Рассказ 5. Гипсовый горнист

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 5. ГИПСОВЫЙ ГОРНИСТ

У меня были какие-то дела с Генералом Ярузельским, и он пригласил меня на свою дачу в посёлке Н. Аллы там в ту пору не было: она отправилась в турпоход по карельским лесам с группой однокурсников. Дел у меня с её отцом было много, за один день они не решались, и я поселился на соседней даче, у друга полковника Елагина. А может быть, причиной тому было вовсе не обилие дел — какие, подумайте, у меня могут быть общие дела с представителем штаба Центрального военного округа? — а просто мне хотелось пожить несколько дней среди этих сосен, у этой, вечно поющей что-то весёлое, каменистой речки, в вечно ледяной воде которой водилась жирная форель, — и я ловил её с риском для жизни, стоя посреди студёного, стремительного потока, упираясь ногами в валуны, обросшие зелёными, склизкими бородами... Августовскими вечерами я бродил между тёплых сосен по холмам, в самую полночь заходил на деревенское кладбище, и сидел там у могилки совхозного агронома Терентьева, преставившегося в 1969 году, и смотрел на огромную, праздничную луну, заглядывавшую в посёлок Н. из иного, неправдоподобного мира...

В общем, вы понимаете, что заканчивать свои дела с полковником Елагиным я не спешил. А может быть, я хотел дождаться возвращения Аллы из её затянувшегося похода. Собственно, вернуться она должна была неделю назад, но всё что-то не возвращалась, впрочем, ежедневно отсылая отцу бодрые эсэмэс-рапорты.

И вот уже закончились все наши с Генералом Ярузельским дела, и мне уже не было никакого резона торчать на чужой даче, а я всё медлил... (А, кстати, если вам интересно, дела наши были такого рода: я писал мемуары одному престарелому генерал-лейтенанту, а полковник Елагин правил мою писанину на предмет удаления военных тайн, исправления технических неточностей и т.п.)

И вот Алла вернулась — усталая, пропылённая, вся нездешняя, одичавшая, и в глазах её всё ещё отражалось голубоватое серебро карельских озёр.

Я ждал от неё новых — походных — стихов, но она в тот раз ничего подобного не привезла: карельская муза догнала её много позже, едва ли не через полгода, когда Алла разразилась несколькими балладами о далёкой северной стране, в которых узнать подлинную Карелию было нелегко. Всё, что я услышал от поэтессы в тот раз — это рассказ о том, как она заблудилась и две ночи провела вдали от своих товарищей.

Дело было так: туристы остановились на берегу большого озера, (а может быть, по карельским понятиям оно было не таким уж и большим) и решили провести здесь несколько дней. На другой же день Алла захотела набрать морошки и отправилась вкруг озера совсем одна — никто не захотел составить её кампанию. Морошка так увлекла девушку, что вскоре она оторвалась от озера, углубилась в леса и уже часа через два совершенно потеряла дорогу.

— И, представляешь, мне ничуть не было страшно! — уверяла она. — Я просто искала дорогу, как ищут пропавшую перчатку, — совершенно те же эмоции!

Между тем близился вечер, и — белые ночи белыми ночами, а всё-таки лес уже не казался столь ярким и тёплым, — пора была не в шутку выходить на верный путь.

— А есть тебе разве не хотелось?

— Не-ет!.. Ты же знаешь, как я ем! Только крошки клюю, и то не часто.

— Ну, это в городе... А в лесу желудок совсем иначе себя ведёт!

— Во-первых, мне перед выходом надавали бутербродов — большущий пакет. Во-вторых, есть не хотелось нисколько, — скорее уж мутило меня... От избытка кислорода, наверное.

— Ну, допустим... А как же айфон?

— Сдулся! Разрядился — ещё днём! И знаешь, мне много раз за эти дни хотелось его просто выбросить: удивительно бесполезная штука, — я бы даже сказала, символ всяческой бесполезности.

— Так... И что же было потом?

Потом она всё-таки вышла к озеру, но в таком месте, которое не говорило ей ни о чём. Она пошла наугад вдоль берега, что было совсем не легко: берег то превращался в сплошное болото, то закрывал путь непролазным кустарником... Но она шла, и в конце концов добралась до огромной поляны, на которой темнели полуразрушенные деревянные постройки, — она поначалу (о злосчастная начитанность Солженициным!) приняла их за тюремные бараки, но вскоре поняла, что ошиблась: это было что-то другое. Что-то другое, а именно — заброшенный, но неплохо сохранившийся пионерский лагерь. Два жилых здания, предназначенные для пионеров оказались безнадёжно разрушенными, сожжёнными, заросшими молодыми берёзками, а вот две-три избушки, где обитали вожатые и прочий обслуживающий персонал лагеря, сохранились хорошо. Видно было, что ими по-прежнему кто-то пользуется, — очевидно, туристы, приезжающие сюда, чтобы порыбачить на озере.

