Сон во сне

В одной из «туристических» бардовских песен есть слова про «первый перевал», который «как первая любовь, останется с тобою навсегда». Самый первый горный перевал, на котором я побывал, я, положим, помню, но к спортивно-туристическим подвигам он не имел ни малейшего отношения: на первый мой перевал меня благополучно завёз автобус. Я был тогда школьником, дело было на Кавказе на обратном пути из Домбая в Кисловодск во время всероссийской олимпиады по биологии, а, точнее говоря, прилагавшейся к ней культурно-развлекательной программы. Я в этой самой всероссийской олимпиаде участвовал, и тогда, будучи исключительно цивильным городским подростком, и в страшном сне не мог себе представить, что когда-нибудь буду сам по своей воле лазать по горам пешком, да ещё и под тяжёлым рюкзаком. Если бы мне тогда такое сказали, то я бы со всем свойственным мне в ту пору лишённым даже малейшего намёка на романтику рационалистическим здравомыслием молодого человека, имеющего чётко расписанный жизненный план, задал только один простой вопрос: «Зачем?». Забирался наш автобус вверх по крутой горной дороге с весьма заметным трудом и очень неторопливо. Помню, что нас тогда на самой верхней точке перевала выпустили из автобуса осмотреть окрестности. Как раз в это время снегопад и метель, сопровождавшие нас на подъёме, ненадолго утихли, и нам открылся очень впечатляющий вид. А минут через десять мы погрузились обратно в автобус и поехали себе в Кисловодск заниматься серьёзным делом. После этого я до самого окончания третьего курса Университета гор не видел.
 
После третьего курса меня в самом деле занесло в горы – и теперь уже с рюкзаком и в качестве туриста-походника. Говоря конкретно, занесло в Крым. Про наш поход по крымским горам я как-нибудь расскажу отдельно, но в итоге была у меня уже там и первая честно, то есть на своих двоих, взятая вершина (одна из двух вершин Чатыр-Дага), были, наверное, и перевалы, хотя персонально я их как-то особо и не помню.
 
А вот по-настоящему «осталась со мной навсегда» первая вершина, которую я как раз таки не взял. Почти взял, даже, можно сказать, почти-почти, но всё-таки не взял, как ни крути. Дело было летом 2004 года на Полярном Урале, точнее – в самой северной его части: на хребте Оче-Нырд. Забросились мы туда на вездеходе. Полдня ехали от Воркуты и после выгрузки разбили лагерь рядом с озером Очеты. В первый же ходовой день нам по плану предстояло сперва взять вершину (не поручусь за это головой, но очень возможно, что вершиной этой была гора Нэтем-Пэ), а потом, немного спустившись с неё, пройти перевал. Таким образом, никакого времени на акклиматизацию к местным условиям и адаптацию к нагрузкам у нас не было: только-только навьючили на себя рюкзаки – и сразу в первый же ходовой день рванули к вершине. Благодаря тому, что первая часть нашего маршрута была закольцована, часть еды и баллонов с газом мы смогли с себя сгрузить и оставить в виде закладки, хорошенько завалив камнями, чтобы уберечь от прожорливого зверья. Тем не менее, рюкзак был не просто тяжёл, а очень тяжёл, особенно с непривычки и особенно при подъёме. Большой и неприятной неожиданностью для меня оказались местные глыбовые россыпи, представленные хаотическим нагромождением средних и крупных неокатанных, часто очень «живых» камней. Но самым главным сюрпризом стал периодически шедший проливной дождь в сочетании с низкой температурой и холодным, буквально пронизывающим шквальным ветром. В результате я уже вскоре после начала ходового дня был совершенно мокрым – по спине под рюкзаком лил пот, а всё остальное насквозь промокло из-за дождя.
 
