Часть II. Стихи Аллы Елагиной

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной

ЧАСТЬ 2
ПДД (Песни Депрессивной Девицы)
Подборка стихотворений Аллы Елагиной
 
***
Ты слишком податливый, добренький, мягкий
и горечь ещё не сожгла твоих губ, —
и век твоей страсти до крайности краткий,
уж лучше б ты был необуздан и груб.
уж лучше б ты болью жестокой затронул
беспечность моей окрылённой души,
но всё что ты видел, но всё, что ты понял:
«Не надо стараться, не надо спешить!»
Своей же натурой ты ныне обманут:
твой детский характер, твой маленький ум
теперь для меня в безразличие канут,
рассеются, точно назойливый шум.
 
Я снова надену рюкзак свой дорожный,
и утренних трав ледяную росу
горячей рукою стряхнув осторожно,
я скроюсь, как в море, в карельском лесу…
Забуду навеки и взгляд твой скользящий,
и запах дешёвых дарёных цветов.
А холод рассветный и сумрак манящий
меня исцелят от безрадостных слов…


 
***
Никогда, никогда не удастся послушать
эту музыку леса, эти ветра слова:
ты в застенок холодный затворил мою душу
знак ужасный на сердце нарисовал.
Здесь печаль бесконечна, тишина безупречна.
Не проникнет сюда запах нежной листвы.
Разве жизнь долговечна? Разве боль быстротечна?
Вы, живущие в счастье! Что знаете вы?


 
ПЕСНЯ СМЕРТИ
Баллада в старофранцузском духе

Я миг судьбы благодарю,
Когда явился ты, мечтатель.
И пусть пригрела я змею,
Но видно, так решил Создатель.
Ну что ж, запомни, обаятель,
Простую истину мою
(На память я её даю):
«Смерть — это женщина, приятель!»
 
Ты мыслишь: «Я её люблю,
Но как же та любовь не кстати…
Нет, я свободу отстою!
В дорогу! В бой! Вперёд, искатель!»
Но сердце — точный указатель —
Покажет мне тропу твою:
Ведь даже если пал в бою, —
Смерть всё же женщина, приятель!
 
Я за тебя отраву пью,
Но яд в тебе, завоеватель!
Я песню скорбную пою,
Но ты смеёшься, злопыхатель!
Ах так?! Ну погоди, предатель!
Мой чёлн готов. Я в нём стою, —
Изволь взойти в мою ладью.
Смерть — это женщина, приятель!
 
Посылка:
Пропил ты голову свою,
Пришёл тебе конец, ругатель.
Лишь поцелую — и адью!
Смерть — это женщина, приятель.



ТЁТЯ ЗИНА

Зинаиде Гиппиус
 
Окно моё высоко над землёю,
Высоко над землёю.
Я вижу только небо с вечернею зарёю,
С вечернею зарёю…
 
…О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает…
З.Н. Гиппиус «Песня»
 
Тётя Зина! Я снова к тебе
обращаюсь, блуждая бесцельно…
Как ты там, среди тех лебедей,
среди тех голубей запредельных?
Тётя Зина! Окошко моё
высоко, высоко над землёю,
но увидеть тебя не даёт
мне луна своей лысой башкою.
Тётя Зина! Ты помнишь меня?
Ты жила в моей спальне — портретом,
рыжим отблеском чудо-огня!
Тем огнём я доныне согрета.
 
Помнишь, тётя! Луна, как свеча
мне слепила бессонные глазки.
Как читала ты мне по ночам
свои злые, холодные сказки.
Был паркет ледяным, ледяным,
но в гостях у жестокой подружки,
перед чёрным портретом твоим
я стояла в короткой ночнушке —
до утра! До озноба! До сна
на яву, когда мир — через кальку…
Тётя Зина! Я снова одна.
Пожалей свою глупую Альку.
Напиши мне — оттуда — стихи;
распиши мне судьбу — до могилы!
Пусть дыханье нездешних стихий
мне подарит нездешние силы!
 
Каюсь! Я не пришла в Женевьев-
де-Буа — не зашла на беседу,
не погладила твой барельеф…
Но однажды туда я приеду, —
где лежишь ты под чахлой травой,
где твой череп наполнила глина,
и букет принесу голубой
и тебе подарю, тётя Зина!


 
НЕ ЗНАЮ
Я шла по дороге и пела
Под музыку ветра и трав.
И плечи мне солнце согрело,
Едва над деревьями встав.
Я шла по дороге и пела.
 
Бездумно, беспечно, безгласно
Шло утро вприпрыжку за мной.
Был ветер на ощупь атласным,
Как ласковый кролик ручной —
Бездумный, беспечный, безгласный.
 
А день одарил меня зноем,
Как тяжким венцом золотым:
Он сделал мне душу иною,
И с той величавой душою
Вступила я в полдень за ним, —
И день одарил меня зноем…
 
И сумерки душу объяли,
И вечер, как мудрый монах,
Твердил мне слова о печали…
И прятался мрак в деревах,
И сумерки душу объяли.
 
Но выросла ночь предо мною,
И смело шагнула я в ночь, —
Рождённая юной луною,
Полуночи младшая дочь…
И тьма затворилась за мною.
 
Наступит ли утро? Не знаю.
Иду через ночь — и пою.
А выйду ли к светлому раю?
Спасу ли я душу свою?
Над бездной кому я пою?
Наступит ли утро?..
Не знаю.


 
ИЗ ПОЛЯ ВЕРЛЕНА
Попытка перевода

1 ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ
Осень-скрипач
Горестный плач
 Носит по свету.
Болью зальёт
Сердце моё
 Песня эта.
 
Мрак, холода
Хлынут, когда
Час настанет…
Юности дни!
Вспомню о них —
 Сердце раню.
 
И над землёй
Ветер сырой
В осенней стуже
То вверх, то вниз,
Как жёлтый лист
Меня закружит.
 
2 СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ПРОГУЛКА
Догорал закат в последних лучах,
Белоснежные лилии ветер качал:
Огромные лилии в камышах
Печально сияли на бледных волнах.
Я бродил один, подчинясь тоске,
Вдоль серых прудов, в густом ивняке,
Где молочный туман, точно призрак больной,
Наполнял моё сердце новой тоской
И плакал…
Рыданья его неслись,
Сливаясь с криками диких птиц
В густом ивняке, где я брёл один,
Подчинясь тоске…
Темнота над ним,
Надвигаясь, топила средь чёрных туч
Последний алый закатный луч
И белые лилии в камышах,
Большие бутоны на бледных волнах…



Я ПРИШЛА
Это всё. Это смерть. Это я, —
Я пришла, отвори же, любимый.
Выходи из сырого жилья,
Сигаретным пропахшего дымом.
 
Я под яблоней в старом саду,
Я возьму тебя за руку, милый,
Я тебя навсегда уведу,
Из бездарного, глупого мира.
 
