Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 18

     Александр знал, что должен решать свои дела самостоятельно и ответы на все свои вопросы и сомнения искать сам — или пытаться это делать. Отец и особенно Клит были мудрыми советчиками, но они не могли опекать царевича ежечасно: под рукой у Филиппа, помимо семьи, была вся Македония; Клит был воином и так же, как царь руководил молодым входящим в силу государством, по первому зову своего властителя отправлялся в бой за честь и славу родины. Задачи, стоящие перед троном, были безотлагательны: в Пелле прекрасно понимали, в чём заключаются ошибки афинян, допущенные ими в процессе колонизации земель к северу от Пелопоннеса. Аттика занималась прибрежной полосой Эгейского моря и островами, не идя далее в глубь материка — это уже привело к отпаду эллинских поселений в Малой Азии и их порабощению персами; это же делало уязвимыми позиции Афин на севере и северо-западе побережья, тем более после покорения Олинфа и перехода Халкидики под власть Пеллы. Филипп же, в противовес грекам, располагаясь на завоёванных территориях Фракии, целыми деревнями переселял туда македонян, основывал новые города и оставлял в них македонские гарнизоны, то есть приходил на север всерьёз и надолго и, вдобавок ко всему, лишал Афин сухопутного сообщения с зависимыми от эллинов и просто лояльными им полисами.

     Момент для ползучей экспансии Македонии был идеален: пока фокидяне и афиняне выясняли отношения с фиванцами и беотийцами, пока в центральной Элладе полностью или частично вовлечённые в конфликт сопредельные полисы интриговали, вооружались, сражались, у Филиппа были развязаны руки — и он простирал влияние Пеллы всё дальше и дальше на север.

     Триумфами и политикой отца нельзя было не гордиться, славой его воинов нельзя было не восхищаться, но это значило так же и очередной уход царя с армией в ещё один поход. Не сегодня завтра войско снова двинется в путь — на этот раз усмирять строптивого фракийца Керсоблепта, а Филипп после новых побед будет обустраивать приведённые под свою длань земли — и Александр останется со своими проблемами один на один. «Я должен сберечь свои чувства, я должен оградить свою любовь от желания мамы опорочить, измельчить и разрушить её, — думал царевич. — Я должен сделать это сам — даже не потому, что отец и Клит скоро уйдут в поход и не смогут мне помочь, а потому, что это мои чувства — их нельзя поручать, сдавать на хранение другим рукам, пусть и близким. Мама права в том, что я должен стать сильным и властным — я буду таким. И если отправлюсь сейчас к Клиту, то не для того, чтобы получить его поддержку, а для того, чтобы сказать, что не бывает так, как мама думает, — и Клит со мной, конечно, согласится».

     Храброго воина царевич застал за совершенно мирными делами: Клит перетаскивал с заднего двора в комнаты Ланики заново простёганные на зиму одеяла и подушки с прекрасно высушенным на полуденном солнце пером. Ланика принимала тюфяки на подоконник; её сын, молочный брат Александра, придирчиво осматривал приготовленное для Плистарха оружие — конечно, деревянное, но зато с такой чудесной резьбой на рукояти меча и на щите! Протей с младшим братом тоже был зван на день рождения сына Антипатра — и не имел права ударить в грязь лицом.

     При виде этой идиллической картины царевич не мог не улыбнуться.

     — Здравствуй, Протей! Для Плистарха?

     — Александр, здравствуй! — Мальчик кивнул своему единовскормленному. — Да, мы тоже приглашены. Нравится? — Протей протянул Александру меч.

     — Отлично! — оценил царевич. — И рукоятка… Сам вырезал?

     — Дядя помог, — честно признался Протей. — Ой, смотри!

     В очередную ходку Клит захватил с собой пару одеял и две подушки — очевидно, для экономии времени — и шёл, подбородком удерживая объёмистую ношу от возможного рассыпания. Ланика, как наварх на флагманском корабле, командовала братом, готовясь принять трофеи:

     — Плечом поддержи, а то упадёт! Осторожно, не споткнись! Левой рукой крепче прижми, чтобы не развернулось!

     — Фу! — заворчал Клит, подойдя и выгружая постель на подоконник. — Протея бы запрягла!

     — Ну да, такое доверять этому пострелёнку! Как поскачет, так и уронит…

     — И откуда столько добра? — нас же четверо всего.

     — Лишнего не бывает. Выдастся зима холодной — на двух матрасах под двумя одеялами теплее будет.

     — Верно, верно, — согласился Клит и, развернувшись от окна, увидел Александра. — Приветствую наследника!

