Комсомольская богиня

И никаких богов в помине,
лишь только дела гром кругом.
Но комсомольская богиня...
Ах, это, братцы, о другом!      
Булат Окуджава


Смольников приехал в Польшу на две недели – погостить у родственников, да застрял. В Москве выпал снег, по радио то и дело передавали что-нибудь неприятное про Россию – президент и парламент не смогли поделить власть, в городе стреляют, Белый дом берут штурмом, и Смольников решил еще задержаться, благо погода на балтийском побережье стояла чудесная – тепло как в августе, солнечно, бабочки над пляжем порхают.
Все достопримечательности Гданьска и окрестностей он уже знал, как свои пять пальцев – костел Девы Марии, Длинная площадь, крепость Вестерплатте, кафедра в Оливе…  Вот и подумал: чем бы заняться? Подумал и решил сходить в редакцию местной газеты, узнать, не найдется ли для него задания – все-таки он проработал в прессе двадцать лет.
Задание нашлось – в городе было много русских челноков. Они варились в собственном соку – рэкет, ругань, драки и всё шито-крыто, сор из избы никто не хотел выносить. А, между тем, местная общественность очень даже обеспокоилась: не посеют ли эти русские семена преступности в их благословенном городе. По задумке главного редактора Смольников должен был стать своим среди чужих, внедриться к челнокам и описывать их нравы.
 На следующий день он пошел на барахолку. Там было много русских женщин: и старых, и молодых, в куртках и платках, в адидасах и вязаных шапочках, и даже была пара дам в кокетливых шляпках, но Воскобойникову он сразу узнал. Эта копна мелких кудряшек, эти веснушки, эти глаза, брызжущие энтузиазмом… С каким энтузиазмом она выступала на собраниях в редакции, с таким же сейчас торговала фенами и утюгами.
Лену Воскобойникову в редакцию молодежного журнала привел Главный и представил коллективу на летучке.
– А это наша новая сотрудница, молодая, перспективная, принципиальная, можно сказать, комсомольская богиня со всеми вытекающими последствиями. Она будет отвечать за идеологическую работу с корреспондентской сетью на местах.
– Но у нас нет сети на местах, – сказал ответственный секретарь Горшеня.
– Значит, будет, – сказала богиня, недобро зыркнув на него из-под очков.
1.
Она торговала так ловко,  как будто всю жизнь этим занималась – в одной руке держала фен, в другой утюг и зазывала по-польски покупателей: «Проше, панове! Желязки, сушарки, праве за дармо!».
«Вот сучка, – подумал Смольников, – А как ты прорабатывала на комсомольском собрании несчастную корректоршу Зозулю, когда та принесла в редакцию на продажу колготки. Так и шпарила цитатами из «Правды».
– Мы, товарищи журналисты, находимся на переднем крае идеологической борьбы. В своих статьях мы клеймим барыг и спекулянтов, и люди, которые нас читают, наверно, думают, что уж мы-то изжили в себе пороки капитализма, потому что наставник должен быть всегда честен перед воспитанником. Так должно быть, этому учил нас Ленин, этому учит нас партия, но, к сожалению, далеко не все наши сотрудники достойны высокого звания советского журналиста. Вот комсомолка Зозуля… Встань, Зозуля, кода речь идет о тебе.
Тощая, бледная девчонка с ярким прыщем на лбу поднялась с последнего ряда и уставилась в окно. За окном шла стройка   и работал башенный кран.
– Вот комсомолка Зозуля устроила частную лавочку на рабочем месте и в рабочее время. Торговала французскими колготками. Вся бухгалтерия и половина женского состава редакции побывала у нее в корректорской.
Смольников жалел Зозулю, хотя от нее почему-то все время пахло карболкой. Он знал, что ни о какой частной лавочке и речи быть не могло, что девчонка продавала только одну пару колготок, которую купила у фарцовщицы в женском туалете на Солянке. Оказалось, что колготки ей велики, вот она и решила их продать. Она и ему их предлагала для жены по вполне божеской цене. Но препираться с Воскобойниковой было опасно – любой камень, пущенный в ее сторону, тут же вызвал бы ответный камнепад, который раздавил бы несчастную Зозулю.
Все молчали, и Смольников молчал. Он-то знал, что Воскобойникова окрысилась на жалкую девчонку вовсе не из-за каких-то колготок, а потому что застала его с ней в курилке, как раз в то момент, когда он рассказывал ей сальный анекдот, и она ржала, как жеребенок, которого выпустили из конюшни на лужок. Было, видимо, в этой сценке что-то интимное, что-то такое, что намекало на их близость. А этого Воскобойникова стерпеть не могла.
– Может, ты хочешь сказать что-нибудь в свое оправдание? – продолжала она мучить корректоршу.
– Я просила столько, за сколько купила, – выдавила из себя Зозуля.
– У спекулянтов?
– А где еще можно достать французские колготы?
– Ты не довольна ассортиментом в наших магазинах, так, может, и наша власть тебя не устраивает?
Пытка продолжалась еще полчаса. В конце концов, Зозуля легко отделалась – ей поставили на вид.
2.
Следующей жертвой ретивой комсомольской богини была Поликсена. Эту жгучую брюнетку все считали гречанкой. Кому еще, кроме греков, придет в голову называть свою дочь таким экзотическим именем? На самом деле ни один эллин не был причастен к ее рождению, а имя ей дал русский отец, который в детстве начитался греческих мифов под редакцией профессора Куна. Это она сама по секрету рассказала Смольникову, потому что в редакции не было у нее друга ближе, чем он.
Когда-то они были любовниками, но это было давно, еще до его знакомства с Викой и до ее романа с поэтом Сашиным. Любовь вспорхнула и улетела, а дружба пустила корни. Дружить с сотрудницей было очень удобно, она всегда под рукой, летом можно в рабочее время вместе смотаться на пляж, а зимой попить пивка в баре или сходить в кино. Подруга-сотрудница, да еще бывшая любовница знает о тебе всё, даже то о чем ты всегда молчишь, она и выслушает тебя, и посочувствует, и поможет, если это ей не слишком в тягость.
Когда у Смольникова возникли трудности с местом для любовных свиданий со своей будущей женой, Поля великодушно предоставила ему ключ от комнаты в коммуналке, которую сама использовала в тех же целях. Она не была замужем, но у нее был сын, рыжий здоровяк Тарас, от неизвестного мужчины, который изнасиловал ее на кладбище в Марьиной Роще еще в юности. Комнату она вынуждена была снимать, потому что Тарас с некоторых пор стал проявлять повышенный интерес к ее интимной жизни. То и дело она его заставала под дверью своей спальни за недвусмысленным занятием.
– Ты представляешь, этот паразит обтрухал мои джинсы, – жаловалась она Смольникову. – Извращенец чертов.
– Не будь к нему так строга, у мальчика было трудное детство – отца нет, мать – шлюха, а тут еще это половое созревание. Подростки очень тяжело его переносят. По себе знаю. Пойми и прости.
– А я что делаю?  Просто я чувствую себя не в своей тарелке, когда кто-то наблюдает в замочную скважину за тем, как я трахаюсь, и это отражается на качестве секса.
– Вот и у меня похожая проблема, не могу Вику привести к себе – мать все время дома, а Вике неудобно при ней уединяться со мной.
– Нет проблем, вот ключ от моей комнаты на Ордынке. Я хочу смотаться на неделю в Коктебель, так что жилплощадь с сексодромом в твоем распоряжении. Только не забывай кормить кота, хотя бы раз в три дня. Там  полный холодильник минтая.
–Какого еще кота?
– Да там у меня живет котяра, рыжий такой, здоровый, Тарасом зовут в честь сына. Очень уж они похожи.
Котяра и вправду был похож на ее сына – делал вид, что спит, бесстыдно растянувшись на хозяйской кровати, а сам подсматривал, как Смольников и Вика раскладывают на столе, принесенную с собой снедь – сыр, ветчину, пряники, как пьют вино и закусывают. Но когда они покончили с трапезой и прогнали его с кровати, он повел себя как обиженный ребенок, вскочил на стол и завопил противным нутряным голосом, отчего гостям стало не по себе.
– Послушай, Виталя, я так не могу, – не выдержала Вика. – Он смотрит на нас, как человек. Давай уйдем. Поедем в Сокольники, там сейчас сирень цветет.
– Ну, вот еще, чтобы я отступал перед этой скотиной? Да ни за что, – Смольников взял кота за шкирку и выкинул за дверь, но тот и за дверью продолжал свой концерт.
Программу они с грехом пополам выполнили, но вечер любви был подпорчен.
В другой раз Смольников приехал заранее, чтобы все подготовить к свиданию – покормить кота, чтобы тот был покладистее, вычистить из ящика с песком продукты его жизнедеятельности, и был потрясен тем, что увидел. Кот сидел на столе и нагло ухмылялся, а на полу в перьях от разорванной подушки валялись катышки кошачьих экскрементов.
– Сволочь, – схватился за голову Смольников. Он отлупил кота веником, загнал его за сервант и целый час выгребал из комнаты пернатое дерьмо.
К приходу Вики все было готово – пол выметен и чисто вымыт, стол украшали верные спутники любви – цветы, вино и фрукты. Она подошла к столу, вся, как ветка сирени после дождя, и тут же в ужасе бросилась из комнаты. Подлый кот выскочил из-за серванта и разодрал ей колготки от колена до пятки.
Вика обиделась не на кота, а на Смольникова и они не встречались почти неделю. А когда он, наконец, уговорил ее еще раз попользоваться Полиной комнатой, их ждал очередной сюрприз – вся кровать была в пятнах от кошачьей мочи, а вонь стояла такая, что хоть противогаз надевай.