До какого-то момента лезть в гору приходилось по курумнику, а дальше лежал снег – рыхлый, глубокий и очень мокрый. Что значит в уже безнадёжно мокрых ботинках влезть в глубокий рыхлый снег? Это значит, что одна вода начнёт свободно сообщаться с другой, и в результате ботинки из просто мокрых станут мокрыми и холодными. Сначала ногам становится очень холодно, потом – очень-очень холодно, но ненадолго. Довольно быстро ногам в такой ситуации становится просто «никак»: пальцы банально теряют чувствительность. Я уже вообще не чувствовал – есть они у меня или нет. А, между тем, нужно было лезть всё выше и выше. Постоянно вверх по крутому склону и вдобавок по глубокому мокрому снегу, в котором вязнут ноги, да ещё и под тяжёлым рюкзаком. Спустя некоторое время самочувствие начало очень напоминать горняшку. Нет, я понимаю, что словить горняшку на высоте всего-то 1100-1200 метров над уровнем моря – это не серьёзно. Но не забывайте, что это, во-первых, север Полярного Урала (чем ближе к полюсам, тем быстрее с высотой нарастает разряжение воздуха), а, во-вторых, первый ходовой день безо всякой акклиматизации. В общем, один шаг – и воздуха в груди не хватает, в глазах темнеет. Несколько шагов – и нужно остановиться, чтобы перевести дыхание. Ещё несколько шагов – и опять остановка.
 
Я давно отстал от группы. Сперва я своих сотоварищей ещё видел где-то вверху и впереди, потом – уже нет. Заблудиться было невозможно: шесть человек, протопавших передо мной по глубокому рыхлому снегу, оставили такой след, словно здесь прошло стадо мамонтов. Так что я продолжал сначала карабкаться, потом – почти что ползти к вершине. Судя по пройденному расстоянию, оставалось до неё совсем не далеко. Но в какой-то момент силы оставили окончательно. Я понял, что остановки после каждых трёх-четырёх шагов под рюкзаком больше не позволяют восстанавливать дыхание. Нужно было хотя бы немного передохнуть, сбросив рюкзак.
 
Если вы бывали в серьёзных походах, то, конечно, понимаете, что такое сбросить рюкзак в моём положении. Одежда на мне была не просто подмокшая, её можно было в самом буквальном смысле отжимать. В ботинках был полноценный аквариум, то есть вода в них откровенно булькала при каждом шаге. Представьте, каково это – в таком виде сидеть чуть ли не по колено в снегу на сильном шквалистом ветру. Вы, конечно, знаете, как рюкзак хорошо греет спину, и что значит – его в такой ситуации снять. В общем, я могу сказать, что это очень холодно, а вы уж сами добавьте к этому определению каких только сможете придумать эмоциональных эпитетов и превосходных степеней – сколько бы вы их ни добавили, они будут вполне уместны, и едва ли вам удастся сгустить краски больше, чем они были сгущены на самом деле. Я уже не чувствовал не только пальцев на ногах, но и вообще ног, да и рук тоже. Меня поминутно трясла непроизвольная крупная дрожь – это, кстати, нормальный такой способ организма согреваться.
 
Одним словом, предполагалось, что никакого привала я делать не буду, буквально только дам себе несколько минут, чтобы восстановилось дыхание – и снова под рюкзак и вперёд. Но едва я сбросил с себя рюкзак и присел на него, как тотчас то ли заснул, то ли провалился в какое-то беспамятство. Спустя какое-то время я вдруг прямо сквозь сон почувствовал, что мне больше не холодно! Совсем наоборот! Мне хорошо. Мне тепло и чуть ли не уютно. Спазматическая дрожь ушла, меня перестало трясти, мышцы комфортно расслабились. Тепло прилило к рукам и ногам, и я почувствовал себя так, словно лежу дома в уютной мягкой постельке. И вот тут-то мне по-настоящему стало страшно.
 
Вы читали когда-нибудь о людях, замёрзших насовсем? Я – читал. Практически все описания сходятся на том, что это лёгкая смерть. Перед смертью замерзающему человеку вдруг становится хорошо, и он засыпает, убаюканный этим обманчивым кажущимся теплом. Этому есть вполне рациональное физиологическое объяснение. Пока организм борется с холодом, мышцы стараются за счёт частых мелких сокращений (это и есть непроизвольная дрожь) вырабатывать тепло, а периферийные кровеносные сосуды сужены, чтобы уменьшить теплопотери в конечностях. Если вам стало посреди объективного холода субъективно тепло – это значит, что ваш организм перестал сопротивляться и бороться за жизнь. Значит, периферийные кровеносные сосуды расширились, кровь приливает к рукам и ногам, вам кажется, что они отогреваются, но при этом вы безвозвратно теряете последние остатки столь дефицитного тепла. Кстати, водка на морозе работает точно так же. Это очень, очень тревожный симптом – если вдруг вам стало тепло на морозе, и особенно – если при этом непреодолимо потянуло в сон. Именно так и замерзают насмерть.
 
