М. М. Кириллов Забытый друг Очерк

М.М.КИРИЛЛОВ

ЗАБЫТЫЙ ДРУГ

Очерк

    Жизнь каждого во многом складывается из наших, как правило, немногочисленных друзей.  Друзья, при всей определённости этого качества, относятся к области чего-то необходимого и случайными не бывают. Даже если в силу их физической недолговечности они со временем уходят из жизни, то никогда для нас не уходят совсем. Иногда сам их уход неожиданно обнаруживает, что ушёл именно друг. А иногда осознание этого приходит, к сожалению, слишком поздно. Когда в старости оказывается, что почти никого из друзей в живых уже не осталось, они упорно продолжают жить в твоей душе, и это нас согревает. Наверное, это и подтверждает, что душа есть, жаль только, что, скорее всего, она вне нас уже не живёт. Иначе, это была бы уже не душа, а дух – по Лермонтову, «вечный скиталец над бренною землёю»…
     Если твой любимый человек (как говорят, «твоя половинка»)  - твой друг, то это обязывает к ещё большему, но это и есть настоящее счастье. Родные люди часто тоже становятся друзьями,  просто здесь меньше собственного выбора, и всё это имеет несколько другой смысл. Но это происходит необязательно, как, может быть, и ни обидно. Родные, но, к сожалению, часто чужие люди. Таких – сколько угодно. Ничего не поделаешь. Насильно другом стать нельзя. Это относится, кстати, в определённой мере, и к другим понятиям, например, к бескорыстию, и к милосердию... Всё это  определяет добрая воля человека.
     У меня самого по жизни, особенно в детстве, было, я думаю, немало друзей, и прежде всего, это мама. И отец. Это  и понятно, и неповторимо. Это приходит, видимо, с материнским молоком и материнской лаской. Это знают все, и даже те, кто не помнит матери. Я посвятил родителям некоторые свои книги («Мальчики войны», «Кирпичики души», «Воспоминания об отце», «Детки-матери» и другие).  В них многое сказано.
     Друзья детства - самые искренние и первые друзья, результат собственного, самостоятельного, выбора  своего детского единомышленника и товарища. Первые игры, тайны, стихи, дарения, коллекции, путешествия и симпатии… Школа духовного коллективизма.
     Хоть это для других уже не имеет смысла, я до сих пор помню имена и фамилии моих первых друзей. Они живы во мне. Надя Вершинкина, Димка Ершов, Валя  Шмелёв, Юрка Старостин, Юрка Рызванович, Арсений Медовиков... Это – ребята из военных и ранних послевоенных лет в Москве, с нашего двора, из 4-6 школьных классов. Петровско-Разумовское, Лефортово, Синичкина церковь, что у госпиталя им. Бурденко, улица  Красноказарменная, Парк МВО у Яузы, шоссе Энтузиастов, Измайловский парк… И всё это наши места… Дружба наша сохранялась лет 8-10 и прекратилась, так как семьи друзей постепенно переехали в другие районы громадной Москвы или из Москвы, и связи наши оборвались не по нашей воле… Рассказать коротко об этой, детской, радости в те безрадостные, окровавленные и голодные годы, невозможно. Но эта радость нас лечила тогда…
    Теперь уж, наверное, никого из тех моих ранних друзей не осталось в живых, а память о них и о нашем детстве и взрослении живёт и сейчас. И будет жить, пока есть кто-нибудь, кому это дорого… Забытых детских друзей не  было. Забыть друга – это значило бы забыть себя.
       А позже, уже в старшие школьные и институтские годы, у меня появились и новые места жительства и работы, другие интересы и новые друзья. Правда, и друзей стало меньше, и их выбор приобрёл более глубокий и взыскательный и, в сущности, пожизненный характер. Содержание дружбы стало другим. Кто они? Борис Шеломанов, Аля Скобелева, Борис Рабинович, Гришкова Людмила, ставшая моей Кирилловой. Да, пожалуй, и всё. Следует добавить к этому друзей из более пожилых – родных или школьных и профессиональрых учителей, в том числе фронтовиков. Это - вторая по жизни (так получилось),  наша мама-Наташа, тётя Валюша, дядя Лёша, мои братья, учителя - Алевтина Алексеевна Житникова и Людмила Ивановна Ерошенко,  профессора Е.В.Гембицкий и М.Я.Ратнер. Здесь, правда, грани понятия «учитель-друг» становились сложнее, но столь же пожизненными и взаимными, Дружбе нашей 50- 75 лет… Печально, но адресные книжки наши пустеют, чаще без уведомления. Все как-то «разъехались», особенно за последние годы, но никто не забыт… Кое-кто из нас ещё жив. Перезваниваемся, «перекаркиваемся» как поздние птицы…
      О многих из этих своих, уже взрослых, друзей я тоже книги написал («Школа», «Учитель и его Время». «Мурочка», «Академик Г.Б.Федосеев» и др.). Дело не во мне, а в них: я - то что, вот они! Решает сохраняющаяся взаимная необходимость, даже если только в душе.