Это смерть, это летняя ночь,
Это свежесть, и ветер, и счастье,
Соловьи, соловьи во всю мочь,
И заходится сердце от страсти.
 
То, чего никогда на земле
Не увидишь в пыли и в заботе,
Здесь восходит светлей и светлей
И горит, и искрится в полёте,
 
И летит, и летит, точно смерч,
От земли до небес вырастая, —
Это смерть, это смерть, это смерть,
Это счастье, без края, без края!..


 
НОЯБРЬ В ГОРОДЕ
Пылая тьмой и холодом горя,
ноябрьский ветер рвётся через парки,
бросая в грязь обноски октября
и бабье лето изводя насмарку.
  Мой Ветербург! Ты снова на просвисте
  безвременья, небытия и мора —
  слетели осени нарядной листья,
  и лёд, и мрак тебя захватят скоро.
Мой Ветроград — мой вертоград пустынный,
где бури в обезлюдевших проспектах...
Мой Ветроград! — твержу я это имя
губами, онемевшими от ветра.
  И устремясь глазами и слезами
  в арктическую точку перспективы,
  я поднимаю ветровое знамя —
  мой шарф, по ветру бьющийся красиво.
Вставай под флаг, столица непогоды,
престол пурги, промозглая твердыня,
ты к безмятежной жизни непригоден,
ты навсегда в ноябрь уйдёшь отныне!
  Не будет больше ни зимы, ни лета,
  не будет сна, не будет пробужденья,
  лишь мутный свет за облаками где-то,
  лишь ветер сумрачный, гудящий ежедневно.
Так разлетайтесь клочьями тумана,
видения дней былых и дней грядущих,
бегите перед рёвом урагана,
пред ночью, восседающей на тучах.


 
НИКТО НЕ НУЖЕН
В Таврическом брожу по вечерам,
под ниткою неоновых жемчужин,
меж бегунов и меж спортивных дам…
Никто не нужен мне, никто не нужен.
 
По парку отшагав свои круги,
привычно в дом войду, сготовлю ужин.
открою душу помыслам благим…
Но мне по-прежнему, никто не нужен.
 
Дверь распахну и выйду на балкон,
и сердце стиснет мартовская стужа,
и одиночеству отдам поклон:
никто не нужен мне, никто не нужен!
 
Никто, никто! А в страшной глубине
на тротуарах леденеют лужи…
Так, леденей же, сердце, леденей!
Никто не нужен мне, никто не нужен!
 
Крупинкой льда промчаться б на ветру
сквозь город, что заснежен и простужен…
Никто не нужен мне! И пусть умру, —
а всё-таки никто, никто не нужен!

 
 
МАЛЕНЬКАЯ ДЖАЗОВАЯ ПЬЕСА
Всё, что когда-то выросло —
высохло, вымерзло.
Желта под снегом трава.
Болит голова.
 
Снег по ночам,
а утром —
аукай там, не аукай, —
глухо вокруг, а звуки
сыплются пудрой.
 
Время пришло уравняться
с этим снегом.
Рассеяться, потеряться
вместе с небом.
 
Времена предпоследние,
ледяная пыль.
По всем направлениям —
снежный штиль.


 
ДЕКАБРЬСКАЯ ПЕСЕНКА
Июнь — белые ночи, декабрь — чёрные дни
 
День, что спичка: чиркнешь — вспыхнула — погасла,
а в лампаде сердца не хватает масла:
 
огонёк не светит, огонёк не греет,
ночь течёт смолою. Утро бы скорее!
 
Утро наступает и надежды тают.
Улететь бы вместе с журавлиной стаей!..
 
Только все журавлики без меня слиняли,
отдыхают в Африке… Ждут меня? Едва ли!
 
Лишь настало утро — глядь, уж снова вечер.
Может быть, хоть завтра я кого-то встречу?
 
Или вымер город? Вымерз, высох, вышел…
Шаг твой одинокий до окраин слышен.
 
Ты бредёшь, ступаешь, меришь тьму ногами,
и тебе в затылок тычет ночь наганом,
 
И шагай хоть месяц, всё одно — ни с места!
Тили-тили-тесто, — мертвеца невеста!


 
ПРОТИВ ВЕТРА
Полночь тучи запрягает
ветром погоняет,
звёзды мёрзлые мигают,
и во мраке тают.
Холод, холод, ветер, ветер...
Крикнешь — кто ответит?
Ты сама себя не слышишь,
ты одна на свете.
Ты идёшь, шаги считаешь,
как дойти — не знаешь.
Ветер преградил дорогу
к твоему порогу.
Так шагай же против ветра
до утра, до света,
хоть шагать тебе осталось
меньше километра…


 
ПСИХОДЕЛИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ИСЛАМ
Засыпайте песком, засыпайте на крышах домов,
Постелите постели в горячих полночных дворах.
В этот час отодвинется сумрачный вечный покров,
Мириады теней пересчитывать станет аллах.
 
Человеческий прах оседает на коже земле,
Но прозрачны как прежде великих небес зеркала.
Серафимы светильники звёзд не спеша принесли,
И Земля отозвалась протяжно: «Алла-иль-алла!»
 
«Ты покорная женщина, многорожавшая мать,
Ты горячая пыль, ты летящий по ветру песок.
Как приятно запястье сухое до хруста сжимать, —
Но не выдавишь крика: заучен старинный урок!..»
 
Пепел, глина, откройте пред нами ворота свои,
Не гоните нас прочь, мы устали на божьем ветру.
Нас медлительно мелят жерновами небес и земли,
Вечно мелят, но в тонкую пыль никогда не сотрут…


 
СТРЁКОТ ВИНТА
Прерывистые строки
К нам приближается дирижабль.
— близится стрёкот сухих винтов.
— прожекторов электрический жар.
— брезентовый плод, что сорваться готов
с облачной ветви.
— О, цеппелин!
Левиафан двадцатых годов!
Астральное тело пространных машин,
стреноженный монстр!
Страшен твой зов!
 
Оккультной субмарине подобен ты,
о, механический кашалот!
Впустую рубят твои винты
лёгкую ткань стратосферных высот.
Как пересёк ты небесный барьер?
Ты ползать рождён?
Так падай скорей!
 
Минуя семь хрустальных сфер,
ты устремляешься в Эмпирей.
 
Смотрите, смотрите, какую тварь,
исчадье какое, тёмный порок
в милости чудной Небесный Царь
вызвал живою к себе в чертог!
 
— Стой же и слушай нежданную весть:
встречают архангелы чадо тьмы,
а мы с тобой остаёмся здесь,
на земле остаёмся мы.


 
ПЕТЕРБУРГ ПСИХОДЕЛИЧЕСКИЙ
Город, рождённый из грязи и пены,
город, ночами вскрывающий вены.
 
Плоские ноги плотских забав, —
город, танцующий, юбку задрав!
 
