Синдром любви. 15. Судьба

Сизый дым коромыслом плавает, плавно изгибаясь струйками, колечками по тамбуру, кидаясь резко в сторону, когда открывается дверь, впуская очередного курильщика. В тамбуре – битком! Дым выедает глаза до слез, но этого мало: все продолжают деловито и страстно затягиваться, испытывая истинное наслаждение, понятное только курильщику, как будто в папиросе заключено то единственное, что дает нашей жизни радость и отраду. Насытившись, все разбредаются по вагону.
В тамбуре, кроме меня, остаются еще двое: мужчина в брезентовой рабочей куртке – в дальнем глухом углу и рядом со мной, у двери, солдат-артиллерист с удивленно-радостным выражением на лице, непрерывно смотрящий в мутное, в засаленных пятнах, окно. За окном есть на что смотреть – мы находимся в средней полосе России: поля, лесочки, полустанки, деревеньки постоянно сменяют друг друга, составляя ту картину родной земли, которая обычно представляется нам  где-то вдали. Солдат, видимо, возвращается домой.
Открываю дверь, ведущую в следующий вагон, чтобы, хоть немного, проветрить тамбур. Лязг, визг, металлический скрежет до отказа заполнили маленькое помещение, но не хочется возвращаться в битком набитый душный вагон, в котором мне достался небольшой краешек скамьи. Никуда не денешься: лето.
Подхожу к дальнему окну, переступив через связанные вместе сумку с сеткой, лежавшие у ног мужчины, который жадно затягивается папиросой, прислонившись к стенке. Встаю перед окном, застываю, покачиваясь в такт с вагоном. В пути нет лучше дела, чем молча смотреть в окно. Постоянно меняющиеся виды вызывают отрешенное от всех состояние, когда невольно приходят в голову самые различные мысли или воспоминания, или мечты, а иногда в такт стуку колес рифмуются строчки. Однажды сложилось: «А у нашей проводницы шелковистые ресницы», хотя как больше ни бился, ничего не получилось.

Мужчина что-то говорит. Из-за непрерывного грохота я не слышу. Переспрашиваю.
- Что вы говорите?
- Какая станция будет?
- Станция? Черт ее знает! – Улыбаюсь, пожав плечами.
- Это Николаевка была?
- Может быть, - я вновь дергаю плечом.
Мужчине, видимо, хочется поговорить. Мы перебрасываемся редкими словами, однако разговор не имеет общей темы. Говорим то об одном, то о другом, но постепенно сходимся ближе, чтобы лучше друг друга слышать. Солдат заходит в вагон, и мы остаемся вдвоем. Открытый взгляд мужчины мне по нраву, но что-то болезненное чудится в нем, да и сам он имеет вид далеко не праздничный: небрит, помят, пропитан табаком, в робе, сапогах. Но он, возможно, едет домой с работы или откуда-то, где не было возможности привести себя в порядок, да и мало ли что может быть – внешний вид человека для меня  ничего не значит.
Разговор зашел о женах. Трудно сказать, кто первый упомянул женщин, скорее всего, я, это было сказано совершенно случайно, невзначай, но мужчина повторяет услышанное:
- Жена. Да-а, женщина – человек. Моя жена тоже была человеком.
Как-то странно он это произносит, в его глазах появляется блеск. Разговор, видно, задевает его за живое. Он достает папиросы, предлагает мне. Закуриваем.
- Э-эх, - вздыхает он. – Знаешь, куда я еду?
- Куда?
- Тут недалеко. На «химии» я. Вот, домой ездил. Приезжаю: здрасте. А мне – от ворот поворот. Другого нашла, сука.
Он кашляет тяжело, с надрывом. Кашель душит его и похож на прерванное рыдание. Мужчина отходит к двери, сплевывает на сцепку и захлопывает дверь. Сразу же отдаляется бьющий по перепонкам звук.
- Письма писала… жду, люблю. Человек! – Он это произносит не зло, но с обидой, горечью в глухом голосе. – Три последних месяца писем не было. Я уж думал: что случилось? Набрал вот гостинцев… ничего не взяла. «Ничего от тебя не надо». Ребенка бы постыдилась!
Гляжу на его вещи: из сетки торчит ручка куклы.
- Дочка у меня… она-то не виновата, что мать…. Я, говорит, ждать тебя не собираюсь… оттуда… проваливай, откуда пришел…
Он прерывисто вздыхает, кашляет.
- Теперь вот все назад везу. Видать, как сразу жизнь пойдет вкось, так и до самого конца…
- А за что попал?
- Попал? Да ни за что!.. В общем-то, есть, за что. Виноват был, конечно. Старика убил.
Увидев мой удивленный взгляд, поясняет.

