Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 20

     — Смотри, Парменион, наши голосят, — единственный глаз царя засёк сына с Филотой. — Соскучились по папочкам.

     — И, что удивительно, не цапаются, — оценил полководец. — Просто пара закадычных друзей.

     — Это тихая ночь настроила их на мир и согласие… — И Филипп обернулся к вышедшему следом Антипатру: — Твой флигель не пострадал от славы македонского оружия?

     Антипатр оглядел постройку и рассмеялся:

     — Стены целы. Что до содержимого, так там одно старое барахло было свалено — зато порезвилась ребятня от души.

     — Особенно твой хорош был, да на добром коне!

     — Как же иначе, если он тебя изображал? — Антипатр снова рассмеялся. — Глядите, все зевают во весь рот: несколько часов веселиться не шутка. — И полководец сделал паузу, давая Филиппу время оценить свой парадокс и так же, как и сподвижник, от всей души расхохотаться. — Спать сегодня будут как убитые, — вывел Антипатр.

     — В отличие от тебя: ты так умильно смотрел на Алкмену — ясно как божий день, какой насыщенной выдастся ночь, — царь тоже решил поиграть словами. — А хороша девчонка, хороша! — Филипп поцокал языком, вспоминая соблазнительные формы приглянувшейся Антипатру флейтистки, но долго её достоинства не оценивал — подошёл к виновнику торжества и, подняв его на руках, поцеловал мальчишку в пухлую щёчку: — Расти, наберёшься ума и сил — станешь, как папа, знаменитым воином!

     Александр тем временем подошёл к отцу; Филота отправился за своим, отыскавшим сидевших рядышком Никанора и Гектора. Гектор устроил голову на плече брата и уже начал сонно посапывать.

     — Я возьму его, папа?

     — Не надо — я их понесу. — И Парменион поднял на руки младших сыновей.

     Детские ручки тут же обвили шею родителя; раб, прежде подавший полководцу гиматий, теперь накинул покрывало на угомонившихся ребят — и Парменион с Филотой, ещё раз поблагодарив Антипатра за прекрасный вечер и пожелав здоровья и хозяину, и его многочисленному потомству, вышли со двора.

     Филипп после короткого прощания тоже направился домой. Пламя зажжёных факелов освещало дорогу владыке и первым людям Македонии; работы у щитоносцев охраны практически не было: зеваки, толпой сбегавшиеся поглядеть на царя днём, на его обратном пути уже спали в своих домах; лихой люд подстерегал путников на просёлочных дорогах, а не на улицах столицы — только трактирщики, устав от заигравшихся в кости посетителей, вставали на пороге своих заведений, приветствовали царя и его сподвижников, глазели на блестящие доспехи конвоя и напоследок, ещё раз прокричав «да здравствует!», возвращались к своим делам.

     Александр шёл рядом с отцом, он был так ошеломлён произошедшим у него с Филотой, что в первые мгновения после согласия Парменида пересылать письма долго не мог оценить, насколько изменилась ситуация: как это всегда случается, только отстояние, удаление от значительного высвечивало его во всей полноте — Гефестион же, любимый Патрокл, находившийся так далеко, напротив, становился ближе. «Я спишусь с ним, обязательно спишусь! И как же здорово вышло, что я увидел Филоту с другой стороны и решился попросить его! Словно меня что-то подтолкнуло изнутри… Или боги надоумили и сблизили нас — ведь я мог просто не заметить, как он был ласков с братьями, стоило мне остановиться в каком-нибудь десятке локтей правее или левее, или что-то могло просто не шевельнуться в моей душе, или недоверие предостерегло бы меня от этого шага, а теперь… Теперь! Удивительный, счастливый случай! И как же неожиданно! Я и подумать не мог, что всё образуется так легко! Как говорит мой отец, решительно — решительно, мойры сменили гнев на милость, после стольких печалей наконец-то светлый просвет!»

     Филипп посмотрел на шедшего рядом сына:

     — Не озяб? Запахни гиматий поплотней: по ночам уже изрядно свежо.

