Рассказ 14. Встреча с мадам Я

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 14. ВСТРЕЧА С МАДАМ Я.

Хочу под конец свести воедино все свои зрительные воспоминания об Алле Елагиной, составить реестр образов: глаза такие-то, губы такие-то, брови такие-то, — и понимаю, что в своё время я был, наверное, не слишком внимателен, чтобы теперь составить точный словесный портрет. Глаза? Наверное зелёные, да? Во всяком случае, ни голубыми, ни синими их назвать нельзя... Ни серыми... Хотя, может быть, и серыми...

Какою мне запомнилась Алла? Худой, ломкой, может быть, даже тощей, но при том круглолицей, — да, круглолицей и круглоглазой; всегда готовой взвихриться бурей жестов, но предпочитающей сохранять чопорную неспешность; всегда как бы искоса посматривающей на тебя, всегда как бы свысока и строго — ни разу я не вспомню, чтобы она смотрела открыто и простодушно, если уж она смотрела прямо тебе в глаза, то только с возмущением, — или с гневом, — или с высокомерным недоумением. Походка у неё была не шибко красивая: когда она следила за своими движениями, в её поступи чувствовалось что-то механическое, когда же она на ходу погружалась в свои мысли, её начинало заметно клонить чуть вперёд и вбок.

Помню, вначале я сравнивал её с совой... Не отрекаюсь от своих слов: что-то хищно-птичье в её облике определённо было, и это ей определённо шло, — может быть, это-то и составляло главную прелесть её облика.

Одевалась она всегда просто: какие-то джинсики, какая-то кофточка; не знаю, может быть, на самом деле это были очень дорогие джинсики, и кофточка от-кутюр — не берусь судить, но выглядело это очень просто и безыскусственно, почти затрапезно. Не помню ни юбки, ни платья, — видимо, это стиль был ей совершенно чужд. Помню её всегда коротко постриженной — не под мальчика, но... Не могу я назвать этот тип причёски, не силён в куафёрском деле, — волосы её всегда напоминали цветок, надетый на макушку кверху донышком, так что лёгкие лепестки его обрамляли круглое лицо живой, трепещущей массой. Волосы она всегда красила, так что я даже не знал их природного цвета, но догадывался о том, что были они русыми, не слишком тёмными, но и не совершенно светлыми. А красила она их то в соломенный, то в снежно-белый, то даже в какой-то серебристый цвет, а однажды выкрасила в густо-синий, и такой оставалась до тех пор пора мы не расстались.

Я говорю «расстались», и это, может быть, звучит не в меру трагично, но никакой трагичности тут не было: просто в один из моментов мы стали встречаться всё реже и реже, и так, как ни я, ни она встреч особенно не искали, то вскоре они прекратились совершенно. Наш не-роман должен был завершиться именно так: не-разрывом. Что-то около года я не видел Аллы, и не особенно переживал по такому случаю; я знал, что она где-то существует, и этого сознания с меня было довольно.

Однажды на Университетской набережной я встретил Уэльского. Он брёл один, понурый, потёртый, не похожий на студента, и, наверное, слегка пьяный. Мне не хотелось с ним здороваться, но свернуть было уже невозможно. Он глянул на меня с неприязнью, относящейся не столько ко мне, сколько ко всему окружающему, насильно улыбнулся и назвал меня по имени-отчеству.

— Здравствуй, Александр! — сказал я. — Как живёшь?

— Да я-то!.. — он с усмешкой развёл руками. — Ч;дно! Ч;дно живу. Или, может быть, чудн;. Да нет, у меня-то всё в порядке. Вы-то как, а? Не женились ещё, а?

— Ты Аллу имеешь в виду?

— Ну, Аллу... или вообще...

— Нет. Ни Аллы, ни вообще.

— Что ж так? А я тут, буквально на днях слышал, что она того... Решилась всё-таки. То ли выходит, то ли уже вышла. И я на вас грешил, хотя и без уверенности.

— Да нет, я тут ни при чём.

Он отвернулся, изображая, видимо, глубокое равнодушие.

— Да хоть бы и при чём... Моё-то какое дело? А кого же она решила осчастливить?

— Понятия не имею. От тебя впервые об этом слышу.

— Что же, не видитесь? Даже в сети?.. Странно. Удивляете вы меня...

Такая была беседа... Известие о предстоящем замужестве Аллы меня не слишком тронуло, — во многом потому, что я не очень-то и поверил Уэльскому.

Однако, поверить пришлось ибо следующая моя встреча была с Ярославом Машковым — бывшим партнёром Аллы по танцам. Мы с ним столкнулись где-то на проспекте Стачек, возле «Нарвской». Увидев меня, Машков поспешно придал лицу сочувственно-трагическое выражение.

