Синдром любви. 14. Случай в вагон-ресторане

От встречного состава в приоткрытое окно влетает порыв ветра и оглушительный металлический лязг, перекрываемый свистком тепловоза. В просветах между вагонами отпечатывается в глазах залитая ярким солнцем бескрайняя степь и редкие невысокие силуэты лесополосы. Мелькание обрывается, и последний прерванный на высокой ноте звук замирает оборванной струной в ленивой тишине степи. В глаза ударяет ослепляющее солнце, мчащееся над степью вместе с поездом; степь – в знойном мареве, ничто не поколеблет ее молчания, пшеница не колыхнется, все живое забилось в тень, лишь где-то вдали расплываются и колышутся в восходящих потоках раскаленного воздуха очертания скифских курганов, хранящих неведомые тайны.
В купе вагона душно и жарко. В купе притихли, сомлев от духоты, бойкие и веселые поначалу девчата и, если бы не мелькавшие за окном вверх-вниз телефонные провода да глухой перестук колес и покачивание вагона, то могло показаться, что через открытое окно вошла тяжелая всеобъемлющая дремота степи, покрыла всех своим глухим покрывалом и погрузила в сон. Безотрадная, монотонная, ровная, без изменений, картина степи притупляет чувства. Хочется пить. Спрыгнув со второй полки, направляюсь в вагон-ресторан.
Несмотря на обеденное время, народу в ресторане оказывается немного. Жара лишила пассажиров аппетита. Сажусь за свободный столик и открываю, в ожидании официанта, бутылку лимонада.
- Не занято? – вежливости ради, замечает высокий, аккуратно одетый, интеллигентного вида мужчина, садясь напротив меня. Он приветственно кивает головой  и улыбается одними губами.
- Девушка, - тут же останавливает он проходящую официантку, - примите заказ.
- Одну секунду, - официантка убегает.
Мужчина открывает лимонад и, продолжая доброжелательно улыбаться, оглядывает меня.
- Далеко едете?
Я ответил.
- Степь да степь кругом, - глядя в окно, произносит он.
- Да-а, - говорю я, согласно кивая головой.
- Когда так едешь, возникает особое состояние, вроде время останавливается, - он обращается ко мне запросто, словно мы знакомы не первый день. – Да еще эта степь и зной. Кажется, нет ничего, кроме этого поезда: ни прошлого, ни будущего, только одно непрерывное движение.
- Это не совсем так, - возражаю я, - ведь у нас есть цель, мы о ней думаем.
- И все-таки в такую жару не хочется ни о чем думать. Вы, наверное, учитесь?
- Учусь.
- Я это сразу понял. В каком?
- В политехническом.
- Неплохо. Где мои золотые годы? – он ласково улыбается. – Давненько, давненько я завершил учиться.
- А как же вы поняли, что я – студент?
- О, я в людях хорошо разбираюсь, жизнь научила.
Мне он с каждой минутой нравится все больше. Несмотря на жару, костюм, ладно скроенный, ни пылиночки; из нагрудного кармана пиджака торчит кончик накрахмаленного носового платочка; аккуратная прическа; чисто выбритое лицо оживлено ровно настолько, насколько позволяют приличия; разговор правильный. Все выдает в нем образованного человека: и лицо и внимательные умные, как кажется, глаза и белые, с ровно подстриженными ногтями, руки. Когда я отвечаю, он наклоняет голову, внимательно слушая, при этом, чуть улыбаясь уголками губ и слегка кивая головой, как бы говоря: «Да, да, понимаю». Это располагает к большей откровенности.
Когда подходит официантка, уже пожилая полнеющая женщина с добрым лицом, он уверенно называет блюда, так же чуть улыбаясь уголками губ. Это, видимо, действует и на нее: хотя ресторан уже наполняется посетителями, через минуту на столе стоят вино и пиво.
- Ну, что ж, давайте за знакомство, - он собирается налить вино и в мою рюмку.
- Нет, нет, спасибо, - отказываюсь. – Жарко. У меня пиво есть – достаточно.
- А я с вашего позволения выпью. Это же марочное вино, кисленькое, приятно в такую жару.
Дорожное время – неторопливое, растянутое до невозможности, особенно когда трясешься на вагонной полке или молчаливо смотришь в окно на убегающие пейзажи. Но стоит заняться каким-либо делом – будь то шахматы или книга, или интересный разговор, как время начинает ускорять свой бег, и порой не замечаешь, как оно подступает к намеченному рубежу.
Мы продолжаем разговаривать на различные темы, и ожидание первого блюда проходит незаметно. Иногда мужчина наливает в рюмку немного вина, поднимает рюмку, кивнув мне, выпивает. Аккуратность его чувствуется во всем.