Алла устроилась на ночь в одном таком домике, где нашлась старая железная койка, драный тюфяк и засаленное, прожжённое в нескольких местах верблюжье одеяло.

— И представляешь: ни капли страха в душе! Я была спокойна, как у себя на Фурштадтской! Ну, потому, наверное, и спаслась: если бы развела панику, то я бы сейчас с тобой не разговаривала! Но нет: была спокойна как танк! Хожу по этому лагерю, — уже и темно, уже луна взошла, а мне и дела нет! Какие там медведи, какие разбойники!.. Я же под защитой высших сил!

Она обошла лагерь вдоль и поперёк, попыталась залезть в разрушенные жилые корпуса, но наступила на доску, из которой торчал ржавый гвоздь и убежала, хромая.

— Нет, ничего, не сильно поранилась... И тут мне повезло.

Обошла площадку для пионерских линеек, не особенно заросшую, в центре которой ещё можно было различить выложенную из кирпича большую пятиконечную звезду, добралась до столовой с провалившейся крышей, потом пришла на хорошо сохранившийся КПП, где и повстречалась с Гипсовым Горнистом.

— Иду себе, никого не трогаю, и вдруг вижу: в траве кто-то лежит! Белый весь! Не живой! И вот тут-то самая пора удариться в дикую панику, — но я и жилкой не дрогнула! Подошла, нагнулась, посмотрела...

Гипсовый Горнист, стоявший некогда у ворот лагеря, лежал среди травы, безмятежно улыбаясь почти нетронутым белым лицом... Левая его рука кончалась у локтя, далее торчал ржавый железный прут, правая рука, сжимавшая то, что осталось от горна, наоборот, утратила предплечье, но запястье и сжатый кулак были ещё крепкими, хотя и вывернутыми неестественно. Обе ноги в общем и целом можно было признать годными, а под ними массивный постамент хранил на себе вполне различимую надпись: «Пионерский лагерь Чайка». Алла присела над поверженным Горнистом, заглянула в его белое лицо, освященное яркой полной луной, и вдруг исполнилась острой жалости к этому улыбчивому покойнику.

— Сашенька! — моментально окрестила она его. — Сашка! Бедный ты мальчишка! Лежишь тут, в травке... Небось, настоялся за свою жизнь... Небось, хотелось тебе иногда прилечь, да вот поди-ка — нельзя! А теперь наоборот — теперь подняться нельзя, теперь и постоял бы, да кто ж тебя поднимет? Эх, Саня, Санечка... Что же с тобой сделали! Настоящий ты пионер-герой в плену врага! И владения твои разрушили!

Она ещё побродила по территории лагеря, постояла на берегу озера, но в лучах луны оно показалось ей таким чужим и мёртвым, что страх в первый раз обжёг её сердце, и тогда Алла решила вернуться на КПП и ещё немного поговорить с Гипсовым Горнистом.

— Привет, Сашка! А ты тут один, совсем один? Или какая-нибудь Наташа рядом имеется? Ну, скажи: есть у тебя подруга или нет? А я вот пойду и посмотрю.

Она покружила возле КПП, и в самом деле нашла гипсовую Наташу, вернее, переплетение железных прутьев, увенчанное бесформенным белым комом, в котором, однако, ещё можно было различить девичью голову. У Аллы слёзы брызнули из глаз:

— Наташа!.. Эх, сгубили тебя! Смотри, как изувечено всё: словно трактором по тебе ездили! Нет, ты уже не поднимешься... Бедный Сашка, остался он без своей девушки...

Она вернулась к Горнисту и погладила его по щеке:

— Лежи, герой! Что поделать — все там будем... Лежи спокойно!

И тут душа её возмутилась — да так, что в глазах у неё потемнело. Она резко встала, взмахнула твёрдым кулачком:

— Нет, ни фига! Не будешь ты лежать! Сейчас, прямо сейчас — возьмёшь и встанешь! Я тебе помогу.

