Скажите ей, что наш отец писал за нас всех

«Благодаря младшей дочери поэта были опубликованы письма А.С. Пушкина к жене». Подобную фразу можно встретить в пушкинских биографиях. Однако, как правило, этой фразой и ограничиваются – о подробностях публикации не говорится. Между тем они настолько интересны, что заслуживают отдельного очерка.

Пушкинские письма, как самое дорогое, Наталия Николаевна Пушкина-Ланская  бережно хранила до конца жизни. Умирая, она просила старшую дочь Машу передать младшей.  Братья согласились с этим, понимая, что разойдясь с мужем, Таша оказалась в трудном материальном положении. Они были убеждены, что с этим сокровищем та сможет расстаться только в том случае, если все возможности избежать бедности будут исчерпаны и иного способа сохранять прежний образ жизни не останется. Однако Наталия Александровна поступила иначе – она  решила продать пушкинские письма, уже став супругой его высочества принца фон Нассау и никаких материальных затруднений не испытывала. Опубликовав эти письма без ведома братьев и сестры, она поставила их в крайне неловкое положение.

Мария Александровна, выполняя последнюю волю матери и расставшись с письмами отца, вовсе не ожидала, что так поступит с ними сестра. Поэтому можно понять ее раздражение, когда на слова общей знакомой Е.А. Новосильцевой-Регекампф о жалобах Наталии Александровны на редко получаемые письма она резко ответила: «Скажите ей, что наш отец писал за нас  всех».

Первые попытки продать пушкинские письма  Наталия Александровна предприняла спустя уже три года после смерти матери.

24 сентября 1866 года петербургский  книгопродавец Я.А. Исаков, уже известный как издатель сочинений Пушкина под редакцией Г.Н. Геннади, вышедших в 1859 году  (в 1870-1871 годы они будут переизданы), писал Н.А. Дубельт:

«Милостивая государыня Наталья Александровна.

Господин барон Гротус передал мне желание Ваше уступить доставшиеся на часть Вашу семейные письма покойного родителя Вашего Александра Сергеевича <…> числом всего 68-мь, писанных к матушке Вашей Наталье Николаевне. При этом предложении возникает естественный вопрос, – в случае из приобретения от Вас, какое могу я сделать из них употребление? Семейные письма по содержанию своему есть достояние всех детей, оставшихся после умерших родителей, – следовательно, чтобы сделать из них какое-либо в коммерческом виде печатное употребление, необходимо согласие и прочих членов Вашего семейства, и потому покорнейше Вас прошу почтить меня Вашим уведомлением, на каком основании уступлены Вам упомянутые письма Вашими братьями и сестрицей, с какою целию Вы можете уступить их и на каких условиях, а также, если Вы можете, указать, к кому поступила прочая как семейная, так и с посторонними переписка Александра Сергеевича. Ответ Ваш прошу прислать прямо на мое имя в Петербург. Яков Исаков».

Однако получить согласие на издание писем Пушкина от братьев и сестры Наталии Александровне не удалось, и намерение Исакова не осуществилось. Она решила предпринять новую попытку найти менее щепетильного издателя.

13 декабря 1866 года посредственный беллетрист Б.М. Маркевич писал редактору газеты «Московские ведомости» и издателю журнала «Русский вестник»  М.Н. Каткову из Петербурга в Москву: «Наталья Александровна Дубельт, дочь Пушкина, желала бы, вследствие сложившихся обстоятельств, продать в какой-либо журнал находящиеся у нее 73 письма отца ее к матери ее. Я читал их все, они весьма интересны. К сожалению, кое-что придется из них повыкинуть. Пушкин страдалец, Пушкин, обреченный на довременную смерть вследствие ложного своего положения, вследствие «холопства, добровольно им на себя принятого, вследствие отвратительной тирании, не дозволявшей ему ни быть помещиком, ни жить свободным писакой – говорится в каждой строке этих писем. К ним Лонгинов, с помощью Соболевского, мог бы написать прекрасное предисловие. Если бы вы хотели приобрести эти письма, я бы вас попросил не медлить с ответом и поручить отвечать мне Н.А. Любимову, с которым мы и вошли бы в обстоятельные переговоры об этом».

М.Н. Катков заинтересовался предложением, и ему были высланы копии писем Пушкина. Однако в феврале следующего года  Наталия Александровна изменила решение.

28 февраля 1867 года Маркевич писал Каткову:

«Кончаю письмо мое передачею вам настоятельной просьбы Н.А. Дубельт о немедленном возвращении ей посланных вам копий писем ее отца. Она решилась их вовсе не печатать, говорит она. Ради Бога, пришлите их скорее. Она, с обычным женским нетерпением, каждый день бомбардирует меня письмами по этому поводу, точно письма эти у нее украли и напечатают без ее позволения».