Больше Смольников не решался появляться у Поликсены на Ордынке, хотя, по совести, нужно было все-таки навести там порядок перед возвращением хозяйки. Но хозяйка на него не обиделась, только покатывалась со смеху, когда Смольников рассказывал ей о своих взаимоотношениях с котом.
– Я забыла тебя предупредить, что Тарас любит, когда ему на рыбку капнешь валерьянки. Он тогда становится добрым и покладистым.
Хорошая женщина была Поликсена, душевная, и фотокором она была отличным: умела передать на снимке характер человека. И вот на эту святую женщину в редакцию вдруг пришло письмо от жены поэта Сашина, в котором та называла ее бесстыжей развратницей и подлой интриганкой.
Главный не хотел скандала, он спокойно досиживал свой срок до пенсии, и в его интересах было замять дело, мало ли каких собак одна баба навешает на другую, когда та перейдет ей дорогу. Но тут почему-то возбухла Воскобойникова. Ей непременно хотелось устроить для Поликсены аутодафе. Она уже вывесила повестку дня общего собрания, где первым пунктом было недостойное поведение Поликсены, но тут уж Смольников не выдержал, зажал активистку в углу возле туалета и сказал страшным голосом:
– Слушай, Воскобойникова, если не оставишь в покое Полю, я тебе морду набью.
– За любовницу заступаетесь.
– Она просто мой друг, хороший друг, тебе этого не понять. У тебя никогда не было и не будет таких друзей.
Воскобойникова вырвалась и скрылась в туалете, но объявление о предстоящем собрании исчезло, и вся история с письмом была благополучно забыта.
3.
Но если Поликсену удалось отстоять, то Влад получил от Воскобойниковой по полной программе. Перед тем, как с ним расправиться Смольникова послали в командировку на три дня, а когда он вернулся, Влада уже уволили.
Владислав, или как он сам просил себя называть, Влад, не был другом Смольникова. По складу своего характера, он вообще не мог иметь друзей, потому что дружба предполагает обоюдный интерес. Влад же, когда с кем-то разговаривал, похоже, слышал только себя.
Он был однокурсником Смольникова, они вместе кончали филфак, но Влад так и не получил диплом, вместо него ему выдали справку об окончании вуза. И всё потому, что он не сдал экзамен по научному коммунизму. А когда декан спросил его, почему он не явился на экзамен, Влад ответил, что у него не было учебника.
– Вы могли купить его в нашем киоске, – возразил ему декан.
– Он стоит три двадцать, а у меня нет таких денег, – ответил Влад.
– Вот возьмите пять рублей, и купите себе учебник, – протянул ему деньги декан.
Но Влад ответ его руку и сказал:
– Я не могу принять от вас эту сумму, потому что у меня нет, и не будет возможности вернуть вам долг.
Учился Влад очень хорошо и все думали, что он претендует на красный диплом, но тут с ним что-то случилось, и он стал сбоить. Первым сбоем было его желание в качестве дипломной работы выбрать творчество опального Платонова. Трудно было найти научного руководителя, но такой смельчак все-таки нашелся, и Влад успешно защитил диплом. Но вот экзамена по научному коммунизму ему так и не простили.
В редакции он отвечал за науку. Его материалы кишели научными терминами и были малопонятны обычному читателю. Главный называл их кашей с гвоздями. При этом он тщательно избегал таких слов, как «советский», «партийный» и «ленинский».
Он был патологическим антисоветчиком, и даже злился, когда его называли Славой, чтобы не ассоциироваться с лозунгом «Слава КПСС». Но весь его антисоветизм сводился к слушанию «вражьих» голосов и чтению запрещенных книг.
Сотрудники смотрели на его диссидентство сквозь пальцы, даже Главный, даже секретарь парторганизации – чудит мужик, что с него взять, но ни в каких публичных акциях не замечен и никого не агитирует. В общем, вполне безобидный элемент. Только однажды Главный выразил недовольство его статьей. Это был отчет о выставке туркменских изобретателей.
– Что за фамилии у ваших изобретателей – Шагельман, Пинтусевич, Рубинчик… Разве среди участников не было природных туркменов?
– Был, кажется, один по фамилии Худайбердыев.
– Ну вот, про него и напишите. А что он изобрел?
– Он усовершенствовал дыню.
Вообще Влад был человеком малообщительным. От общения с ним у людей оставались довольно скупые впечатления – высокий, очень смуглый человек, который говорит басом. Но Смольников знал, что он еще и женат, что живет где-то за городом, поет в церковном хоре и пишет стихи. Своих стихов Влад никому не показывал, даже Смольникову, которого он считал единственным товарищем, с которым можно поделиться книгой и новостями из эфира.
Однажды он с заговорщицким видом протяну ему нечто, обернутое в газету «Правда».
– Читай, только никому не показывай, это «Архипелаг ГУЛАГ».
– Спасибо, – сказал Смольников, положил книгу в ящик своего стола и забыл о ее существовании.
Потом была та самая командировка в Тулу, после которой Смольников уже не застал Влада в редакции.
Оказывается, в его отсутствие в редакцию приходили с обыском некие люди в штатском. Обыскивали столы всех сотрудников, даже кабинет  Главного не обошли вниманием. У Смольникова ничего подозрительного не обнаружили, зато у Влада в столе нашли книгу Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», после чего он тут же уволился по собственному желанию и след его простыл.
Смольников отлично помнил, что не возвращал книгу Владу. Может быть, он сам ее взял? Это вряд ли, не такой человек был Влад, чтобы лазить по чужим столам. Тогда кто это сделал? Этот вопрос мучил Смольникова до тех пор, пока у него самого не начались неприятности.
4.
Поначалу ничто не предвещало бури. Ходили даже слухи, что там, наверху, Смольникова хотят видеть во главе редакции, и, как оказалось, слухи были небезосновательными. Перед уходом на пенсию Главный пригласил его к себе в кабинет для важного разговора.
Главный был добряк и бонвиван, обидчивый, но отходчивый. Кто-то подарил ему яблоко величиной с детскую голову, он ходил по редакции и показывал всем это чудо, и все дивились необычному плоду, а он положил его на свой стол и улыбался ему, как ребенку. Но однажды, придя на работу, он увидел, что яблоко надкушено. Он чуть не заплакал, но взял себя в руки и доел яблоко.
У него в столе лежал рентгеновский снимок тазобедренного сустава. Кто-то размашисто написал на нем фломастером «ЖОПА». Главный не стал искать виновных, он только покачал головой и пошел в туалет отмывать снимок.
Но самая забавная история произошла с ним первого апреля, когда он решил подшутить над сотрудницами. Он сказал им, что в ГУМе выкинули французские духи, и нет никакой очереди. – «Вот нам бы», – сказали женщины. – «Так в чем дело? Бегите, я на сегодня отпускаю вас с работы» – улыбнулся Главный. – «Но у нас нет денег. До зарплаты еще неделя», – вздохнули женщины. – «Я одолжу вам сколько надо», – раздобрился Главный, и одолжил. А наутро они сказали, что купили духи, но деньги ему вернут только с получки. – «Как же так, ведь никаких духов не было, – удивился шутник. – Я же просто хотел вас поздравить с первым апреля». –«Были», – сказали женщины, хотя на самом деле даже не заходили в ГУМ, а деньги просадили в ресторане.
Совсем недавно Главный сменил «Жигули» на «Волгу», и теперь целыми днями ласкал глазами свою голубую мечту, которую запарковал напротив окон кабинета. Неохотно оставив свое занятие, он поздоровался со Смольниковым за руку, достал из сейфа бутылку виски и сказал:
– Мне звонили из горкома, спрашивали о тебе. У меня создалось впечатление, что они хотят посадить тебя на мое место.
– И что вы им ответили?
– Я сказал, что ты человек надежный во всех отношениях и лучшей кандидатуры на место главного редактора им не найти. Так что, готовься, дружок, входи в роль, пока есть с кем посоветоваться.
– Владимир Андреевич, я не связываю свое будущее с журналистикой. У меня уже есть забойные публикации в «Новом мире» и «Октябре», в издательстве лежит моя книга, одобренная рецензентами. Как только она выйдет, я сразу же уйду из журнала и займусь исключительно писательским трудом.
– Не понимаю, дружок, чем журналистика хуже литературы – в сущности те же слова.
– Кирпичи одинаковые, но одни из них строят дворцы, а другие – коровники.
– И все же подумай как следует, прежде чем отказываться от должности, подумай о своих товарищах. Пришлют им со стороны какого-нибудь держиморду, и он их скрутит в бараний рог.
– Когда лодка идет ко дну, каждый спасается, как может.
Смольников верил в свое писательство, хотя оснований для веры было не так много – пара опубликованных рассказов да сборник повестей, который почему-то застрял в издательстве. Никаких оснований сомневаться в том, что он выйдет, не было, но Смольников все же решил сходить к своему редактору провентилировать ситуацию. За время работы над книгой они успели подружиться. Редактор был его ровесником, он тоже любил джаз и болел за «Спартак».
– Старик, давай выйдем во двор, покурим, – сказал он, поймав вопросительный взгляд Смольникова.
Такое начало беседы настораживало. В стране была напряженка с бумагой, возможно, кто-то из классиков перебежал дорогу, но оснований для серьезных опасений не было. Книга получила две положительных рецензии и стояла в плане.
Но редактор вел себя как-то странно, почему-то завел разговор о футболе.
«Юлит, - подумал Смольников. – Так ведут себя люди, которые должны сообщить что-то неприятное, но это их тяготит. Так и знал, что кому-то не понравится рассказ о дедовщине в армии. Снимут, наверно, или заставят переделать».
– Да говори же, что случилось?
– Ты, старик, в последнее время не подписывал какое-нибудь коллективное письмо, не пересылал за границу свой текст, не скупал валюту?
– Нет.
– Тогда я не понимаю, почему твою книгу отдали на рецензию Коряжному.
