Предчувствие

Прошла неделя после дня рождения Серафима. Завтра начиналась новая трудовая неделя. Управившись с делами, при свете керосиновой лампы он дочитывал последнюю страницу книги «Даурия». Верочка с Томкой о чем-то долго шушукались на печи и тихонько прыскали от смеха. Вдоволь наговорившись, они наконец уснули.
 
В печи догорали угольки. Тася поворошила их кочергой, затем сняла юбку с кофтой и осталась в тонкой ситцевой рубашке с глубоким вырезом. В свои сорок лет она была стройной и статной. Черных волос еще не коснулась седина и тонкую кожу не пометили морщины. Вытащила шпильку из волос, и они упругим жгутом упали на спину, коснувшись упругих бедер. При взбивании ею перины и укладывании подушек её переполненные груди вздрагивали, тая в себе неописуемое притяжение.
 
Закрыв обложку книги, Серафим потянул затекшее тело и замер, любуясь красотой женского тела, спрятанного под легкой тканью, так сладко манившее к себе его встрепенувшуюся плоть. Он подкрался к жене и дотронулся ладонью ее бедра.
 
– Ты что, Симка, сдурел на старости лет? – зашептала она испуганно, поглядывая на печь.
 
– С тобой, мать, каменный истукан сдуреет! – жарко шептал он и жадно целовал ее в плечи, в затылок.
 
– Тихо ты... Девки-то еще не спят! – сдавалась она, прижимая к нему все, ближе и ближе разгоряченное тело.
 
– Ох, и люблю я тебя, мать... Так люблю, что страшно становится!
 
– А я люблю тебя крепче, чем ты меня, и никогда, наверное, не налюблюсь, – шептала она, обнимая его за голову и целуя в щеки, в нос, в губы, и проваливалась в пожирающую бездну любви.
Счастливые, крепко прижавшись друг к другу, они заснули.
               
               
Среди ночи он очнулся от страшного сна и, хватаясь за грудь, быстро огляделся вокруг себя. За окном царила черная, холодная ночь. Ее тишину лишь изредка нарушал ленивый лай деревенских собак. В доме за дощатой перегородкой тихо вздыхал и шуршал соломой трехдневный теленок. К Серафиму постепенно возвращалось спокойствие. Устроившись поудобнее, он долгим, застывшим взглядом уставился в побеленную известью стену. Рядом, разметавши волосы по подушке тихо, вздымая желанную грудь, спала жена. Ее рука, закинутая на его живот, даже во сне не выпускала лямку колыбели, подвешенную за крюк, вбитый в балку некрашеного потолка. Он осторожно разжал пальцы ее руки, освободил веревку и положил руку на постель. Жена глубоко вздохнула и приоткрыла отягченные веки.
 
– Спи, спи... – ласково похлопал он ее по гладкому плечу, будто баюкая, и натянул до ее подбородка откинутое одеяло. Она улыбнулась, слегка растянув губы, и уже во сне, свернувшись калачиком, прижалась к его теплой, родной груди. Приятная волна прокатилась по всему телу и разлилась по животу. Он обхватил ее правой рукой и, боясь нарушить блаженный покой, замер. Сон к нему не шел. Да он и боялся его возвращения. И, чтобы скоротать время, вернулся к прежним думам.
 
В последнее время тревожные мысли крепко засели в его израненной войной голове. Неприятное предчувствие неизведанного коснулось груди и тяжелым осадком осело в его душе. Еле заметные очертания колыбели еще больше взволновали его сердце.
 
«Увижу ли я ее первые шаги, день замужества... Кем она станет, когда вырастет... Для каких таких целей она родилась, чтобы мне выжить после тяжелого ранения в боях с японскими самураями? Она обязательно должна быть счастливее своих старших, брата и сестер, переживших все тяготы военного времени».
 
Но, как бы ни старался заглянуть в свое будущее и будущее своего «последушка» (так ласково называл он свою дочурку), он не увидел ничего, кроме мрачной пустоты. Прошла неделя, как  ему сравнялся сорок один год, а чувствовал он себя на все шестьдесят. Правильно ли прожил он свои годы? И как сложилась бы его жизнь, если бы в неё не ворвалась страшная сила, кромсая душу и сердце на мелкие частицы, оторвав от мирной жизни, от любимой жены? Всю войну он не мог забыть ее безмолвные, отрешенные, затянутые печалью глаза на постаревшем в один миг лице. И надрывный крик, когда колеса военного эшелона со скрипом дернулись, и паровоз испустил истошный, прощальный гудок.
 
– Заклинаю тебя! Верни-ись... – принес ветер последние звуки.
 
Каждую ночь ему снились бесконечные военные дороги, меняющие внешний вид от времени года. Непролазная грязь сбитой колеи чередовалась с непроницаемой пылью, поднимающейся вслед его легковой машины – «эмки».
 