Наталия Александровна готовилась выйти замуж за принца Нассауского (свадьба состоится 1 июля) и более не испытывала материальных затруднений.

Прошло пять лет.

Дочь Пушкина, ставшая графиней Меренберг, вновь вернулась к мысли продать письма отца. 9 ноября 1872 года  издатель журнала «Русский архив» П.И. Бартенев писал к П.А. Вяземскому: «Нельзя ли прибегнуть к вашему посредству? Коль скоро они были показаны лицам посторонним, то нет ли и мне возможности прочесть их в полной копии и напечатать не иначе, как под вашею цензурой?» Вскоре Вяземский ответил ему: «О письмах Пушкина к жене нечего и думать - дочь именно потому, что не нуждается в деньгах, и не уступит этих писем иначе, как за большие деньги. Она сказала мне, что что ей предлагали 5000 рублей, но она на предложение не согласилась. Я прочел эти письма все, особенно достойное внимания – неудобопечатаемо…» Летом 1873 года Бартеневу удалось побывать в Висбадене и встретиться с графиней Меренберг: «…Ныне с 10 до 4-го часу просидел у дочери Пушкина и читал большое собрание его писем к покойной его жене. Я долго не опомнюсь от этого чтения - для его биографии они первой важности. Почти страшна эта возможность заглядывать в самые тайники чужой души». Вяземскому Бартенев писал 25 июля: «Письма Пушкина очень важны для его биографии. Надеюсь найти для них покупщика, и если они будут изданы (с некоторыми опущениями), возьмусь составить к ним объяснительные примечания. Они оставили во мне впечатление грустное[..] Он любил жену и находил в ней свое счастье, но все-таки она была не по нем. Видно, и дар поэзии, и дар красоты – дары опасные».

Наконец, дочь Пушкина обратилась к И.С. Тургеневу с предложением издать письма отца.

23 марта (4 апреля) 1876 года И.С. Тургенев писал П.В. Анненкову:

«Вчера получил я от дочери Пушкина (графини Меренберг, жены принца Нассауского) большой пакет писем ее отца к ее матери. Я не успел еще прочесть их – но увидел на обложке несколько замечаний, написанных Вашей рукою, из которых я мог заключить, что Вам эти письма известны. Графиня Меренберг желает, чтобы эти письма были напечатаны – и поручила мне продать их».

Первый биограф Пушкина П.В. Анненков, внимательно изучавший семейные письма поэта,  выразил сомнение в возможности их опубликования. Об этом 4 (16) апреля он писал  Тургеневу: «А что касается до писем Пушкина, то вот уже 5-6 лет, как графиня Нассау-Дубельт продает свой секрет на всех площадях. Если Вы пробежали эти действительно драгоценные (для умного биографа) письма, то Вы увидели, что они похожи на разговоры мужа с женой в 4-х стенах их спальни о людях и вещах. И вот дочка собирается показать народу папашу и мамашу нагишом – без всякой биографической рубашки – и притом за деньги. О покупателе она не заботится – будь хоть жид или первейший негодяй, рассчитывающий на выгоду скандала, лишь бы деньги дали. В 1869 г. она предлагала эти письма Каткову, мне, Соллогубу в Петербурге, кн. Львову – всем встречным и поперечным, и в эти дорогие и деликатнейшие излияния поэта, раскрывающие его семейное горе, погружались бесчестные глаза – это всем хорошо известно – Антропова, Маркевича, и др. - господа эти, полагаю, даже и выписали из них наиболее резкие места. Теперь эта обесчещенная переписка Вам препровождена на комиссию; поместите ее в какой-либо публичный дом. Если бы я располагал какими-либо свободными деньгами, я бы купил эту исповедь Пушкина и, может быть, сделал бы из нее небезынтересный этюд, во всяком случае этюд приличный и поясняющий дело. В таком виде переписке этой  и следовало бы появиться на свет, а не так, как замышляет Меренберг-Дубельт – т.е. получить деньги и бросить фамильную святыню в уличный ручей – пусть, кто хочет, тот и добудет ее вонючим крючком оттуда. На беду какая-то дама из самого высшего света нашего и умеющая читать по-русски, сказала Меренберг, что за эту рукопись в России дадут ей 20 тысяч рублей. Шесть лет тому назад Графиня и требовала эту сумму в России, но, конечно, никто не дал ей и рубля, да и зачем давать, все уже gratis попользовались ею. Не знаю – насколько она сбила теперь цену с своего товара, но знаю, что ничего другого не остается, как предоставить его, через посредника или лично –   берлинской или лейпцигской русской печати…. разве найдется тороватый русский, который приобретет его из пиетета и имени Пушкина. Вот мое мнение, которое сложилось у меня не со вчерашнего дня».