Она ухватила Горниста за голову и чуть приподняла над землёй. Дело это оказалось нелёгким, — не столько из-за тяжести статуи, сколько от того, что летние травы густо оплели её, пронзили гипс своими корнями и стеблями, и, отрываясь от земли, Горнист потерял немалую часть своей белой, крошащейся плоти, взамен обрастая рыхлыми комьями земли. Алла поднатужилась ещё, приподняла Сашину голову до уровня своих плеч, но на этом возможности её мускулатуры исчерпались; так стояла она, тяжело дыша, не в силах поднять статую на ноги и боясь бросить её на землю, догадываясь, что второе падение Саша уже не перенесёт. Наконец, она поняла, что надо делать: с великими усилиями развернула Горниста в сторону покосившихся железных ворот, пыхтя и похныкивая, проволокла его несколько шагов, а затем прислонила затылком к воротам.

— У-ух! Вот так! Ух! Мама дорогая, так и надорваться недолго! Погоди, Сашка, сейчас всё сделаем. Сейчас поставим тебя на ноги!

Часа два она возилась во тьме, под густой враждебный рык качающихся сосен, под холодное молчание огромного озера, громко охая, рыдая и ругаясь, но своего всё-таки добилась: под утро Гипсовый Горнист встал на ноги — не очень твёрдо, слегка западая набок, но всё-таки удерживая равновесие. Алла помылась в ледяной утренней воде и пошла спать в домик пионервожатых.

Сон получился не слишком устойчивым: комары под утро совсем озверели, обгоревшее одеяло не спасло от холода, а ржавые пружины пионерской койки ныли в голос, и сквозь дрёму она путала эти пружины с железными прутьями гипсовых статуй, воображая себя разбитой Гипсовой Наташей, пытающейся подняться с земли и распутать переплетение своей арматуры. Наконец она, не просыпаясь, начала сочинять стихи о Гипсовом Горнисте, — или, может быть, стихи сами приходили в её голову тем же путём, что приходят к нам сновидения, и вот, какие строки ей пригрезились:

— Вглядись! Где стать его былая?
Разбита грудь, ладоней нет,
И гипс крошится, оголяя
Ржавеющий, кривой скелет...
Лишь горн, воздетый к небу гордо,
Червонных конников зовёт, —
Но по долинам и по взгорьям
Ушла дивизия вперёд
И не вернётся.
           Только ветер —
Бродяга, пересмешник злой —
Трубою гулкою ответит,
Летя сквозь лес ночной порой...

Алла проснулась, лихорадочно повторяя услышанное во сне, боясь забыть эти, бессознательно рождённые строки. Как всегда бывает в таких случаях, приснившиеся стихи казались ей нечеловечески прекрасными, хоть ей и не в первый раз приходилось грезить стихами, и она уже знала: переместившись из мира снов на бумагу, эти творения тотчас теряют всё своё мнимое великолепие. Всё же она записала стих о Горнисте и даже прибавила к нему такую строфу:

— Горниста ветер убаюкал.
Он слышит мягкие шаги:
За ним идут его подруги,
За ним идут его враги...

— А дальше?.. Тут нужно что-то, уходящее в иное направление, совсем иное... Нужно вывести на новый уровень... И начала не хватает, явно не хватает. Нужно приделать какие-то начало...

Но тут она вспомнила, что сидит совсем одна, на незнакомой, чужой земле, вспомнила все свои вчерашние блуждания, вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего утра, — и поэтическое настроение тотчас растворилось в бурных волнах насущных переживаний.

Она вышла на воздух и вздрогнула: у ворот кто-то стоял. Через секунду она поняла, что это стоит Гипсовый Горнист, ею же самой поставленный на новую стражу у ворот лагеря. И вот что странно: если глухой ночью и заброшенный лагерь, и разбитый Горнист не вызвали в её душе ничего, кроме нежной ностальгии по чужой эпохе, по чужому детству, чужой славе, — теперь, солнечным утром, она оглянулась вокруг и ей стало страшно. Особенно напугал её Горнист: за те несколько часов, что она проспала, ноги Горниста подломились в коленях, причём, не вперёд, а назад, и сейчас он, хотя и стоял, и даже более устойчиво, чем ночью, но стоял он в самой неестественной позе, напоминая то ли кузнечика, то ли богомола, — а ведь Алла терпеть не могла насекомых.

