Навсегда опустевшие парты...

- Детская наивность -
                в постоянном ожидании чудес.
- Жаль,  проходит со временем.
- И как хорошо, что так происходит не у всех.


- Почему ты так долго не звонил?
- Не мог.
- Сложно набрать номер?
- Да нет же, просто не мог!
- Позабыл?
- Да помню я! Но... Мне было страшно тебе звонить...
- Из-за чего?!
- Боялся, что не ответишь.

   Я пожимаю плечами и пытаюсь понять, когда это я ему не отвечал. Мы недолго молчим, и расслышав в трубке его осторожный, сдержанный вздох, больше похожий на всхлипывание, тоном, не допускающим возражения, я говорю:
- Еду к тебе. Прямо сейчас. И не вздумай не открыть. Жди.

   Когда я вхожу, толкнув нарочно незапертую дверь, вижу, как он сидит в темноте, а бледная небритая щека, освещённая из окна луной, совершенно мокра, как шершавый камень на морском берегу.  Он плакал, и даже не пытался скрыть этого. Впрочем, мы столько лет сидели за одной партой, что...
- Давай, не тяни кота за хвост. Говори, что произошло.

   Понимая, что я не уйду, пока не узнаю, в чём дело, с некоторым облегчением и надеждой переложить часть ноши на меня, он начал рассказывать:
- Мы поехали на вызов. Водитель и я. Водитель остался в машине, мне пришлось идти одному, и я наткнулся прямо на него. Его ноги едва касались земли.
- Чьи... ноги?
- Сашкины. Одноклассника нашего, помнишь Сашку, худенький такой, длинный? И он там висел, и был похож на одуванчик со сломанной пушистой головкой. И теперь  я не могу позвонить никому из наших. Потому, что боюсь. Боюсь, что кто-нибудь не ответит. И решил сделать перерыв, паузу, чтобы попытаться забыть, не думать.

  Я подхожу, и, обнимая Лёшку, говорю о том, что паузы позволяют понять, как хороша жизнь, наполненная лишь ею одной, и он сделал единственно верное, правильное. И, как не крути, это его работа... Но Алёшка прервал меня вопросом:
- Радоваться... когда-нибудь, теперь это будет стыдно, как считаешь?
- Нет. Это совсем даже не стыдно. Нужно радоваться. Непременно.

   Мы молчим и громко думаем о том, что в детстве - одни сплошные удовольствия, самое сладкое из них - беззаботность, не от того, что нет ответственности за совершённое, а из-за счастливого неведения. Многие утехи, мелкие случаи досады, которые забываются скоро, - приметы той, лучшей поры. Прикосновение тёплой ладони мамы, улыбка отца, пряник, осыпающийся сахарной мраморной глазурью, улитка, рисующая прозрачную линию на обветренной щеке листа, - что ещё нужно для счастья?!  И ведь, наверняка там не меньше горестей, но за стеной родных, которые рядом, их не видно почти.

   Но вот, когда редеет эта стена, понемногу становится заметно, что там, за нею... Тогда и страшно. А до той поры, когда всё не с тобой, его как бы и нет, - горя. Страх появляется после первой потери. И он уж навсегда. Ты живёшь, сверяя с ним свои неудачи и промахи, понимаешь, насколько пусты они, в сравнении с тем, действительно страшным  н и к о г д а.

   И, столкнувшись с этим сам, припоминаешь о частых намёках на трагический исход бытия, которые умело и умышленно не замечает детство. И в самом деле, преувеличивая радости, не превосходя их меру, оно пытается хоть как-то уравновесить грядущие страдания, которых не избежать никому.
Не включая света, мы сидим с Алёшкой подле небесно-голубого пламени газовой горелки, как у костра, и пьём чай. В наших чашках мелко дрожит луна. Совсем скоро, кусочком огрызенного сахара, она растает в небе, а после уйдёт за горизонт и утренняя звезда, что когда-то провожала нас по дороге в школу...
 
   Навсегда опустевшие парты... В нашем классе их становится всё больше, и мы ничего не можем поделать с этим, а в кухне, словно маленький Вечный огонь, неприкрученный никем, всё ещё горит газ..