Рассказ 6. Танго

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 6. ТАНГО

Мы с Аллой сидели у неё на балконе, на шестом этаже чёрной, модерновой башни, на Фурштадтской улице. Она нарочно уселась на толстое каменное ограждение балкона, зная, что меня это пугает едва ли не до дурноты, да ещё и раскачивалась тихонько взад-перёд. При этом она рассказывала:

— Помню, — мне тогда было лет тринадцать... Или двенадцать... И я подумала: «Я уже большая, надо мне влюбиться!» Ну, хорошо, — надо, так надо! Стала думать, в кого влюбляться. Был там один такой в девятом классе... Высоченный, как Пётр Первый. Или это мне тогда так казалось? «Ну вот, — думаю, — в него влюблюсь!» И начала с утра до ночи повторять про себя: «Я влюблена, я влюблена... Ах, Коля, Коля, моя любовь!» Иногда спохвачусь: «Как это? Я же сегодня с самого утра не думала о Коле, а время уже к ужину! Надо о нём подумать, он же — моя любовь!» И начинаю усиленно думать!..

— И что же ты думала?

— Да как тебе сказать?.. Нет, ничего худого, — ты не воображай какие-нибудь гадости! Исключительно чистые мысли, но только мне их теперь не воспроизвести. Какая-то чушь детская... Но главное: я заставляла себя думать о нём! Стыдила себя: «Как это?! Ты совсем забыла о своей любви! Позор!» Да-а... А теперь вот наоборот: заставляешь себя не думать, заставляешь себя забывать хоть на время.

Ей хотелось обсудить эту тему в подробностях, но я был неподходящей аудиторией, — а меж тем слова душили её, как того цирюльника из восточной сказки про рогатого царя. Алла пребывала в очередной влюблённости, в самом остром её фазисе, когда молчать о своей любви выше человеческих сил. Я решил хоть как-то помочь поэтессе.

— Начни курить, — посоветовал я. — Это, знаешь, отвлекает. Помню, когда в армии служил, курение очень помогало: засмолишь папироску и словно стена вырастает между тобой и миром, — всё, я уже не здесь, я не с вами, и все проблемы ушли куда-то. Не на долго, правда, на несколько секунд, — но, как правило, этого хватало, чтобы восстановиться.

— Ха, — сказала она. — Он думает, я не курила никогда! Курила. Потом бросила. Поняла, что затягивает, поняла, что стала зависеть от какой-то бумажной трубочки с вонючим зельем. Этого я допустить не могу! И без того слишком много зависимостей в моей жизни! Надо же хоть немного свободы оставить для себя. Послушай, я тебе почитаю...

И вместо того, чтобы говорить со мной о том, что меня не касается, она принялась читать мне чужие стихи, потому что только чужие стихи могут помочь в такую минуту — и, конечно, только тому, кто хоть что-то понимает в стихах.

Ясно, что я не нуждался в подробных любовных отчётах, я и без того знал, что представляет из себя очередное увлечение Аллы. Если в её окружении появлялся человек хамоватый, недалёкий (а лучше всего — законченный олух), любящий выставлять свою звенящую дурость на всеобщее обозрение, делающий это со вкусом, с детской радостью, неоднократно замеченный в подлости, в низости, замешанный в какие-то скверные истории, — можете не сомневаться, что Алла тут же полюбит его всей душой. Забыл сказать ещё: нужно, чтобы её предмет был ярко выраженным уродом, походил на гориллу, на крокодила, а лучше — на их помесь, чтобы он кичился своими дурными манерами, чтобы он беспредельно наглел перед слабыми и беспредельно унижался перед сильными — вот тогда Алла решала, что он — воплощение мужественности и идеал возлюбленного. Если вы думаете, что найти человека, наделённого всеми этими качествами нелегко, то я отвечу, что прежде и сам так думал, но увидев, с какой лёгкостью отыскивает их Алла, несколько разочаровался в человеческом роде.

Нет, правды ради надо сказать, что однажды на сердце нашей поэтессы легло существо в высшей степени не наглое и не хамоватое: некто затёртый и затурканный, изнурённый комплексом неполноценности, маленький, бесформенный и немощный, а впрочем, тоже редкостно глупый и не знакомый с правилами поведения. Он умилял Аллу до рыданий, — но, по счастью, не очень долго это продолжалось.

