумала Аксинья порешить себя, чтобы освободить, как она считала, от злой судьбы своего сына.
 Дэвис, сидя у одра наложницы, думал о том, что лежало у него в шкатулке. Он подумал о том, что погряз в унынии, в ненужной суете и позабыл о своём предназначении – всегда следовать за Христом.
  Происшествие с наложницей словно разбудило его ото сна. Он вдруг вспомнил о том, что в первую очередь его миссия – не только бережно хранить, но и нести этот Свет, даже здесь, в чужой и далёкой стране. И эта женщина, претерпевшая страдания, как раз из разряда тех, о ком сказано в Евангелии  «так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».
  Он думал только о том, как сделать то, что ему поручили люди, но, несомненно, доверяя этот дар, что-то поручил ему сделать и Всевышний. Цель его пребывания здесь, в далёкой азиатской степи, вдруг стала вырисовываться сама собой. Все эти политические и подковёрные интриги не суть его забота, его назначение в другом – любовь к ближнему, возможность быть христианином до самого конца. Тогда, вероятно, получится выполнить и ту, поставленную людьми, задачу.
- Смерть твоя ничего не изменит для мальчика, только если сделает хуже. И служба, которую ты сослужишь ханше, тоже вряд ли что-то изменит в его судьбе.  – сказал он наложнице.
- Что мне теперь делать? – обречённо вздохнула Аксинья.
- Для начала понять, что мы не враги тебе. Будешь нам помогать -  мы постараемся вызволить твоего сына. Если у нас всё получится – ты сможешь вернуться на родину.
- Что получится? Кому ты служишь?
- Тебе пока это рано знать, - ответили ей.
 В течение последующих двух недель  Дэвис пытался выяснить, где содержатся дети наложниц и как можно забрать оттуда мальчика. Наконец, он обратился напрямую к Алгую с деликатной просьбой, помимо наложницы, подарить или продать ему мальчика. Тот воспринял его просьбу как вполне естественное желание.
- Ах, вот, почему ты отказывался от женщины! – блеснул он зубами в улыбке. – Но разве ты не можешь купить себе раба на рынке?
- Мне нужен здоровый раб, а на рынке могут подсунуть что угодно, - резонно заметил Дэвис.
Алгуй пожал плечами, -  Что ж, мальчика, так мальчика. Сейчас прикажу привести.
- Можно я сам выберу? – попросил Дэвис.
- Ну что ж, выбирай.
  Алгуй повёл его в северную половину дворца, где содержались многочисленные ханские наложницы, мальчики и юноши для утех.
  Дэвису было невыносимо стыдно выступать в роли развратника, но иного способа заполучить сына Аксиньи он не видел.
  Мальчиков было много, и все они играли под присмотром старого, толстого евнуха. Увидев Дэвиса, мальчики перестали играть и сгрудились в кучку.
- Илия! – негромко позвал Дэвис, внимательно следя  за их реакцией. Никто не отозвался, но один из мальчишек быстро вскинул на него глаза и опустил.  У него были русые волосы, скуластое лицо и серые глаза, как у Аксиньи.
- Вот этот, - сказал Дэвис евнуху.
  Он повёл мальчика к себе в нунциарий. Всю дорогу тот шёл молча, покорно опустив голову. Дэвис не знал, что нужно делать с детьми, о чём разговаривать, поэтому молчал тоже. Уже дома, Дэвис показал Илье комнату с большой кроватью, которую теперь занимала Аксинья.
- Ты теперь будешь жить здесь, - сказал он. Мальчик понял это по-своему. Молча принялся теребить завязки своего пояса, потом развязал узелок и спустил штанишки. Дэвис от неожиданности растерялся, не зная, что делать,  - Ты зачем это? Одень! Одень сейчас же! Нельзя так! – закричал он в испуге на своём родном языке, забыв о том, что ребёнок просто его не поймёт. Мальчик, наконец, взглянул на него своими серыми печальными глазами и заплакал. Дэвис выскочил из комнаты, как ошпаренный,
 -Кауле! – позвал он на помощь жмудина. Тот явился.
- Я не знаю, как это с детьми, давай сам, - попросил он толстяка. – Он штаны снимает, видимо, его так научили.
Кауле подошёл к плачущему мальчику, надел на него штаны, и крепко завязал поясок.
- Чего ревёшь, не стыдно? Вот мамка придёт, а ты без порток? – Кауле говорил спокойно, а, главное, понятные мальчику слова. Он достал откуда-то из кармана сушёную грушу, и протянул её Илье.  – На вот лучше ешь, не реви. Никто тебя здесь не обидит.
Мальчишка успокоился, занялся грушей.
