В роддоме

Она уже родила, и ей приносили кормить. И это был мальчик, которого она хотела еще пять лет назад, а тогда родилась дочка. И она до сих пор стыдилась того, что не то, чтобы огорчилась, когда сказали, что у нее девочка, а просто не обрадовалась так, как, она знала, обрадовалась бы сыну.
 
Она опять вспомнила об этом, когда лежала спиной на холодном металле кресла, пока ей что-то там делали, потом клали лед на живот, и надо было еще сколько-то лежать в том же неудобном положении, а спина ныла и болела от жесткого. Женщина озябла, но все это  уже было неважно, потому что в отсеке за дверным проемом орал ее сын, чему она не могла не радоваться, потому что дочка ее, родившись, закричала не сразу и не сама.

Великое, ни с чем другим  несравнимое чувство облегчения –  муки, страхи, ожидание, все-все позади, - и вот он здоровенький, орет из дверного проема. И она вслушивалась в его голосок, который перекрывался более басовитым другого новорожденного – на соседнем кресле почти в те же минуты, что и она, рожала армянка.

 Женщина волновалась, как бы их детей не перепутали, теребила нянечек и успокоилась вконец только тогда, когда в палату - а они опять попали вместе – принесли их мальчишек кормить. Соседский басовито заорал, а ее лишь попискивал, как мышонок, беленький, с маленьким рыбьим ротиком. Соседка уже вытащила толстую грудь и приложила к ней ребенка, удовлетворенно заметив:

-Мой, не спутали, на Сурена похож, папа у нас красавчик, только кобель, пока я здесь, опять по русским бабам бегает.

-А то он так не бегает,- донеслось с угловой койки, где тоже кормили.- Ваши мужики молодцы, у них любые гульки не в ущерб семье. И дом у тебя, и рис-сахар мешками. У меня соседка тоже армянка, на всем готовом живет и не работала ни дня. Что ей – пришел, не пришел, у нее хоромы двухэтажные, одного хрусталя тонна. Перетерла, икры наелась и сериалы смотрит. Что ей того мужа у ворот выглядывать! Никуда не денется. Дети как картинки одеты, машины две, я б тоже так жила.

-Ну и выходила бы за армянина, - весело отозвалась жена Сурена,- что ж за Петю своего пошла?

-Не клюнул ни один, я ж не блондинка, а то б пошла, - отозвалась та и, опасливо оглядываясь на дверь, стала распеленывать ребенка.

-Ой, пальчики какие!- ойкнула она, рассматривая красненького младенца с зеленым пупком на выпертом животике, с крохотными синеватыми кулачками, умилительно морщившего носик и пытавшегося открыть слипшиеся щелочки глаз.

-Заворачивай скорее, дома налюбуешься. С третьей палаты уже забирают,- предупредила  мамаша, караулившая у двери. Своего она разглядела еще вчера, пользуясь тем, что на вечернем кормлении детей оставили подольше. Молодая медсестра долго болтала по телефону.

Младенцев увезли. Женщины занялись своими делами. Кто принялся за еду, кто  за сцеживание, снова возникла очередь на единственный в палате карандаш. Все как одна, забывали сказать своим, чтоб принесли бумагу и ручку, и писали, на чем придется, вплоть до оберток от печенья.

Лида, родившая светлого мальчика, который легко отличался от сына Сурена, вдруг с пронзительной болью в груди вспомнила такую же оберточную записку, которая хранилась у ее брата в коробке с документами. «Глазки как у тебя, ротик как у меня, носик как у бабушки Веры, целую тебя, мой родненький, принеси марлю и компот. Твой Ольчик».

Боль в груди не проходила, и это было не оттого, что брат погиб несколько лет назад, и она до сих пор не могла без слез вспоминать о нем, а оттого, что  вдруг осознала, что написать такой записки своему мужу не может. Не может и никогда не сможет ни в письме, ни так назвать его теми словами, какие есть у женщин для любимых мужчин. А про марлю можно крикнуть и из окна.