Юркие туфли на тротуарах,
тучи над крышами, крысы в подвалах,
 
лаковый холод холёных ногтей,
запах, о, запах твоих площадей!
 
Щедрым теплом электрических окон,
коконом алым, неоновым соком,
 
сором летучим летнего дня
ты защищаешься от меня.
 
О бастионы петровских застроек,
башни стражи, блокады помоек,
 
вольное войско, конница тьмы,
зАмки, бойницы, больницы, блудницы, —
снится, о, снится, свидимся мы!..
 
В бархат асфальта оденься, о дева,
сестра, взирающая без гнева,
 
недвижная, нежная, нежить, нож,
ночь — и ночной, несмолкающий дождь.


 
ИВАН-ЧАЙ
Однажды настанет май,
настанет и лето в срок,
а летом взойдёт Иван-Чай —
сумеречный цветок:
 
посох сухих дорог,
долгий огонь разлук,
порох, вечерний бог,
вчерне созданный дух,
поздно явленный нам,
заставший руины, прах,
преданный чутким снам
в щебне и кирпичах.
 
Так! Когда же печаль
землю выжжет дотла,
ты один, Иван-Чай,
скроешь наши тела.
 
Шагающий впереди
кустарников частых, злых,
веди за собой, веди
колючее войско их!
Тихим огнём своим
сжигай придорожный песок!
 
Сиреневый серафим,
сумеречный цветок.


 
ЦВЕТЫ — ЭТО АНГЕЛЫ
Ангелы мои — цветы!
Георгины — херувимы,
бальзамины — серафимы,
ангелы мои — цветы!
 
Ваших песен аромат,
ваших запахов звучанье
о небесном говорят,
научают знаньям тайным,
тают, тают на закате,
проступают по утру,
словно знаки тех заклятий
без которых я умру.
Словно словом, заговором,
лепестками шепчут в лад, —
лаской, мудростью, укором
льётся лёгкий аромат.
 
Флоксы — ангелы любви!
Гладиолус — мой хранитель!
Ландыш, в небо позови,
в горнюю свою обитель!
 
Как Архангел Михаил,
грозный светится шиповник.
Розы, кто вас насадил?
Где крылатый ваш садовник?
 
Помнишь, как в лесной глуши,
в том карельском диком мае,
где ручьями лес прошит
и озёрами сияет, —
мы купальницы нашли,
много — целую поляну!
 
До сих пор в душе разлит
запах майский, запах пьяный!
До сих пор болят глаза
от цветочного сиянья…
 
Как смогу пересказать
эти песни без названья?
Этот танец, этот пляс —
как смогла в него попасть я?
 
Он мне снится и сейчас,
если думаю о счастье…
 
Ангелы мои, цветы,
яблони — невесты Божьи,
маки, тронутые дрожью, —
Ангелы мои, цветы…
 


ВОСПОМИНАНИЯ О ЛИВНЕ НА ПЛЯЖЕ В ПОСЁЛКЕ СОЛНЕЧНОМ
По пляжу пляшет ливень,
залив пропал на час,
и роща в сорок сосен
сейчас укроет нас.
 
Беги под эти сосны,
ныряй под тот откос —
от шумного потока
моих грозовых слёз.
Средь грохота и молний,
беги, беги, беги!
Сейчас над этим пляжем
пойдут одни круги,
сейчас нахлынут слёзы
балтийскою водой,
залив зальёт посёлок,
и синий домик твой.
 
Беги, не то растаешь
Под ливнем проливным
Беги, не то не станешь
Оставленным моим.
Мой сахарный, бумажный,
Песочный человек!
Беги, не то растаешь,
Рассыплешься навек.
 
Аминь, аминь, рассыпься!
От молнии сгори!
Застынь, застынь на месте
Припомни! Посмотри!
Припомни! — пляж и ливень,
И серую траву
Во сне ты часто видел,
Впервые — наяву.
И сон явился в яви
И явь разъята сном…
Мой сахарный, бумажный!..
Уйдём из сна вдвоём!..
 


МАНИФЕСТ НЕЛЮБИМЫХ
Пишу лишь потому, что не прочтёшь, —
и значит, говорю вполне свободно,
и значит голос мой, как серый дождь,
что растворился в сумрачном Обводном.
 
Я под дождём. Я тычу в свой айфон
замёрзшим, не сгибающимся пальцем, —
мой дух смятён, мой разум воспалён;
ищу тебя, инетного скитальца,
 
и знаю, что напрасно.
Снег пошёл,
сменяя дождь в коловращенье стужи.
И ветер, как холодный, мокрый шёлк,
обвил лицо, и ослепил, и душит…
 
Как холодно! Как холодно! Как хо…
Как хорошо быть брошенной тобою!
Какое счастье не писать стихов,
а просто выть собакой под луною!
 
О, сколько нас, моливших: «Полюби!» —
замёрзло насмерть в безлюбовной стуже!
Но добрый старый мир неколебим:
мы не нужны ему.
Он нам не нужен!
 
Мы ждём того, чего на свете нет:
любви! —
как в полночь солнечного света,
как в Антарктиде пальм,
как средь минувших лет
дня завтрашнего, —
нету! Просто нету!
И не ищи!
 
Но, в поисках тебя
сносив пятнадцать пар сапог железных,
найдя, и снова счастье погубя,
Я всё-таки не множу жалоб слЕзных.
 
Я счастлива!
Прости меня, за то,
что не сломалась под твоим ударом.
Любила я. Люблю я.
Ну-ка, кто
мне скажет, что любовь даётся даром?!
 
Нет! Возлетая к небу вновь и вновь,
в томленье страстном и блаженном всхлипе, —
я заплатила за мою любовь,
всю нелюбовь твою до капли выпив!


 
***
На Фонтанке громоздятся льдины —
  флот зимы разбит.
Зимние эсминцы, субмарины
  бьются о гранит.
Черпают дырявыми бортами
  нефтяную муть
и в отчаянье таранят камень,
  чтоб со славой утонуть.
 
Но припомни: этою зимою
  как был крепок лёд!
Как лежал он лентою стальною
  и казалось — не уйдёт,
не растает, не сбежит, не канет
  льдинами в залив…
И по льду бродили горожане,
  всякий страх забыв…
 
А теперь на тротуар надёжный
  я боюсь шагнуть.
Пробую ногою осторожно
  этот летний путь.
Поняла я: всё, что мнится прочным,
  что себя незыблемым зовёт,
всё в свой час растает — так же точно,
  как растаял этот лёд.


 
Я — ПОДВОДНАЯ ЛОДКА
Я — подводная лодка. Я слежу из пучины,
на тебя устремив немигающий взор,
как ты там — безмятежный такой и невинный! —
рассекаешь на яхте лазурный простор.
Ты — в лазури! А я в темноте непроглядной,
в вязком грунте засела и всплыть не могу.
Ну, а если всплыву — и тогда всё не ладно:
я застряну опять — уже на берегу.
 