     — Да, папа, конечно.

     Отец пригляделся внимательней — просветлённый лик сына изрядно царя озадачил:

     — Все твои сверстники носами клевали, а ты бодрый. О чём задумался?

     — Я? — Голубые глаза посмотрели на отца. — Мы завтра с Клитом домик Афине утепляем и переселяем её во двор. Помнишь, ты разрешил? Придёшь посмотреть потом?

     — Конечно. Новые домочадцы всегда интересны, а тут целых семеро — большое семейство.

     «Но это значит так же и то, — продолжил про себя Александр, — что мои письма Гефестион будет читать вместе с посланиями Филоты — и, конечно, я должен, просто должен постоянно писать ему и красивее, и волнительнее, и интереснее. Значит, и мама, и Клит были правы, когда говорили, что, несмотря ни на что, я обязан совершенствоваться, набираться знаний, становиться умнее и сильнее. А ещё Клит был прав, настояв на том, чтобы я помирился с друзьями. Если бы я себя не обуздал, не уладил бы всё, обострил бы разлад, ничего сегодня не случилось бы: ни согласия Филоты, ни доброго отношения остальных, ни праздника вообще. Остался бы я в своей комнате, не пошёл бы никуда, сидел бы нелюдимкой — и зачах бы. Гефестион, родной мой, мой Патрокл, я напишу, обязательно напишу тебе обо всём этом!»

     Несмотря на поздний час, Александр, придя во дворец, понёсся к Клиту — царевичу надо было, обязательно, непременно надо было поделиться нежданно-негаданно свалившейся удачей с верным другом.

     — Что я расскажу! Ты не представляешь, что было, и я не понял, как это получилось, но ты должен знать! — И наследник поведал славному воину удивительную тайну, связавшую его с зеленоглазым сыном Пармениона.

     — Неожиданно, — вывел Клит, выслушав реляцию царевича. — Значит, ты увидел Филоту со стороны, которая раньше тебе не открывалась, впечатлился и доверился.

     — Ты меня одобряешь? Ведь он не должен обмануть, если дал слово? Что скажешь?

     — Я думаю, ты всё сделал верно. Филота своенравен, горд, любит похвастать и на проказы горазд: все вы не прочь и самоутвердиться, и пошалить — но подлых каверз он устраивать не будет. Наоборот, мне кажется, он даже доволен тем, что ты его попросил, — будет состязаться теперь в изящном слоге на высшем уровне. Филота понимает, что начинает упражняться в письме, имея от тебя большое отставание: ты-то впечатление на Гефестиона уже произвёл, уже завоевал его симпатию — вот Парменид тебя захочет и догнать и обогнать. Вам только дай предлог силами помериться… — Брат Ланики скосил на молочного племянника лукавый глаз. — За сердце Гефестиона-то не боишься? Не метнётся он к зеленоглазому красавцу? — тем более что Филота, оказывается, нежности тоже подвержен…

     — Нет, он стойкий, я ему верю. Мой Патрокл… — Александр посмотрел куда-то вдаль. — Как мне хорошо теперь, Клит! Я напишу письмо, Филота его отправит — и мы будем ждать ответа. Вдвоём! Только подумать! Я теперь с Филотой вместе!

     Клит усмехнулся.

     — Ты только смотри завтра так не сияй перед Леонидом, а то он смекнёт что к чему — ещё погоню отправит за посланцем…

     — Не буду, не буду! Ну всё! Я побежал письмо писать! Спокойной ночи! Я тебя обожаю!

     — Беги, беги. Проверить не забудь, а то ошибок насажаешь в порыве чувств…

     Александр в мгновение ока добежал до своей комнаты и, ворвавшись в неё, бросился ко столу, уселся и взял в руки стилос.

                «Александр Аргеад
                Гефестиону Аминториду 

     Гефестион, мой драгоценный друг, мой любимый, мой Патрокл!