- Не нарошно, конешно. Я, вообще-то, шофер. Сейчас в зоне тоже шофером работаю. Как-то весной взял попутчика. Дорога-то известно какая весной. Ехали ночью. Неожиданно ослепил встречный – фары не выключил, а я слишком вбок от него взял, чтобы не столкнуться, да перестарался – попал в кювет. Весна была – грязь, вот и затащило. Скорость была небольшая да я и затормозить успел, но все-таки машина стала заваливаться набок – в противоположную от меня сторону. Сидел бы спокойно этот старик, так нет – решил выскочить, прыть свою показать. Дверцу открыл, вылез наполовину, тут его и придавило. Мне-то ничего, я в кабине остался. А там, на суде, ничего же не докажешь. Виноват, конешно – не сумел старика удержать. Обидно лишь. Старику этому и так помирать пора была: семьдесят пять лет. Дали мне немного: пять лет всего. Все учли, но ведь не докажешь, что кто-то ослепил. Пять лет. Два я пробыл там, - он машет неопределенно рукой. – Остальные амнистировали – видят, что не уголовник какой-нибудь. Сейчас вот год остался. Да я сейчас, как на свободе – из зоны нельзя только уезжать. Вот, попросился домой – уважили! И – пожалуйста…. Хоть бы капелька совести была, смущения… так нет. Виновен. В чем?
Мужчина достает спички, раскуривает потухшую папиросу. Молчит. Продолжает.
- Вся жизнь комом-ломом. В войну мальчишкой попал в оккупацию. Чего только не пережил! На Украине жил тогда. Картофельные шкурки приходилось есть, да что там – землю ели, а куда денешься! Четырнадцать мне было, когда освободили партизаны. Ушел с ними – это и спасло от смерти. Год был в партизанах. Воевал. А после войны? Отца-то еще в сорок первом убили, мать в войну пропала. Голод. Жрать нечего. Мыкался по чужим людям. Но выжил. Чудом, конешно. Мир не без добрых людей, помогли. Теперь-то, думаю, буду жить. Самое страшное позади. Выучился в училище, потом – армия. Вернулся с правами шофера. Жить можно! Женился. Что еще надо для счастья? И вдруг – нелепая случайность. И все – насмарку. Всю жизнь преследуют несчастья. Как жить теперь? Зачем?
Я пытаюсь, как могу, его успокоить: как зачем жить? Он еще относительно молод, а что жена изменила, так может, даже лучше, что сейчас. Когда выйдет на свободу, будет знать, что на нее надежды нет. Все наладится, все будет хорошо – точно, точно.
Мужчина глядит в окно. Поезд замедляет ход – впереди виднеются строения какой-то станции.
- А ведь я приехал. Да. Спасибо вам.
- Да за что?
- Хоть послушал про мои несчастья, а так ведь и поговорить толком не с кем. Никого ведь нет у меня.
Он протягивает мне руку, и я ощущаю крепкое пожатье заскорузлой рабочей ладони.
- Будь счастлив.

Я еще впитываю его последние слова, пока он поднимает сумку с сеткой, перебрасывает их через плечо и, не оглядываясь, переходит в рабочий тамбур соседнего вагона. Поезд останавливается. Тут я догадываюсь, что даже не узнал его имени. Мне становится очень жаль – говорил, говорил с человеком, а имени не знаю. Хотя, что мне имя? Сколько проходит рядом с нами таких же безымянных, изломанных чьей-то волей судеб. Они проходят рядом с нами, счастливыми, взирающими на мир глазами своей безмятежной молодости: наших душ не коснулось грозное дыхание времени.
Только иногда, когда наш путь пересекается с чьей-то неудавшейся судьбой, мы начинаем сознавать, что счастье наше не взялось неизвестно откуда, не свалилось сверху, как манна небесная.
И, хотя понимаю, что это не совсем так или совсем не так, но почему-то кажется, что оно, наше счастье, покоится на чьих-то несчастьях.

Часть 16: http://proza.ru/2020/12/18/1394