Я сижу и гадаю: я быль или небыль?
Я брожу взад-вперёд, потирая виски.
Я объект неопознанный, рухнувший с неба,
человечек зелёный от чёрной тоски.
Я пилот НЛО, марсианин наивный,
я совсем заблудилась, бродя в трёх соснах.
Я — подводная лодка в степях Украины…
Я — несчастный коала в арктических льдах…
 
…Нет, — довольно соплей! Я — громовая туча,
сотней молний готовая жалить и жечь!
Уж поверь, ты заряд полной мерой получишь, —
вот бы только тебя где-нибудь подстеречь!
Я спущусь с облаков в виде грозного Вишну,
я устрою опаснейшую из погонь,
в корабле-невидимке над тобою зависну.
и возьму на прицел! И открою огонь!
И когда ты взорвёшься, когда лопнешь позорно,
миллиардом молекул взлетишь над землёй
стану тихо порхать в этом облаке чёрном,
упиваясь тобой, задыхаясь тобой.
 
Но пройдёт эйфории период недлинный
и проснётся опять мой потерянный страх:
я подводная лодка в степях Украины…
я несчастный коала в арктических льдах…


 
***
Холод за левым плечом,
солнце за правым плечом.
Плакать хочу, — да о чём? —
мне и любовь нипочём.
 
Ветер, свобода и свет,
воздух из холода свит,
город в глубокой весне,
гулкое небо фонит.
 
Сердце, не надо ля-ля!
Что нам сплошная весна?
Что ты трепещешь, моля:
«Клетка грудная тесна!..»
 
Нет, подожди, не взлетай!
Нет, подожди, пощади! —
В город врывается май,
тёплые зреют дожди…
 
Я не хочу, не хочу!
Таять — такая тоска!
Ветром холодным чуть-чуть
щёки мои приласкай,
 
о, мой апрель! Застуди
этот безжалостный май!
Нет, уходи, уходи…
Я уже таю. Прощай!


 
МОЯ РЕКА
Моя река — моя сестра — моя душа!
На берегу, в сыром снегу, едва дыша
от тихих слёз, —
гляжусь в тебя, в твои глаза, —
моя река — моя рука — моя слеза!
 
Твои русалки тихо спят, зарывшись в ил,
час пробуждения для них не наступил,
а ты уже сломала лёд и мчишь вперёд,
куда теченье, как судьба тебя влечёт.
 
Моя река, мою судьбу ты прореки!
Я опущу свою ладонь в волну реки, —
прочти по линиям, по нежным бороздам
моё грядущее — и я тебе воздам!
 
Позволь мне быть всегда с тобой, всегда в тебе!
Позволь мне жить и день, и ночь в твоей воде!
Позволь мне плыть и в глубине, и по волнам!
Позволь царить! Открой мне путь к твоим дворцам!
 
Ведь я — русалка! Мама, вспомни обо мне!
На суше я — как щепка малая в огне!
Я здесь сгорю, я здесь иссохну до кости…
Прими меня и — неразумную — прости!
 
И если я вернусь в родную глубину,
я свой дочерний долг немедля вспомяну:
тот человек, тот юный князь — он будет твой!
Он будет принят ледяною глубиной.


 
НЕДОВОПЛОЩЁННАЯ
Томительный, томительный апрель,
он манит, тянет, ранит, бередит,
а воздух сладок, точно карамель
и ветер с солнцем потеряли стыд…
 
Ты ждёшь меня, а я, не торопясь,
иду пешком от Автова к Неве…
я, верно, всё ещё не родилась,
я — лишь идея в чьей-то голове.
 
Я здесь — иду по улице, — но я
лишь тень, лишь свет, мерцание весны…
Из холода и солнца плоть моя,
и волосы из ветра сплетены.
 
Я — недовоплощённая досель,
никто не видел моего лица.
пускай меня додумает апрель,
домыслит, домечтает до конца…
 
Мой друг! Прошу, представь меня ясней!
Создай меня усилием любви!
Дай мне лицо и сердце сделай мне
и именем прекрасным назови.
 
Сгусти весну и вылепи меня
из первого апрельского тепла
из майского зелёного огня,
из ветра, из тумана, из стекла…
 
Твоя мечта, — она идёт к тебе!
Твой яркий сон — он сбудется вот-вот!
Ты лишь преграду хрупкую разбей,
лишь растопи апрельский тонкий лёд!


 
НА УТРО
Мы проснёмся в холодной квартире
в поздний утренний час.
Пусть никто в этом чёртовом мире
не узнает о нас!
 
Этот дом, незнакомый до боли,
до озноба не наш…
— Полежим до двенадцати, что ли?..
— Ты пижаму не дашь?..
 
Мы проникли сюда, как шпионы,
не гремели ключом…
Как мучительно сдерживать стоны,
если сладко вдвоём.
 
Если горечь тревожит и нежит…
Если ластится тьма…
Если тень моя — чёрная нежить —
от тебя без ума…
 
Я её привела этой ночью
на свиданье с тобой…
А теперь она порвана в клочья,
тает в дымке сырой.
 
Тает сахар в остывшем стакане,
тает сердце в груди,
тает город в апрельском тумане…
Ты не тай! Погоди!


 
ВЛАЖНЫЙ МАЙ
Величавый, влажный май
наплывает, наплывает…
Влага с неба через край —
дождевая, дождевая…
Знаю, знаю этот дождь
всё размоет, всё затопит.
Как до дому добредёшь
через уличные топи?
Топай, топай по воде,
через лужи, через лужи!
Что за страх в таком дожде? —
Будет хуже, будет хуже,
если высохнет весь мир,
и весна пойдёт на убыль…
Влажны волосы мои,
влажны щёки, влажны губы.
Прилипает влажный шёлк
к тёплой коже, к белой коже…
Что же ты во мне нашёл? —
мокрый тоже, влажный тоже…
И от слов, что скажешь ты
Вздрогну я — скажи на милость! —
словно капелька воды,
мне за шиворот скатилась.
 
…Капли по спине спешат
вереницей, вереницей, —
влажная моя душа
вся струится, вся струится…


 
МОНОЛОГ РУСАЛКИ, ПЛЫВУЩЕЙ ПОД ЛИТЕЙНЫМ МОСТОМ
Я качаюсь на невской волне
и смотрю из воды в высоту,
как, дыша всё вольней и вольней,
ты стоишь на Литейном мосту.
Высоко, чересчур высоко! —
легче мне дотянуться до звёзд…
 
С моста в реку — куда как легко,
а попробуй-ка с речки на мост!
 
Что стараться? Я тут подожду.
Мне, русалке, привычно скучать
и, лицо подставляя дождю,
за людьми на мосту наблюдать.
 
