Рассказ 7. Мемуары утопленницы

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 7. МЕМУАРЫ УТОПЛЕННИЦЫ

 В первых числах сентября я поехал прогуляться в Солнечном, и отнюдь не приходило мне в голову, что день выпадет необычно жаркий, и что бесчисленные тысячи горожан вдохновятся той же идеей, а значит, дорога до Солнечного превратится в истинную пытку, вряд ли искупаемую скромной прогулкой по побережью. В самом же Солнечном выяснилось, что пляж переполнен и просто загорающими, и даже купальщиками: в склизкий киселик холодных вод залива отважно лезли не только крепкие молодые парни, но и пузатые отцы семейств, и даже их визгливые, вихлястые чада. Сентябрьское купание шло во всю; время от времени неурочную жару прорезал осенний ветерок, и те, кто только что отважно собирались окунуться, поспешно пятились от воды к своим вещичкам, к жёнам, благоразумно оставшимся сидеть на пластиковых подстилках-пенках и с многомудрой усмешкой взирающих на своих расхрабрившихся супругов. Но осенний ветер улетал, солнце вновь начинало жарить по-июльски, и мужчины вновь начинали опасливо подбираться к воде.

Держа ботинки в руках, я шёл по песку босиком, одетый совсем не по-пляжному, раздумывая, усесться ли мне здесь, или лучше пройтись километр-другой по бетонной дорожке меж сосен. Вдруг меня окликнули:

— Андрей Васильевич!

Белобрысый мужчина лет сорока лежал на широком полосатом половике, а рядом с ним сидела, поджав худые ноги круглолицая, коротко стриженая девица. Я был настолько далёк мыслями от этих людей, что очень не сразу понял, что передо мной Генерал Ярузельский, ставший совершенно неузнаваемым без своих тёмных очков, и его дочь, поэтесса Алла Елагина.

— Куда бредёте, Андрей Васильевич? — добродушно улыбнулся полковник. — У вас такой вид, будто вы решили босиком идти до самого города. Вы словно паломник ко святым петербургским землям!.. Садитесь-ка лучше к нам, посидите.

Я присел на краешек половика.

— Вот, насилу вытащил Алку на свежий воздух! — похвастался полковник. — А ведь намеревалась весь день провести в четырёх стенах, с айфоном в руках. Айфон отобрал, запер в сейф, дочку — в охапку, и, невзирая на отчаянное сопротивление, доставил к этим чудесам природы. Надеюсь, не сбежит теперь.

Алла печально молчала, устремив взор к смутным очертаниям Кронштадта на горизонте.

— Здравствуй, Алла, — сказал я ей. — Чего не здороваешься?

— Обижена на весь мир! — хмыкнул отец.

— Ни на кого я не обижена, — тихо пропела Алла. — Здравствуй, Андрей, прости, задумалась.

— Стихи сочиняет! — бодро пояснил отец.

— Вот ещё! — поморщилась она. — Стоит замолчать на минутку, сразу слышишь: «О! Она сочиняет! Она творит! На неё муза снизошла!..» Так глупо, что противно становится в конце концов. А я ничего не сочиняю. Я даже не думаю ни о чём. Это так приятно: просто смотреть на пустой горизонт и ни о чём не думать.

Алла замолчала на несколько секунд, но, видимо, ангел молчания был уже вспугнут, вернуть его не представлялось возможным, и она заговорила:

— Но в чём-то ты всё же прав, папа. Ничего не думать — это самое творческое состояние. Все наши так называемые мысли — это такой мусор, такой хлам... Нужно их выметать начисто хоть раз в сутки. Они мешают думать по-настоящему, то есть, без слов. А как их выметешь? Никак. Вот только здесь — под солнышком, у воды, перед далёким горизонтом... Посидишь так с полчаса, опустошишь до звона и сердце, и голову... А потом, к вечеру, стихи так и начнут распускаться... словно бутоны...

Она хотела сказать ещё что-то, но Генерал Ярузельский перебил её, заговорив со мной о наших с ним совместных делах — о писании мемуаров для крупных чинов ЛенВО: ещё один генерал созрел для того, чтобы поделиться с читателями воспоминаниями о своей многотрудной жизни. Алла на секунду застыла с открытым ртом, потом торопливым шёпотом договорила свою фразу сквозь наш разговор:

— ...видимо, слова это что-то вторичное, а полная тишина — это высшая форма поэзии... — и, тихо усмехнувшись над собой, замолчала. Мы с полковником Елагиным толковали о своём, совершенно забыв о ней. Она дождалась краткой паузы в нашей беседе и достаточно громко протянула:

— Да-а...