«Боже мой! Сколько пережито мук в этой чудовищной войне, сколько дорог пройдено, сколько грязи перемешано, сколько вшей вскормлено!.. Всю Финскую войну прошел и сорокаградусный мороз нипочем. Он для нашего солдата даже лучше, чем жаркие пески пустыни Гоби» – сделал он для себя такой вывод. О-о!.. эта проклятая жара... Раскаленный песок вперемешку с соленым потом, разъедающим глаза и кожу. Гимнастерка, впивающаяся в тело, потому что становилась твердой от пота и соли, будто ее пропитали цементным раствором. И жажда! Невыносимая жажда...

Обессиленные солдаты с растрескавшимися губами, черные от пыли, падали и просили пить. Воины покрепче хватали их под руки и объясняли, что нет пока воды, цистерны застряли в солончаках и что нельзя останавливаться, иначе затопчут напиравшие сзади войска.

Все ярче и ярче выходили на передний план картины изматывающего похода. Война с фашистами закончилась, но не для Серафима. Еще не вся чаша военных мук выпита до дна. И его дорога теперь вела на самый край земли, через пески пустыни Гоби и перевалы на помощь братскому Китаю.
 
Был август тысяча девятьсот сорок пятого года. Серафим воевал на Дальнем Востоке против Квантунской Армии. Освобождал Манчжурию от японских захватчиков. Войска шли через перевалы хребта Большого Хингана. Бесконечный серпантин то вверх, то вниз изматывал. Шли след в след, не останавливаясь. И вдруг в сизой дымке внезапно погасли привычно мигающие огоньки идущей впереди него машины. Земля содрогнулась, а страшный крик водителя, падающего в пропасть вместе с автомобилем, потряс Серафима.

– Стой! – кричали пехотинцы. – Газончик улетел вниз!
 
Минута замешательства и в сознание стали впиваться мысли о том, что минутой раньше он бы мог лежать в ущелье вместо того несчастного. А был ли кто здесь счастлив? Лишь тот, кто смерти не боялся. А таких теперь было мало. Люди на родной земле празд¬новали победу, а здесь лютовала смерть. Она повсюду. Ее холод¬ные руки постоянно тянулись то из пропасти, то из валунов падающих с вершин. Eё пальцы, превратившись в пули, впивались в молодые сердца – недолюбившие, а то и совсем не познавшие любовь. А у него трое детей, еще было за что жизнью дорожить.
 
– Федорыч! Что с тобой, милок? – тряс его за окаменевшие руки генерал-полковник.

– А? Да, да... Я щас... – побледневший он выпрыгнул из кабины и на глазок примерил ширину дороги. В запасе сантиметров тридцать будет, решил он.
 
– Выйдете, товарищ генерал! Одному мне как-то спокойнее. Одним солдатом больше, одним меньше...
 
– Ну, ну! Солдат – солдату рознь! Где я такого виртуоза найду? – подзадорил его мудрый командир. Но из машины вышел. Рисковать собой он не имел права.

– Мать твою... Не возьмешь! – процедил сквозь зубы Серафим и передернул рычаг скорости.
 
Машина дернулась и тихонько поползла. Слева скала, справа ущелье и в запасе счастливых тридцать сантиметров. И он, миновав опасный участок, упал на руль и заплакал.
 
«Я еще поборюсь с тобой, пустоглазая! Я еще не все успел! Я знаю, что что-то еще должен сделать на земле!..»

– Молодец, Федорыч! – хлопал его по плечу генерал. – Орден заслужил, а сейчас возьми... На память.
 
Он снял с руки командирские часы и вложил ему в ладонь.
 
– Служу Советскому Союзу! – вытянулся в струнку солдат. – Спасибо, товарищ генерал, и, садясь в машину, продолжил:

– Я ведь такой высоты отродясь не видел. У нас самые высокие горы – это валы на «Старой Рязани», – вытер он подушечкой ладони влажные глаза и, переключив скорость, тихонько продолжил путь.

Перевал остался позади и вот перед ними бурные потоки реки Ляохе. Их предупредили, что река непредсказуема и в любой момент может поменять русло и что нельзя останавливаться ни на берегу, ни в воде, может засосать.
 
Серафим определил на глаз брод, снял ремень вентилятора, закрыл плащ-палаткой двигатель со стороны течения. Машина слушалась его и шла мягко. Тут на обгон пошел «Студебеккер».
 
– Эй ты, на консервной банке, поберегись! – крикнул Серафиму лихач.
 
– Сам поберегись! Тише едешь – дальше будешь!
 
– Но это не для меня! – продолжал ёрничать водитель грузовика. Поддал еще газку и тут случилось то, чего и предполагал Серафим. «Студебеккер» глотнул воды, залил свечи и заглох посреди реки.
 
– Эх ты-ы, дурень! Это у тебя банка консервная вместо головы. Теперь плыви! Большому кораблю – большое плавание! – помахал он, сочувствуя, незадачливому водителю и благополучно выехал на противоположный берег.
 
Восьмицилиндровая «ЭМКА» была его домом, и он холил ее и берег. Но она его уберечь не смогла. Вражеский налет был неожиданным и сокрушительным.

Далее:"Подвиг солдата"