    Сейчас пошла такая мода: люди прошлое не ценят и не берегут, предпочитая ему подчас бесталанное и неколлективное настоящее. Поработала современная бездуховная буржуазная власть. Мало того, что запретили великолепную советскую литературу – от Фурманова и Н. Островского до Бориса Полевого  (душу нашу запретили), так ведь и новой, гибридной, только огорчили. Как Вы думаете, а  могут друзья быть гибридными? По мне, так это означало бы измену своей матери и Родины! Гибридной (лживой, в советской транскрипции) может быть только современная российская власть и её «креативная» идеология. Обратили внимание: нынешние молодые семьи ни детей, ни друзей не заводят. Как тараканы размножились все эти многочисленные, духовно обнищавшие, единоличники. Какие из них и среди них могут быть друзья! Только партнёры, совладельцы, подельники, сокамерники и собутыльники. Тараканы-потребители. Это вызывает отвращение и протест. В частности, в этом состоит смысл и данной публикации.
     У каждого из нас (и у меня, к сожалению) всё-таки есть, если разобраться,  и  з а б ы т ы е   д р у з ь я.  Жизнь разбросала, хоть и не выбросила... А ведь были. Один  из них (о нас с ним дальше и пойдёт мой рассказ) - учёный  гематолог из Лаборатории крови и тканей ВМА им. С.М.Кирова (в 1965-1975 гг.), Анатолий Яковлевич Холодный. Наверное, сослуживцы его ещё помнят…
     Познакомились мы с ним в сентябре 1962 года, когда оба прибыли в клиническую ординатуру ВМА им, С.М.Кирова на кафедру  терапии, возглавляемую проф. Н.С.Молчановым. Оба мы прибыли из войск: я из медпункта Рязанского парашютно-десантного полка, он из какой-то воинской части в республике Абхазии. Обоим было чему поучиться в известной ленинградской клинической школе.
       После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры — нехватало клинического опыта и даже клинической выносливости. Те же трудности испытывал и Анатолий Яковлевич.
        Известно, что любая областная больница — средоточие тяжёлых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда мне (и ординатору Холодному) дали по палате из 8 больных, каждый из которых оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
      Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и ещё на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей...
      Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она немедленной пользы не сулила.
     Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, мы – молодые клиницисты - познавали и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знали, что отправляемся в далёкое-далёкое путешествие, где нам может пригодиться многое...
     Клиническая манера у них была разной. Это важно. Расскажу и об этом.
    Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, на обходах — при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далёкое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрёка, то вроде бы и необидно.
      Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика!
       Вульфович был человеком другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приёмов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...
     Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры, академику        —  Николаю Семёновичу Молчанову — оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, — было не занимать у них опыта. Одарённым людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог добрых перемен в коллективе. Вы представляете, где нам с Толей предстояло три года учиться! Мы это поняли не сразу.
    Вскоре  наше внимание привлёк тогда ещё доцент кафедры Евгений Владиславович Гембицкий. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращённый на меня. Я знал, что он — полковник м/с, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
      Что-то подобное испытывал к Е.В. и Анатолий. Общность клинической работы, равенство положения на кафедре нас с ним быстро сдружила. 
      Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.
      Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодёжи на кафедре. А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда. Люди все были по-разному интересные, а сдружились мы из них почему-то только с Анатолием Яковлевичем Холодным.
       Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда — повторно, без излишних  эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряжённость происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая всё то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и чётче становился его анализ и, как результат,      уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен. Толя тоже тянулся к нему.
     Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим).   
     Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостнее жить. Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро. Мы с Анатолием Яковлевичем его внимание к нам не делили, его хватало на всех. Нам  просто необыкновенно повезло. Клиника — такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. 
      Уже много позже, руководя своей большой клиникой, я понял важность творческого богатства молчановской кафедры шестидесятых годов, в которой нам с Анатолием Холодным посчастливилось учиться.   Это же была площадка  с о д р у ж е с т в а   очень талантливых врачей, прошедших страшную войну, друзей по жизненному и боевому профессиональному опыту  с необыкновенно высоким коэффициентом полезного действия. Целая линейка талантливых людей, делающая честь Кировской медицинской академии того времени, друзей по жизни и по профессии в самом высоком смысле этого слова. Это объективно подтверждает клиническая и научная продуктивность этого коллектива, молчановского коллектива. Нам важно было с моим другом сознавать свою причастность к этому Содружеству и Времени.