И был в жизни Аллы человек очень и очень достойный — её партнёр по школе танцев, молодой человек по имени Ярослав Машков.

Проблема, однако, заключалась в том, что Ярослав был женат и отнюдь не собирался заводить роман на стороне. А может быть, для Аллы в этом заключалась не проблема, а приманка: будь Машков свободен и испытывай он к поэтессе душевную склонность, она бы с презрением отвернулась от него, как отворачивалась от других достойный парней, видя в их уме, порядочности и располагающей внешности что-то в высшей степени не мужественное, что-то мелкотравчатое и малохольное.

Машков всерьёз хотел связать свою жизнь с танцами, а для Аллы танцевальная школа была лишь одним из её диких, бессмысленных увлечений. Оба танцевали плохо, вернее, не то, чтобы совершенно бездарно, но оба упирали на самовыражение, пренебрегая классической школой, и ничего хорошего из этого не выходило. Сокурсники говорили о них: «Аля и Яра — нелепая пара», и, увы, это было правдой. Нелепость их пары усугублялась тем, что Машков был слишком высок, и Алле зачастую приходилось танцевать на цыпочках, — впрочем, это её нисколько не огорчало. Она и сама была отнюдь не коротышкой, но рядом с Машковым это не бросалось в глаза.

Они битых три года ходили в школу, — это была не школа танцев вообще, но исключительно школа танго; педагоги стонали, при одном только их появлении, — однако, нелепая пара иной раз прорывалась даже на городские конкурсы, — впрочем, взять призовые места им не удавалось никогда.

Однажды Алла поняла, что танго мешает её стихотворчеству и бросила школу. Кое-кто считал, что причиной тому была отнюдь не поэзия: просто Елагина потеряла надежду завоевать сердце Машкова, — но я-то знаю, что это не правда. После того, как она махнула рукой на Ярослава, её хватило ещё почти на целый год танцевальных занятий. «Махнула рукой» — не слишком точное в данном случае выражение — какое-то оно вялое, рассудочное: можно подумать, что поэтесса отказалась от своей любви, как следует поразмыслив, уступая доводам рассудка... Но ничего подобного в жизни не было: её расставание с мечтой вышло довольно ярким и шумным.

Я, кстати, до сих пор не понимаю толком, в чём, собственно, заключалась мечта Аллы: уж не в том ли, чтобы попросту отбить Машкова у его жены — деловитой, круглоглазой дамочки, которая неизменно приходила встречать Ярослава из школы, властно брала его под руку и уводила в неизвестном направлении? Почему-то, само существование этой дамочки, этой жены, этой Лизы, глубоко оскорбляло Аллу. Я видел, что поэтесса искренне недоумевает: как может это создание топтать землю своими неуклюжими сапожками, если на земле уже есть Алла Елагина?

Они никогда не сказали друг другу больше двух-трёх фраз, как правило их беседы в вестибюле школы ограничивались только дежурным приветствием. Машкова говорила: «Ой, Аллочка, привет, ты просто чудо!», — Алла отвечала её любезнейшей улыбкой, да изящным помахиванием руки: «Ли-иза!..»

Свою любовь к Машкову Алла выражала главным образом в беспардонном тиранстве бедного Ярослава. В их творческом союзе она считала себя художественным руководителем и жёстко навязывала партнёру свою манеру танца, нисколько не сообразуясь ни с его взглядами, ни с пожеланиями педагогов. Я не раз видел их на занятиях и запомнилось мне бледное лицо Машкова да яростное шипение Аллы: «Ну куда ты меня потащил?! Что ты разлетелся, как фигурист на льду? Пожалуйста, отчётливее делай движения, отчётливее, не будь медузой! Блин, Машков, ты ещё урони меня! Я же сейчас грохнусь тут башкой об пол!» Она почти не умолкала, и я недоумевал, как это Ярослав умудряется следить за музыкой.

Потом Алла говорила мне: «Ты же видишь, я все силы отдаю его воспитанию! У меня буквально сердце лопается после школы! Я из-за него, скоро стихи перестану сочинять! А что для него делает эта лупоглазая? (То есть, жена; то есть, Лиза. А.Ф.). Борщ варит? Носки стирает? Ну так возьми себе домработницу — толку будет больше!» Я понятия не имел, как складываются отношения супругов Машковых, и вправду ли Лизы хватает только на варку борща и стирку носков, — но ведь Алла, в сущности, знала об их семейной жизни не больше моего.

