Рассказ 13. Под дождём

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 13. ПОД ДОЖДЁМ

 Было очень душно, и все понимали, что вот-вот грянет гроза, и мы с Аллой понимали это, но, вместо того, чтобы лезть в метро, беззаботно пошли пешком. Нет, сейчас я припомнил: в метро мы не полезли потому, что никто бы нас туда не пустил, ибо Алла вела на поводке Нагльфара, — да, это случилось в те дни, когда Нагльфар был ещё жив, и даже до его падения.

Собственно, что же тогда случилось? Ничего, просто мы попали под дождь и не более того, — попали под дождь, под сильнейший ливень, оказались в бурной грозовой пучине, на несколько минут рука судьбы вырвала нас из сиюминутности, из душной, потно-липкой повседневности непереносимого городского июля и ввергла в довременный хаос, всегда поджидающий подслеповатых обитателей Текущего Мгновения.

Совершенно не помню, куда мы там шли сквозь плотный жар, который уже день душивший город, — кажется в Автово, в наш ДК им. Газа, в литературную студию, — но тогда почему Алла взяла с собой Нагльфара? И не слишком ли это дальний путь для пешехода — от «Чернышевской» до «Кировского завода»? Словом, мы шли по Лиговке в сторону Московского проспекта.

Не так-то много у меня с Аллой совместных воспоминаний, потому я и откапываю сейчас эти крохи, рассказы ни о чём, бессобытийные временные отрезки, которые, однако, пустили корни в полях памяти и прижились в ней, обещая не вянуть ещё долгие годы.

Итак, стояла, вернее, лежала плотным слоем тяжкая жара, и все понимали, что сегодня она непременно будет прорвана роскошной грозой, и все ждали первого возгласа грома, и тем не менее, никто не заметил, как на бесцветное от зноя небо надвинулась грозовая туча. Когда Алла, подняв голову, испуганно сказала «О!» и показала мне вверх, туча уже закрывала четверть неба. Была она высокой, слоистой, напоминающей стопку блинов на блюде, блинов, чьё тесто было замешано на густых лиловых чернилах — тех, которыми мы писали в начальной школе, которые, засыхая, приобретали неприятный металлический отблеск... Туча ползла чуть заметно, и чуть заметно меняла очертания, и видно было, что и в недрах её идёт какое-то тяжкое шевеление, и глухая тишина, которая её окутывала, казалась её непременной составляющей.

Нагльфар, уловив жест хозяйки, тоже задрал остроухую башку к небесам, увидел тучу и немного струсил, поджал хвост, присел на задние лапы и издал тихое рычание.

— Но, но! — усмехнулась Алла, нежно похлопывая его по хребту узкой ладошкой. — Не трусь, мы рядом!

Нагльфар только в этом и находил утешение: он прижался к ноге хозяйки и просительно заглянул ей в глаза.

— Надо вам домой вернуться! — сказал я поэтессе и её псу. — Давайте, я вас провожу.

Но Алле очень хотелось идти туда, куда мы в тот день направлялись (опять же скажу — не помню, куда именно) — и она упрямо потащила меня и Нагльфара дальше по Лиговке в сторону Московского проспекта.

— Успеем! — сказала она.

— Да нет, не успеем! — ответил я.

— Ну, не успеем, ну и что? — строптивилась она. — Ты что, дождя боишься? А я люблю гулять под дождём! Без зонтика! Ты же хотел купаться сегодня! Вот и искупаешься.

Я подумал, что немного промокнуть после нескольких дней немилосердной духоты — не такая уж и беда, и не стал настаивать на возвращении.

Туча же, бесшумная и тяжкая, продолжала завоёвывать небо над городом. Она шла по пятам за нами, со стороны Старо-Невского, и вскоре мне начало казаться, что она издаёт приметное электрическое жужжание. Видимо, Нагльфар это жужжание слышал лучше меня, потому что становился всё напряжённее и обречённее, и с силой тянул поводок, несмотря даже на строгий ошейник, без которого Алла никогда не выводила его в город.

Куда же мы, всё-таки шли?

