Трагическая весть

Страшная новость ошеломляла всех, кому доводилось ее услышать. Ошеломила она и друзей, и соратников по работе. В МТС стоял стон. Работа остановилась. Везде только и говорили о неожиданной смерти бригадира. В парткоме созвали экстренное совещание. Создали комиссию по организации похорон. Участник Великой Отечественной войны, орденоносец и к тому же коммунист – Серафим Федорович был не последним человеком в МТС.
 
Кому-то нужно было оповестить о случившемся жену, и это было самое ужасное для того, кто возьмется эту миссию выполнять.
 
Ивана новость застала в курилке. Вбежавший тракторист крикнул ему:

– У твоей зазнобы отец помер!
 
– Да ну-у... Врешь небось? – не поверил Иван. – Я его часа два назад видел. Он с мужиками за руку здоровался.
 
– Ей богу не вру! – перекрестился тот неумело, слева направо. – Колька Сидоров сказал. Он его в райцентр возил. На горе и помер... Говорят, от разрыва сердца. Жаль, конечно, хороший мужик был, справедливый...
 
Ванька уже не слышал его последних слов. Он что есть духу бежал в «Дом младенца» сообщить Томке, что у нее умер отец.

Тася в делах не замечала бегущего времени. Пришла пора укладывать ребенка на дневной сон и она, сев у окна, дергала за веревку люльку и напевала колыбельную песню:
Баю, баюшки, баю
не ложися на краю.
Придет серенький волчок
и ухватит за бочок...
 
На проторенной в сугробе стежке показались два человека, шагающих след в след. Она стала внимательно вглядываться в путников и признала парторга из МТС и местного фельдшера.
«Симка никак врача прислал, сделать ребенку прививку!» – решила она, увидев, как двое завернули к ее крыльцу.
 
– Заходите, не закрыто, – тихо отозвалась она на стук в дверь.
 
Оба с потухшими лицами насторожили ее. Под ложечкой заныло. Она уставила на них вопрошающие глаза и встрепенулась.
 
– Что же это я... Проходите, садитесь! – схватила она стул и подвинула поближе к одному из них.
 
– Тася, сядь, – попросил ее мягко друг мужа, парторг – Николай Тимофеевич.
 
А она наблюдала за фельдшером. Он раскрыл чемоданчик и достал шприц.
 
– Что-то случилось, наверное, – испуганно прошептала Тася.
 
– Случилось... Серафим...
 
– Нет! Нет! Нет! – попятилась она от них, сшибла табуретку, оказавшуюся у неё на пути и закричала, ухватившись руками за голову. – Ничего не говорите! Ненавижу вас! За что, за что, за что? – каталась она по полу, сгребая под себя самотканки.
 
Вестники подбежали к ней и, удерживая, сделали в руку укол. От шума заревела девочка, и им пришлось ее успокаивать, пока мать не пришла в себя.

К дому Клоковых тянулись со всех сторон люди в черном. Дверь не закрывалась. В избе давила тягостная тишина вперемешку с перешептыванием. В углу горела лампада, на столе – свечи. Соседка монотонно читала псалтырь. Тася сидела на деревянном диванчике в окружении дочерей и снохи, с безучастным лицом. Все случившееся происходило будто не с ней. Она не понимала, почему здесь столько людей. Почему они дают ей деньги и говорят на «гроб».
 
– На какой гроб? Кому? – поднимала она вопросительный взгляд на дающего. И, не получив ответа, брала деньги и машинально совала их в карман жакета.
 
Тишину нарушили рыдания Парани Ереминой, ввалившейся в избу тяжелой поступью, в сопровождении Петра Михайловича.
 
– Подружка-а ты моя, ми-и-илая! И что ж за проклято-е го-о-рюш-ко свалилося-я на тво-ою голо-о-вуш-ку? И как же ты-ы будешь теперь жи-ить-то... с та-а-кою ку-учею...
 