Цит. по: Измайлов Н.В. Тургенев – издатель писем Пушкина к Н.Н. Пушкиной // Тургеневский сборник. Т. V. Л., 1969. С. 401-402.

Как пояснил комментатор печатания пушкинских писем Тургеневым Н.В. Измайлов: «Сомнения П.В. Анненкова в целесообразности публикации полного текста писем Пушкина к жене объяснялись не только их интимным, семейным характером, полной свободой в выражениях, в языке и стиле, откровенными, резкими отзывами о правительственных и придворных кругах, о самом Николае I, но и общим тогда отношением к обнародованию личной переписки  недавно умерших писателей и других деятелей, многие адресаты которых, друзья и близкие были в момент публикации еще живы».

23 марта Тургенев писал М.М. Стасюлевичу:

«Дочь Пушкина, графиня Меренберг (дочь Пушкина) доставила мне всю корреспонденцию ее отца к ее матери (около 50 писем) – и поручила мне найти издателя. Я этих писем еще не читал – но без сомнения, всякая строка Пушкина драгоценна – и вот почему я немедленно подумал о Вас и о «Вестнике Европы».

В следующем послании к Стасюлевичу – от 8(20) апреля Тургенев вновь писал о письмах Пушкина: «Они крайне любопытны, но насколько удобны к печати – это другой вопрос. Надо было бы выкинуть самое интересное, ибо Пушкин не церемонился  со своей женою – и высказывался очень резко насчет своих и ее родных, знакомых и т. д. Графиня Меренберг (Дубельт) уже предлагала и показывала их нескольким лицам, но, во-первых, она требовала за них цену ни с чем не сообразную, а во-вторых, эти письма скорее могли бы быть предметом биографического «этюда», чем поступить голым материалом в литературно-публичный водоворот».

21 июня (3 июля) Тургенев осведомлялся у Стасюлевича:

«А что же безалаберная графиня Меренберг (дочь Пушкина) ничего не написала Вам насчет писем своего отца».

На следующий день Иван Сергеевич писал издателю «Вестника Европы» вновь: «…Что мне сказать при проезде через Висбаден этой хотя любезной, но взмалмошной и легкоголовой барыне?..»

Анненков несколько изменил мнение о возможности публикации пушкинских писем. 24 августа он писал Стасюлевичу: «Переписка эта очень любопытна… хотя из пиетета к Пушкину я всегда отговаривал дочь его накладывать руку на отцу и отдергивать занавесы постели… но так как она не чувствует к этому ни малейшего отвращения, то уже хотелось бы, чтобы переписка попала в порядочные руки и напечатана была с некоторыми необходимыми выпусками, приличием требуемыми».

В редакционном предуведомлении к журнальной публикации в первом номере «Вестника Европы» за 1878 год Стаслюлевич отмечал, что графиня Меренберг  «поручила И.С. Тургеневу взять на себя просмотр и приведение в порядок этой переписки, а вместе и окончательное решение вопроса, что из текста писем может быть допущено в печать, а что должно быть исключено, или как имеющее интимный характер, или как вообще неудобное для печати».

Тургенев предпослал публикации пушкинских писем предисловие, в котором писал:

«Не говоря уже о том, что каждая строка величайшего русского поэта должна быть дорога всем его соотечественникам - не говоря и о том, что в этих письмах, как и в прежде появившихся, так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения - но вследствие исключительных условий, под влиянием которых эти письма были начертаны, они бросают яркий свет на самый характер Пушкина и дают ключ ко многим последовавшим событиям его жизни, даже и к тому, печальному и горестному, которым, как известно, она закончилась.

Писанные со всею откровенностью семейных отношений, без поправок, оговорок и утаек, они тем яснее передают нам нравственный облик поэта.

…Пушкин был не только самым талантливым, но самым русским человеком своего времени - и  уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного русского человека - для историка литературы они – сущий клад: нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.

Позволю себе прибавить от своего имени, что я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших моей литературной карьеры - я не могу довольно высоко оценить доверие, которое она оказала мне…

Сама дочь поэта, решившись поделиться с отечественной публикою корреспонденцией своего родителя, адресованной к его жене – ее матери, – освятила, так сказать, наше право перенести весь вопрос в более возвышенную и безучастную – как бы документальную сферу.

Нам остается искренне поблагодарить графиню Н.А. Меренберг за этот поступок, на который она, конечно, решилась не без некоторого колебания, – и выразить надежду, что ту же благодарность почувствует и докажет ей общественное мнение».