Мы куда-то торопились, кажется, и надеялись попасть туда, ещё не успев промокнуть. Пёс, во всяком случае, очень спешил и так тянул поводок, что вскоре Алле пришлось пуститься за ним вприпрыжку, — и тогда Нагльфар, почувствовав послабление, рванул ещё быстрее, пробиваясь сквозь лиговскую толпу, пугая до смерти прохожих своей мрачной целеустремлённостью. Мне пришлось побежать следом, и едва я одолел первые метров десять, как в щёку мне врезалась тяжёлая, холодная капля. Несколько капель шлёпнулись на короткошёрстую спину Нагльфара, и он нервно взбрыкнул крупом, а потом и Алла в радостном испуге завизжала, прикрывая белобрысую голову уже мокрыми ладошками. Люди поднимали воротники, прятали головы в плечи, переходили на бег; дивный свежий запах мокрого асфальта разом разлился над Лиговкой, изгнав напрочь тяжкие горячие испарения плавящегося гудрона.

После первых же капель дождь тотчас обернулся бурным ливнем, народ заметался в поисках укрытия, и толпа унесла нас с Аллой в ближайшую подворотню, где уже было тесно, точно в вагоне метро, Нагльфару отдавили лапу, его хозяйку затолкали и далеко оттеснили от меня; «Андрей, Андрей! — кричала она. — Меня похитили! Ай, куда же вы лезете, здесь же собака! Нагльфар, сиди спокойно!» Пёс взрыкивал и щерился, и это возмущало народ, кто-то выкрикивал однообразно: «Здесь люди, а вы с собакой! Здесь люди, а вы собакой!»

За пределами подворотни грохотал сплошной водопад, давно уже не делящийся на отдельные струи поток; по тротуару вода гнала сломанный розовый зонтик и блестящую коричневую туфельку с трогательно тонким каблучком. Молнии яростно врывались в видимый мир из огненного хаоса запредельности, гром и на долю секунды не отставал от вспышки; вдруг по всей Лиговке раскатился ядовитый треск, что-то звучно хлопнуло и на миг всё вокруг осветилось синим, режущим глаза светом, — я так и не понял, что это было. Потом стало темно и очень холодно.

За воем, грохотом и треском я почти не слышал, что творится в нашей подворотне, но вот человеческие голоса перекрыли голос бури, и я понял, что толпа воюет с Аллой и Нагльфаром,  — кажется, пёс кого-то всё-таки укусил, а может быть, до этого и не дошло, — во всяком случае находиться в одном пространстве с боксёром, на котором к тому же не было намордника, народ решительно не желал. Я попытался пробиться к поэтессе, но это оказалось невозможным.

— Алла! — крикнул я. — Ты в порядке?

— Андрей! — заголосила она и радостно, и отчаянно.  — Меня тут линчуют уже! Заступись!

Я с удвоенными силами начал работать локтями, но добился лишь того, что меня оттолкнули ещё дальше от Аллы и продолжали двигать вглубь подворотни, туда, где во дворе-колодце клокотал мутный водоворот запертого в четырёх стенах ливня.

Аллу же напротив выталкивали на проспект; особо храбрые граждане поддавали пинков Нагльфару, нередко платя за свою храбрость разорванными штанинами, неразборчивая ругань мешалась с собачьим визгом и рыком, с воинственными воплями поэтессы, с мощным гулом июльского потопа. Наконец я нашёл слабое звено в цепи моих противников и начал движение вслед за Аллой, и всё же, не успел я достичь и половины пути, как Елагину вместе с её избитым псом уже вытолкнули из убежища. На секунду Алла съёжилась под холодным дождём, но тут же расправила плечи и встала перед толпой — гордая, тонкая, мокрая.

— Что, осилили девушку? Добились своего?! А я теперь с места не сдвинусь, буду стоять под дождём, как ваша совесть, и пусть эта картина явится вам в предсмертном бреду!

И она действительно стояла неподвижно, уперев в бок левую руку, в правой сжимая поводок, среди молний и летящих по ветру листьев; её пыталась сшибить с ног мощная река, захлёстывающая тротуар, её пытались повалить шквальные порывы безумного ветра, бьющего, словно кастетом, тяжёлыми струями дождя, но всё было напрасно: Алла стояла прямо, как последняя уцелевшая мачта тонущего парусника, и посмеивалась в лицо угрюмо пялящимся на неё из подворотни гражданам. Впрочем, этот её гордый пафос заметно снижал бедный Нагльфар, похожий сейчас на мокрую, затравленную крысу, сгорбленный, поджавший не хвост только, но весь свой куцый зад, дрожащий крупной дрожью, жмущийся к хозяйкиным ногам, — пёс впервые столкнулся с бессмысленной человеческой злобой и злыми чудесами стихии, и от этого удара он долго не смог оправиться.