В избе поднялся вой. Верочка уткнулась в грудь матери и бесшумно вздрагивала плечами.
 
– Зачем я упрекала его за курение в избе? – бичевала она себя. – Прости меня, папка, прости-и... Если бы это было не навсегда... А может быть... – ей показалось, что все еще можно исправить. И что все это неправда и он сейчас откроет дверь и с улыбкой скажет: «Вот я и пришел!» И тогда она ему сама даст папиросы и скажет: «На, кури сколько хочешь!»

Организаторы похорон разослали телеграммы родственникам, и они уже начинали съезжаться. Впервые за долгие годы горе соединило вместе родных и близких со стороны покойного и со стороны его жены, теперь уже вдовы.
 
Тасины сестры – Александра и Елизавета переживали её горе как свое. Они обе остались без мужей еще раньше, чем Тася. Шура потеряла своего еще в войну, а Елизавета своего – от его беспробудного пьянства. В каждой из них сидела одна мысль – как Тася будет тянуть одна хозяйство. Дети, полон двор скотины. А кто будет заготавливать дрова? И к тому же у нее не было работы. Она находилась на иждивении мужа и получала небольшое пособие, как многодетная мать.
 
Сестры привезли чемоданы с одеждой (вышедшей из моды, но вполне приличной и добротной, для деревни сойдет) и сетки с продуктами. Когда-то блокадный город снабжался теперь по первой категории обеспечения.
 
– Шура! Лиза! – протянула к ним руки Тася. Родные вы мои... Откуда ж вы-то узнали? – забыв, что сама давала книжку с адресами.
 
– Как ты, Тася? – обнимали ее сестры и тихо плакали.
 
– Все говорят, что Серафим умер, – вдруг сказала она. А я не верю, пока своими глазами не увижу. Он мне говорил, что никогда не умрет. Он никогда меня не обманывал, – она оглядывалась на присутствующих в доме людей, ища в их глазах подтверждения своих слов, но видела в них только сочувствие.

Гроб с телом покойного привезли из морга в день похорон, утром. Тася, накаченная успокоительными, тихо подошла к гробу, обтянутому красной материей с черными рюшами, и долго вглядывалась в заострившиеся черты мужа.
 
– Сме-е-шься... Хорошо тебе... Да? – обращалась она к застывшему в улыбке лицу.
 
Пришло время к выносу тела. Четверо мужчин с траурными платками на рукавах вошли в дом и сказали:

– Пора!
 
– Куда, пора? – забеспокоилась Тася и ошалело забегала глазами от мужиков до близких ей людей, как бы прося у них защиты.
 
– Мама, мы с тобой! – заплакали дочери, вцепившись в ее локти.

– Куда пора? – вскочила с диванчика Тася. – Не пущу-у... – кричала она, цепляясь за края гроба. – Сима-а! Родной мой... – повиснув на чьих-то руках, кричала она вслед уплывающему в дверном проеме гробу.
 
– Тася, Тася! – успокойся, его еще не хоронят! – тихо уговаривал ее парторг. – Его занесут в красный уголок в МТСе, чтоб все желающие могли с ним проститься.
 
Кто-то крикнул:

– Сын, сын бежит! Приехал из армии. Слава богу, успел!
 
Толпа расступилась и пропустила через себя молоденького солдата, медленно стягивающего с себя цигейковую с кокардой шапку. Печальной походкой он подошел к гробу, поставил чемоданчик и опустился на колени.

После громких прощаний, обещаний вечно хранить светлую память о безвременно ушедшем от них замечательном человеке, огромная толпа словно темная лужа стала растекаться в разные стороны и мелеть, оставив на дне холмик, заваленный венками и рядом с ним обезумевшую вдову, сгорбленную под тяжестью утраты. Пока она еще не чувствовала себя одинокой. Рядом с ней были дети, сестры и неосознанность того, что любовь ее будет жить в груди вечно, но высказать ее будет некому.

Далее: "Эпилог"