     Не проходит и часа, чтоб я не вспомнил о тебе. Мне стало так тоскливо, когда ты уехал, что я даже заболел и пару дней пролежал в лихорадке, но мне помогли мои родители и Клит, они сказали, что я должен смотреть на нашу разлуку как на испытание и не топить себя в унынии и печали. Слезами горю не поможешь; если я всегда буду серым и скучным, то никому не понравлюсь: ни тебе, ни себе, ни всем остальным — разве ты заинтересовался бы серой невзрачной личностью, постоянно плаксивой, постоянно хмурой? Нет, ты не увидишь меня таким — я не опущу руки, я стану сильным и умным, чтобы ты мог гордиться мной, я уже обещал это и Клиту, и отцу, и матери. Ведь ты одобряешь это решение? Напиши, обязательно напиши об этом и сам не печалься, думай не о том, что мы расстались, а о том, что мы встретимся.

     Наверное, ты удивишься, когда найдёшь моё письмо в послании Филоты. Он мой товарищ, и я снова жалею, что у нас было так мало времени, что я не успел тебя познакомить ни с кем из своих приятелей… И о тебе так мало узнал… Не знаю, как мне пришло в голову — наверное, меня боги вдохновляли, — но я увидел, как он печётся о своих маленьких братьях, это меня подкупило — и я решил попросить Филоту помочь мне. Я до сих пор ошеломлён и пребываю в радостном недоумении, как всё быстро и удачно образовалось: он согласился выполнить мою просьбу и переслать эту весточку в своей. Я ведь боялся отправлять тебе письмо лично от себя, потому что от вздорного и придирчивого Леонида что угодно можно ожидать, даже обыска и изъятия: в сладком, которым снабжала меня мать, он уже преуспел… И тут станет подозревать, что наша переписка может отвлечь меня от учения, а заверять его в обратном я не буду: это бесполезно, он недоверчив — я воспользуюсь помощью сына Пармениона. Я так мучился, когда не видел возможности с тобой связаться, но теперь это преодолено. Не бойся, Филота не станет читать наши письма, он запечатает это послание при мне и позовёт меня, когда придёт ответ, чтобы вскрыть его, тоже в моём присутствии, — поэтому смело пиши всё своё самое сокровенное, всё, чем хочешь со мной поделиться. Я так обрадовался, когда Филота согласился мне помочь — значит, что-то хорошее в моей жизни всё же случается. Пусть без тебя, но это связано с тобой!

     И Афина шлёт тебе тысячу приветов! Она мне, конечно, об этом не сказала, но я так думаю — она же сразу тебя полюбила, и её щенята к тебе потянулись. Они ещё немножко подросли, я смотрю на них — и снова вспоминаю тебя, наши прогулки. Не волнуйся обо мне, тёплые воспоминания — это тоже хорошо, если надежды на будущее светлы и я смогу перетерпеть наше существование порознь и наконец воссоединиться с тобой, чтобы уже никогда не расставаться и всю жизнь пройти рука об руку.

     Как бы я хотел узнать о тебе как можно больше! Кусочек нашей жизни тебе уже приоткрылся, ты имеешь представление о Македонии, о нашей столице, а я совсем ничего не знаю о месте, где ты живёшь, а мне так интересно всё! На днях Филота рассказывал нам об Афинах, как ему описал их Фукидид, его учитель, он афинянин, но узнать это от тебя — это совершенно особое! В каком месте стоит твой дом, где в нём находится твоя комната, далеко ли от вас море и какое оно… И выходит ли твоё окно на ту сторону, где ночью плывёт луна, смотришь ли ты на неё, вспоминаешь ли обо мне… Напиши о своих родителях и о семье, о приятелях, о погоде, о театрах — да обо всём, мне каждая твоя фраза будет интересна.

     Сегодня Антипатр, полководец и друг отца, задал пышный пир по случаю пятилетия своего третьего сына, это прощальное празднество: армия отправляется во Фракию, Клит уходит вместе с войском — и на время я лишусь своего верного друга… И отца не будет, не знаю, сколько это продлится, но я не сдамся — я уже решил стать закалённым и во что бы то ни стало дождаться — и их из похода, и тебя из Афин. А до ухода во Фракию мы с Клитом утеплим Афине её домик и переселим всё собачье семейство к нам во двор — отец разрешил. Теперь им зимой не будет холодно, как было бы за оградой. И я тебе по секрету скажу, что я уже решил в особенно лютые морозы и просто по ночам забирать маму с детками к себе в комнату — пусть греются. Ты тоже вспоминай об Афине и её щенятах — и нам всем будет тепло.