Отец взглянул на обиженную дочь, словно впервые заметил её присутствие, и только что вновь хотел приступить к разговору, как Алла вновь протянула: «Да-а!..» — уже явно нарочито.

— Что — «да»? — строго спросил полковник. — Что значит «да»? Ты не видишь, что серьёзные взрослые люди говорят о серьёзных взрослых вещах? Молчи и загорай. Ты меня с мысли сбила...

— А когда взрослая серьёзная дочь говорит о взрослых серьёзных вещах — её перебивать можно? — кротко спросила Алла.

Полковник, который так и не смог поймать упущенную мысль, с облегчением оторвался от нашей беседы и переключился на спор с дочерью.

— Не только можно, но и нужно! — жёстко сказал он. — А тебе нужно раз и навсегда понять: ничего умного ты сказать не можешь, и не сможешь никогда, уже в силу своей половой принадлежности. Это тебе кажется, будто ты говоришь что-то умное, а у слушателей такого впечатления не возникает.

Видимо препирательства на эту тему шли между ними не раз, и потому Алла не была ошеломлена подобной резкостью.

— Вот как я ошиблась в себе... — она грустно опустила голову, и я не смог понять — в самом ли деле она грустит или только ёрничает назло отцу. — И даже не только в себе, а во всём женском роде... Странно как-то. Ну хорошо, не будем обо мне, о худосочной... Но были же иные женщины... Стихи писали, например, — настоящие стихи. Что же — всё это тоже было глупостью?

— Конечно, конечно! — подхватил полковник с радостным смешком. — Всё, что написано женщинами — это не более, как кривлянье в угоду мужчинам. Форма кокетства, понимаете. (Тут он обращался уже ко мне.) Кривляться, обезьянничать женщина умеет хорошо, а творить самостоятельно — этого ей не дано.

— Да... Верно, верно... И любить нас не за что... — продолжала грустить Алла.

— Любить?! — полковник, видимо, оседлал дорого его сердцу конька и теперь скакал, не разбирая дороги. — Любить, говоришь? А знаешь ли ты, что мужчина никогда не любит женщину, как таковую?

Алла раскрыла глаза, и даже я заинтересовался причудливой мыслью Елагина.

— Да! — продолжал он. — Мужчина, если его посещает настоящая любовь, любит не женщину, но что-то высшее, что он видит сквозь её образ. Что-то небесное, невыразимое словами... Потому что в женщине-то что любить? Я сейчас не о физической стороне говорю, — тут он вновь обернулся ко мне, словно полагал найти здесь своего горячего сторонника, — я о истинной любви, о той, которая становится мукой и счастьем всей жизни. Что уж там греха таить, — бывает у нас и такая любовь, верно? И неужели вы сможете утверждать, что источником такой любви может быть вот это недалёкое, неглубокое, смешное существо? — он махнул рукой в сторону дочери и продолжал: — Нет, женщина — только проводник, а может быть, наоборот, помеха в нашем единении с высшим началом.

— Уф!.. — сказала Алла вставая. — Всё. Убита и раздавлена. Действительно, куда уж тут умные мысли изрекать?.. Пойду-ка, лучше утоплюсь.

— Иди, иди! — отмахнулся от неё полковник, и, повернувшись ко мне вновь завёл речь о генеральских мемуарах.

— И пойду ведь! — Алла начала по-настоящему злиться. — Уж на это-то у меня ума хватит.

— Да? Сомневаюсь! — хохотнул полковник.

— А ты не сомневайся! — с коротким гневным рыданием ответила Алла и помчалась к кромке залива. По пути она наступила на сосновую шишку, больно укололась, запрыгала на одной ноге и побежала дальше, хромая.

Отец вдруг встревоженно нахмурился и крикнул ей вслед:

— Смотри, далеко не заплывай!..

И, всё ещё хмурясь, продолжил беседу.

— Неужели Алла умеет плавать? — спросил я у полковника, когда, по моим прикидкам, разговор о мемуарах подошёл к концу.

— А? Что? Плавать? Ещё как! Одно беспокойство с её плаванием: как заплывёт невесть куда — и головы её не видно среди волн. Пока школьницей была, я сильно волновался, а сейчас-то что ж?.. сама понимать должна... Хотя, конечно, тонут во всяком возрасте...