– Кто такой Коряжный и почему вдруг понадобилась третья рецензия?
– Коряжный, друг мой, это та самая сука, которая была общественным обвинителем на процессе Даниэля и Синявского. Он рецензирует рукописи нежелательных авторов. Еще ни один автор после его рецензии не публиковался у нас стране. Это слепой пират Пью, который разносит черные метки неугодным писателям.
– Но я далек от политики.
– Я постараюсь узнать подробнее, в чем там дело, а ты, старик, не унывай, может, все еще образуется.
Ничего не образовалось. Коряжный написал разгромную рецензию, после которой сотрудники издательства даже в руки боялись брать рукопись этого «продажного писаки и прислужника оголтелой западной пропаганды».
И Смольников затосковал – всё чаще его в рабочее время можно было видеть в рюмочной напротив в компании художника Терещенко, который одной ногой был уже в Израиле, а другой топтал полы злачных мест Арбата и окрестностей. Художник он был так себе, писал банки со сгущенкой в подражание Энди Уорхолу, но на волне гонений на авангардистов его имя засветилось в Париже. И теперь он готовился сделать решающий шаг к всемирному признанию – заявиться в Париж лично, оформлял выезд в Израиль и агитировал друзей последовать его примеру.
– Поставь крест на своем писательстве, если хочешь остаться в Рашке, – уверял он Смольникова после трех стопок беленькой – здесь творческой личности место либо в котельной, либо в психушке. Тебе, брат, на Запад нужно податься, там тебя поймут и накормят. Ты мне отдай свою рукопись, я ее передам в издательство «Посев».
– Меня же пока из редакции никто не гонит, даже предлагали стать главным. У меня здесь жена, дочка, куда я поеду… Ты вольная птица – сегодня здесь, завтра в Париже, послезавтра в Нью-Йорке, а мне семью кормить надо.
– Ну и хер с тобой, оставайся гнить в своей Рашке, – Терещенко сжигал мосты и от других хотел того же.
5.
Он уехал и прислал посылку из Италии – джинсы и, кажется, бейсболку, но Смольников не пошел за посылкой, и вещи пропали в недрах почтового ведомства. Ему было не до шмоток, он думал, как жить дальше и все чаще приходил к выводу, что Терещенко-то был прав – нечего здесь ловить. Дела в редакции шли хуже некуда, в горкоме были недовольны тем, что подписка на журнал упала вдвое, а Артур Бабаян, который в конце концов занял место Главного, не нашел ничего лучшего, как закручивать гайки в коллективе.
 Под его компанию борьбы с разгильдяйством попал и Смольников. Теперь для того, чтобы отлучиться из редакции, нужно было написать в книге учета местных командировок,  куда идешь, зачем и когда вернешься. Для свободолюбивой натуры Смольникова это было невыносимо. Он откровенно написал в книге, что идет в рюмочную обдумывать очерк о молодом ученом и пошел пить водку.
Смольников выпил уже две стопки  и дожевывал бутерброд с килькой, когда дверях появилась Воскобойникова. Уж кого-кого, а ее-то он меньше всего ожидал здесь увидеть. Думал – Бабаян прибежит его увещевать, может, Поликсена или кто-то из секретариата, но никак не Воскобойникова. Она стояла у входа и высматривала его своими близорукими глазами. Был как раз обеденный перерыв, и в рюмочную набежал народ из соседних контор. Смольников помахал ей рукой.
– Выпьешь водки? – спросил он ее просто так, чтобы отметить ее присутствие.
– Да, – неожиданно согласилась она. – Только немного.
– А здесь помногу и не дают. Пятьдесят грамм и бутерброд. Тебе с сыром или с килькой?
– Спасибо, я не хочу есть.
–Здесь нельзя без закуски, здесь не какой-нибудь шалман.
– Ну, хорошо, пусть с килькой.
Смольников сходил к стойке и принес две стопки водки и бутерброды. Воскобойникова взяла стопку, но пить не стала.
– Виталий Сергеевич,  ну что вы делаете, зачем эта бравада? Почему вы хотите казаться хуже, чем вы есть на самом деле? Я понимаю ваше состояние: завернули вашу книгу в издательстве, место Главного досталось Бабаяну, но зачем же отчаиваться, все еще можно поправить.
– Кто это может поправить? Уж не ты ли?
– А хотя бы и я, у меня есть такое на Бабаяна, что ему не усидеть на месте Главного.
– Меня это не интересует, детка, оставь это место для себя. Не понимаю, зачем тебе стараться для меня?
– У меня есть свой женский интерес. Неужели вы не замечали?
– Не хочешь пить – отдай мне. Зачем добру пропадать.
– Дурак, – сказала Воскобойникова, вылила водку на пол и ушла.
Время шло, а ничего не менялось к лучшему. Редактор вернул Смольникову рукопись и посоветовал отдать ее в другое издательство. Но в другом издательстве уже знали о вердикте Коряжного и поставили крест на начинающем авторе. Передавать рукопись дальше не имело смысла, и Смольников ее забрал.   
 В журнале дела шли не лучше, закручивание гаек не помогло, сотрудники работали спустя рукава, кто-то уволился, кто-то запил, Бабаяна перестали приглашать на совещания в горком. По всему было видно, что журнал дышит на ладан, и Смольников решил, что нужно последовать примеру Терещенко. Решение далось ему не просто, он вЫходил его на бульварах, высидел бессонными ночами на кухне, он высмотрел его на дне стакана с портвейном и понял, что надо ехать. Оставалось только найти кого-нибудь в Израиле, кто прислал бы вызов и отыскать у себя еврейские корни. С вызовом все оказалось просто – нужно было сходить в синагогу и поговорить с кем-нибудь из активистов. Через две недели после этого разговора ему пришел вызов от некоего Мордухая Хацкелевича из Хайфы. Хуже дело обстояло с еврейскими корнями. Мать не могла вспомнить ни одного родственника еврея, но у бабушки – чистокровной польки, к тому же шляхетского рода, девичья фамилия была Познанская. А это было уже кое-что – евреи в Польше часто брали фамилии от названия мест, откуда они были родом.
Теперь надо было получить характеристику с места работы за подписью директора, профорга и секретаря парторганизации и, можно подавать документы на выезд в ОВИР.
Казалось бы, чистая формальность, придуманная советскими изуверами для того, чтобы напоследок опозорить отъезжающего, вывалять его в грязи, чтобы неповадно было людям шляться по свету в поисках лучшей доли. Но оказалось, что не всё так просто.
Обычно порка происходила на общем собрании коллектива. Намечались выступающие, которые по бумажке зачитывали всё, что от них требовалось.
Первым слово взял профорг:
– Дорогие товарищи, в нашей редакции произошло чрезвычайное происшествие. Наш сотрудник Смольников, у меня язык не поворачивается называть его товарищем, изъявил желание переехать на постоянное место жительства во враждебное нам государство Израиль. По закону мы должны ему выдать характеристику, как любому гражданину, выезжающему за рубеж. Кто желает высказаться по существу?
– Пусть объяснит, почему он едет в Израиль, – выкрикнул кто-то с места.
– Еду на историческую родину, чтобы воссоединиться с родственниками, – произнес дежурную фразу Смольников.
И тут в игру вступил партийный босс:
– Товарищи, в то время, когда наша великая страна строит самое справедливое общество на земле, находятся вот такие неблагодарные подонки, которые едут в логово сионизма и империализма. Смольников хочет уехать в страну, которая является прихвостнем США – нашего заклятого врага. Таким предателям не место в наших рядах.
– Напишем, что он политически неграмотен, что поддался враждебной пропаганде, и пусть катится на все четыре стороны, – сказал Бабаян, и незаметно подмигнул Смольникову.
И вроде бы, на этом можно было поставить точку – что там написано в характеристике, не имело никакого значения, ее не читали в ОВИРе, но тут с места поднялась Воскобойникова. Ее кудряшки встали дыбом, веснушки пылали, глаза под очками вспыхивали зелеными огоньками:
– Как это так пусть катится? А жена, а ребенок? Товарищи, вы знаете, что у Смольникова  есть жена, с которой он не расписан, и малолетняя дочь. Он собирается предать не только родину, но и своих близких, а вы говорите «пусть катится». Я даже подозреваю, что тут дело не в исторической родине, а в том, что он, таким образом, просто решил избавиться от семьи, бросить несчастную женщину с ребенком на произвол судьбы. Нет, товарищи, мы не должны позволить ему совершить эту подлость. Предлагаю не выдавать ему характеристику.
– Не имеете права, – сказал Смольников, – По закону вы должны ее предоставить. А, что касается жены, то она не против моего отъезда. Мы с ней договорились, что, как только я устроюсь на новом месте, сразу же заберу ее и дочь к себе.
– Ах, вот как! – взвилась Воскобойникова. – Сами уезжаете и хотите лишить будущего других людей. Хотите, чтобы они подбирали объедки с барского стола. Не выйдет. Категорически требую не выдавать ему характеристику. Путь жалуется, мы сумеем достойно ответить.
Смольников не собирался никуда жаловаться, он передумал ехать на Запад, как говориться, не очень-то и хотелось. Как это ни странно, его не уволили с работы. Он по-прежнему писал очерки о героях труда, но жил, как во сне, словно это не он с утра ехал на работу, а вечером возвращался к жене и дочери, а кто-то другой, не настоящий, а настоящий отсиживался где-то глубоко в сознании и копил силы, чтобы вырваться наружу.
6.
После памятного собрания Смольников избегал общаться с начальством.  Ничего хорошего от этого общения он не ждал, и когда Бабаян позвал его в свой кабинет, он решил, что пришло время искать новую работу, но ошибся. Бабаян был настроен миролюбиво даже, можно сказать, дружественно по отношению к нему. В новой должности Артур уже успел приобрести начальственную привычку – целыми днями он полировал ботинки о брючину, и они сверкали так, что на них больно было смотреть, особенно тем, кто привык чистить обувь раз в неделю.
