Московский дед глава из повести

 
 
   А пока появилось свободное время до экскурсии в дом московского деда, гости отправились побродить вдоль забора из
крупной проволоки сетки-рабицы по огромной территории
усадьбы «Сельского подворья». Полюбовались окрестностями – в августе воздух становится прозрачнее: дали желтеющих полей яснее, влекущие к себе речка с прудом, темнеющим сосновым бором кажутся ближе.
 
   На своём пути увидели большой ухоженный огород и
плодовый сад с малинником, и пасеку, которую опасливо
обошли стороной: пчёлы летали… Взяток с гречихи последний шёл.
   Надышались вольным, с запахом уже отцветающих трав
воздухом. Начинало припекать солнце, когда подошли они к
обособленно стоявшему домику-пятистенку.
   У крыльца, под самым стоком, увидели покосившуюся старую деревянную кадку с дождевой водой, которая стойко, но
достойно доживала свой век. Сейчас ёмкости из листовой жести, заменяют их везде и всюду. А эта, с проржавевшими обручами, почерневшая и осклизлая, местами зеленью моховой подёрнутая, выполняла своё последнее предназначение – сбор дождевой воды.
 
    В ней устало бултыхалась лягушка, ухватившись коготками передних лапок за краешек выступа. Как туда дождевой воды.
    Лисет ловко ладошкой поддела её и опустила в траву.
Никита невольно поёжился: с детства он не терпел подобных земноводных.
На мгновение у него мелькнула мысль-картинка, что и
он, Никита Лионович Линник, подобно лягушке, хватается
за край уже своей запутавшейся под конец жизни, стараясь сшить несросшееся.
 
    Подоспел хозяин Павел, и экскурсия в пенаты московского
деда началась. С широкого крыльца посетители шагнули в сени.
Сняли обувь и по домотканой дорожке прошли в горенку…
"Значится, если по порядку, то московский дед появился
в наших местах в начале перестроечных прошлого столетия,
– так начал свою экскурсию Павел. – Ходил, да всё приглядывался к пустующим домам, избушкам; тогда многие подались
в город, а дед вот из столицы в нашу сельскую глухомань –
причуды, не иначе. Остановился на этом, заброшенном, с выбитыми стёклами. На чудаковатого покупателя сразу и собственники нарисовались – особо и не торговались.
    Бывшие хозяева рады были неожиданным деньгам, а дед –
крыше над головой и собственному углу.
Занялся ремонтом. Руки у него оказались золотыми. Через
месяц-другой домик преобразился. Появилась вокруг дома и
добротная изгородь. Ворота. Колодец-журавль единственный
такой на всё село, оказывается, в середине позапрошлого уже
века они здесь были не в диковинку. Осенью – аккуратная
банька и дровяник уже стояли, а через год сеновал перетащил,
правда, одно название от него оставалось тогда, а вот подшаманил и вдохнул вторую жизнь.
    Деньжата водились. Теперь уже он скупал подходящие постройки. Умудрялся и цену сбить и себе угодить. А потом мараковал что, где и как под старину подровнять. Если сам не
в силах физически справиться, нанимал мужиков, так вместе
и управлялись. И дорожка, по которой вы шли, от ворот до
самого крыльца из камня им выложена. Образцового понятия
жизни дед.
    Как признался мне однажды: „Каждый, живущий на земле
человек должен память о себе оставить, не пустоцветом прожить“.
Крестьянскую усадьбу создал как музей. Из школ ребятишки приходят-приезжают.
     Районные власти заинтересованно к
такому почину отнеслись. …В газете не раз писали о нём…».
В горнице нас встретила русская самобытная старина, но в
каком образцовом состоянии! Сверкающий медью самовар в
центре стола на скатерти словно приглашал к чаепитию. Подсвечники бронзовые удивили.
     Икона в окладе установлена под потолком в красном углу с
лампадкой, которую тут же засветил Павел, оживила лики. «Так
надо», – добавил. Занавески на окнах старинные, льняные.
     Лисет всё старалась потрогать и погладить, пощупать: в
её антикварной лавке такое богатство самобытное видеть не приходилось.
 