Карандаш переходил от одной тумбочки к другой, дважды его затачивали; у нее попросили обертку от вафель, которыми  угостили свои же, палатные. Отвернувшись к стене, она читала весь вечер. Благо взяла с собой толстую книгу – положили ее в роддом из-за анализов, пошел белок, а до родов было не меньше недели.

Муж в пятницу увез ее дочку к родителям, и она сказала, чтоб побыл там все выходные, что к ней раньше понедельника приходить не надо. А сама родила в ту же ночь. Воды отошли с вечера, ей пришлось долго будить дежурную медсестру, не хотевшую вставать, и доказывать ей, что она вовсе не обмочилась во сне, как та считает, а это действительно были воды.И дважды ее выгоняли из родзала, потому что там уже готовилась рожать армянка, но она все же влезла на второе кресло и заставила, чтобы ее посмотрели.

 Потому что первого ребенка у нее проворонили врачи, тоже все не верили, что воды отошли еще при ночной смене, и в суматохе понедельничного утра всем было не до нее, было много молодых и орущих рожениц. А ей  было уже 26 и орать в коридоре она посчитала неудобным и терпела боль, ходила, скрючившись туда-сюда по коридору, пока не упала у какой-то двери.

 В результате кислородного голодания девочка родилась синюшней, плод неправильно шел, а вовремя не кинулись. И помня, как ее же обвиняли врачи, что она едва не загубила ребенка, потому что ходила без вод полдня, теперь она сама влезла на кресло и сказала, что будет рожать и не позволит врачам загубить и этого ребенка тоже.

Недовольная акушерка отвлеклась от раскинувшейся армянки, посмотрела ее и тут же послала санитарку будить дежурного доктора. Скоро врачей вокруг нее собралось уже трое, стали выдавливать ребенка простынями, но до щипцов дело все же не дошло, и мальчик родился красненький и сразу закричал.

И она радовалась тому, что родила здорового сына и старалась глубоко запрятать в себе все то, что вдруг осознала в своих отношениях с его отцом. Все-таки у этого  ее ребенка был отец и в понедельник он придет и обрадуется сыну и ей принесет и цветы, и компот, и марлю и все, что она скажет.

Забирать ее приедут на машине родственники мужа, и  свекр, она была в этом уверена, но ошиблась, подарит ей сережки или цепочку, потому что первый внук в их семье с их фамилией.
 
А когда она родила девочку, за ней пришла только мать, так как с мужем они разошлись в первый месяц беременности. Ребенка она рожала, потому что очень хотела его и ждала давно, а не затем, чтобы муж вернулся. Но мать этого решительно не одобряла, не понимала ее не только тогда, а всегда, всю жизнь.

…После родов хотелось есть, но у нее ничего не было, а соседки сразу не догадались, что  она не наедается невкусной больничной едой, которую никто не ел в палате, а только она. К третьему дню стали сообразительней, угости вафлями и яблоками.

А в понедельник пришел муж, и видно было по нему, как он неожиданно счастлив. И она сказала ему из окна, что ей принести, с третьего этажа все было слышно, и записка как будто была совсем необязательна. Но это осознание, что она никогда не сможет написать тех слов, какие пишутся мужьям из роддомов, останется с ней навсегда.

В их жизни были письма, когда она уезжала из дома далеко и надолго, но без всяких эпитетов, чисто деловые – что купила и кому, сколько денег еще надо. Иногда в конце она даже писала «целую», но это было чистой формальностью, вроде как вместо «до свидания». И она только улыбалась самой себе, когда приписывала  «целую».

Потому что помнила, как писалось это слово, когда надолго и далеко уезжал ее первый муж, который ее любил и она его очень любила, но так сложилось, что получать записки из роддома он уже не захотел и дочку первый раз увидел спустя полгода и то, можно сказать, случайно.

А вдова брата тоже вышла замуж и родила новому мужу сына, но писала ли она второму молодому отцу записки и какие – неизвестно…