– Как дела, дорогой? Ты на меня не в обиде? – спросил он, доставая из сейфа спиртное. На сей раз это был, естественно, армянский коньяк. – Ты, я помню, хотел по израильской визе попасть на Запал, вот я и решил послать тебя на Запад. Оформляй командировку в Литву. Нам надо расширять географию наших публикаций, поедешь в сельскохозяйственную академию, встретишься с академиками, поговоришь с молодыми учеными. Тебе будет интересно, ты, кажется, сам родом из тех мест.
– Я москвич, а моя бабка родом из Польши.
– Это почти одно и то же. Тебе надо развеяться, а то ходишь,  как пришибленный. И, пожалуйста, дорогой, не обижайся на меня за то собрание.
Смольников и не обижался, чего ради обижаться на подневольных людей, они делают только то, что от них требуется. Даже на Воскобойникову у него обиды не было, ну что с нее взять – обычная женская солидарность. Может, она и права, ведь нет никакой гарантии, что за границей его ждет успех, что у него хватит денег, чтобы содержать там жену и дочь.
– Понадобится фотокор. Поликсену мне дашь?
– Ишь, размечтался, она занята на фестивале молодежной моды. Но мы что-нибудь придумаем.
Поездка в Литву давала возможность отступить на шаг и хорошенько подумать, в какую сторону идти. Так он думал, сидя за кружкой пива напротив автобусной станции в маленьком литовском городке Кедайняй. Академия находилась в самом центре республики, среди полей и лесов, ехать туда надо было долго. В автобус набилась куча народу, в основном пейзан, которые разъезжались с базара по своим хуторам. Судя по тому, как часто в разговорах женщин повторялось слово «рублис», они обсуждали цены на рынке, подвыпившие мужики пытались петь. И Смольников подумал, что вот так, наверно, и во Франции, и в Гвинее, и в Перу крестьяне возвращаются домой, продав в городе продукты своего труда: сыр, ветчину, овощи. И вовсе незачем ехать за тридевять земель, чтобы услышать всё те же разговоры на чужих языках.
Директор Академии –сухопарый, жовиальный джентльмен лет шестидесяти с седыми висками, в добротной тройке и галстуке-бабочке в горошек, типичный прибалт из советского фильма о шпионах или цеховиках, встретил Смольникова с распростертыми объятиями.
–  Лаба дена! Ну, наконец-то московская пресса проявила интерес к нашим скромным достижениям. Поживите у нас недельку, отдохните – у нас тут леса, луга, озеро. Есть охота и рыбалка, свежий воздух, натуральные продукты. Вот товарищ Миколюнас вами займется.
Парень в джинсах и ковбойской шляпе кивнул, дескать, будьте спокойны.
– Я бы хотел встретиться с молодыми учеными.
– Не беспокойтесь, Альгис вам всё организует. А для начала отведет вас в наш ресторан и накормит настоящим литовским обедом.
Гостевой дом, куда Альгис привел Смольникова, располагался в дубовой роще. В номере было всё, что нужно для полноценного отдыха: душ, холодильник, телевизор и даже мини-бар с пивом. В ресторане был накрыт стол с закусками и выпивкой. Всё в лучших традициях корпоративного гостеприимства.
– Симпатичный у вас босс, – сказал Смольников в знак благодарности за прием.
 – Да, Линкявичус умеет понравиться, – усмехнулся Альгис.
– Я бы хотел поговорить с людьми, мы сможем заглянуть после обеда в лаборатории.
– Заглянуть сможем, но там никого нет, все в поле или на ферме. Вы же приехали по письму и наверно в курсе, что у нас происходит.
– Надо бы уточнить, – Смольников понял, что его приняли за кого-то другого и решил подыграть Альгису.
– Линкявичус превратил Академию в  свой колхоз, никакой научной работы у нас не ведется, а все доктора и кандидаты заняты выращиванием овощей и откормом скота. Мне еще повезло, я как любитель охоты и рыбалки, развлекаю гостей. Но скоро этому придет конец. Кто-то убил в лесу его кота. Коты в лесу считаются мелкими хищниками, и их можно отстреливать. Вот его кто-то и подстрелил, чтобы не разорял птичьи гнезда, а директор думает на меня и придирается к каждому моему шагу. Мы писали и в Вильнюс, и в Москву, но толку никакого, у него все схвачено. Одна надежда на прессу.
– Хорошо, – сказал Смольников. – По этому поводу надо выпить. Что тут у вас есть из спиртного.
– Рекомендую кальвадос –  это водка из яблок.
Кальвадос был далеко не последним напитком, который в этот день пришлось отведать Смольникову.  После него был «мидус», травяная настойка, самогон и чистый спирт. Возможно, было что-то еще, но Смольников этого уже не помнил. Он едва добрался до постели и тут же вырубился.
Утром его разбудил Альгис, и они, опохмелившись пивом из мини-бара, пошли на ферму, где женщины с учеными степенями доили коров, а потом в механические мастерские. Там кандидаты наук Арвидас и Витаутас чинили трактор. Все в один голос жаловались на самоуправство директора, который ввел в Академии барщину, и возмущались терпимостью властей. Всё это происходило не где-нибудь на капиталистическом Западе, а в советской Литве, и Смольников решил, что непременно напишет разгромную статью и выведет симпатичного авантюриста на чистую воду.
Днем его ждал сюрприз, оказывается, пока он выслушивал жалобы ученых, в гостевой дом заселилась девушка-фотокор. Он тут же рванулся к ней в номер, но замер в дверях. Вместо Поликсены он увидел по пояс голую Воскобойникову, которая перед зеркалом повязывала красной лентой свою пышную шевелюру.
– Не ожидали, – ничуть не смущаясь, сказала Воскобойникова. – Ну, решайтесь: туда или сюда.
Смольников предпочел бы туда, но вид полуобнаженной женщины заворожил его. Нужно было спросить, почему она оказалась  в роли фотокора. Но спросилось совсем не то:
– Ты не бреешь подмышки?
– Что естественно, то и красиво, – сказала она, нагло демонстрируя свои прелести. – И Крупская не брила, и Роза Люксембург, но это не мешало им быть прекрасными женщинами.
У нее были девичьи груди – белые с розовыми сосочками и никаких веснушек.
– Ты хоть фотографировать умеешь? – спросил Смольников, с трудом отрывая взгляд от ее прелестей.
– Аппаратура у меня с собой, хоть сейчас можем приступить к съемкам, – рассмеялась Воскобойникова и потянулась к молнии на брюках.
– Ладно, уймись, сходи в дирекцию, сфотографируй шефа, на ферму загляни, в мастерские, а мне надо поспать. Вчера был сумасшедший день, а сегодня вечером Альгис приглашает нас на охоту.
Альгис приехал на драном «жигуленке» и набил полный багажник продуктов из ресторана – пива, закусок, и целую кабанью ногу.
– Это еще зачем? – удивилась Воскобойникова. – Разве мы не на охоту собрались.
– А если ружье даст осечку.
Осечек не было и ружей тоже. Лесной дорогой охотники приехали к домику, похожему на приют лесных братьев из фильмов про войну. Внутри был камин, длинный дубовый стол и скамьи. Со стен на гостей угрюмо взирали лосиные и кабаньи морды.
– Здесь стильно, – сказала Воскобойникова. – А где же ружья?
– Вы, мадам, ружье когда-нибудь в руках держали? А на номере стояли? – улыбнулся Альгис. – Поверьте, это совсем не романтично, всю ночь торчать под деревом и ждать пока егерь выгонит на тебя зверя. А если вовсе не выгонит, а если выгонит не на тебя? Давайте лучше выпьем за здоровье лосей, кабанов, зайцев и прочей живности и закусим шашлычком.
Он разжег камин, нацепил куски мяса на решетку. Через полчаса охотничий домик наполнился ароматом жареной кабанятины.
Выпили по первой, по второй и понеслось… Пили за Литву, за дружбу между народами, за охоту.
– У нас литовцев есть два любимых занятия –  охота и баскетбол, – разливался Альгис. – Когда мы собираемся здесь, чтобы выйти на номера – мы чувствуем себя настоящими мужчинами – добытчиками, хотя, куда проще купить мясо на рынке. К сожалению, не все жены это понимают. У моего друга такая непонятливая жена. Всякий раз, когда он собирался на охоту, она устраивала ему скандал. И вдруг все переменилось: мы собираемся на охоту, а он лежит на диване и читает газету. Жена ходила кругами и, наконец, не выдержала: «А ты что же не охоту не пойдешь?» – «Нет». – «А чего так?» – «Да какая это охота. Брежнев приезжает – выведут лосей и расстреляют, как врагов народа». – «Все-таки сходил бы». – «Ни за что». – «Нет уж, дорогой, иди, нечего здесь отлеживаться».
Воскобойников пила только пиво. Смольников порядком закосел и лишь Альгис держался молодцом – по законам гостеприимства ему не полагалось расслабляться.
– Мало выпивки взяли. В деревне у ксендза хорошая коллекция водок разных лет, начиная с тридцать шестого года, – сказал он мечтательно.
– Привези ровесницу – сорок седьмого.
Альгис уехал и вернулся только под утро. Картина, которую он застал не оставляла сомнений, что ночь у гостей удалась. Они спали в обнимку на медвежьей шкуре возле камина совершенно голые.
–Который час? – спросил Смольников, продрав глаза.
– Лабас ритас. Скоро семь.
– А автобус во сколько?
– В два часа.
– Возле мастерских я видел станцию. Куда ведет железная дорога?
– В Шяуляй с пересадкой можно доехать, в Ригу с двумя пересадками. Поезд через час.
– Будь другом, подбрось до станции.