     Я пишу тебе письмо, в окно светит луна, на небе сверкают звёзды, и мне кажется, что из них соткана тропа, по которой мы будем приходить друг к другу. Пока в сновидениях или сидя перед листом пергамента и рассказывая обо всём, что произошло в жизни каждого, но однажды ночь растает, настанет рассвет, разгорится день — и ты опять войдёшь в дворцовые ворота — живой, настоящий, из плоти и крови. Я так люблю тебя, я так мечтаю об этом!

     Шлю тебе тысячу поцелуев и молю богов, чтобы это письмо дошло до тебя как можно скорее — и я скорее получу твой ответ.

     Родной мой, пробьёт час — и мы обязательно будем вместе!

                Твой верный Александр

     Извини меня: я вижу, это письмо вышло сумбурным. Я всё ещё пребываю под впечатлением, мне трудно собраться с мыслями, меня подгоняет время: уже глубокая ночь, а завтра мне надо встать пораньше и скорее убежать к Филоте, чтобы противный Леонид не засёк меня. Наверное, послание Парменида выйдет более складным, он может блеснуть изысками слога, но беспорядочность изложения на этом листе моих чувств к тебе не умаляет».


     Александр свернул драгоценный пергамент и юркнул в постель, загасив ночник: ночь была лунной и светлой — как и то, что творилось в его душе. Заснул царевич сразу: несколько часов, проведённых на свежем воздухе в весёлой беготне, дали о себе знать и уняли эмоциональное напряжение. «Проснуться рано, проснуться рано. Я должен, ибо я люблю. Любовь — и дисциплина. Чувство взывает к разуму — как интересно! Я скажу это Клиту», — только и успел подумать Александр.



     Как Александр был ошеломлён своим обращением к Филоте и ещё более — утвердительным ответом Парменида, так и будущий гиппарх был удивлён просьбой царевича и поражён донельзя своим согласием. Придя домой и поразмыслив немного на сон грядущий, Филота приписал проявленное великодушие широте своей натуры и похвалил себя за то, что не растерялся и согласился помочь: хотя никто из его приятелей не собирался писать Гефестиону, одержимый желанием списываться с синеглазым красавцем наследник, перебрав всех, рано или поздно нашёл бы способ связаться — оказывая же помощь, Филота обнаруживал достоинства своей личности, блистал ими, делал царевича зависимым от Парменида. А кроме того, намёк на состязание — и что может быть нагляднее, когда перед сыном Аминтора одновременно окажутся два письма! — раззадоривал Филоту дополнительно.

     Своё послание Парменид написал давно, перечитал пару раз и перед тем, как лечь спать, бросил ещё один взгляд на пергамент.

                «Филота Парменид    
                Гефестиону Аминториду   

     Здравствуй, Гефестион!

     Не удивляйся письму от незнакомца, потому что мы с тобой не абсолютно посторонние — по крайней мере в моём отношении к тебе: дважды, пусть и мельком, мне выпал случай видеть тебя в Пелле. Конечно, жаль, что твоему отцу пришлось так скоро уехать: если бы ты пробыл в столице Македонии немного долее, царевич, разумеется, познакомил бы тебя со своими товарищами.

     Я, как и все прочие, наслышан о твоей достойной фамилии и не теряю надежды на твой окончательный переезд в столицу Македонии; надеюсь также и на то, что, несмотря на краткость твоего первого пребывания в Пелле, мой родной город пришёлся тебе по вкусу и не раз встаёт у тебя в памяти. Наверное, ты оценил и прекрасную мозаику, и не уступающие ей по красоте статуи, и архитектуру. В нашей стране среди людей искусства трудится много греков — и, оставшись здесь, ты не окажешься на совершенной чужбине: в Пелле часто звучит греческая речь, след эллинов в облике города обнаруживается легко, и наши базары, постоянно обогащаясь и расширяясь, скоро сравняются с вашими рынками; заморские диковинки и сейчас на них не редкость.