Вот идут, и идут, и идут…
И однажды в людской веренице
ты придёшь — и на пару минут
пожелаешь остановиться
здесь — вот здесь! — где чугунный конёк…
или здесь — у чугунной русалки…
 
Но тебе и сейчас невдомёк,
чей там взгляд — и молящий, и жалкий —
за тобою следит из воды,
на тебя устремлён неотрывно…
О помедли ещё, погоди
у перил, как на кромке обрыва!
 
Я не стану тебя зазывать
в мой приют, в глубину ледяную,
но приди же, приди же опять —
я лишь взглядом тебя поцелую!..
 
И на невское дно уходя,
буду думать и думать, мой милый,
как я не заманила тебя,
как тебя я не утопила.


 
ЗАКЛЯТИЕ БУДУЩИХ ДНЕЙ
Я встану, помолясь, пойду, перекрестясь,
с Фурштадтской в Таврический,
с Дворцовой на Васильевский,
с Большого на Средний, с Наличной на Корабли,
встану я у синего моря, у серого залива,
обернусь на север, обернусь на юг:
как на севере — страх, на юге — испуг,
как на западе дым — и огонь вслед за ним,
и небу там не бывать голубым.
На востоке земля перед бурей дрожит,
на востоке Бел-Горюч Камень лежит,
как под Камнем ключи, — отыщи их в ночи,
отыщи в темноте, да не трогай не те!
Ключи при мне — от грядущих дней,
от будущих бед да от наших побед,
ключи златые, огнём налитые,
ключи тяжелы — от тайной скалы.
Ключ колюч — луч жгуч,
на войско туч встанет, могуч!
На западе дверь не открыта ль? — проверь!
Замкну ключом — не открыть нипочём!
На севере страх — запри в горах,
на юге враг — на дверь приналяг!
Дверь держу, стражей хожу
встречь грабежу, огню да ножу!
За моей спиною вихри ревут,
за моей спиною в колокол бьют,
за моей спиною — кровь да вода,
а враг сюда не войдёт никогда!
Да будут слова мои крепки да лепки,
да не отскочит от двери ни щепки;
Ключ поверну, замок замкну,
и ключ далеко в залив зашвырну.


 
ЛЮБОВЬ НЕ ГРЕЕТ
…Я здесь впервые. Мёртвая стена.
Склады — левее, а пустырь — правее.
И надпись, что за километр видна, —
кривое граффити: «Любовь не греет».
 
Квартал насупился десятком серых лбов —
домов безглазых, — смутных, точно небыль…
Да, верно: здесь не греет и любовь, —
на голой улице, без воздуха, без неба.
 
А если не любовь, — так значит смерть?
Она ли греет зябнущие души?
Ведь третьего нам не дано иметь:
Любовь иль Смерть, — построить иль разрушить.
 
Да! Сколько раз, промёрзшую, меня
поили допьяна горячей смертью, —
когда над чашей язычки огня
ходили окаянной круговертью…
 
И я сама подчас дарила смерть —
о нет, не всю сполна! — но лишь глоточек…
И тот, кто отказаться не сумел,
тот к радости вернуться не захочет!
 
…Но здесь я в царстве смерти. Тот пустырь —
и есть тот свет. И здесь любовь не греет:
нельзя прогреть безрадостную ширь…
Скорей домой! На небеса скорее!
 
Но неба нет. Ангары и стена.
Дома без окон… Никуда не деться!
И не узнает ни тепла, ни сна
тот, кто любовью не сумел согреться.

 
 
ЕЩЁ ОДНО ГРАФФИТИ. «РАЙ НЕ ЗДЕСЬ»
Вижу граффити: «Рай не здесь».
О, как мило напомнить об этом!
А без вас я могла бы счесть
сущим раем эту планету!
Но теперь-то, — спасибо вам! —
я уже не смогу обмануться —
не признаю раем бедлам,
не прельщусь вашей благостью куцей.
 
Только что-то помнится мне…
Что-то вроде большого счастья…
Как неслась я на красном коне,
как сгорала в сладчайшем огне,
как была херувимом… отчасти…
Это было здесь?.. Или — где?..
Да и было ли?..
             — Точно, было.
И меня пускали в Эдем.
И меня называли милой.
И бродя по земным садам,
я изранила душу восторгом
И встречал меня мой Адам, —
сколько раз?
           Я не знаю, сколько!..
 
Нет, любовь — не приторный рай,
не кондитерская, не пивная.
Это ясный, суровый край,
где сердца горят, не сгорая.
«Рай не здесь»?
            Не в твоей душе!
Не в твоём слабосильном сердце!
Из Эдема гонят взашей
ваших рыцарей от коммерции.
Рай не ваш!
          А мой ли?
                Да, мой.
Что с того, что сейчас я снаружи?..
Я вернусь в небеса, как домой, —
и согреюсь от вашей стужи.


 
ЭЛЬ ЧОКЛО. ТАНГЕДИЯ
Моему партнёру по школе танцев Ярославу Машкову
 
Кровавой музыки мучительны аккорды…
Иду к тебе, ступая словно по осколкам…
А ты стоишь такой подтянутый и гордый,
и ты меня не замечаешь, — о, нисколько!
И вот внезапный поворот! И словно крылья
взметнулись — тёмные! — за острыми плечами.
А я в тебя нацелюсь точно бандерилья…
И завязался поединок между нами.
 
  Шаг за шагом! — скользим зигзагом…
  Взгляд за взглядом! — два сердца рядом…
  Бьюсь струною — ты надо мною!
  «О, пощады!..» — А люди рады!
  Нет, не знаю, что я теряю!
  Мне не больно! Я подконтрольна!
  Всё на свете
  я отдаю — тебе!
  И я — в твоей судьбе!
 
Ты наступаешь, точно бык на матадора,
а я дразню тебя, как лёгкая мулета,
и ты пронзишь меня, — но не мечтай, не скоро!
И я немедля отомщу тебе за это!
И мы порхаем, — два крылатые дракона, —
испепеляя всех сидящих в этом зале.
И мы трепещем над огнём заворожено,
и застываем, как над пропастью в финале.
 
Затихла музыка. Сбегаем за кулисы.
Тебя там ждёт твоя глазастая подруга.
Я стану лишнею, и вечер ваш расписан,
и мы прекрасно обойдёмся друг без друга…
…И что сказать тебе, собрату по Пьяцолле?
Что наше танго нам превыше всех романов!
Что столько музыки, томления и боли
нам не покажут ни с каких киноэкранов!
 
К чему любовь, когда нас связывает Чокло?
К чему желания, свидания, лобзанья?
Ведь нам назавтра вновь скользить по битым стёклам,
и заплетать тела в безумные свиванья.


 
КАССАНДРА
В толпе на Литейном слоняюсь без цели,
без страха смотрю на случайных прохожих…
Они и заметить меня не успели,
а я уже знаю, что их уничтожит.
 