Мы, не спеша, покончили с первым и принялись за жаркое, когда к столу подходит пожилой мужчина с седеющей головой и, как-то осторожно и тихо, спрашивает:
- У вас одно место свободно?
За столом мы сидим вдвоем. Два места свободны. Все остальные столики заняты, лишь некоторые, как у нас, имеют одно-два свободных места. Сейчас – самый разгар обеденного времени. Мой собеседник, чуть взглянув на подошедшего, отвечает, отвлекшись от разговора и махнув рукой:
- Занято, занято.
- Ну, почему? – возражаю я удивленно. – Вот с моей стороны не занято, садитесь.
- Да я не помешаю, - суетится тот, видя двоякое к себе отношение. – Я вот тут…
Он пристраивается с края стола, стараясь не мешать мне.
Разговор наш прерывается. Я молча ковыряюсь в тарелке. Мужчина, потягивая вино, разглядывает нового соседа. Выливая остатки пива в стакан, тоже гляжу на него.
Это мужчина лет пятидесяти, еще не старик, но на вид ему можно дать больше из-за двухдневной седеющей щетины на припухшем лице с тонкой светлой кожей, изрезанной мелкими морщинками; под воспаленными, с красными прожилками глазами – «мешки»; весь вид его какой-то неухоженный, измученный; пиджак помят, с сальными блестящими пятнами; под ним – голубая рубашка с серым галстуком. В ожидании официантки он сидит, сложа руки на коленях.
Собеседник мой, прицокнув языком, отодвигает в сторону тарелку с супом, от которого попробовал только несколько ложек, и берется за жаркое.
- Девушка, - обращается старик к официантке, проходящей мимо с разносом, - извините, что-нибудь покушать можно?
- Вы же видите, я занята, - с еле скрываемым раздражением произносит официантка и проходит к дальним столам.
Старик не возражает и остается терпеливо ждать. Лицо его сохраняет неизменное выражение, в котором печальная, а, может даже, скорбная задумчивость хранит отпечатки недавнего большого потрясения.
Собеседник мой что-то говорит, я сдержанно отвечаю. Вдруг он обращается к старику:
- Вы далеко едете?
В его голосе слышится какой-то насмешливо-презрительный оттенок.

Старик вздыхает.
- В Казахстан я еду, - отвечает он глухим голосом, обращаясь ко мне, видя, что я его слушаю. – В Казахстан… - повторяет он и глаза его влажнеют. – Сын у меня… - он сдерживает дыхание, проглатывает что-то, мешающее говорить. – Один сынок у меня был… один.
Он судорожно вздыхает.
- Вот… хоронить еду. – Губы его дрожат, но он сдерживает себя.
- А что это с ним такое? – улыбается мой собеседник.
Старик не отвечает. Подходит официантка.
- Что будете?
- Мне бы покушать, дочка.
- Ну, уж и дочка. Первое будете? – лицо официантки смягчается: обслуживать приходится разных людей, и поневоле закрепостишь себя, чтобы излишне не нервничать.
- Буду. И гуляш.
- Только чахохбили и бифштекс.
- Ну, давайте что-нибудь.
Пока старик заказывает, собеседник смотрит на меня, хитро улыбаясь, и подмигивает, кивая в сторону старика: мол, видали мы таких!
- Хотите лимонаду? – спрашиваю старика.
- Давайте стаканчик, - соглашается он.
Я наливаю.
- Я сам-то из Донбасса, - говорит старик, отпивая из фужера. – Работал главным инженером шахты.
Я взглядываю на собеседника. Он еле заметно кивает мне, усмехнувшись уголками губ.
Старик продолжает.
- Мне-то можно было уже на пенсию уходить, у нас ведь раньше пенсия, - поясняет он мне. – Но что дома делать? Вдвоем жили с женой, больше никого у нас. А тут работа интересная, постоянно занят, постоянно нужен – дел-то хватает на шахте. И как-то время незаметно проходило. Сынок год назад окончил летное училище, направили в Казахстан. Все было хорошо. Все хорошо было… и вдруг телеграмма: погиб. Жена сразу слегла, не знаю, как она там сейчас. А я сразу в дорогу направился, может, успею…
Старик глядит на меня, словно я могу ответить на вопрос: успеет ли он похоронить сына? Все время разговора он обращается только ко мне, видя рядом понимающего и сочувствующего собеседника. Иногда между фразами он делает перерывы, вздыхая, как бы задумавшись или вспоминая о чем-то.