     — Здравствуй! Следуешь своему «хороший хозяин должен к зиме готовиться летом»?

     — Вот-вот! И хозяйка — тоже… Что улыбаетесь так широко?

     Мальчики действительно едва не смеялись.

     — У тебя такой бравый вид! — разъяснил Александр. — Мы представили тебя на коне с этими одеялами…

     — Ну это не меня. — Клит тепло потрепал царевича по голове. — Говорят, персы так на войну выступают: в парче, с гаремами, тюфяками, блюдами, щипцами для завивки бород и с духами, чтобы не так воняло.

     — Мы их всех победим! Воздух должен быть чистым! — озвучил царевич благую цель.

     — Похвальное намерение… — Клит внимательно оглядел наследника. — Ты по делу? Сейчас, подожди, я оставшееся перетащу.

     Когда все матрасы, одеяла и тюфяки братом были перетасканы, а сестрой — тщательно пересчитаны, Клит, получив за труды блюдо со спелыми сливами и уверения в том, что через час после фруктов последует нечто более существенное, выбрал у ограды место, защищённое от солнца раскидистой ивой, растущей с внешней стороны каменной кладки, и усадил царевича рядом с собой.

     — Меня сегодня мама к себе позвала. — Александр вкратце передал верному другу, что произошло у него с родительницей. — Я знаю, что должен сам разбираться в этом: ты скоро отправишься с отцом во Фракию, а я останусь здесь. Я сохраню свои чувства, я это сделаю, они мои. Только… я не спросить, а сказать хотел… То, что мама говорит, не может быть так. «Был Гефестион здесь — ты его любил, уехал — разлюби, приедет — полюби снова». Это и нехорошо, и нечестно, и вообще… так не бывает… Просто скажи, я ведь прав?

     Александр ожидал от Клита возмущения постулатом Олимпиады, но, к своему удивлению, ни негодования, ни отрицания не услышал.

     — Знаешь… Это может тебя покоробить, но я всё же предостерегу тебя от ярого неприятия этих слов…

     — Это как же?!

     — Послушай… Когда человек встречается с другим, он видит его каждый день, играет и разговаривает с ним. Образ, жесты, взгляды, мысли, поступки, действия — всё это постоянно высвечивается новой гранью и отправляется в кладовые ума, сердца и памяти. Ежечасно происходит подпитка. Ложишься в постель — вспоминаешь то, что принёс прошедший день, наслаждаешься этим. Встаёшь утром — думаешь о том, что подарит тебе наступающий, мечтаешь о стоящем на пороге. Но что остаётся человеку, когда он разлучён с другом любезным? Воспоминания о том, что было, думы о том, что делает его драгоценный вдали, в неведомых краях, надежды на встречу в будущем — всё это внутри самого себя, человек варится в своём собственном соку, извне ничего не поступает. Ты, наверное, и читал, и слышал: встречаются двое после долгой разлуки — и каждый «не может наглядеться», «не может наговориться», а почему? — потому что был голоден.

     — Ну и правильно. Чувство не умерло, они ждали встречи — и дождались. Они сохранили в себе любовь — и теперь радуются тому, что снова вместе, — убеждённо сказал Александр.

     — Да, это так, остаётся только пожелать им счастья… Но ведь жизнь порознь может привести и к замиранию любви. Если человек тяжело пережил расставание, воспоминания о часах, проведённых рядом с любимым, могут казаться насмешкой над тем, что теперь он далеко-далеко, они уязвляют человека: ему выпала такая доля — за что? — он ведь этого не хотел… И неизвестно ещё, сколько продлится одиночество… День идёт за днём, любимый не возвращается — думать об этом больно, мгновения счастья блекнут, как сон, сначала, после пробуждения, живущий ярко, играющий всеми красками, но потом уходящий в забвение, меркнущий. Любовь заслоняется текущими делами, она отступает на второй план, становится фоном, а жизнь идёт, нагромождает новые декорации и требует поступков, действий, ответов на совершенно не связанное с милым образом. И не будет ничего удивительного, если чувство уменьшится очень сильно: с маленьким легче справиться, оно не жжёт так больно. Человек ведь должен приспосабливаться подо всё, должен противостоять любым вызовам и выстоять в борьбе с ними, оказаться победителем, а унылых и неудачников, погрязших в тоске и несвершениях, история просто отшвырнёт прочь или пройдёт по их головам — так жизнь устроена, так тысячи лет велось. Может быть, это даже предопределено — неосознанно, инстинктивно ступить на тропу, которая легка, которая не требует ежечасного напряжения духа, страстных порывов, разбазаривания внутренних сил, неизбывной боли сердца.