- Как у тебя так получается? И с детьми обходиться умеешь, и с бабами,  – Дэвис очередной раз почувствовал превосходство жмудина.
- С детьми, с ними спокойно надо, ласково, - отвечал Кауле, - у меня ещё четверо братьёв было меньших, мне ли не знать.
Вечером Дэвис столкнулся на лестнице с аббатом де Ре. Тот уже был в изрядном подпитии.
- Ты что, совсем стыд потерял? Позорить взялся всю нашу миссию! Церковь нашу позорить? – аббат сгрёб Дэвиса за грудки и прижал к стене. От него воняло чесноком и перегаром, глаза были мутные, налитые кровью. – Бабы тебе мало? На мальчиков потянуло?
- Уймись отче, это её сын. – Дэвис стойко выдержал и зловоние и злословие.
- Чей сын?
- Моей наложницы.
- А зачем тебе её сын?
- Не мне. Ей.
- А. – аббат икнул.  – Ты это… - он сделал неопределённый жест пальцами в воздухе, - Ага…
- Да. Только никому не рассказывай. Это тайна.
 Аббат понимающе закивал и приложил палец ко рту  - Тщщщ. Я всё понял. Молчу.
Дэвис двинулся было дальше вниз по лестнице, но де Ре схватил его за рукав, - Пойдём, выпьем. Мы обязательно должны обо всём поговорить, – прошептал он.
  Делать было нечего, пришлось принять предложение. Пьяный аббат мог проявить совершенно ненужную разговорчивость. Дэвис не заметил, что дверь в покои Джакомо ди Лоренцо чуть-чуть была приотворена, и потом сразу закрылась, едва только они с аббатом спустились вниз.
- Может быть, мне тоже поговорить с этими моими жабами? Может быть, у них тоже есть сыновья? – аббат смахнул слезу. – Я знаю только, что они из разных мест. Одна из Бухары, а остальные две, чёрт знает откуда. Я предлагал им идти на все четыре стороны, деньги давал. Не идут. Куда им идти?
- Поговори. Они ведь тоже люди, хоть и женщины. Или поставь юрту за пределами города, да живи с ними по- татарски. – посоветовал Дэвис.
- Не могу, я обеты давал, - возмутился де Ре.
- Ты их давно уже нарушил по сто раз, свои обеты.
- Да, я же каюсь постоянно. Господи, я же каюсь! – бил аббат себя в грудь.
- Ну, поставь юрту, и кайся дальше. Что изменится?
Отяжелевшая от выпитого вина мысль аббата застопорила, напоровшись на логичность суждения.
- Ты что, предлагаешь мне тут остаться навсегда? Жить здесь? – засопел аббат.
- А что тебя кто-то где-то ждёт? Посмотри, как они тебя слушаются. Они нарожают тебе детей, и ты будешь счастлив.
- Счастлив, здесь? С ними? Не знаю, - протянул аббат и задумался, - Я не знаю, что значит быть счастливым, – наконец, изрёк он, - Не умею. Меня учили только терпеть и страдать.
  И, пуская пьяную слезу, заплетающимся языком, де Ре поведал Дэвису своё горемычное житие. О том, что родителей его рано забрала эпидемия моровой язвы, а его, ещё совсем мальца, сердобольные родственники определили в монастырь. Разделив, предварительно, с монастырём наследство, доставшееся ему от родителей.
  Жизнь его в монастыре в состоянии между самим наказанием и ожиданием наказания, трудно было назвать радостной. Путь его от простого послушника до аббата был полон лишений. И вот, когда вроде бы жизнь вошла в колею, а страждущая душа находила покой и утешение в недрах монастырского погреба, его угораздило попасться на глаза епископу. Да как назло в тот самый момент, когда здравый смысл отдыхал, душа стремилась ввысь, а остро отточенный ум, блистал кинжалом языка под воздействием божественного напитка.
   Епископ не одобрил такие словесные упражнения, усмотрев в них некую двусмысленность в отношении своей особы, и решил, что для де Ре пребывание в Орде будет более уместным. «Чтоб я его больше не видел!» - таковы были последние рекомендации его преосвященства относительно несчастного аббата.
  Дэвис слушал, исполненный сострадания, и история парижанина Раймонда де Ре, казалось, перекликалась с его собственной историей. Дэвис стал вспоминать, когда ему самому приходилось быть счастливым – и получалось, что тоже нечасто. Но для него хотя бы есть место на земле, где его ждут и будут ему рады, где его дом, пусть остывший и неустроенный. И опять, с грустью, Дэвис вспомнил Москву.

Продолжение: http://proza.ru/2020/12/17/6