Я наконец продрался сквозь толпу — с расцарапанной физиономией, потеряв половину пуговиц на рубашке, со жгучим отпечатком чьего-то кулака под лопаткой, — я выкарабкался к Алле и попытался увести её в другие, более гостеприимные убежища, но она вырвалась и вновь встала перед нашей подворотней с застывшей злой улыбкой на плачущем лице:

— Не уйду! Пусть смотрят на то, что сделали! Пусть их наконец совесть пробьёт!

Но ни что не говорило о том, что тех, по крайней мере, кто стоял в первых  рядах — мрачных, пузатых, широколицых мужиков — когда-нибудь пробьёт совесть, — вся их забота заключалась в том, чтобы противостоять толчкам стоящих сзади и самим не оказаться под дождём. Я выхватил из рук Аллы поводок, и Нагльфар, всецело поддерживающий мои намерения, бросился на поиски нового укрытия, — его хозяйке поневоле пришлось пуститься вслед за нами.

Мы бежали от подворотни к подворотне, от магазина к магазину, от ресторана к ресторану, и повсюду нас ждала плотная стена недружелюбных граждан, не желающих и на вершок подвинуться, чтобы пустить под крышу поэтессу и её пса.

— А я и не хочу никуда заходить! — сказала наконец Алла. — Чего теперь-то бояться? И так мокрые до последней ниточки, мокрее уже не станем. Я пойду спокойно.

И она пошла спокойно, рассекая волну отяжелевшими от воды кроссовками и за ней потащился беззвучно рыдающий Нагльфар, и я, конечно, тоже. Мы добрели до подземного перехода у станции метро, и там сумели наконец укрыться от бури — от дождя и ветра, но не от холода, и теперь уже хозяйка и пёс дрожали совершенно одинаково, и оба были одинаково жалки и сокрушены. Я рассказал Алле старый анекдот о том, как русский, немец и поляк, попав под дождь, устроили конкурс: кто из них лучше опишет своё состояние. Один сказал, что пропитался водой, как губка, второй, что его можно отжимать, как тряпку, но выиграл тот, кто заявил: «Когда на меня капает, по мне круги идут!» Алла выслушала анекдот, задумчиво посмотрела на меня и спросила:

— Как этот оборот называется по-научному? Гипербола, да? Или просто метафора? Всё никак не выкрою времени, чтобы подучить теорию стихосложения.

И продолжила без паузы:

— В сущности, людей нельзя винить... Они просто боятся собаки. Они тебя боятся, Нагльфар. Гордись этим, — ты страшный. Что-то я не вижу гордости на твоей благородной морде.

Но пёс уже преодолел первое потрясение, и, хотя гордостью его вид и вправду не дышал, но какая-то тайная мысль уже читалась в его глазах, и мне захотелось, чтобы эта мысль так и осталась втайне, чтобы никто, а в особенности Алла, никогда не прочли её.



***

...Вот я попытался придать хоть какую-то литературную завершённость этому случайному своему воспоминанию. В сущности, всё, что я действительно помню — это рёв воды, рушащейся с неба и мчащейся по асфальту, духоту и холод подворотни, непонятную синюю вспышку над Лиговкой, недружелюбные взгляды, униженного Нагльфара... Всё остальное, наверное, может быть отнесено к авторскому вымыслу. Возможно, Алла запомнила этот день совершенно иначе. Но почему-то эта гроза запала мне в память, и именно в связи с образом поэтессы Елагиной; впечатление такое, что воспоминание это было сочинено для меня ею и подарено мне, точно сувенир, посвящено мне, как стихотворение. Я так и вижу это: белая страница, две-три стройные строфы, разобрать которые я не могу, и над ними заглавие — «Гроза над Литейным проспектом» и чуть ниже строчка курсивом — Андрею Фролову (то есть, мне).