Сбросить с себя сонливость и дремоту было очень тяжело. Сон словно не отпускал. Ещё труднее было заставить себя встать, навьючить на себя тяжеленный рюкзак (знаете как это холодно – надевать уже остывший рюкзак на остывшую во время привала мокрую спину?) и снова пойти вверх по склону. Пришлось собрать в кулак всю свою волю, весь свой инстинкт выживания. И всё-таки я это сделал. Встал, надел рюкзак и пошёл. Я снова карабкался и карабкался вверх по склону, снова задыхался, снова через каждые три-четыре шага останавливался, чтобы восстановить сорванное дыхание. Меня удивляло только одно: высота вершины всего-то 1300 с какими-то копейками метров, а я всё ползу к ней и ползу, и никак не могу доползти. Сколько времени я уже иду после привала? Час? Два? А ведь я вроде был у самой вершины и оставалось-то буквально сделать последнее усилие.
 
И вдруг я осознал, что никуда я на самом деле не иду. Что я так и сижу на рюкзаке, а всё, что было, начиная с того момента, как я встал и пошёл, было только сном. Это мне только снилось, что я заставил себя встать, а на самом деле я продолжаю сидеть там, где сбросил рюкзак. Нужно было заставить себя проснуться, и я заставил. На этот раз встал уже по-настоящему, надел рюкзак и пошёл. И снова карабкался и карабкался вверх с тяжёлым рюкзаком на спине, опираясь на свой самодельный альпеншток. Карабкался я очень долго и опять не мог понять, почему же я никак не дохожу до вершины... И вдруг снова проснулся. Проснулся – и понял, что по-прежнему сижу на рюкзаке и никуда с него не вставал. Но теперь-то я проснулся на самом деле? Или мне только снится, что я проснулся, а на самом деле продолжаю спать?
 
Когда я встал и пошёл в третий раз, меня уже очень серьёзно беспокоил этот вопрос: я на самом деле теперь иду или продолжаю видеть всё тот же сон? Я шёл, а сам мучительно соображал, как же я могу отличить сон от яви, по каким признакам? Но нужно было идти, и я шёл. До тех пор, пока моя мысль не зацепилась за то, что ну не может быть на самом деле, чтобы я шёл так долго и при этом всё никак не доходил ни до вершины, ни до своей группы. Не, это не может быть явью, это слишком неправдоподобно долго! Это опять морок, нужно проснуться! И я действительно проснулся! Я так и сидел на рюкзаке там, где его сбросил. И снова нужно было всё начинать с самого начала: заставить себя проснуться, заставить себя встать, надеть рюкзак (такой холодный – и опять на мокрую остывшую спину), и карабкаться, карабкаться вверх...
 
На четвёртый или уже на пятый раз меня растолкали товарищи, возвращавшиеся тем же самым путём с вершины вниз к перевалу. Растолкали, заставили подняться – теперь уже на самом деле по-настоящему подняться, и пойти с ними вниз. Я не дошёл до вершины каких-то пятьдесят метров, а проспал – всего минут пятнадцать, не больше. В эти пятнадцать минут уложились все мои многочасовые одинокие блуждания по призрачному миру и все мои сны во сне, который был в ещё одном сне.
 
На перевале была остановка и перекус с горячим чаем, вскипячённым здесь же на газу. Я сидел мокрый на ледяном ветру, меня била практически непрерывная дрожь, а мои мокрые ноги в мокрых ботинках были глубоко в мокром снегу. Холодно было так, как, наверно, бывает только в буддистском аду. Ноги давно уже не чувствовали вообще ничего, и я основательно подозревал, что попросту их отморозил (на самом деле нет, хотя, когда потом, уже вечером, к ним стала возвращаться чувствительность, было очень больно). Но всем остальным телом я явственно чувствовал, КАК мне холодно, НАСКОЛЬКО мне холодно. И, как ни странно, это успокаивало. Это значило, что я всё ещё живой, что моё тело продолжает пока что сопротивляться столь недружелюбному внешнему миру и бороться за жизнь. Слегка беспокоил только один вопрос: теперь-то я точно на самом деле сижу в компании своих товарищей на перевале и пью чай с сухарями, а не вижу очередной сон, не дойдя пятидесяти метров до той самой своей так и не взятой вершины?