Видимо, этот разговор разогнал его пляжное умиротворение, прогнал интерес к генеральским мемуарам, он начал путаться, забывать начало фразы, и я счёл, что для меня настало время идти, куда шёл:

— Ну что ж, Алексей Антонович, пойду я. Вы мне скиньте телефон этого генерала, я с ним свяжусь в ближайшее время.

— Да, скину, — ответил он рассеянно. — Нет, вы не уходите, пожалуйста! Андрей, останьтесь, прошу вас! Дождёмся вместе Алки... Что-то у меня сердце не на месте.

— Так вы идите к воде, посмотрите, как она там! Я покамест тут покараулю.

— Точно! — воскликнул он и тут же, вскочив с половика, бодро поскакал к заливу.

Вернулся он минут через десять, уже всерьёз обеспокоенный:

— Что, не вернулась? И там её не видно! Я поплавал, поискал — нет и нет!

— Да ничего, придёт! — я тоже поднялся с половика и принялся озирать окрестности. Разумеется, разглядеть Аллу на бледной воде залива среди щедрой россыпи купальщиков не было никакой возможности. Полковник Елагин уже изрядно нервничал. Он то и дело убегал к кромке воды, выглядывал там свою дочь, даже пытался звать её, — но тщетно.

Прошло полчаса. Мы вдвоём с полковником сидели на половичке и напряжённо молчали. Я только что вернулся из очередного похода к воде, ничего не нашёл, и не знал, как утешить Елагина. Наконец, полковник, прокашлявшись, пробормотал:

— Ладно, Андрей, вы идите, я тут один её дождусь... Что это я вас беспокою? Идите, пожалуйста.

— Нет, уж!.. Куда я пойду? — начал было я, но тут перед нами нарисовался здоровенный высокий парнина в мокрых плавках. Он посмотрел на нас бараньим взглядом и спросил кого-то:

— Здесь, да? Это твои?

И тут только мы заметили, что парень тащит за собой некое полуживое существо без определённых очертаний. Существо это, услышав обращённый к нему вопрос, с трудом пошевелилось, попыталось придать себе человеческие формы и стало отдалённо похоже на Аллу Елагину. Не дождавшись ответа, парень обратился к нам:

— Ваша потеряшка? Ну, слава Богу, не ошибся!.. Примите девушку! Жива и здорова. Ну, почти здорова, — через часок взбодрится, я думаю. Всего хорошего!

И он, уронив Аллу на наш половичок, развернулся было, чтобы удалиться, но тут ошеломлённый полковник рявкнул во весь свой командирский голос:

— Отставить! Кругом! Немедленно вернитесь!

Парень, которому подобное обращение было, видимо, привычно с армейских недавних времён, тут же развернулся и подошёл вплотную к половичку.

— Садитесь! — скомандовал полковник. — Садитесь и всё рассказывайте!

— А нечего рассказывать, — ответил парень, присаживаясь на корточки. — Вот — девушка утопала, а мы её выловили. Потом немножко пришлось откачать. Дали отлежаться полчасика... Коньяком чуть-чуть согрели... Ну, и я доставил в целости.

И он снова хотел сбежать, но полковник впился в него крепко, — впрочем, долгие расспросы ничего не прибавили к уже сказанному. Напрасно Елагин пытался напоить его кофе из термоса, напрасно старался узнать телефон спасителя, — при первой возможности парень всё-таки смылся и лишь помахал нам рукой издалека. Алла же лежала пластом и на происходящее не отзывалась. Мы погрузили её на заднее сиденье елагинского Вольво, полковник любезно предложил подбросить меня до дома, и всю дорогу мы поглядывали назад: что там поделывает Алла.

Пришла в себя она уже на подступах к городу, и где-то возле газпромовской башни сумела рассказать свою историю.