Я вижу, я вижу: вот справа — чернявый, —
ещё до рассвета он будет зарезан.
Отыщут его в придорожной канаве, —
того, кто при жизни был истинным Крезом…
 
Я вижу, как этот — в богатом костюме, —
схватившись за сердце, повалится навзничь,
и взвизгнет пронзительно: «Боже, он умер!»
случайная гостья, пришедшая на ночь.
 
А эта блондинка, роскошная фифа,
утонет, купаясь на Финском заливе…
А этот умрёт под обломками лифта…
А этот от рака… А этот при взрыве…
 
Я вижу на лицах белёсые знаки,
что смутно блестят, расплываясь по коже…
И я не пугаюсь, — но паки и паки
жалею, жалею несчастных прохожих!
 
Их жизнь, точно лёгкий дымок сигареты —
чуть-чуть поклубившись, бесследно растает;
и Бог никому не откроет секрета, —
что следом за гибелью их ожидает?..
 
Мой друг, погоди! Дай к тебе приглядеться!
Иль это слеза мой зрачок замутила?
Иль это обман бестолкового сердца?
Иль это и вправду знаменье могилы?
 
Всё верно! Мой глаз никогда не обманет.
Мы всё ещё вместе, — но так не надолго!
Тебя уже пропасть последняя манит,
и смерти виденье так ярко и колко!
 
Так значит… Так значит и ты вместе с ними?
И ты в этот ряд бесконечный вступаешь?
Предатель! Что смотришь глазами сухими?
Несчастный! За что ты меня покидаешь?


 
СИВИЛЛА
Закипает котёл предчувствий,
и бурлит, как речь ясновидца…
И от радости, и от грусти
я теперь должна отрешиться.
 
Я не женщина — я лишь голос,
лишь готовое к пенью горло.
Бытиё моё раскололось,
а в душе так мертво и голо!
Вся я — только словесная завязь,
я не властна уже над собою…
 
На треножнике извиваясь,
я мотаю дурной головою,
я вдыхаю угар всей грудью,
наполняю пламенем чрево…
Никогда не поймёте вы, люди,
как страдает вещая дева!
 
Пламя жрёт изнутри моё сердце!
Но средь судорог и рыданий
предо мной раскрывается дверца
в потаённый чертог мирозданья.
Там сияют тихие песни,
там все вещи названы ясно,
и под шелест песен небесных
все страдания на миг угаснут.
 
На секунду! и вновь на землю!
И, корячась в горячей вони,
я главу над дымом подъемлю
и выкаркиваю по-вороньи:
 
— Граду — кровь, и гробы, и раны!
В брод пройдёте по рекам крови —
— и придёте к светлым полянам,
где земля и теплей, и медовей!


 
ДЕВИЧИЙ БЛЮЗ
Влезает в комнату блюз, —
  через окно.
Влетает в комнату блюз, —
  когда на дворе темно.
Я этого гостя так боюсь,
он приносит с собою смертную грусть,
но всё же играй, играй, играй,
  девичий блюз!
 
За блюзом я вылезу на карниз —
  как высоко!
Я погляжу оттуда вниз —
  ужас, как высоко!
Зато и звёзды достать
  отсюда легко,
да и самой звездою стать —
  так легко!
У меня с темнотою союз,
я высоты не боюсь, —
играй, играй, играй
  девичий блюз!
 
Вдруг подломился мой каблук, —
  вот ведь беда!
Сломался расшатанный старый каблук, —
  что ж, ерунда!
И ты о нём не тужи, мой друг, —
пусть отвалился мой старый каблук,
зато я с карниза скользнула вдруг, —
  и лечу как звезда!
Я чувствую небо на вкус,
я сбросила будничный груз, —
так споём вдвоём, — споём
  девичий блюз!
 
От этажа к этажу —
  так я лечу!
От верхнего к нижнему этажу, —
  взгляни, как лечу!
Какая скорость мне по плечу!
И если кричу — от восторга кричу!
А ты уже не звони врачу!
  Я на волю лечу!
Вместо луны — пиковый туз,
и так оглушительно пение Муз,
что хором поют, поют, поют
  девичий блюз.
 
Ну вот и асфальт, мой старый друг, —
  привет, привет!
Ну вот, наконец, и асфальт, мой друг!
  Горячий привет!
По нему ходила я столько лет,
а теперь он ломает мой бедный скелет…
Такому коварству прощения нет.
  Горячий привет!
Я разбилась в лепёшку… Такой конфуз…
Зато не ходить мне отныне в вуз!
А значит, самое время спеть
  девичий блюз.
 
И вот я лежу, как морская звезда, —
  взгляни на меня!
Я лежу, как на дне океана звезда, —
  взгляни на меня!
Я летала в небе, теперь я на дне, —
так не плачь, дружок, а завидуй мне!
Тебе мой восторг не приснится во сне,
  но всё же взгляни на меня.
Твоя жизнь полна, как раздутый флюс,
а жена стройна, как спелый арбуз,
а я лежу и пою
  девичий блюз.
Я лежу на асфальте, мне вовсе не больно,
я судьбою довольна, — и непроизвольно
я пою, пою, пою
  девичий
  блюз.

 

ОПЛАКИВАЮ ЧЕРЁМУХУ
Черёмуха сгорела за два дня!..
Два дня внезапного безжалостного зноя
оставили без радости меня,
без утешенья дивной белизною.
Я так любила этот белый цвет,
я так мечтала, что на выходные
Таврический — в черёмуху одет, —
возьмёт меня в объятия родные.
Мечтала я напиться допьяна
черёмуховым молоком душистым,
чтоб в голову ударила весна
нежнейшим хмелем — радостным и чистым.
Но молоко пролилось на асфальт,
на раскалённый камень майских улиц,
и горьким дымом стала пастораль,
а радости печалью обернулись.
И нет черёмухи. Рыдай, душа!
Ты упустила две секунды счастья!
Вернись, черёмуха! Рыдания глуша,
и на колени пред тобой готова пасть я…
 
Но по садам уж слышатся шаги:
сирень спешит черёмухе на смену.
Сирень с черёмухой — извечные враги!
Как двум красавицам, прелестным и надменным,
им не ужиться вместе…
                Что ж, сирень, —
твой срок настал! Цари, благоухая!
Но ты, черёмуха!.. Сколь краток был твой день!
И вместо счастья — только боль глухая.


 
МЕЛОДРАМА
На сцене дама умирала
и оседала на софу,
под всхлипы горестные зала
шепча последнюю строфу…
 
Она бледнела в самом деле,
небытию обречена,
и губы вправду холодели,
и вправду плакала она…
 
О, вся в шелках и бриллиантах!
Средь роз, в беседке золотой!..
Вдали от франтов, коммерсантов,
прощаясь с милою мечтой…
 
Она чуть слышно лепетала
предсмертный, чудный монолог,
и умирала, умирала…
И умерла!
Свершился рок!
 