     Прялка с колесом, казалось, только-только приостановила своё бесхитростное жужжание, а лавки, покрытые полосатым рядном, просили присесть, и они присели на
минутку. Оглядывались с неподдельным удивлением. Даже
репродукции картинок тех времён на стенках в рамках присутствовали.
     Во второй комнате-спаленке образцово заправленная кровать, где по самому низу из-под покрывала свисала ажурная
кайма.
"А как эти кружева, что по низу, называются"? – поинтересовалась Лисет, наклонившись к ним, чтобы получше рассмотреть.
"Это подзор, – ответил Павел. – Кровать без подзора выглядела бы голой, не прибранной".
На подушках – накидки. А от домашней герани на окошке
вдруг на память неожиданно пришли-прилетели строчки из
детства:
               "На подоконнике герань
                Глядит сквозь зимнее стекло.
                На занесённый снегом край
                И только в горнице тепло.
                Там печка топится и чай
                С медовым пряником всегда
                Там детство можно повторить
                Я так хочу, хочу туда"…
     Внимание гостей привлёк и большой кованый сундук с музыкальным звоном. Лисет в нём увидела и кофту-разлетайку,
и венчальную кофту, и рубашку крестильную, и... Всё отдавало нафталином, но запах особо не бил в нос.
     Она мысленно перенеслась в то далёкое время. С волнением разглядывала кружева на занавесках, ласково мяла своими
тонкими пальцами, словно старалась оставить в своей памяти
предметы обихода на ощупь.
     Потом снимала на камеру, фотографировала. Никита невольно залюбовался ею, такой одухотворённой и красивой он
её давно не видел. … Может, даже ей послышался перестук
коклюшек под пение мастериц? Сама атмосфера дома способствовала этому, ведь вещам-экспонатам подарил московский дед вторую жизнь. Добрая самобытная душа его словно
присутствовала… "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет", –
шепнул ей Никита.
      Гости многое увидели впервые, полюбовались невиданными доселе предметами ушедшей старины и полюбопытствовали: "Откуда же всё это"?
– А вот откуда: хозяин этого дома и подворья умел даже
печи выкладывать. После первого заказа к нему люд и потянулся.
      Хранительница тепла – матушка-печка, в каждом жилом
сельском доме, как известно, начинается с фундамента – пола,
а завершается чердаком и выше – трубой.
      А раз свободный доступ к чердаку, то что? Ко всему старью, которое выбрасывать жалко, да в доме хранить негде. И
выпрашивал, и покупал и т;к бывало что отдавали: его интересовала старина.
       Позапрошлый, 19-й век, крестьянская
самобытность того времени. Кропотливая работа предстояла
ему – не каждому по плечу. Оказывается, предки его были из
крестьян. Здешних мест – прадед его много что порассказал и
завещал-наказывал посетить эти места.
       Вот наказ он его и исполнял. А когда надумал уезжать (жена
обезножела), мне, как соседу, передал присматривать, сохранить, намекнул на то, что недалече то времечко, когда народ
очнётся-проснётся и потянется-повернётся к своим истокам».
– А как он выглядел? – поинтересовался Никита.
– Фотографий его нет, но что удивительно, уж очень похож
на Василия Белова – копия, прямо скажу. Я однажды книгу,
что он оставил, раскрыл… так московский дед словно с неё и
сошёл, – отозвался Павел. Гости потянулись к раскрытой книге, с первой страницы смотрело на них лицо человека седого
что лунь, с аккуратной бородкой и усами, а в прищуре глаз
таилась мудрость.
– Вот и дед, тоже Василий, но Кузьмич, Боровиков его фамилия. Среднего росточка. Крепенький. Дымил сигаретой в
мундштуке. Дома предпочитал трубку, не брезговал и самосадом, домашним "мальборо", как местные курильщики прозвали табак со своего палисадника. Были такие времена. Сами выращивали.
      Павел загасил крохотный язычок огонька у лампадки.
Скрипнула за ними, словно прощаясь, входная дверь, посетители сошли с крыльца. Павел извинился: "Дела", – а Лисет
и Никите посоветовал самим осмотреть огромный сеновал,
куда даже лошадь, запряжённая в телегу, с большой копной сена могла свободно заехать.