     — Нет! Подожди, Клит, подожди! — Руки царевича легли на загорелое предплечье. — Как так — «отступить на второй план»? Как человек может самое драгоценное в себе загнать на задворки своей души? Ведь с чего ты начал? — с «не могут наглядеться», «не могут наговориться», когда встретятся вновь, а это значит, что любовь никуда не ушла, — горячо убеждал Александр собеседника. — Ты сам себе противоречишь.

    Клит улыбнулся:

     — А ты подгоняешь под то, в чём убеждён. Какая же тут нестыковка, если при встрече человек поднимает из глубин, тащит с этих самых задворок отступившую ранее любовь? — теперь это не страшно, теперь она не ранит, теперь ею можно наслаждаться.

     — Нет, нет! — продолжал настаивать Александр. — Как это так — уменьшать и увеличивать любовь по заказу, только чтобы было удобнее? Это же не игрушечных воинов на столе переставлять — когда двоих собрать, когда двадцать…

     Брат Ланики вздохнул:

     — Да это не ты переставляешь — это всё мойры разложат. Безусловно, бывает по-разному. Если полюбит талантливый скульптор, разлука заставит его изваять восхитительную статую; если печаль расставания омрачит чело замечательного поэта, он напишет прекрасные стихи — боги избирают гения и выплёскивают на него несчастье, чтобы он создал шедевр и оставил его человечеству. Но можно ли высечь драгоценный образ по памяти, когда он не стоит перед тобою воочию? Будет ли это статуя того самого любимого или немного другого человека? Или совершенно другого? И что вдохновит поэта на стихи: память или какой-то новый светлый след в жизни?

     Порыв свежего ветерка заставил зашелестеть листья ивы, отогнул её ветви — по лицу царевича, по золотистым волосам и плечам побежали светлые блики, заплясали на нежной белой коже солнечные зайчики. Александр поднял глаза вверх.

     — Нет, я не хочу. Любовь как солнце, она не уменьшится. Просто сейчас ночь, но я дождусь рассвета. Вот скажи мне, скажи, как бы ты сам отнёсся к человеку, который любил, а потом, когда любимый от него уехал, взял и разлюбил? Или полюбил бы меньше, потому что ему так удобнее? Ты бы его уважал, считал бы порядочным?

     Теперь настал черёд удивляться Клиту:

     — Как я могу осуждать человека, если его сердце сегодня говорит ему не то, что говорило вчера? Как я могу к нему хуже относиться, если любовь — это искра божья, дар Афродиты? Она несёт чувство в душу и в плоть — она может забрать его назад, она зажигает пламя — а может и загасить огонь.

     Но царевич никак не хотел сдаваться:

     — Не могу поверить… Вот, например, ты — сильный, честный, умный, храбрый. Ты же тоже влюблялся, тебе тоже приходилось расставаться — и ты не сохранил в своём сердце силу любви? Она ослабла?

     Клит припомнил способы расслабления на сон грядущий навоевавшихся воинов и смущённо кашлянул.

     — По-разному было… Жизнь длиннее любви и может вмещать в себя не одну страсть. Влечёт с разной силой, из чего только это не складывается!.. По крайней мере сейчас ты не видишь во мне горячего стремления к кому-либо, а сам говорил, что я влюблялся, — и был прав. Так куда же это всё делось? Никто не может отвечать ни за себя, ни за своё будущее. Разве ты сам всего десять дней назад предполагал, что в твоей жизни может появиться Гефестион, что свершится такой поворот? И, если это произошло, кто может ручаться за то, что ещё через десять дней не состоится нечто ещё более исключительное?

     — Такое бывает только раз в жизни.

     — Я хочу, чтобы боги услышали тебя. Они улыбнулись при твоём рождении, были знамения небес: севший на крышу дворца орёл, оставившая свой храм и поспешившая к ложу роженицы Артемида, победы твоего отца на ристалищах и на полях боёв — ты избран свыше, но великий путь пройти трудно, его осилит только великий — будь готов ко всему. Что касается остальных… Может быть после всего, что я тебе наговорил, ты разочаруешься во мне… А может быть, я ещё не встретил своего Гефестиона: такая краса и такая страсть не всех осеняют. Зато, — Клит обнял Александра за плечи и хитро прищурился, — перед твоим у меня то преимущество, что я знаю тебя с пелёнок, а это немало — правда?

     — Правда… — И царевич потёрся щекой о крепкую грудь.

     — И твоя дружба для меня не менее ценна, чем та любовь, которую я пока не встретил, — так?

     — Так.