— Да... — сказал он. — Вот дела-то какие... Ну, что ж тут поделаешь? Вы, конечно, не захотели прийти...

— Куда?

— Ну, на церемонию... На бракосочетание. Нет, я вас понимаю: тяжело вам на это смотреть. А я-то пришёл — она меня пригласила, я не счёл приличным отказаться...

— То есть... Так церемония... свадьба... уже состоялась?!

— Да, конечно. А вы не слышали? Так это она? — это она сама не захотела вас пригласить?

— Получается, что так.

— О!.. — лицо Ярослава стало ещё сочувственней и ещё трагичней. — Да... Я вас понимаю... Но вы знаете, она не будет счастлива в этом браке! Да, да, мы с Лизой, с женой оба так решили. Ну что это — певчая птичка в золотой клетке? Она или задохнётся или улетит.

— А, стало быть, клетка — золотая?

— Да, да, ещё какая золотая! С бриллиантовыми украшениями! А какое платье на ней было! Даже у меня, мужика, дух захватило! А что за народ, что за гости!.. Ужас, самый настоящий ужас!

— Почему ужас?

— Такие лица... Бездуховность, понимаете, бездуховность! В глазах только золото, разговоры только о низком, меркантильном... А жених-то! Вы представляете, обыкновенный манекен, — манекен из дорогого бутика... Нет, не буду вас расстраивать, — извините! Уверяю вас, Аля или задохнётся, или убежит, она не выживет в этой бездуховной атмосфере. Так что вы соберитесь с силами, имейте терпение! Она к вам вернётся, непременно, непременно!

Признаться, я порадовался за Аллу. Я знал, что полковник Елагин давно готовил ей богатого жениха, но никак не предполагал, что эта затея имеет шансы на успех. Я-то в душе прочил ей судьбу вечной папиной дочки и одинокую старость, — а оно вон как повернулось... Что ж, это совсем не плохо. Но почему же она не пригласила меня на свадьбу? Чего она боялась?

И вот через месяц после этой встречи я шёл по Литейному и вдруг возле меня решительно затормозил небольшой, тёмно-синий BMW. Из него вышла дама в длинном блестящем платье, в круглой шапочке-таблетке и, широко улыбаясь налакированными губами, порхнула ко мне:

— Андрюша!..

И обращение-то это не было характерно для Аллы, поэтому, даже стоя лицом к лицу с шелковисто мерцающей дамой, я не мог поверить, что передо мною моя знакомая поэтесса.

— Андрей, ну что же ты язык проглотил?

И улыбалась она не так, как Алла, — никаких тебе подавленных усмешек, злого фырканья, внезапного всхихикивания — нет, эта особа, эта дама и улыбалась весьма дамственно — радушно и милостиво. (Замечу в скобках: я делю женское начало на собственно женственность, на девичность, на дамственность — и ещё на несколько подразделений. Алла прежде склонялась к девичности, теперь же передо мною была воплощённая дамственность, и это слегка пугало). Всё же мне пришлось её узнать, разглядеть её под плотным слоем лака, — к тому же она была не в шутку рада встрече, и я просто обязан был выказать не суеверный испуг, а что-то дружеское. Но на миг я ощутил горькое родство с Уэльским, понуро бредущим по чужой земле.

Алла немедленно запихала меня в своё авто и повезла куда-то — «посидеть».

Даже не вспомню теперь, где мы «сидели», что такое она заказывала, и что рассказывала о своём новом положении.

— Слушай, — сказал я ей наконец. — Ты извини, но я никак не могу убедить себя в том, что вижу именно тебя. Не могу и всё. Это действительно ты?

Она сразу растеряла всю свою дамственность и серьёзно ответила:

— Нет, конечно, не я.

— А кто же? И где теперь ты?

— Ах, Андрей... Ту, кто сидит перед тобой зовут...

И она назвала какую-то замысловатую, не слишком благозвучную фамилию, которую я даже не попытался запомнить.

— А с Елагиной что стало?

— Ничего, в сущности. Она жива. Жива, но... Я её далеко услала. Очень далеко. Пусть поживёт покамест в изгнании... Или, вернее, в отпуске, в командировке... Я покамест хочу быть мадам Я. (кажется, на эту букву начиналась её новая фамилия). Я отдыхаю от Елагиной. Она меня порядком достала. Согласись, что и тебя тоже!.. Ты ведь так усердно отмалчивался целый год.

— Ну, почему же усердно? Легко, непринуждённо.

— Ну, тем более. Значит, действительно утомила тебя эта глупая Елагина. Нет, я сейчас решительно не хочу её видеть. Мне нравится быть мадам Я. — я просто купаюсь в этой своей новой сущности. Как она тебе? Разве не здорово?

И она вскинула к плечам растопыренные ладошки, предлагая мне порадоваться своему новому обличию.