И долго так она лежала…
Рыдал оркестр и зал рыдал.
И музыки надрывной жало
терзало безутешный зал…
 
Потом в холодной гримуборной
смывала деловито грим
и вальс мурлыкала задорный,
гордясь талантищем своим.
 
А дома за остывшим чаем
задумалась и замерла…
И, свет на кухне выключая,
вдруг поняла,
что умерла.
 
Что кухня, чай — обман, виденье,
бездарный театр, спектакль пустой.
А правда — смерть её на сцене,
средь роз,
в беседке золотой.



ЗАГОРОДНАЯ БЕССОННИЦА
Опять грызёт бессонница —
всё сердце мне изъела.
Она не церемонится —
и душу ест, и тело.
 
Бессонница, бессонница…
Сон меня сторонится.
Эти ночи белые
такие осовелые:
не знаю, наяву ли я…
не ведаю, живу ли я…
Смогу заснуть в июле я,
июнь — бессонница моя.
 
Маячит за ночным окном,
горит болотным огоньком,
морочит ум, и сердце рвёт,
и сна ни часу не даёт,
 
и нагоняет сладкий страх,
видений блудную орду,
туманом зыбится в полях,
и соловьём свистит в саду,
горит холодною луной,
бурлит порожистой рекой,
блестит нечаянной слезой,
грозит холодною рукой…
 
Бессонница, бессонница
Любовь меня сторонится
В эти ночи белые
Что одна я делаю?
не знаю, наяву ли я…
не ведаю, живу ли я…
Приму любовь как пулю я
Она — бессонница моя.


 
ЗАЧЕМ ПОЁТ СОЛОВЕЙ?
Кто скажет: зачем поёт соловей?
Зачем его песня так хороша?
Поёт он — и сердцу светлей и больней,
и нежною мукой томится душа,
   и сладко дышать…
 
В хрустальном сиянье июньских ночей,
из мягкого мрака кладбищенских рощ,
струится воздушный, напевный ручей,
звенит по листьям песенный дождь…
   …Кому ж ты поёшь?
 
Вот этот воробышек, этот птенец,
цветок полевой, мимолётная тень, —
и это — неистовый наш певец?
И он творит великую песнь?
   И в обмороке сирень…
 
Ты скажешь: «Всё просто — таков закон.
Поздний май — время любви,
и это не песня, а страстный стон,
это гормоны кипят в крови.
   Песнею вопль не зови!»
 
Ах, ты опять говоришь не то…
К чему соловьихе такой концерт?
Неужто не хватит и трели простой?
Да что там! И свист угодил бы в цель, —
   уж ты мне поверь!
 
А соловей — он огромен, как ночь,
он светел, как месяц, он тёмен, как страх,
он песнею может и смерть превозмочь,
его и покойники слышат в гробах,
   и ангелы в небесах…
 
Кому же, кому же он так поёт?
Кто же достоин песни такой?
Не людям осилить подобный полёт, —
паренье духа над грешной землёй,
   над звёздною пустотой…
 
Птаха моя! Наставник и вождь!
Веди меня в песню, в заоблачный рай!
Пой для меня, как для Бога поёшь
и, песней захлёбываясь, умирай, —
   но не стихай!



ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ О ДЕТСТВЕ

1 ЛЕТНЯЯ ЛУНА
Как-то в детстве из тёплой дачи
я сбежала в белую ночь,
где цветами яблони плачут,
где лягушки по грядкам скачут,
где поёт соловей,
              а значит
он такой же, как я, точь-в-точь.
 
Там над садом луна висела
одуванчиком нежным ночным —
очень лёгкая, очень белая…
На скамью под яблоней села я
и увидела вдруг, что без тела я,
невесомая, точно дым.
 
Я взлетела над белым садом,
пронеслась над туманной рекой,
и елового леса громада
замаячила подо мной...
 
Выше, выше! К луне родимой!
Прочь, земля! Мой дом — в небесах!
Я взлетаю, как струйка дыма,
и уже проносятся мимо
облака…
       И нитью незримой
не удержит меня мой страх.
 
Что же дальше? Я помню смутно
ночь восторга на милой луне.
Отыскали меня под утро
среди яблонь, в глубоком сне…
 
2 МЁРТВАЯ БАБОЧКА
Как мне хотелось бабочку поймать!
О, бабочки — июньские богини!
Какой восторг, какая благодать —
владеть такою, — золотисто-синей!..
 
Мы с ней подружимся! Она расскажет мне
все новости цветочного июня.
Мы станем с ней шептаться в тишине —
с премудрою цветочною колдуньей.
И крылья нежные подарит мне она,
раскроет тайны лёгкого полёта…
 
Но дни идут, а я опять одна.
Ох, ожиданье, — тяжкая работа!
 
И вот свершилось! В банке трёхлитровой
моя колдунья бьётся и шуршит,
и можно любоваться, можно трогать…
Но радость почему-то не спешит.
 
О бабочка! Ты изгнана из рая!
Мечта моя! Я возвращу твой рай!
И утром, слёзы горькие глотая,
я открываю банку — улетай!
 
Но не летит. Она совсем сухая,
и страшен лапок мертвенный излом…
 
И поняла, печалясь и вздыхая,
что все мечты чреваты тайным злом.
 
3 ДАЧНАЯ ЛЮБОВЬ
Лето близилось к июлю…
Мне двенадцать, вам пятнадцать.
В душном зное мы тонули
и не смели целоваться.
 
Мы читали «Калевалу»
под горой на тихом пляже,
а ночами я рыдала
и пила пустырник даже.
 
Вы ж влюблялись всё сильнее —
не в меня, — в соседку Жанну.
Вы робели, вы бледнели —
мой любимый, мой желанный!
 
Жанке было восемнадцать,
камуфляж она носила…
Словом, нечего стараться:
ничего вам не светило!..
 
И в мученьях утопая,
тешились мы глупой басней,
что любовь — она такая:
чем несчастней, тем прекрасней…
 


БАЛЛАДА о СОЛОВЬИНОЙ НОЧИ
В небе нежится луна — одуванчиком полночным,
а на кладбище весна веет запахом молочным.
 
На погосте деревенском вкруг разрушенной церквушки
спят деды и пионеры, молодухи и старушки.
 
Только им не шибко спится в сладком сумраке весеннем:
соловьи уснуть мешают, манит нежный дух сирени…
 
Как же громко, как же складно соловьи в ночи запели, —
разбудили всё кладбище их неистовые трели.
 
Вот клубятся над крестами чьи-то тени, чьи-то лики:
то усопшие проснулись ради музыки великой, —
 
ради музыки великой, ради песни соловьиной
вышли мёртвые на волю из сухой могильной глины.
 
Вот за синею оградкой примостились дед да бабка,
обнялись, как молодые и посапывают сладко…
 
Вот под крестиком чугунным тихо курит важный дядя;
он сердитый, он небритый, — да притих, на месяц глядя…
 
А из старенькой могилки, из забытой, из заросшей,
паренёк печально смотрит в темноту могильной рощи.
 