     — Значит, не одною ею всё на свете исчерпывается. Ты мой друг — мне естественно хотеть, чтобы ты был умницей. Подумай, что ты не прав, когда считаешь разлуку с Гефестионом верхом несчастья и ничего горше не представляешь. А если… любят двое друг друга, подхватят одного обстоятельства: обязанности, работа, война, родные — уедет он, а тот, кто остался, посчитает, что жизнь кончена, пойдёт с понурой головой, ничего не разбирая, наткнётся на повозку, упадёт под неё — и окажется с перебитыми ногами. Так что лучше: просто разлучиться или вдобавок к этому ещё и ноги переломать?

     — Конечно, первое.

     — И я так думаю. Цени то, что у тебя есть. Что для тебя лучше: просто жить без Гефестиона или жить без него и потерять Афину и её щенят? — они от холода зимой могут закоченеть, ведь ещё маленькие, беззащитные, не переживут мороза.

     Александр поднял на Клита глаза, он был потрясён ещё одной страшной возможностью.

     — Нет, конечно, нет, я не могу этого допустить, пусть буду только без Гефестиона! Это не должно случиться — мы ведь её обустроим!

     — Безусловно. Ты понимаешь, что я имею в виду? И беды, и горести, которые человек переносит, не дают ему права забыть о том, что он должен кому-то что-то ещё. Потеряла мать ребёнка — это страшное горе, но она не может уйти в него с головой: у неё ещё двое осталось — их надо растить, кормить, воспитывать. Так и тебе — не забыть о наших четвероногих, не забыть о нашей дружбе, о том, что я хочу видеть тебя сильным и деятельным. Одно дело, когда у тебя в голове тоска с унынием поселятся и твои мозги плесенью покроются, и совершенно другое, когда ты будешь складывать в неё новые знания: меня же поднимет сознание того, что ты стал ещё умнее. Я хочу гордиться умным товарищем — я прав?

     — Да, конечно. — Александр улыбнулся — ещё не вполне счастливо, но уже блаженно и с лёгким сердцем. — Конечно, я всё понял. Какой же ты замечательный!

     — Ещё бы! С таким другом! Я теперь уверен: когда сам уйду в поход с твоим отцом, ты не будешь страдать от того, что тебя с родителем и товарищем разлучили, а будешь опекать Афину и набираться новых знаний. Прими это не испытанием, сделай из этого игру: тебе даётся время — ты должен потратить его с максимальной пользой и отчитаться о проделанном к нашему возвращению, чтобы и Филипп, и я тобою гордились. Я верно говорю?

     — Верно, верно! — Голубые глаза лучились прежним тёплым светом. — Я всё смогу, я выстою, я стану ещё лучше, я обещаю!

     — А я, зная это, буду лучше воевать — так и Гефестион вернётся скорее, потому что наши победы переразложат ситуацию в пользу Македонии и приблизят его приезд.

     — Клит, ура! — Не в силах сдержать чувств, царевич вскочил и запрыгал на одной ножке. — Ты самый лучший! Я обещаю, я теперь не буду букой. — Александр подбежал к брату Ланики и взял его за руку, как бы уверяя храброго воина в непременности того, что предстояло свершить: — Я сейчас к себе побегу и в дневник запишу наш разговор — Гефестион приедет, прочитает и обрадуется, как мы придумали, чтоб он быстрее вернулся.

     — И пообедать не забудь — чтобы быть крепче, чтобы всё получилось!

     — И пообедать не забуду. И подарок Плистарху приготовить. И, если встречу Леонида, пообещаю ему не отворачиваться, даже когда он передо мной свои гербарии развернёт. А потом, когда ты тоже поешь, мы пойдём к Афине.

     — Конуру обмерим со всех сторон, Ланике тюфячок и обивку изнутри закажем, а снаружи от дождя и снега доски кожей обошьём, но это завтра с утра: раньше Ланика не управится. Сегодня только обмер.

     — И кормёжка!

     — Ну это само собой.

     — Я тебя обожаю! — Голубые глаза по-прежнему сияли. — Ты такой… самый верный и самый умный!

     — Ну первое, я надеюсь, наравне с Гефестионом. Беги, беги, у тебя ещё дел полно.

     Александр, снова вприпрыжку, побежал ко дворцу, всё время оборачиваясь и махая Клиту руками.

     Клит огляделся и увидел на траве блюдо с недоеденными сливами.

     — Эй, фрукты не возьмёшь на закуску?

     — Не, спасибо! — крикнул царевич и скрылся за углом.

     — Оно и верно: у Плистарха угостятся, — пробормотал Клит и направился к сестре. — Вот ведь как — преображение за полчаса. Храните его, боги, для Македонии и Гефестиона!