– А как же леди?
– Она взрослая девочка, любить путешествовать в одиночку.  Довези ее до города, когда проснется.
– Ну, тогда по пятьдесят и по коням, – сказал литовец и достал из кармана охотничьей куртки бутылку водки розлива сорок седьмого года.
7.
Смольников написал фельетон, несмотря на то, что этот жанр давно изжил себя. Уж больно гротескной виделась ему ситуация в Академии – барственный директор, кандидаты и доктора на барщине, симпатичный аниматор, который попал в опалу из-за кота, Про свое приключение в охотничьем домике он, конечно, не написал, хотя это тоже было достаточно смешно.
Бабаян читал фельетон и качал головой – «Ну ты, Смольников, даешь – просто Ильф и Петров, просто Булгаков какой-то», но печатать его не стал.
– Все что касается критики национальных республик должно согласовываться на Старой площади, а я туда не пойду. Пусть они там, в Литве, сами разбираются со своими жуликами, а нам пора подумать о собственной шкуре – комиссия по пропаганде признала нашу работу неудовлетворительной.
– Не переживай, Артурчик, была бы шея – хомут найдется.
Будущее журнала Смольникова мало беспокоило – закроют, ну и ладно, туда ему и дорога. А вот неудачи на литературном фронте выводили его из себя. Несколько раз он пытался дописать повесть, которую начал еще в пору больших надежд, и ничего не получалось. Легкость, с которой он писал свою первую книгу, испарилась. Сюжет повести казался надуманным, диалоги – неестественными, слова вгонялись в предложения обухом. В общем, налицо был творческий кризис, если не крах. Самым неприятным в этой ситуации было то, что он перестал ощущать поцелуй бога на челе, ощущение избранности, которое позволяло ему быть на плаву. Он чувствовал, что тонет и от этого злился на бога, на себя, на всех, а больше всего на жену. Она и раньше-то игнорировала его писательство, дескать, чудит мужик, лишь бы не пил, а теперь, когда он почти каждый день приходил домой подшофе и часами сидел за письменным столом, обхватив голову руками, она не выдержала и высказала все, что у нее наболело.
– Может, хватит дурью маяться, у тебя есть профессия, есть хорошая работа, чего тебе еще надо? Починил бы лучше кран на кухне.
Тут уж он вспылил и ушел из дома к матери. Он и не думал, что уходит насовсем, но так получилось, что он уже не вернулся в семью. Совершенно неожиданно взорвалась бомба, заложенная еще там, посреди заповедных литовских лесов, в охотничьем домике.
После командировки Воскобойникова всё время искала случая, чтобы остаться со Смольниковым наедине, выслеживала момент, когда он был один в курилке, подстерегала его утром у выхода из метро, пыталась остановить его на лестнице.
– Зачем ты меня преследуешь? То, что случилось там, в охотничьем домике, ничего не значит, – пытался ее вразумить Смольников. – У меня есть жена, которую я люблю, есть ребенок, которого я никогда не брошу. Не ставь себя и меня в глупую ситуацию.
Воскобойников вроде бы соглашалась, но не прекращала попыток сблизиться с ним. Как-то он нашел у себя на столе билет в театр на Таганке. Ему очень хотелось пойти, посмотреть на игру Высоцкого, Губенко, Славиной, но билет пришлось отдать однокласснику. В другой раз он обнаружил в своих бумагах однодневную путевку в подмосковный дом отдыха. Он подарил ее теще.
Бомба взорвалась, кода он зализывал душевную рану у матери. Воскобойникова позвонила Вике и назначила ей встречу в ресторане, она, якобы, хотела сообщить ей что-то важное касательное карьеры мужа, и выложила ей в мельчайших деталях всё, что произошло в охотничьем домике.
– Я все понимаю, – сказала она Вике, – вы давно вместе, у вас ребенок. Но так дальше жить нельзя – мы с вашим мужем любим друг друга и хотим быть вместе. Он человек деликатный, он не мог решиться сказать вам это. Он и сейчас, наверно, будет все отрицать, но лучше вам знать правду.
И Вика ей поверила, и не потому, что Воскобойникова была так уж убедительна, хотя всяких мелких деталей в ее рассказе хватало, чтобы картина выглядела достаточно правдивой, а потому, что уж больно странным было поведение мужа в последнее время. Она поверила, и выставила Смольникова за дверь, когда тот решил вернуться домой из добровольной ссылки.
– Я не стану жаловаться твоей матери, не буду писать слезные письма в местком, не стану устраивать скандалы твоей любовнице. Просто уходи.
И он ушел, он вернулся к матери, хотя поначалу и не понял, о какой любовнице говорила жена, а когда понял, то был взбешен, хотел тут же броситься на поиски Воскобойниковой, но потом решил, что связываться с этой тварью себе дороже, тем более, что после разговора с Викой, она вступила в партию, уволилась из редакции и ушла на работу в райком на должность инструктора с хорошей перспективой.
Говорят, у крыс хорошее чутье, они бегут с корабля, который только собирается в последнее плавание. То ли у Воскобойниковой действительно было крысиное чутье, то ли она точно знала, что через месяц журнал закроют, но она опередила событие – журнал закрыли, и все сотрудники оказались безработными.
Поначалу Смольников решил пристроиться на радио, не в штат, а так – фрилансером. Но работа на радио показалась ему неинтересной – сделаешь репортаж или интервью, и всё канет, как в бездонный колодец, как будто и не было, даже друзьям не покажешь. Да и платили гроши, и те нерегулярно. И вот, когда он затосковал по настоящей работе и стабильному заработку, ему позвонила подруга Марта по прозвищу Мартышка, вдова какого-то босса из органов, поклонница Камасутры и нижнего белья от Bruno Banani. Сама она устроилась спичрайтером к космонавту, а Смольникова порекомендовала на место креативного директора в PR-агентство, принадлежащее брату ее покойного мужа.
Первый проект, который Смольников предложил хозяину агентства, назывался «Песня плывет, сердце поет». По сути, это был плавучий фестиваль русской песни, в котором должны были участвовать самодеятельные певцы из разных стран. По замыслу автора идеи пароход с артистами должен был плыть из Твери вниз по Волге и по пути давать концерты в крупных и не очень крупных населенных пунктах. Найти артистов было нетрудно через Общество по связям с соотечественниками за рубежом, куда устроился после разгона редакции ответсек Горшеня. Им не нужно было выплачивать гонорары – круиз по Волге на халяву сам по себе гонорар. Общество было даже готово оплатить аренду теплохода через своих учредителей.
Горшене оставалось только  найти спонсоров проекта и набрать под него рекламу. Для этого решено было устроить пресс-конференцию в ресторане «Поплавок». Смольников обзвонил всех своих знакомых журналистов – надо было побаловать ребят балычком и икоркой, Горшеня пригласил народную артистку, уже не молодую, но еще известную, а бывший спецкор Хрусталев – трех братков во фруктовых пиджаках, которые по его замыслу, должны были представлять нарождающееся бизнес-сообщество.
Для затравки народная артистка проникновенно спела «Издалека долго течет река Волга», потом Хрусталев и Горшеня коротко изложили суть проекта, а фруктовые ребята торжественно подписали якобы спонсорское соглашение. И тут к Смольникову подошел швейцар и сказал, что в ресторан ломится какой-то малый с удостоверением корреспондента «Коммерсанта». В «Коммерсанте» у Смольникова не было ни друзей, ни знакомых, малый был явно левый, и он распорядился его не впускать.
И все бы шло, как по маслу, если бы Мартышке не вздумалось притащить на пресс-конференцию своего космонавта. Смольникову с самого начала показалось, что мэтр российской космонавтики был малость на взводе, а тут еще с порога хватил два стакана виски.
На правах почетного гостя он завладел микрофоном и понес такое, от чего Смольникову стало стыдно за всю советскую космонавтику.
– Я сейчас, вот сию минуту, должен быть в Госдуме, там сейчас рассматривают бюджет на будущий год, – заговорил он слегка заплетающимся языком, – но я так люблю песню, так люблю, что бросил всё и приехал сюда, и пошли они все в жопу.
Малый из «Коммерсанта», кажется, все-таки просочился в ресторан, но то ли выпивка к этому времени закончилась, то ли закуска, потому что вскоре в газете появилась статья «Халява времен перестройки», где все происходившее в «Поплавке» описывалось в форме гротеска.
– Это успех! – сказал Смольников, выкладывая газету на стол директору агентства.
– Это катастрофа, – сказал тот, – пиши заявление по собственному желанию.
8.
 А потом позвонил Горшеня:
– Старик, не расстраивайся, идея была хорошая, директор агентства просто идиот. Я тебе тут надыбал синекуру. Хочешь быть главным редактором газеты?
– Хочу.
– Тогда в три часа у меня. Тут один богатый лох ищет редактора для своей газеты.
Арон Моисеевич оказался симпатичным евреем  средних лет. С детства он усвоил формулу успеха – владелец заводов, газет, пароходов. Сеть химчисток вполне тянула на небольшой заводик, до парохода ему было как до Луны, а газета? Почему бы и нет? Он еще не знал, какое направление будет у газеты, но уже придумал название – «Особая».
– Особая, как водка или как колбаса?  – спросил его Смольников.
– А как вам будет угодно. Какие издания сейчас лучше расходятся?
– Эротические, «СПИД инфо» бьет все рекорды по тиражам.
– Так пусть это будет эротическая газета.
– Хорошо, – сказал Смольников и записался в Иностранку.
Через неделю газета, под завязку набитая всякого рода непристойностями, вышла в свет, но в газетные киоски попала только половина тиража. Другую половину разворовали по дороге из типографии курьеры.
– Вот это я понимаю газета! Раз народ ворует, значит, она народу нужна. А не увеличить ли нам тираж? – радовался хозяин, потирая руки.