    Но пока ты в Афинах — и, думая о твоём приезде, о политике, о прекрасном, я припоминаю всё, что мне рассказывал о сердце Эллады мой учитель Фукидид. Он тоже афинянин, очень любит свою родину и всегда увлекательно о ней рассказывает, выбирая темой то быт, то искусства, то ремёсла, то историю, то образование, то религию, то торговлю. Перед моими глазами встают величественные храмы, великолепные статуи обитателей Олимпа, широкие улицы, знаменитые учёные, пишущие трактаты в тиши учреждённых ими философских школ, спешащие к ним ученики, портовые причалы, у которых швартуются десятки кораблей, паруса, пригнавшие их из неведомых странствий — под синью неба по сини моря…

     Конечно, всеми полученными знаниями я делюсь со своими друзьями: у многих, но не у всех учитель афинянин, и не все они так много знают и так увлекательно рассказывают, как Фукидид.

     Как ты, наверное, уже понял, я всем сердцем полюбил Афины и мне было бы приятно переписываться с их жителем, тем более сыном таких достойных родителей: о твоей семье после твоего отъезда я слышал исключительно хорошее. Поэтому я предлагаю тебе — и наше общение посредством переписки, и свою дружбу; поэтому напишу пару строк о себе.

     Зовут меня Филота, мне восемь лет, я сын Пармениона, он полководец и ближайший друг царя. У меня есть два младших брата, Никанор и Гектор, и я их очень люблю, и две сестры — к ним я тоже испытываю тёплые чувства, но более умеренные: девчонки есть девчонки.

     Чтобы ты имел представление обо мне не только по этим строчкам, посылаю тебе и свой портрет, его написал Стратокл, он очень точно передаёт черты. Конечно, можно написать ещё очень многое о моих увлечениях и симпатиях, но кое-что из них я уже упомянул, а подробно излагать остальное не буду по той простой причине, что не знаю, заинтересует ли это тебя и примешь ли ты мою дружбу. Ни в коем случае не думай, что я тебе что-то навязываю — я пойму и твой положительный, и твой отрицательный ответ.

     В заключение прибавлю несколько слов о положении в целом: у нас заканчиваются последние празднества по случаю взятия Халкидики, армия снова собирается в поход, на этот раз — на север, во Фракию. К сожалению, пока тянется Третья Священная война, о мирном сосуществовании Пеллы и Афин говорить нельзя, но противостояние близится к завершению и подписание мира уже не за горами: одно посольство по поводу обсуждения проекта мирного соглашения у нас уже побывало. Мы верим, что голос здравого смысла возобладает и все поймут, что только союз и согласие помогут нам сокрушить персов. Это знает твой отец, для достижения этой цели он действует, и мне было бы очень приятно услышать, что и ты разъясняешь своим товарищам и просто знакомым, что союз под единым началом — самое верное решение.

     Природа пока улыбается, несмотря на то, что ты уехал в Афины: последние дни лета выдались очень погожими.

     Вот, собственно говоря, и всё — теперь тебе решать, будет ли продолжено наше общение. Но вне зависимости от твоего выбора остаюсь истинно твоим
                Филотой Парменидом».

     Пробежав письмо ещё раз, Филота улыбнулся: прошедший день удался на славу, будущий сулил стать не менее интересным. Поведение Александра занимало Филоту чрезвычайно, но с ним предстояло ознакомиться на следующий день, а пока…

     Гиппарх прокрался в гинекей к своей доблестной иле, поцеловал макушки крепко спавших Никанора и Гектора, заботливо поправил на них, натянув по самые головы, одеяла, тихо ступая, вернулся в свою комнату всем довольный, сам лёг в постель и вскоре отбыл в прекрасную страну сновидений.