Елагина занималась в школе танго в течении трёх лет, и все эти годы, её хищническая любовь к Ярославу то разгоралась, то охладевала — много, много раз происходили такие перемены. Неоднократно этот длительный любовный дрейф прерывался стремительными рейдами в ином направлении, — когда в поле зрения Аллы появлялся очередной наглый тупица, во все стороны брызжущий своей скверной, перед могучими чарами которого поэтесса не могла устоять, но этот метеорит вспыхивал и гас, а Яра Машков по-прежнему оставался в поле зрения, и его манкость не стиралась со временем.

На третий год обучения танцам дела Аллы на филфаке Большого Университета стали совсем плохи, и деканат всерьёз предупредил её о возможном отчислении. Она мучительно переживала эти дни, но от боли душевной совсем потеряла рассудок, и, вместо того, чтобы устроять дела университетские, из последних сил налегла на танцы. И, соответственно, на Машкова. Перед ней встали две ложные задачи: во-первых, занять первое место на очередном городской фестивале, и, во-вторых, отбить, наконец Ярослава у Лизы.

— О чём ты думаешь?! — пытался я образумить её. — Тебя же отчислить хотят! Подбери хвосты поскорее! Плюнь на танцы!

— Как это — плюнь?! — несказанно возмущалась она. — Два с половиной года на это танго убито, — и что же, всё зазря? Легко тебе рассуждать!

— А на Университет тоже убито два с половиной года! Их тебе не жалко?!

— Ах, Университет, Университет!.. Да что же я тут сделаю! Для меня это слово — как удар хлыста! Всё пропало! Всё пропало! Не говори мне про Университет! Не терзай меня!

Она начинала плакать, потом бледнела от злобы и обрушивала всю свою сокрушённую душу на Лизу Машкову.

— Она у меня пулей улетит! Я ей такой обратный билет выпишу! Я её жалела до сих пор, но теперь — всё, настал для неё момент истины! Я два с половиной годы делала из её муженька настоящего танцора, а она путалась у меня под ногами! Но ничего: фестиваль всё расставит по местам, — сразу станет ясно, где она, и где я!

В те дни у меня хватало своих дел, и подробности борьбы за Ярослава Машкова как-то ускользнули от меня. Зато я знал, что отец Аллы, Генерал Ярузельский, тоже ведёт напряжённый бой за то, чтобы дочь не вылетела из Университета...

Однажды я случайно повстречал Машкова на Невском. Светлый и благодушный он широко шагал среди нервно семенящей толпы и мечтательно смотрел себе под ноги.

— Ну, как дела с фестивалем? — спросил я его.

Он с улыбкой пожал плечами:

— А какие там могут быть дела? Наше дело известное: выступим, получим своё ...надцатое место, — вот и всё. Я давно решил: главное — не победа, главное — участие. Мне лично просто нравится выступать перед публикой, — и этой радости я не лишусь! Это Аля психует, а я совершенно спокоен!

— Скажи, Ярослав, а почему ты не хочешь поменять партнёршу?

Он посмотрел на меня с удивлением, потом поморщился от неприятной догадки:

— О, ужас!.. Только не говори, что ты тоже ревнуешь!

— Нет-нет, я ничего... Мне просто кажется, что Алла — очень беспокойный партнёр, и, наверное, можно подыскать более подходящую девушку...

Он остановился посреди тротуара:

— Более подходящей партнёрши, чем Аля мне не найти!

Он сказал это с таким отчаянием, словно уже повторял эту фразу раз пятьдесят.

— Как вы меня все достали! Если Аля — твоя девушка, то, пожалуйста, со всеми недоразумениями обращайся к ней! Со всеми претензиями — к ней! Мне лично хватает разборок с женой! Она тоже раз пять на дню советует мне поменять партнёршу. А я не могу! Она — мой руководитель и вдохновитель!

Я извинился и мы расстались.