      Через полгода после прибытия и мытарств по частным квартирам нам и семье Холодных дали по комнате в семейном общежитии в посёлке Обухово у завода «Большевик». В клинику добирались на электричке. Было не близко, но молодость выручала. Познакомились семьями. Бывали друг у друга. Вскоре нам доверили дежурства по больнице. Это было тяжело: 5-6 отделений на 8 этажах на одного дежурного терапевта, а опыта никакого… А ведь на следующий день приходилось возвращаться к своим «родным» больным. В общем, учили и учились хорошо…
    А уже через полгода предложили заняться диссертационными исследованиями. Причём предложил сам Николай Семёнович. Мне - вопросами патологии водно-солевого обмена при различных формах сердечной недостаточности. Толе - что-то из гематологии. Трудностей добавилось, но учёба стала интересней. Как-то вечерами, сидя дома, разбирались в первых научных результатах, пытаясь найти понятную логику установленных изменений. В результате этих обсуждений товарищество наше крепло. Выручали его уравновешенность и упорство в работе и моя гибкость в анализе  и наблюдательность. Однажды, получив от нас предварительные результаты, Молчанов нас даже похвалил. Спустя 5 лет мы с А.Я. успешно защитили свои кандидатские диссертации.
    Запомнился случай, когда Анатолий Яковлевич, съездив в Сухуми, привёз на 8 марта женщинам кафедры целый ящик пахучей мимозы. То-то была радость! Это запомнилось. 
     К осени 1965 года А.Я.Холодный, закончив клиническую ординатуру,  был назначен научным сотрудником в академическую лабораторию крови и тканей. А у меня вопрос о дальнейшем назначении застопорился.  Конечно, мне бы хотелось остаться на кафедре, но это
было невозможно. В связи с временным отъездом в это время руководства кафедры, мне пришлось обратиться в отдел кадров Ленинградского военного Округа.  Мне, как простачку тут же предложили какую-то кадровую «дыру». Я, конечно, не согласился, но нервы мне помотали, пока Толя не выручил (он этих деятелей кадрового «понта» хорошо знал, оказывается, и беду устранил). Подключили кафедру, и я был назначен ординатором терапевтического отделения Ленинградского Окружного госпиталя, что на Суворовском проспекте. Толя поступил как друг.
    В сентябре 1965-го года мы вместе с ним организовали прощальный ужин по случаю окончания нами клинической ординатуры. Пришла почти вся кафедра. К нам хорошо относились сослуживцы и наши наставники и учителя.
    Через год мы расстались, я был переведен в Саратов, на кафедру военно-полевой терапии Военно-медицинского факультета. Связей с прежней кафедрой я не терял и уже в мае 1967 года успешно защитил кандидатскую диссертацию, оправдав надежды Н.С.Молчанова и Е.В.Гембицкого.
     С Анатолием Яковлевичем, который успешно работал в своей академической лаборатории, увиделись только в 1972 году на похоронах академика Н.С.Молчанова  на Богословском кладбище в Ленинграде. Это позволило увидеть всех товарищей из кафедры и Ленинграда.
     В те годы с Анатолием Яковлевичем мы виделись редко. Саратов  - не близко. Но всё же дважды мы побывали у него дома с моей женой. Приходил к нам даже наш любимый Учитель, профессор, генерал-майор м/с Евгений Владиславович Гембицкий.
    В 1975 году Толя внезапно заболел. Мне сообщили, что у него острый лейкоз-эритробластоз («Ди-Гульельмо») – самый инкурабельный.
     Я тотчас приехал в Ленинград и посетил его в клинике профессора В.А.Бейера на Боткинской улице.
    В большой палате он лежал один. Выглядел он обычно, может быть, немного побледнел. Обрадовался, видимо, не ожидал. Скорее всего, он знал, что с ним. Говорили о семейных делах, о Саратове, об академических новостях… О его болезни и лечении не упоминали. На душе было тяжело, но встреча прошла не эмоционально, спокойно,  такой уж он был человек…Попрощались обычно.  Я обещал, что зайду. Но ему стало хуже, и мне отсоветовали его посещать. Жена его работала в машбюро в Управлении академии, к ней я заходил перед отъездом... Узнал я о его скорой смерти уже в Саратове.
    Похоронили Анатолия Яковлевича на Богословском кладбище. Прожил он всего лишь 40 с небольшим лет. Сейчас-то я лучше понимаю, как это мало.
     Больше я никогда, живя уже более полувека в Саратове, ничего о моём, так рано ушедшем,  друге не слышал.…Такой век какой-то пришёл – век короткой памяти, а скорее  всего, я просто сам постарел. Но я рад, что Толю своего я всё-таки вспомнил, и убедился в том, что только память живёт дольше самой дружбы.