— Да нет, не скажу худого... Просто перемена уж больно разительная. Смотри: ты пополнела... нет-нет, не морщись, — пополнела в самую пропорцию, добрала то, чего тебе остро не хватало. У тебя волосы отрасли... Как они смогли так отрасти за такое короткое время? И ты их уже не красишь? У тебя пластика изменилась. Раньше ты шла, как сухой лист летит по ветру, а теперь плывёшь, как парусник по спокойному морю. Причём, именно, не яхта какая-нибудь, а что-то поосновательней... не знаю... бригантина. У тебя лицо стало другим...

С этими словами я заглянул ей в лицо и понял, что лицо, пожалуй, осталось почти прежним... Почти... Тень хищной птицы всё ещё осеняла его, хотя, и более смутно, отдалённо.

— Ты не боишься, что мадам Я. так далеко отойдёт от Елагиной, что однажды не сможет до неё докричаться?

— Докричусь, — хмуро ответила Алла и на миг Елагина явственно проглянула из искусных драпировок мадам Я. — Это не так трудно, как ты думаешь. Она, понимаешь, постоянно кружит рядом, как побитая собака вокруг дома, и всё пытается прошмыгнуть внутрь. А я её палкой!

— Да зачем же так строго?

— Да затем, что я хочу жить, просто жить. А Елагина — она не жила, она осуществляла миссию. Поэтическую миссию.

И мадам Я. отразила на лице сложную смесь презрения, горечи, брезгливости и отчаяния.

— Ну, так что ж? — спросил я. — Выполнила она эту миссию или нет?

Мадам молчала.

— Выполнила или нет? — повторил я.

— Да почему же я должна её выполнять? — разозлилась Я. — Я что же, не человек, что ли? Мне жить не хочется? Мне личного счастья не нужно?

— ...причём, я даже не спрашиваю тебя, достигла ты этого счастья или нет... — сказал я, помолчав.

— Счастье — не состояние, счастье — путь! — выпалила она.

— ...я даже не спрашиваю тебя, встала ты на этот путь или нет...

— Встала!

— Вопрос в другом: а твой ли это путь?

— Слушай, что я тебе скажу. Ты сам признаёшь, что я сильно изменилась за прошедший год. О чём говорит эта перемена? О том, что на путь я всё-таки встала и прошла по нему уже очень далеко. Очень далеко! Значит, нравится тебе это или не нравится, а путь счастья — теперь мой путь! И я буду идти по нему, пока... пока...

— Пока что?..

— Пока... Не знаю, что. Пока не сдохну. То есть, тьфу... не то сказала...

— Да нет, Алла. То. То самое. Ничего иного тебе в конце этого пути не светит.

— Можно подумать, тебе светит что-то иное! Все там будем.

— Все, да не все.

— Да-а? Ты о чём вообще? О бессмертии? О памяти потомков? Или о чём? О монументах? О страницах в учебнике литературы? Так я на это не тянула. То есть, Елагина со своими стишками на это явно не тянула. И пошла она подальше. Поэтическая натура!.. Я её сбросила, как кожу лягушиную, и не напоминай мне об этом жалком создании. Я женщина, или где? Мне нужно простое человеческое счастье, или куда? Да что я — хуже всех этих?! — она едва пальцем не начала тыкать в дам за соседними столиками. — Я не хуже их. Я тоже жить хочу. И не в веках, а сейчас. Повторяю: на века Елагина не тянула.

Я вдруг рассердился не на шутку.

— Что Елагина тянула, а чего не тянула — об этом не тебе рассуждать, госпожа Я. Ты оставила свой путь, ты его бросила, а ведь только в конце этого пути мы все узнали бы, чего в действительности стоила Елагина. И послушай: учебники и монументы — это то, что нас не должно касаться. Их создаём не мы. Их возводят, их пишут господа Я. в соответствии со своими понятиями, в соответствии с политическим моментом и не знаю ещё с чем. Нет, Елагину ждала бы награда несравненно высшая любого монумента — и совершенно независимо, от того признали бы её достойной памятника, или о ней забыли бы все на свете... Её ждала бы...

— Ну?.. Что ж ты замолчал? Вот правильно, молчи, молчи — за умного сойдёшь. То, что я — это не Елагина, а Я. — это мой выбор, и не смей пытаться его изменить. У тебя кофе остыл, а ты даже глотка не сделал. Хочешь, я ещё закажу?