Но его оптимизм по поводу газеты сразу пропал, когда к нему в кабинет заявилась бухгалтерша и сказала: «Я, Арон Моисеевич, в вашей конторе больше работать не желаю. Мне стыдно служить в фирме, которая выпускает такую похабную газетенку».
– Вы большой мастер, Смольников,  – сказал Арон Моисеевич. – Газета получилась сильная, но Вера Васильевна очень хороший бухгалтер, и мне не хотелось бы с ней расставаться.
– Хорошо, – сказал Смольников и снова засел в Иностранке.
Газета, которую через неделю привезли из типографии и свалили в подвале, пестрела фотографиями рок-групп и звезд молодежного кино, но публика ее почему-то неохотно раскупала.
– На этом рынке велика конкуренция, – вздохнул Арон Моисеевич, – Мы не можем тягаться с цветными журналами. Пусть наша газета будет спортивной.
– Да, – сказал Смольников, – это мудрое решение.
После этого газета еще много раз меняла направление, она была медицинской, военной и криминальной. В конце концов хозяин поставил на стол бутылку дорогого портвейна, разлил вино по бокалам и сказал:
– Вы, Смольников, гениальный редактор, а вот я лох – взялся не за свое дело. Мне и в голову не приходило, что продвижение газеты на рынок такое хлопотное и дорогое дело. Весь подвал уже завален непроданными тиражами и у меня больше нет денег, на газету. Мне было с вами интересно работать. Давайте помянет нашу «Особую» и разойдемся.
Арон Моисеевич был замечательным человеком, но неисправимым романтиком. После газеты он продал свой бизнес, вложил все деньги в балетную труппу и разорился.
А Смольников между тем уже подумывал, как продать свой скелет, когда ему на помощь снова пришла Марта.
– У меня для тебя есть хорошее место. Только ты не подведи меня.
– Я все твои места изучил досконально с ног до головы. И, по-моему, ни разу не подводил.
– Пошляк, я насчет работы.
– Нет, Мартышка, в космонавты я не гожусь, я столько не выпью,  да и зрение у меня ни к черту.
– Для космонавта ты слишком субтилен. Тут один министр просил подыскать ему специалиста по связям с общественностью.
– Общественность, я так понимаю, это ты.
– Опять пошлости, у тебя будет отдельный кабинет, твердая ставка и буфет с сосисками.
Министр оказался еще довольно молодым человеком солидной наружности. Смольников смотрел, как он снимает с полки телефонный справочник, как раскладывает бумаги на столе, как поднимает телефонную трубку и заказывает у секретарши два кофе в кабинет, и думал, что никогда ему не быть министром, для этого нужно родиться солидным и непроницаемым. Этот человек твердо знает, что будет есть на обед, кого будет трахать сегодня вечером и где проведет отпуск. Рядом с этим прекрасным георгином Смольников чувствовал себя вьюнком.
– Для начала организуйте мне десять минут на первом канале или, в крайнем случае, на втором, – распорядился министр.
– Да, но для этого нужен повод. Может быть, пожар на складах в Тобольске?
– Вы с ума сошли. Мы отправили в Чечню десять вагонов гуманитарного груза. Вот вам и повод.
На телевидении у Смольникова осел друг детства, как раз на первом канале.
– Как говоришь, фамилия твоего министра? – спросил телевизионщик. – Не помню, развелось их, как собак не резаных. Он что, под судом?
– Да вроде нет.
– Жаль. Я бы мог вставить его в уголовную хронику.
– Он перевел в Чечню десять вагонов гуманитарного груза.
– А Томилин – двадцать, а Федотов – сто. Они сейчас соревнуются, кто больше денег выкинет на ветер. Впрочем, можно устроить ему три минуты после полуночи. Это ему будет стоить два лимона. Один в кассу, другой – мне.
Министр возмутился и притих, но ненадолго. Следующим его заданием была статья в «Известия» о проблемах благотворительности. Смольников быстро накатал статью, и даже договорился с редакцией о публикации. Но министр капризничал, придирался к каждому слову, звонил по ночам пьяный с дурацкими идеями, пока до Смольникова не дошло, что тому на фиг не нужна статья. И тогда он отключил телефон и перестал ходить на работу. Начальник самодур – это беда. К тому же, и ставка оказалась не бог весть какой привлекательной.
Прошло три месяца, прежде чем Смольникову понадобилась трудовая книжка. А когда он пришел в отдел кадров министерства, то выяснилось, что еще числится в сотрудниках. Оказывается, после того, как Смольников завязал с министром, тот ушел в отпуск, потом уехал в командировку и забыл о существовании несговорчивого пиарщика, то есть, думал, что тот давно уволен.
Зарплата за три месяца пришлась Смольникову очень даже кстати. Пришло письмо из Польши от тети Люцины из Гданьска. Два года от нее не было вестей – ни звонка, ни открытки, а тут вдруг целое письмо. Она сообщала, что ее дочь Эва живет сейчас в Германии, что она часто вспоминает свою поездку в Москву и, что хотела бы видеть московских родственников у себя в Гданьске.
– Поезжай, – сказала мать. – Вон ты как похудел и круги под глазами. Отдохни, развейся.
9.
О польских родственниках Смольников долгое время мало что знал. Мать, правда, говорила, что в Польше живут ее двоюродные братья и сестры, но никого из них не могла назвать по имени. После смерти бабушки связь с польской родней была потеряна.
У бабушки было девять братьев. Она вышла замуж за русского офицера, чей полк, а точнее, артиллерийская бригада, стояла в Белой пуще недалеко от Варшавы, и уехала с ним в Россию.  А братья ее оставались в Польше, жили долго и обрастали детьми и внуками. Их был целый рой – молодых и старых, мужчин и женщин. Бабушка еще кое с кем из них переписывалась – время от времени из Польши приходили поздравительные открытки с ангелочками и крашеными яйцами в лукошках, но после ее смерти всяческие связи оборвались.
Но пару лет назад к Смольниковым нагрянули гости, то ли двоюродная тетка с внучатой племянницей, то ли троюродная сестра, в общем, седьмая вода на киселе.
Родственных чувств к семейству Смольниковых они не испытывали, но им очень хотелось посмотреть Москву, а заодно и разжиться дешевым золотишком. Гости,  как истинные поляки, считали, что поездка должна окупиться.
Они были симпатичные, эти польки, пожилая и молодая, ухоженные, энергичные, доброжелательные. Пожилая – Люцина – сразу же подвернула ногу на московском тротуаре, и все дни  проводила, сидя у телевизора и восхищаясь красотой русских пейзажей. А младшая – Эва, блондинка спортивного сложения,  шлялась по городу с фотоаппаратом, время от времени заглядывая в женские туалеты, чтобы продать шмотки, которых у нее было целых два чемодана.
– Это бизнес, Витэк, не смотри на меня, как на классового врага, – говорила она Смольникову, зашивая золотые кольца в плюшевого мишку. – Это вы тут живете, как в зоопарке, вас тут кормят и поят, убирают за вами, лишь бы вы не кусались, а нам на воле приходится добывать себе пропитание охотой.
– Давно ли вы на воле?
– Всегда, потому что поляки в неволе не размножаются.
– А при Гомулке, при Гереке?
– При Гомулке мама работала на трех работах. С утра медсестрой в больнице, вечером массажисткой на дому, а ночью сиделкой у тяжелобольных, а при Гереке открыла свою пекарню. Мы не смотрим в рот начальникам, потому что знаем, что ничего хорошего они нам не скажут, мы крутимся, чтобы выжить. И у некоторых это неплохо получается. Вот приезжай к нам в гости, сам увидишь.
– Ладно, – сказал Смольников. – Как только, так сразу.
Зачем ему было ехать в Польшу, смотреть, как крутятся его дальние родственники, если с некоторых пор ему и самому приходилось крутиться, чтобы как-то поддерживать штаны.
Поляки уехали, и два года от них не было никаких вестей, и вдруг пришло письмо, в котором Люцина на ломаном русском языке сообщала, что Эва окончила университет, вышла замуж за немца и работает в Германии участковым врачом, что сыновья живут отдельно, а она осталась с мужем в четырехкомнатной квартире в десяти минутах ходьбы от моря.  А еще она писала, что ждет московскую сестру с сыном в гости, и в подтверждение этого в письмо было вложено приглашение.
– Вот и поезжай, – сказала мать, – развейся, все равно пока работы нет. Заодно и попрактикуешься в польском языке, может, когда и пригодится.
В доме после бабушки осталось много польских книг, и Смольников по зову крови, наверно, ходил некоторое время на курсы польского языка. Толстые книги он так и не осилил, зато свободно читал детективы в мягких обложках, которые продавались в магазине «Дружба» на улице Горького, и популярные журналы.
– Ладно, – сказал Смольников, – съезжу, пожалуй, на недельку.
До Гданьска он ехал двое суток, сначала автобусом с челноками до Гродно, в надежде, что оттуда можно будет без пересадки добраться до конечной цели, но, как выяснилось, прямые поезда ходили через день, и пришлось ему пилить через Варшаву.
Родня обосновалась не в самом Гданьске, а в курортном Сопоте, до которого было двадцать минут езды на городском автобусе. Из окон их квартиры в самом деле видно было море, пустынное пространство, покрытое серебряной чешуей с редкими черточками дальних кораблей у самого горизонта. Тетку Смольников не застал, она уехала погостить к Эве в Германию. Но муж ее – Петр встретил его, как старого друга – кормил, поил, не хуже хозяйки, и за все это Смольников расплачивался с ним рассказами про житье-бытье в России.
По утрам он прогуливался вдоль пустынного осеннего пляжа, высматривая капли янтаря, выброшенные на берег после шторма. В прибрежной кофейне выпивал горький эспрессо и шел домой, где Петр готовил завтрак, жарил яичницу с беконом или разогревал бигос – мужик был страшно хозяйственный.