Подходит официантка, ставит перед ним еду.
- А хлеб здесь берите, - она пододвигает к нему тарелку с хлебом, стоящую на столе. – Не хватит, еще положу.
- Спасибо, дочка.
Старик принимается за еду. В левой руке он зажимает кусок хлеба, забыв о нем; правой медленно подносит ложку ко рту и вытягивает из нее содержимое, издавая при этом громкий прихлебывающий звук – суп горячий1 и жирный.
Собеседник покачивает головой, наливает в фужер пиво, не торопясь, выпивает и продолжает заниматься жарким. Ест он, аккуратно ложа кусочки мяса в рот, открывая при этом ровный ряд белых зубов. Так же, аккуратно, закрыв рот, он пережевывает пищу.
Старик, не доев супа, безразлично отодвигает тарелку.
- Может, винца, - предлагает ему собеседник, - давайте, налью.
Старик вяло протестует – ему все равно, совершенно не до этого, но тот, не обращая внимания, наливает в свободный фужер вино, а остатки выплескивает себе.
- Давайте, выпьем, - он пьет.
- Что же вы? – Он показывает рукой. – Давайте.
Старику подают бифштекс. Выпив вино, он закусывает. Ест он молча, иногда судорожно вздыхая. Покончив с бифштексом, запивает оставшимся в своем фужере лимонадом, морщится, потирая левую половину груди.
- Пойду, полежу. Я рядом нахожусь, в девятом вагоне, - говорит он мне и, поблагодарив за компанию, выходит неторопливой походкой.
Я молча допиваю свое пиво.
- Ну, что, каков? – спрашивает меня, улыбаясь,  собеседник.
Я пожимаю плечами.
- Алкаш. Видно было с первого взгляда, - уверенно отрезает он.
- А, может, действительно у него…
- Да ну!
- Рассчитаемся? – подходит официантка.
- А где мужчина, вот здесь сидел? – она показывает на стул, где сидел старик.
- А он ушел.
- Как? Он же не расплатился!
- Ну вот! – собеседник торжествующе глядит на меня. – Я ж сказал.
- Он из девятого вагона, - говорю я.
- Если уже не вышел, - добавляет собеседник. Поезд остановился на небольшой станции.
- Ой, может, не сошел еще! – официантка исчезает в коридоре.
- Я его сразу же раскусил. Меня трудно провести, - собеседник от души смеется. – Таких людей сразу видно – на публику играют, разжалобить пытаются, а там, глядишь, и винца перепадет…

Почему-то не хочется спорить. Разговор не клеится. Молчит и собеседник в ожидании официантки. Она возвращается минут через двадцать.
- Вы знаете, такой уважительный, хороший пассажир попался, - говорит она. – Так извинялся. Да я и сама уж видела, что он просто забылся. Он уже отдыхать ложился. Вы знаете, у него горе, оказывается, соседи мне потом сказали: сын погиб недавно. Хоронить едет, но, наверное, не успеет – лето. Конечно, с таким горем все позабудешь. А я-то о нем так подумала, просто неудобно. Снаружи человека-то не увидишь. Так неловко, господи…
Пока я рассчитываюсь, она все говорит и говорит виноватым голосом. Поднимаясь, гляжу на собеседника. На него, кажется, сообщение официантки ничуть не действует: голова как-то уперлась в шею, отчего выделяется формирующийся второй подбородок, лицо сохраняет прежнее насмешливо-ироничное выражение, в уголках губ застыла улыбка.
Мы встречаемся взглядом. Я не говорю ни слова, но в течение нескольких секунд выражаю все, что о нем думаю. Мне кажется, что глаза иногда могут сказать больше слов.
Вернувшись в свой вагон, заваливаюсь на полку.
Та же бесконечная выгоревшая  степь тянется за окном. Уносятся назад телефонные столбы с мечущейся паутиной проводов, а за ними, где-то на краю горизонта, выглядывают конические шапки курганов. Неожиданно обширный вид скрывается за набежавшим холмом и, когда поезд выскакивает из этого места, глазам предстает долина, на дне которой виднеются игрушечные кубики домов, разбросанные вдоль блестящей ниточки речушки и утопающих в зелени садов. Поезд делает плавный поворот, и вскоре перед глазами вновь – прежняя, неповторимая в своем однообразии, картина степи.
Глаза закрываются. Мне думается, что степь так же безгранична, как и наша жизнь. А курганы и долины словно души людей. Некоторые возвышаются над общей равниной жизни так, что издалека их видно, как скифские курганы – в них-то и таятся тайны, которые привлекают, тянут к себе многих людей; другие же спрятаны, как долины, их не заметно, но вдруг, за жизненным поворотом, откроется пропасть, низость человеческих мыслей и чувств…
Все это путается, переплетается в фантастические образы, и вскоре я сплю, убаюканный глухим стуком колес, покачиванием вагона, тихим разговором девчонок-попутчиц, сплю тем сладким, единственно возможным крепким сном, каким можно уснуть только в двадцать лет.

Часть 15: http://proza.ru/2020/12/17/1540