— Твой выбор, говоришь?.. Так я сейчас не то, что попытаюсь... Я сейчас его изменю — этот твой выбор. Вот, смотри! Алла Елагина! Я вызываю тебя! Слышишь ты меня или нет? Я вызываю тебя на свет Божий! Довольно тебе прятаться, довольно предаваться отчаянию! Ты совершаешь злое дело, сидя в этом убежище! Выходи! Возвращайся! Возвращайся, забудь про свои страхи, забудь про свою неуверенность, ты должна делать то, к чему ты была призвана! Разорви эту кукольную оболочку, уничтожь эту куклу, эту лакированную, полированную Я.! Твоё дело — лететь над миром, твоё дело — петь этому миру, и не заботиться о том, кинут ли тебе конфетку за твою песню! Выходи! Выходи! Промедление смерти подобно! Ещё совсем немного, и мадам Я. так далеко убежит по дороге своего лакированного счастья, что до тебя будет уже не докричаться, поэтому не теряй времени, выходи немедленно! Смотри, у неё BMW, её трудно догнать! Но ты ещё сумеешь! Ты ещё достаточно сильна, ты ещё можешь вырваться! Начинай прямо сейчас!

Алла крепко взяла меня под руку и вывела из кафе — или где мы там сидели? — спокойная, сосредоточенная. Она шла, чуть прикрыв глаза, глубоко уйдя в свои мысли, так что в конце концов мне пришлось самому подхватить её и довести до автомобиля. Словно забыв о моём существовании, она распахнула дверцу и села. Потом, дверца захлопнулась, машина мягко покатилась вперёд, набрала скорость и исчезла. Это было год назад.



***

Теперь всё, что у меня осталось от неё — несколько листков из записной книжки, куда она записывала свои мысли, казавшиеся ей примечательными, и пачка листов со стихами. Это не специальная подборка — это просто случайно завалявшиеся у меня листки. Некоторые из этих стихотворений мне действительно нравятся, но далеко не все. Многое из полюбившегося не сохранилось, но теперь не стоит воспроизводить по памяти утраченное. Во всяком случае, и то что нравится больше, и то, что нравится меньше — всё это именно она, это отпечатки её ног на той воздушной дорожке по которой она шла, пока не превратилась в куклу по прозвищу Я.

Мне всё же кажется, что окукливание, как и положено, завершится рождением бабочки, но покамест никакими сведениями на сей счёт я не обладаю. Несколько раз мне звонил Уэльский, видимо, всё ещё не отделавшийся от подозрений, что Алла вышла именно за меня. Ничего нового я сообщить ему не мог, — напротив, это он однажды сообщил, что госпожа Я., как говорят, живёт где-то на юге Франции, что, будто бы детей у неё нет, что она страшно растолстела и потому не общается ни с кем из прежних знакомых. Так говорил Уэльский, но, скорее всего, это его собственные измышления, потому что из других источников до меня доносятся вести, будто бы Алла развелась, переехала в Крым, выпустила там свой первый сборник стихов, чем-то серьёзно хворает и потому не общается ни с кем из прежних знакомых.

Сам я совершенно определённо видел Аллу в Петербурге — раза два, но издали, и не смог её догнать. Она явилась мне такой же как прежде — не госпожой Я., а всё той же поэтессой Елагиной, тощей девицей с некрасивой походкой и крашеными волосами. Была ли это действительно Алла — этого я утверждать не могу.

Но однажды я видел её в самом верном, самом бесспорном образе: зайдя в какой-то частный мини-зоопарк, я остановился возле вольера с птицами и вдруг из-за проволочной решётки на меня глянула сама Алла, — такая, какая она должна была быть, если бы случайно не родилась в человеческом обличии. Я даже не знаю, как по-научному называется эта птица: может быть, скопа, может быть, лунь, — но названия эти я сейчас говорю совершенно наугад, — во всяком случае, это была хищная, круглоглазая птица, немного меньше совы (как я представляю себе сов). И не столько она была хищной по виду, сколько нелепой, взъерошенной, тоскующей в неволе... Я даже ахнул, увидев её: птица была больше похоже на поэтессу Елагину, чем сама Алла. Птица тоже заметила меня, вскинула крылья, яростно пискнула, взлетела, но, ударившись о проволочный потолок вольера, свалилась вновь на свой насест и обиженно отвернулась от меня. И как я ни пытался обратить на себя её внимание, она так и не повернулась ко мне.

***

И ещё два слова. Свою подборку стихов Елагиной я называл «ПДД» именно потому, что так хотела назвать её Алла. Однажды я спросил её, как она назовёт свой первый сборник, и она ответила:

— ПДД.

— Почему «ПДД»? При чём тут правила дорожного движения?

— Нет, не правила, не движения, а «Песни Депрессивной Девицы».

— Что, в самом деле так назовёшь?

— Конечно. Я твёрдо так решила.

— Ну-ну... Посмотрим-посмотрим...

— А вот увидишь!

Я не знаю, в самом деле в Крыму вышел в свет сборник её стихов, и, если вышел, то какое он получил название, но свою подборку я называю именно «ПДД», потому что не имею права назвать его иначе.