Он не слишком верил телевизору, не читал газет, не слушал радио, ему было интересно узнавать новости только из первых уст.
– Вот у вас приватизируют предприятия, а что с этого имеют рабочие?
– Им дают ваучеры?
– Это что за хрень такая?
– Это расписка в том, что человек имеет право на долю.
– Право это еще не доля. Я, например, по конституции имею право быть президентом, но меня никто не ждет в президентском дворце. А колхозы? Если колхозов больше нет, то земля должна перейти к крестьянам. Или с ними тоже ваучерами расплачиваются?
– Вроде того.
– Холера, это несправедливо, мужику должны вернуть землю, которую у его деда забрал колхоз.
– Ну, допустим, вернут ему его наследственный гектар, и что он с ним будет делать без денег, без техники? Продаст горожанам под дачи или председателю.
– Холера, выходит опять обман. У нас тоже жизнь не сахар, но землю у крестьян никто не отнимал, и костелы не, закрывали.
Так они и беседовали до тех пор, пока у Смольникова не заканчивался запас польских слов. И тогда Петр доставал шахматы и молча расставлял на доске фигуры.
Петр владел автомастерской, где кроме него работали два его сына от первого брака Кшись и Болек. Третий сын, Адась, его гордость, учился в католическом университете в Италии на священника.
Кшись и Болек были железные ребята, оттрубив восемь часов в мастерской у отца, они ехали в гаражи к своим персональным клиентам. По выходным они околачивались на авторынке, присматривали машины получше, и заключали с владельцем договор купли-продажи с оговоркой, что деньги они внесут в конце дня, дескать, надо договориться с банком. До вечера они успевали продать машину дороже, а разницу делили пополам.
Деньги они просаживали в ресторанах и ночных клубах. Они и Смольникова пытались приобщить к своему образу жизни. Но в автобизнесе он был абсолютным профаном, а развлекаться в обществе молодых парней и девиц ему было неуютно.
С утра он уезжал в Гданьск и бродил с фотоаппаратом по гулким улицам средневекового города. Выходил на набережную, где рыбаки продавали свой утренний улов рестораторам и домохозяйкам, смотрел в кино американские вестерны, пил пиво и слушал музыкантов на Длинной площади. Там у него был дружок – баянист Витя. С утра, когда он был еще трезвый, он любил рассказывать всем желающим свою историю. Родом он был из Тулы. В Польшу приехал с самодеятельным ансамблем народной песни. В первый же вечер после выступления в каком-то рабочем доме культуры познакомился с местными парнями, которые зазвали его к себе в гости. Вся компания не просыхала три дня, а когда Витя, наконец, вырвался из гостей, то своего ансамбля уже не застал в городе. Денег у него не было, языка он не знал. Вышел он на площадь перед ратушей, расчехлил баян, заиграл «Бродяга Байкал переехал», и вокруг него стал собираться народ – кто-то клал деньги в шапку, кто-то приглашал в гости. Что это был за город, Витя не помнил. Он вообще не слишком интересовался названиями мест, по которым его возили любители русского фольклора, которых в Польше оказалось великое множество. Виза в его советском паспорте давно кончилась, но никому в голову не приходило высылать его на родину. Иногда им, правда, интересовались полицейские, но народ его в обиду не давал. Свои уличные концерты он обычно начинал с военных песен «Темная ночь», «Бьется в тесной печурке огонь». Поляки их особенно любили, люди постарше даже плакали, слушая их. А, когда площадь заполняли туристы, он играл, что-нибудь повеселее  – «У самовара я моя Маша» или «Крутится, вертится шар голубой», а дальше он уже не помнил что играл, потому что кто-то непременно уволакивал его к себе домой, кормил на убой и поил допьяна.
– Витюха, а домой не тянет? – спросил его как-то Смольников.
– Еще как тянет, – вздохнул музыкант.
– Так и ехал бы, зарабатываешь, небось, прилично на своих шлягерах, на билет хватит.
– Не в том дело, просто я не успеваю купить билет. Только соберусь, а меня опять пить тащат.
10.
Как-то раз во время своих странствий по городу Смольников набрел на редакцию местной газеты, название которой на русский можно было перевести как «Балтийский дневник», подумал, а не зайти ли к коллегам, посмотреть, как они тут живут, и зашел.
Секретарша, узнав, что он журналист из России, проводила его к главному редактору.
– Как хорошо, что пан к нам зашел, – обрадовался тот. – У нас для пана есть дело.
– Хотите комментарии к московским событиям? Но я не совсем в курсе, что там у нас происходит. Знаю только, что стреляют, ну так это у вас по телевизору показывают.
– В этом нет необходимости, заграничной информацией нас снабжают агентства. Нас больше интересует, что происходит здесь. Пан, наверно, слышал про русский рынок, где челноки сбывают свой товар. Это очень закрытое сообщество. Воровство, рэкет – это не самое худшее, что там случается, но никто не жалуется в полицию, русские предпочитают сами решать свои проблемы, хотя это им не всегда удается. В прошлом месяце, например, избили до полусмерти женщину из Смоленска, а виновных так и не нашли. Она молчит и свидетели молчат. Они считают, что это их внутреннее дело, но ведь это происходит у нас, и я не исключаю, что наши тоже тут могут быть замешаны.
– Понял: пан редактор хочет использовать меня в роли крота.
– Упаси боже, мы не полиция, и не наше дело расследовать уголовные преступления, но нашим читателям интересно было бы знать, чем дышит русский рынок, какие у челноков проблемы, чтобы легче было их решать. Мы оформим пана внештатным корреспондентом, выдадим удостоверение, но если пан придет на рынок и представится журналистом, хоть бы и русским, с паном там никто разговаривать не будет. Пан должен на время стать челноком.
– И чем я буду торговать?
– Да чем угодно: фотоаппаратами, шоколадными конфетами, сухим спиртом… Сухой спирт хорошо идет, люди сколачивают на нем целые состояния.
Сухой спирт на продажу достать не удалось, в редакции Смольникову выдали баул с мягкими игрушками. Русский рынок оказался Союзом в миниатюре – русские и украинцы, белорусы и молдаване, армяне и казахи собрались здесь во имя великой цели – поддержания штанов. Смольников купил место на рынке и расположился между учительницей из Азербайджана и медсестрой с Урала.
Уралочка Зина была настроена шаловливо:
– Мне вот этот оранжевый гусь у вас нравится. Сколько за него просите, коллега?
– Это фламинго для продвинутых мальчиков. Возьмите мишку, мадам. Для женщин нет лучших игрушек, чем плюшевые мишки и мужские чувства.
– А чувства у вас почем, коллега?
– Как-нибудь поладим.
– А где вы обедаете?
– Тут поблизости есть, наверно, какая-нибудь забегаловка.
Забегаловка представляла собой нечто среднее между кафе и пивной. Здесь можно было заказать вполне приличный обед и выпивку. Челноки ни в чем себе не отказывали. Смольников взял себе и своей новой знакомой по сто грамм «выборовой», чем еще больше расположил к себе коллегу. Зина оказалась словоохотливой девушкой, узнав, что Смольников впервые вышел на опасную тропу челночного бизнеса, она постаралась открыть ему секреты ремесла.
– Самое главное – надежно спрятать деньги, потому что грабят нас здесь почем зря – целая шайка орудует. Вот вы где прячете деньги?
– Да у меня их и нет. Вот последняя тысяча злотых.
– Какие злотые, я говорю о долларах.
– Вот продам товар, и будут доллары.
– Тогда мой вам совет – носите выручку всегда с собой. Обычно здесь женщины прячут деньги в бюстгальтеры, в трусы и в сапоги. Я тоже так делала, пока меня не обнесли цыгане в Варшаве. Было уже темно, а я пошла в магазин, чтобы купить колбаски и сыру на ужин. За первым же углом цыгане сделали мне «тюльпан», задрали пальто так, что руки оказались над головой, сняли сапоги и трусы, где у меня хранилась недельная выручка, и смылись.
– Надо было обратиться в полицию.
– Вот еще, чтобы сесть в тюрьму за незаконную контрабанду? По закону я могу ввезти в страну двадцать банок растворимого кофе, а я ввозила пятьсот за раз.
– И как это тебе удавалось?
– Прятала несколько банок где-нибудь в купе, а когда приходил таможенник, намекала ему на тайник. Он забирал товар себе, а меня даже не проверял. Сейчас я уже не вожу товар через границу – скооперировались с подругой: она возит, у нее на таможне все схвачено, а я только продаю – выгоднее получается.
– Как все просто.
–  А риск, а нервы… Таможенников можно обмануть, от воров убежать, а от рэкета никуда не денешься. Пришел на рынок, разложил товар – вынь да положь сто баксов. А заупрямишься –  отберут товар, да еще и накостыляют.
– Поляки?
– Свои, Кум у них главный. Сам он редко тут появляется, всё больше его подручные орудуют Кривой и Филя.
– Что за фрукт этот Кум?
– Я не знаю. Брюнет такой, на цыгана похож, но не цыган. Баба его здесь электротоварами торгует, рыжая.
– Кудрявая и в очках?
– Ты что, ее знаешь?
– Встречались в другой жизни.
– Так тебя они, может, и не тронут. Ты где ночуешь? Переезжай ко мне. Мы с Лейлой снимаем хату неподалеку, но она завтра собирается к себе в Баку. Переезжай, а, не пожалеешь! Одной дорого, а на двоих нормально.
– Ну, об этом мы еще поговорим, коллега, а сейчас мне нужно смотаться в город.
Главному редактору понравился очерк Смольникова о нравах на русском рынке. Он сказал, что работу нужно продолжать, пока не будет ясно, кто такой этот Кум и кто его крышует в комиссариате полиции, потому что без крыши он не смог бы «держать» рынок.
