Домой...

Произошло это летом 1986 или 87- го года. До того я довольно часто  бывала в Сергиевом Посаде. В том числе – несколько раз я приезжала сюда с гостями после международных научных симпозиумов. Это называлось культурной программой.  В поездках этого «формата» мне особенно запомнилась экскурсия по истории русской иконы на примере ее собрания в стенах  Московской Духовной академии, расположенной на территории Лавры. Наш гид, образованный иеромонах, представился так: «Я прохожу послушание на кафедре христианской археологии»… Все это были интересные, образовательные, но туристические поездки. Приезд летом 1986 г. стал рубежом. Лавра перестала быть для меня туристическим объектом.

  На этот раз мы приехали летом дочерью, которой было в то время лет двенадцать.  В будний день. Когда мы приближались к Красногорской площади, что раскинулась перед самым входом в монастырь, я увидела священника, или монаха, тяжелой поступью идущего к Золотым вратам. Несмотря на лето, на нем были запыленные кирзовые сапоги, такой  же запыленный подрясник. Загорелое, или скорее заветренное лицо и самая старомодная по тем временам прическа, которая называлась  политзачес. Шел он тяжело, был явно изнурен, и в то же время - привычен, или равнодушен к своей усталости.  Он был не просто несовременен, но трудно вообще было понять, из каких времен и из каких мест он появился. Может  быть из маленького храма близлежащей деревни?

Наблюдая его, я застыла, я не могла оторвать от него глаз. Времена будто сместились, наложились… Ведь эту картинку - усталый, с заветренным лицом, священник тяжело идет вдоль древней монастырской стены – можно было бы видеть и в XVIII-м, и в XIX-м, и в XX-м веке. Я поняла, что я ее тоже уже видела. Когда? – не знаю. И здесь я уже была. Когда-то давно. Душа сохранила эти воспоминания. Да, я просто жила здесь, где-то неподалеку. И священника этого, который мне был чем-то очень дорог, я видела каждый день. Я все здесь знаю и помню, я вернулась домой. Ошеломительное чувство. Оно все во мне перевернуло. В этот день я увидела Лавру – впервые. Она стала частью моей жизни, то есть моей большой жизни, которая бесконечно удлинялась своей протяженностью в прошлое.
 
  Каждый следующий приезд я вновь переживала это потаенное чувство возвращения, с удивлением вспоминая что-то еще, причем – до боли знакомое и близкое. И дорожки в монастыре, по которым идут монахи, и цветники, и храмы, и иконы. Все это действовало на меня так сильно, так обостренно!
 
В лавру я приезжала в будни и на весь день. До служб я тогда еще не доросла. Я только вспоминала, впитывала в себя эти воспоминания, насыщалась ими, привыкала к ним. И потом чувствовала себя так, как сейчас я чувствую себя после причастия.  Сначала я неспешно гуляла по монастырю, заходила в храмы: в Успенский, Трапезный, Троицкий… Потом я уходила в ту тенистую аллею, что протянулась вдоль стен Духовной академии. Здесь я присаживалась на скамейку. Перечитывала и правила свои записи, просматривала купленные здесь книги. Время останавливалось, я никуда не спешила… В какой-то момент срабатывал привычный импульс: «Кажется, пора…», я поднималась и отправлялась в обратный путь. При этом я ощущала невероятную легкость: ну вот, теперь можно продолжать жить.

       Долгое время я считала, что эту метаморфозу производит во мне какой-то особенный воздух этого места. Уж больно легко здесь дышалось. Будто бы он уже сам по себе очищал. И каждый раз, приезжая в Сергиев Посад, подходя к лавре, я вновь чувствовала  это смещение времен и видела тяжелую поступь того монаха.

       Большую часть времени я проводила в Троицком соборе. Здесь в виду мощей Преподобного Сергия, почти в самом центре храма, у колонны я могла стоять бесконечно долго. Времени я не чувствовала. Именно здесь я просто физически ощущала, как из меня уходит накопившееся напряжение, усталость и что-то еще, мне так мешающее.  И чем дольше я стояла, тем легче и вдохновеннее я себя чувствовала.
 
        Конечно я много читала и о Преподобном, и о Троицком соборе, и о лавре, рассматривала иконы, вживалась… Неожиданно я «споткнулась» об одну икону нижнего, местного ряда. Я уже знала – это «Спас Нерукотворный». «Нерукотворным» его называют потому, что, по преданию, на плате, на ткани, лик Христа был запечатлен в тот момент, когда он приложил его к своему лицу. Произошло это незадолго до Его распятия на Кресте. Глядя на икону, я увидела последний миг человеческой жизни и предел человеческого страдания одновременно. Это меня так обожгло, что я тут же отвела взгляд. Этого запредельного страдания, сосредоточенного во взоре, я перенести не могла. Помнится, очень долго, приезжая сюда, я могла смотреть на эту икону всего один миг. И тут же – отводила глаза. Потом, постепенно, либо привыкая, либо грубея душой, могла смотреть на нее уже дольше, могла рассуждать… Что именно показал иконописец?  Тот, последний, предельный миг человеческого страдания, за которым – смерть… Но так достоверно мог это показать только человек, который сам мог бы это пережить, ощутить. И если он действительно, то есть без искусства, Это ощутил, в следующий миг он тоже должен был умереть. Но он не умер, он закончил свою работу над иконой, и после этого продолжал жить. Значит, это все-таки искусство… Талантливое, гениальное, проникновенное, но – искусство.

        Кто же  написал эту икону? Осторожно осмотрелась,  но никого из служителей, к кому я могла бы обратиться с этим вопросом, я не увидела. У стены, правда, в инвалидной коляске, сидел схимник в характерном облачении - с письменами. Капюшон, тоже с письменами, был надвинут так, что почти скрывал лицо. В руках были четки. Он молился… Ну что, больше не у кого… Я подошла к нему:

      -«Святой отец…», - сказала я так не потому, что считала его святым, я и вовсе его не знала, а потому, что не знала, как правильно обратиться. Он тут же меня прервал и стал говорить о том, какой он грешный. Говорил он долго, я терпеливо слушала, хотя все это мне было совсем не интересно. Наконец я уловила паузу в его речи и спросила, указывая на икону: «Не скажите ли, кто написал эту икону?» - «Не знаю, милая, не знаю…». В голове мгновенно промелькнула досадливая мысль: «А можно было бы и знать. И святости это не помешало бы…». Очень уж он утомил меня долгим рассказом о своей греховности. Я слегка поклонилась ему, намереваясь отойти. В этот момент он чуть приподнял руку, останавливая меня, и уже более естественным, не елейным, голосом сказал: «Это работа Симона Ушакова». Значит «поймал» мою мысль  и не захотел, чтобы я ушла с ней. На этот раз я действительно благодарно поклонилась ему и отошла.
Позже я узнала, что таким образом лаврское священство скрывало подлинники.