Фестиваль танго состоялся в том самом ДК им. Газа, где когда-то я служил руководителем литературной студии «Иппокрена», в том самом, где я впервые увидел Аллу. Фестиваль назывался «Когда танцует Танголита». Я пришёл на него, и Алла, непривычно разряженная и раскрашенная, через кулисы провела меня в зрительный зал. Пары выступали очень сильные, я получил немалое удовольствие, смотря, как замысловато переплетаются тела танцоров, слушая отлично играющий оркестр. Елагина и Машков выступали, кажется, десятыми. Когда они вышли на сцену, я понял,  что оба волнуются страшно, Ярослав был попросту близок к обмороку. Заиграли «Jalousie», но оба танцора были так увлечены своим страхом, что пропустили два первых такта, а потом принялись так торопливо навёрстывать упущенное, что едва не споткнулись на первых же шагах. Потом они как-то быстро успокоились и, разом обретя уверенность, принялись выписывать свои страстные кренделя под музыку, в которой мне явственно слышалось мироновское «Белеет мой парус, такой одинокий...»

С каждым новым па уверенность их росла и вскоре она сменилась настоящим вдохновением. Машков светился не лицом только, но всем существом своим, Алла казалась невесомой в его руках. Сейчас их вопиющая разница в росте работала на них: мне (да, наверное, и не мне только) виделась, что Елагина не танцует даже, но летает, подобно ангелу вокруг великана-танцора, кружится над ним, время от времени, опасно снижаясь, а потом вновь вспархивая над сценой, над головой Ярослава. Она охотилась за своим партнёром, точно хищная птица, выбирая место, куда поразить его, а потом билась в его руках, как добыча в руках ловца... Это было уже не танго, не танец, — это распахнулось окно в древний, несказанный мир тёмных мифов и смутных снов. Никогда, никогда, я не видел ничего даже близко напоминающего этот танец в прежних — смешных и наивных — выступлениях «Али и Яры, нелепой пары». Зал тихо стонал.

И вот, в самый разгар этого великолепия, Алла решила выйти в астрал — в танцевальный астрал, соделать то, что сделать было невозможно в принципе. Не помню в точности, как это выглядело: кажется, она подпрыгнула так высоко, как могла, вывернулась в воздухе, точно летучая змея, и — вместо того, чтобы мягко опуститься на руки Машкову, рухнула на него так же стремительно и сокрушительно, как, верно, рушились с храмовых крыш кумиры в «Последнем дне Помпеи». Ярослав в невероятном встречном прыжке поймал её, летящую, и они грохнулись на пол вместе, грохнулись с тяжким гулом, — два сплетённые тела, которые не в состоянии были хотя бы немного вывернуться, чтобы приземлиться помягче.

С полминуты, наверное, они лежали, всё так же переплетясь, и только слабо, мучительно ворочались на полу. Оркестр ещё играл, но инструменты смолкали один за другим. Женщины в зале одна за другой начинали тихо вопить, постепенно возвышая тон. Вдруг Алла выпуталась из объятий Машкова и шатаясь, с совершенно пьяным от ужаса и восторга лицом, подошла к краю сцены и огромными глазами уставилась в публику. Она смотрела, а публика вопила, — так продолжалось минуты две. Машков всё ещё не мог встать — он пытался, он ворочался, приподнимался, и снова падал с чуть слышным, горьким стоном: он сломал себе ногу.

И вдруг Алла заговорила.

— Тихо! — хрипло сказала Алла вопящим в зале женщинам. — Тихо! Ну, не получилось у нас. Бывает и такое. Не надо делать из этого трагедии. Забудьте! Забудьте! Давайте-ка, я лучше стихи вам почитаю. Стихи — они не хуже танца, честное слово! Вот послушайте... Наверное, это лучше всего подойдёт...

И действительно начала читать что-то своё, — не помню сейчас, что именно, — она читала очень хорошо, наверное, лучшего чтения я и не слышал за всю историю наших отношений, — но на сцену уже бежали какие-то мужчины, поднимали тихо стонущего, мертвенно бледного Ярослава, хватали Аллу за руку и тащили её прочь со сцены. Она вырывалась и упрямо продолжала декламировать стихи, но её всё-таки скрутили и выволокли за кулисы. После двадцатиминутного перерыва выступления возобновились, на сцену вышла новая пара, и, как мне показалось, танцевала она с сугубой осторожностью.

После этого случая Генерал Ярузельский, то бишь полковник Елагин, строго запретил Алле посещать школу танго, однако она выпросила для себя ещё полгода занятий. Ярославу Машкову никто ничего не запрещал, но он и сам, после сложного перелома ноги танцевать больше не смог. Вскоре Алла выправила своё пошатнувшееся положение в Университете. Как развивались — и развивались ли — её отношения с прежним партнёром по танцам, я не знаю.