– Хорошо, – согласился Смольников.
– Я рад, что пан переменил мнение о нашей работе. Вывести мошенника на чистую воду – это не донос, а долг каждого гражданина, будь то поляк или русский.
– Где-то я уже это слышал.
– У пана товара хватает или еще подкинуть?
11.
Рынок закрывался в шесть часов. Торговцы рассовывали свой товар в клетчатые баулы и расползались кто куда. Тех, кто покруче,  увозили машины. Из окна кафе, где расположился Смольников, было видно, как Воскобойникова что-то выговаривала шоферу минивэна, который грузил ее товар в машину. Он, видимо, пытался ей возражать, но махнул рукой и уехал, а хозяйка быстрым шагом направилась в сторону Курортного сквера. Здесь располагались санатории, дорогие отели и рестораны. Места не для челноков, хотя, кто знает, может, Куму это и по карману. Кто он, этот Кум? Криминальный авторитет? Бывший мент? Бандит с большой дороги? И что нашу комсомольскую богиню с ним связывает?
На эти вопросы могла ответить только сама Воскобойникова. За Курортным сквером начинался частный сектор – ряды роскошных шале, наверняка  с охраной. Но Воскобойникова, слава богу, пошла дальше, туда, где к элитному поселку примыкали сады с дачками, вроде подмосковных – любимая натура советских режиссеров, снимавших милицейское кино. В таких дачках у них обычно укрывались от правосудия воры и бандиты. Наши люди вообще любят строить свою жизнь по образцам советского кинематографа, если ученый – то должен без конца говорить о пи-мезонах, если военный – то должен выпячивать грудь и глушить коньяк стаканами, пока труба не позовет, инженер, пусть даже в отпуске, беспрестанно думает о производстве, а преступник скрывается на даче в Малаховке.
Воскобойникова, оглянулась и, заметив шедшего за ней мужчину, ускорила шаги.
– Пшепрашам, може, пани зна, гже ту улица Морска? – спросил Смольников по-польски.
В ответ сначала сверкнули очки, а уж потом улыбка, которую правильнее было бы назвать и усмешкой.
– Ой, Виталий Сергеевич, как вы здесь? Я, когда думала о вас, то всегда представляла вас в кафе на Монмартре. Вы сидите с Сартром и пьете абсент.
– Сартр умер десять лет назад. Я тебя тоже не ожидал встретить на барахолке,  думал – заседаешь где-нибудь в Госдуме, а когда увидел, как ты бойко торгуешь утюгами, сразу накатили воспоминания. Я напрошусь к тебе в гости, если ты не возражаешь, у нас ведь есть, что вспомнить.
– Извините, Виталий Сергеевич, но ко мне нельзя… Я живу не одна.
– Не волнуйся, я не стану к тебе приставать и не дам повода твоему мужу для ревности.
Обстановка в коттедже, где жила Воскобойникова, поражала своей убогостью – стол, порытый клеенкой, колченогий стул, засаленное кресло, шторы в цветочек, холодильник «Север». По всему было видно, что это место давно облюбовали челноки и обжили под себя. Об истинных хозяевах дома напоминала только икона Матки Боски Ченстоховской в красном углу, да кружка с надписью «Kocham ci; mamo!»
Спиртного в холодильнике не оказалось, весь запас, видимо, прикончил тот, кто спал в соседней комнате. Спал он неспокойно, то всхрапывал, то бормотал во сне, похоже, матом, и Воскобойникова то и дело с опаской поглядывали на дверь, что вела в спальню.
– Это Кум? – спросил Смольников.
– Представляю, что тебе про него наговорили эти бабы с рынка. Не надо им верить, все они спекулянтки и проститутки, только позорят родину, – сказала Воскобойникова, заваривая индийский чай в пузатом соотечественнике с отбитым носиком.
– Мы не такие, мы на рупь дороже, – усмехнулся гость. – Он тебе муж, любовник или кто?
– Коллега, а там, как получится. После того, как наш райком прикрыли, многие ушли в бизнес, кто-то ухитрился приватизировать гостиницу, кто-то швейную мастерскую, а первый секретарь, так тот даже сподобился прибрать к рукам овощную базу. Ну а тех, кто не успел обрасти связями, просто выбросили на улицу. Мою мать, которая сорок лет проработала машинисткой в издательстве, сократили, и остались мы с ней у разбитого корыта. Я пыталась устроиться на работу медсестрой, но не берут, говорят: нам не нужны сестры с высшим филологическим образованием. Я совсем было отчаялась, и тут встретила Кумарина, он у нас в райкоме был инструктором в отделе культуры – идет довольный такой, одетый с иголочки. Я, говорит, вожу товар из Турции, давай, присоединяйся. У тебя, надеюсь, найдется хотя бы двести баксов? У меня они нашлись, и мы поехали в Стамбул. Там есть такой квартал Лалели, где останавливаются все челноки – и магазины близко, и базар, не нужно шарить по всему городу. Из экономии мы сняли один номер на двоих. В первую же ночь Кум напился и изнасиловал меня. Он мужик неплохой, но, как напьется – звереет.
У него в Стамбуле был приятель Мустафа, который привозил нам товар прямо в гостиницу: кожаные куртки, женские сумочки, ремни, так что Кум целыми днями сидел в номере и наливался ихней ракией. Мне было, конечно, противно, но, когда мы вернулись в Москву, продали товар и подсчитали выручку, я смирилась, и с тех пор мы вместе.
– Вместе доите челноков?
– Мы крыша, если бы не мы, румынские цыгане их бы обобрали, как липку, да еще бы и накостыляли, как это было в Познани. К тому же нам достаются лишь рожки да ножки, две трети забирает Кухарчик из комиссариата полиции.
– Постой, а в каком издательстве работала твоя мать?
– В издательстве «Светочь», это название тебе должно быть знакомо.
– Жалует царь, да не жалует псарь. Что-то мне подсказывает, что именно по ее милости там зарубили мою книгу.
– Это я попросила ее поговорить с директором издательства.
– Я так и понял. Не понимаю только, зачем тебе это понадобилось?
– Я и сама толком не понимаю, зачем я это сделала. Наверно, по глупости, вы были тогда таким крылатым, вот-вот улетите, а мне хотелось, чтобы вы были рядом, вот я и решила подрезать вам крылья. Но вы все равно рвались на волю, и тогда я посадила вас в клетку. Мне очень жаль, что так получилось.
– Это, когда я собрался на Запад по израильской визе? Успокойся, мне не очень-то и хотелось, иначе я бы нашел способ уехать. Но надо признать, что ты меня тогда чуть не вывела из себя, я ненавидел тебя всей душой и наверно побил бы, встреться ты мне на узкой дорожке.
– От ненависти до любви один шаг, но вы его так и не сделали, – Смольникову показалось, что Воскобойникова смахнула слезу, но она лишь поправила очки.
– А зачем ты гнобила Поликсену? Ведь не из ревности же, у нас с ней к тому времени  все закончилось.
– За сводничество, ведь это она познакомила вас с вашей будущей женой и предоставляла вам место для встреч.
– Кот был с тобой в сговоре? – рассмеялся Смольников.
– Какой еще кот? – удивилась Воскобойникова.
– Проехали, – сказал Смольников, едва сдерживая смех. – Расскажи лучше, какое отношение ты имела к тому случаю с Владом?
– Это долгая история. В институте я была секретарем комсомольской организации, боролась за чистоту рядов и все такое, не из карьерных соображений, как многие тогда, а просто я верила в то, что нам говорили по телевизору, что писали в газетах. Примером для меня была мать, не потерявшая веру в коммунизм даже после сталинских репрессий. Мое рвение было замечено. В один прекрасный день меня пригласили в деканат, где симпатичный дядечка предложил мне сотрудничать с органами и обещал поддержку. Так я оказалась в вашей редакции. Нет, я не писала доносы, они сами всё про всех знали, и про ваше писательство, и про то, что Хрусталев спекулирует шмотками, и про то, что Бабаян по пьяни переспал с парнем, и про диссидентство Влада. От меня хотели только подтверждения того, что им было уже известно. Так вот, я знала, что в редакции будет обыск,  и перепрятала книгу. Вас ведь могли уволить из-за этой книги, и тогда я бы наверняка потеряла вас из виду.
– Остальные твои знаки внимания мне хорошо известны, – сказал Смольников. – Не понимаю только, за что ты окрысилась на несчастную Зозулю.
– А зачем эта коза всем  говорила, что спит с вами? Ни кожи, ни рожи, а туда же…
Из спальни опять послышалось бормотание и еще какие-то странные звуки
– Извините, – сказала Воскобойникова и вышла к спящему. Вернулась она через несколько минут с полотенцем, которое бросила в корзину с грязным бельем. – Его вырвало, у него язва, ему совершенно нельзя пить.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал Смольников, – Меня тоже, кажется, тошнит.
Он вышел на улицу и вздохнул полной грудь, с моря тянул свежий бриз и слегка накрапывало. «Наконец-то, – подумал Смольников, поеживаясь, – Как ни крути, а осень свое возьмет, и на смену бабочкам прилетят белые мухи. Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит».
Петр приготовил на ужин зразы с жареным картофелем и зеленым горошком. Достал из шкафчика рябиновую настойку.
– Где был? Что видел?
– На помойке. Искал вчерашний день.
– На ходу не оглядывайся назад, и у тебя будет больше шансов не вляпаться в говно. Лучше бы сходил в костел, поставил свечку Деве Марии. По телевизору сказали, что в Москве все спокойно – парламент сдался президенту. А еще звонила твоя жена, просила тебе передать, что дочь прошла по конкурсу в институт.
– Поставь свечку за меня, я завтра уезжаю в Москву. Пора, мой друг, пора!

07.10.2020