— Я плыла и плыла, плыла и плыла... Сначала я сильно обижалась на вас, но это продолжалось недолго. Мне было очень легко плыть: вода сама держала, точно в Чёрном море. Обида уже прошла, но что-то тёмное в душе осталось, и это придавало мне сил. Я всё смотрела вперёд: вот там какие-то девушки плывут — неужели я не смогу заплыть дальше них? А вот там — парень. Я и до него доплыть смогу. Вот ещё один пловец — ух, как далеко забрался, но я и его обгоню. И в конце концов никого впереди меня не осталось, а я всё равно плыла и плыла к горизонту. Однажды я обернулась к берегу и он показался мне до обидного близок, и даже досадно стало: что же это такое?! Когда же он скроется из глаз?! Нет, вперёд, к горизонту! И тут опять кто-то рядом замелькал — неужели он заплывёт дальше, чем я? Не допущу! И я уже не оборачивалась к берегу, чтобы воображать себя в открытом океане. Тут в голове начали мелькать какие-то смутные замыслы, какие-то рифмы. Я поняла, что не смогу их толком обдумать, если не остановлюсь, и я остановилась, но лицом опять-таки к горизонту, а не к берегу. Что-то я такое обдумывала, даже пару четверостиший склеила на скорую руку... Сейчас ни слова из них не помню... Но вдруг я очнулась, продрала глаза от поэтических грёз и увидела, что передо мной только бескрайние воды! И я почувствовала себя брошенной посреди океана! Это было так страшно! Я даже вскрикнула. Нет, если честно, я завопила, как резанная! И сдуру, с перепугу кинулась плыть не назад, а вперёд! Потом поняла, что делаю что-то не то, развернулась к берегу, но теперь берег мне показался таким далёким, совершенно недостижимым... Я поняла, что у меня ни за что не хватит сил до него доплыть! И мне бы остановится, отдохнуть, успокоиться, но, видно, мозги так сильно заклинило со страху, что я опять повернулась к горизонту и поплыла от берега! Потом опять назад! Потом завертелась на месте и начала тонуть! Причём, я чётко сознавала, что сил у меня ещё много, что до берега — не до берега, но до основной массы купальщиков я точно доплыву, а там подхватят, помогут... И всё-таки я тонула. Потому... потому что... не знаю, почему. Потому что так было нужно. Отлично отдавала себе отчёт в происходящем, но взять себя в руки не могла — барахталась, хлебала воду и тонула. И передумала за это время десять тысяч мыслей, честное слово. Если все их пересказывать, можно целый том написать... Да — «Мемуары утопленницы»! Вспомнилось, как мы видели настоящего утопленника — молодого парня — в Озерках, как он лежал на песке, синий и неживой. Вспомнились опять только что сочинённые строки, и даже нашлась одна потерянная рифма. И что-то ещё, и много ещё всего! А потом, видимо, всё-таки отключилась, потому что сразу за этим вижу себя уже на песке, среди этой славной кампании... Лежу такая... Кто-то мне рёбра мнёт со страшной силой... И подумала ещё: это я действительно спаслась, или это всё мне мерещится в предсмертном бреду?

Тут она как-то диковато посмотрела вокруг и прошептала испуганно:

— А может быть, и это всё мне только мнится? Что, если я всё ещё барахтаюсь в заливе, а вы... и эта машина... и эта башня... это только моё последнее видение?

— Нет, я не видение, — сказал я.

— Да... Это ты так говоришь... А где доказательство, что мне не мерещатся твои слова?..

Полковник Елагин сказал, не поворачивая голову от руля:

— Вот сейчас как всыплю тебе, как в былые времена... Чтобы ты вспомнила детство золотое... Тогда сразу поймёшь, где видение, а где что.

Он ещё не отошёл от испуга, и потому говорил не в шутку сердито.

— Ой, всыпь пожалуйста... — задумчиво проговорила Алла. — Мне нужно что-то такое, чтобы окончательно убедиться, что я живая. Что-то очень веское.

Полковник разом свернул на обочину и затормозил.

— Хоть сейчас! Так веско будет, что больше не захочется!

— Ну-ну! — проворчала Алла, вжимаясь в сиденье. — Ты и рад! Я уже всё поняла, я пришла в себя, мне не нужно других доказательств. Поехали, пожалуйста.

Но у дома, перед тем, как вылезти из машины, повернувшись ко мне, она сказала тихо и торопливо:

— А всё-таки, я буду думать, что утонула, и что вы мне только мерещитесь в предсмертном бреду. Буду обкатывать это ощущение, пока не надоест.

— Зачем?

— Не знаю. Так интереснее. И, может быть, додумаюсь до чего-нибудь важного. Знаешь, как бывает: катаешь в мозгу какую-нибудь глупость, и вдруг додумаешься до чего-то умного. А иногда не додумаешься ни до чего, только голову себе задуришь до изнеможения. Посмотрим, что на этот раз выйдет. Может быть, на утро проснусь уже русалкой в Балтийских водах, — представляешь такое?