Соловьи ему не в радость, и весна ему не в сладость;
плачет бедный, безутешный, — еле слышен голос слабый:
 
— Эй, Наташка, где ты? Здесь ли? Слышишь ли меня, ромашка?
Помнишь ли меня, Серёгу? Без тебя-то больно тяжко!
 
Помнишь, как в году тридцатом мы с тобою здесь гуляли?
Как мы ландышей нарвали да сирени наломали?
 
Помнишь, как меня крапивой ты, сердитая, лупила?
Только что мне та крапива, коль девчонка так красива!
 
Вечно помню ту крапиву, — ту, что ласковее шёлка…
Помню, как в росе холодной кофточка твоя намокла…
 
А ведь я, — Наташка, слушай! — я и впрямь хотел женится…
Та несыгранная свадьба мне в могиле часто снится.
 
Утонул я — вот досада! Зазевался на рыбалке…
Ты, уж верно, горевала? Верно, было парня жалко? —
 
Так зовёт он, так он плачет, — вдруг из тьмы за старой балкой,
с дальнего конца кладбища голос старческий зашамкал:
 
— Ах, Серёга, ты, Серёга! Что разнюнился, мальчишка?
Я тебя почти не помню — ведь прошло полвека с лишком.
 
Год тридцатый — эка давность! Я его давно забыла.
В девяносто пятом годе я легла в свою могилу.
 
Я легла здесь рядом с мужем, рядом с доченькой-бедняжкой…
Ах, Серёжа ты, Серёжа! Без того мне нынче тяжко…
 
Долог век, да счастья мало… Жизнь длинна, — а смерть длиннее.
Ты вот молодым прибрался, — я же и в гробу старею…
 
Ты не плачь зазря, мальчишка, лучше соловья послушай!
Год тридцатый — эка давность!.. Не запал в мою он душу… —
 
И молчит в ответ Серёга, растворившись в птичьем пенье, —
Тает призрак бестелесный в нежном запахе сирени.
 
Тает бедный, безутешный, под весеннею луною…
Вот совсем его не видно — только крестик над травою.
 


В ТЁМНОМ САДУ
…Но этот вечер наш, и этот вечер наг,
и настежь окна в сад, и сумерки спешат.
Уходит август прочь, и ускоряет шаг,
и звёзды в тёплой тьме, как яблоки висят.
 
В перинах темноты под яблоней мы спим,
колеблем тишину дыханием своим,
над нами Млечный путь — как золотистый дым,
нас охраняет Марс — пунцовый серафим.
 
Любовь моя, ты спишь? Любовь моя как сон,
что крепок, и раним, и сладок, и силён.
Когда-нибудь проснусь под колокольный звон…
Нет, спи — ещё темно, ещё тепло вдвоём…
 
Ещё душистой тьмой нас греет старый сад,
и звёзды в небесах как яблоки висят,
и этот вечер наш, и этот вечер наг,
и утренних часов ещё не слышен шаг.
 


ВЕЧЕРНЯЯ ПРОГУЛКА
На бледно-розовом шёлке заката
ястребы вышиты быстрою нитью
Тело бескрыло, а сердце крылато:
недоглядишь — унесётся куда-то,
   канет в зените.
 
Вечер — и мы на безлюдной дороге,
в дальних полях, в беспредельности синей,
в самом начале, в заглавье, в прологе…
Что нам за дело, что выйдет в итоге, —
   в тёмной низине?
 
Жаворонок из-под ног вылетает
и на лету наливается песней.
В тесных объятьях стою, как влитая,
здесь, на забытой окраине Рая, —
   дальней, безвестной…
 
Вечер, о вечер! Да будешь ты вечен!
Не размыкай этих сильных объятий.
Не отнимай ни секунды от встречи,
Будь золотою зарёю отмечен
   и необъятен.


 
НАДПИСЬ на МОГИЛЬНОМ КАМНЕ
Прохожий, милый, оглянись:
я здесь лежу вдали от всех,
смотрю на тучи — сверху вниз,
смотрю на травы — снизу вверх.
 
И небеса — мой дом родной,
и глубь земли — мой дом родной.
И эти тучи — подо мной,
и эти травы — надо мной.
 
Я вижу разом тьму и свет.
Я в высоте, я в глубине.
Здесь для печали места нет.
Не надо плакать обо мне.
 
Когда твой дух взовьётся ввысь,
а тело канет в эту твердь, —
на тучи взглянешь — сверху вниз,
на травы взглянешь — снизу вверх.


 
СОН в ГРОЗОВУЮ НОЧЬ
Ночь безлунная — комолая корова
раздувает чёрные бока,
и сочится с вымени святого
в звёздах струйка молока.
  Я не сплю пока.
 
Кто её доит — корову ночи?
Кто разлил по небу Млечный путь?
Окоём зарницей позолочен, —
в очи тьмы не хочешь заглянуть?
  Что за жуть!
 
Слышишь, слышишь, замычала полночь!
Нежный и густой несётся звук!
Небосвод мычанием наполнен,
тьма гудит вокруг!..
  Чувствую испуг.
 
Вижу, как над чёрными холмами
через звёздные полночные луга
тучный белый бык проносит пламя —
молний грозные рога,
  искры-жемчуга.
 
Белый бык и чёрная корова, —
пламя молний и кромешный мрак!
В грохоте дождя я слышу слово, —
мне опять даётся тайный знак!
  Но не разобрать его никак…


 
МИМО МЕНЯ ПРОЛЕТЕЛА ЦАПЛЯ
Над серою вечернею рекой
летела цапля — белая, как призрак,
как небыль, как неслыханный покой,
как отдых, что желанен, но не близок.
 
Летела цапля — дивная, как миф!
Белела цапля над водой угасшей,
изогнутая, как иероглиф,
такая близкая, — и всё-таки не ваша.
 
Не нарушая звуком ни одним
полёта тихое великолепье,
взметая крыльев белые огни,
она летела, как владыка лета, —
 
прекраснее всех сказочных принцесс,
нежней мечты, страшней галлюцинаций,
скользя стремительно в туманный лес,
и огибая каменную насыпь.
 
О, где твои нездешние края?
Не улетай туда! Останься вечной!
О, цапля! Или ты — душа моя?
Иль это я лечу над серой речкой?
 
И если это я, то почему,
так быстро я пред вами промелькнула?
И где предел полёту моему?
И чьё это наставленное дуло?


 
САФИЧЕСКИЕ СТРОФЫ
Вот уж год я тебя не вижу,
и уже начинает стираться
образ твой. Заметает песками
  милое сердце.
 
Заметает сердце песками,
зарастают пески травою,
над пустыней, травою поросшей,
  плещется море.
 
Море серое, как забвенье,
и волна не качает чаек,
но сквозь волны и ветер — слышу:
  сердце бьётся.