Однако надежда Тургенева оказалась тщетной. Большинство читателей семейной переписки Пушкина, не снабженной какими-либо комментариями и примечаниями, выразили недоумение, разочарование, порой – даже возмущение. Многие, наверняка, ожидали совсем иного - высоких рассуждений о поэзии, о литературе, об изящном.

Публикация семейной переписки Пушкина в литературном журнале, адресованном широкому кругу читателей, почти без купюр, оказалась преждевременной. Отрицательного  мнения были братья и сестра Наталии Александровны, с которыми она не советовалась при публикации. Вскоре после выхода мартовского номера «Вестника Европы», в котором завершалась публикация – 25 марта 1878 года Тургенев писал Стасюлевичу: «…Меня какой-то А.В. письменно предуведомил, что сыновья Пушкина нарочно едут в Париж, чтобы поколотить меня за издание писем ее отца! Почему же меня, а не родную сестру, разрешившую печатание? – резонно спрашивал он. –  Впрочем, я полагаю: это просто сплетня, если не мистификация».

Как и предполагал Тургенев, считая известие сплетней или мистификацией, он оказался прав. Хотя старший сын поэта Александр Александрович был поставлен публикацией писем в крайне неловкое положение – в них нередко встречались резкие отзывы о людях, с детьми и родственниками которых, если не с ними самими, ему приходилось встречаться, однако приехать в Париж и встретиться с Тургеневым он не мог, поскольку  возглавлял Нарвский гусарский полк, который находился в действующей армии на Балканах – шла русско-турецкая война за освобождение Болгарии.

Одиннадцать лет спустя после того, как на страницах «Вестника Европы» были опубликованы пушкинские письма, в том же журнале появилась статья И.А. Гончарова «Нарушение воли», в которой он касался той же деликатной темы – публикации пушкинских писем:

«Мы все, сверстники Тургенева, питомцы школы великого поэта, вскормленные его поэзией, мы все сохранили в себе навсегда обаяние его гения; для нас дорог каждый штрих его пера. Тургенев религиозно собирал и подбирал, как перлы, всякие писанные поэтом строки, не бракуя, по-видимому, ни одной, боясь проронить всякую мелочь. И все ближайшие современники и поклонники Пушкина были бы также в затруднении, как поступить, – в том числе, признаюсь, и я.

Для просмотра и редакции писем Пушкина нужен был другой или другие, менее страстные и более беспристрастные почитатели великого поэта. Впрочем – я слышал, что многие неудобные письма исключены Тургеневым - зачем же не все, до публики не касающиеся?<…>

Стоит только пробежать письма Пушкина к жене, чтобы заключить, что нарушение воли совершилось и над его памятью.

Сам Пушкин намекает на это. В 45-м письме к жене есть следующие строки: «Пожалуйста, – пишет он, – не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что письма мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и т. д., охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».

Это доказывает, как Пушкин смотрел даже на немногих, предполагаемых им, случайных посторонних читателей того, что он пишет к жене, то есть что он говорит ей наедине. Что, если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого?

Едва ли, можно смело заключить, написал бы он эти письма, или если бы написал, то сухо и сдержанно, как под глазами почтовых и полицейских чиновников. В письмах к князю Вяземскому, к Соболевскому и к другим у него нередко играет необузданная веселость, сыплется то крупная, то мелкая соль остроумия, беспрестанные эпиграммы в прозе и стихах – желчные отзывы о противниках и также нескромные намеки и неупотребительные в печати, кроющиеся под инициалами слова. Словом, ведется вольный, живой, несдержанный разговор, свойственный веселой беседе, иногда за трапезой и т. д.

Хотел ли бы автор предать всю эту шаловливую домашнюю беседу на услышание всему свету? Конечно, нет.

<…> ему, конечно и в голову не приходило, чтобы посторонние глаза видели его нежные, интимные письма, чтобы чужие руки прикасались к ним, копались в них, разбирали и распоряжались».

Бесспорно, дочь Пушкина Наталия Александровна слышала от свекра Л.В. Дубельта, который после смерти  поэта совместно с В.А. Жуковским разбирал бумаги ее отца, что по решению обоих  письма Александра Сергеевича к жене были возвращены непрочитанными Наталии Николаевне.

Возможно опасение, что после смерти младшей дочери Пушкина эти письма могли бы бесследно пропасть, если бы не были опубликованы.  Но, думается, этого бы не произошло, если бы  ее дети от второго брака знали  русский язык и могли  представить себе значение гениального поэта и его переписки. Однако, по свидетельству современника, «дети графини Меренберг (их было трое – две дочери и сын – А.К.) вовсе не говорили по-русски».