Поэтесса снова спряталась в домике, принялась жевать отсыревшие, слежавшиеся бутерброды, и тихонько плакать над своей горькой судьбиной. Она была уверена, что здесь никто её не найдёт, что ей так и придётся провести свои последние дни в компании с Гипсовым Горнистом, и слишком поздно пришедшие сюда рыбаки споткнутся о её хладный труп, распростёртый у подножия статуи.

Немного успокоясь, она вспомнила про мёртвый айфон и возмечтала оживить его, найдя где-нибудь в домике электрическую розетку:

— Ведь должна же тут быть розетка! Не при лучине же они жили! Вот только не отключено ли здесь электричество? Скорее всего, отключено...

Розетка и вправду быстро нашлась, но понять, рабочая она или нет не представилось возможным: подзарядки у айфона не было. Алла в великой досаде смотрела то на розетку, то на айфон, гадая, нельзя ли как-то их соединить, минуя подзарядку: когда-то она что-то смутно слышала о такой возможности, но теперь решительно ничего не могла припомнить.

Время перевалило за полдень, Алла понемногу успокоилась, рассудила, что уходить из лагеря ей не резон: всё-таки, рано или поздно здесь должны появиться люди. Часа два она паслась в зарослях малины, самозабвенно поглощая для неё одной созревшие ягоды, потом вернулась в лагерь и ей снова стало страшно. Всё было так ярко освещено, так тихо, так покойно, что невольно приходила на ум мысль о захлопнувшейся ловушке. Она захотела спрятаться в том домике, где провела ночь, но всё там было так мерзко, так пропитано многолетней пылью и грязью, — внутренность домика словно щетинилась своею необжитостью и нелюдимостью, и Алла не смогла усидеть в своём ночном убежище и минуты. Она решила искупаться, но в воде к ней привязался новый страх: ей подумалось, что в этом озере могут водиться чудовища, — огромные, подобные лохнесскому ящеру, или мелкие, вроде амазонских пираний, — и она, всей кожей ощущая приближение этих воображаемых тварей, выскочила из озера, точно из котла с кипятком. Лёжа на песке, она мрачно размышляла о том, стоит ли ей так уж нетерпеливо ждать прихода рыбаков: ведь ещё неизвестно, что у этих рыбаков на уме.

Потом наступили сумерки, и, чем темнее становилось вокруг, тем спокойнее, легче, возвышенней становилось у неё на душе.

— Это, наверное, какой-то атавизм, — верно? Ведь животные увереннее чувствуют себя в темноте, правда? Темноты только люди боятся.

И она опять вернулась к Гипсовому Горнисту. И снова в сумерках он показался ей таким дорогим и близким, что она даже всплакнула, поглаживая своего Сашу по щербатым гипсовым вихрам.

— Ничего, — говорила она. — Ты подожди, подожди ещё чуть-чуть, не рассыпайся до конца, вытерпи годик-другой... Ну, может быть, третий! Ты дождёшься, ты увидишь... Всё будет хорошо.

Чего именно должен был дождаться Гипсовый Горнист, она и сама не знала, не представляла толком: возрождения пионерской организации? восстановления пионерского лагеря? Кажется, об этом она думала меньше всего, ей лишь виделся некий неназванный праздник, некий бурный рассвет новой жизни, который вспыхнув именно на этой поляне, распространится, словно пожар, на все четыре стороны света и заставит просиять, преобразиться все земли до самых дальних окраин...

Выплакав не слишком бурные слёзы, она уселась на песчаной проплешине рядом с Горнистом и повела такие речи:

— Ну, хорошо, Сашка, а мне-то что теперь делать? Подскажи, гипсовая твоя башка! Уходить я отсюда боюсь, а сидеть и ждать кого-то — тоже глупо. Опять же, бутерброды завтра кончатся. Они уже и попахивать начали... Ну, это, допустим, не беда: я несколько дней на малине да на щавеле спокойно протяну... Сдаётся мне, Саша, что придётся мне здесь поселиться некой лесной нимфой, — будем вместе хранителями здешних мест... Оно бы и неплохо, и даже заманчиво в какой-то степени, но... Почему-то торопиться не хочется. Хоть бы ты что-нибудь подсказал.

В ответ на эти слова Сашка вдруг издал протяжный скрип, переходящий в хруст, начал медленно крениться на левый бок, а потом, не успела Алла вскочить и поддержать его, рухнул в крапиву, переломив себе совершенно обе ноги.

И снова Алла полночи, плача и ругаясь, поднимала Горниста, устанавливала его как можно более устойчиво... Установила. И пошла, спотыкаясь от изнеможения, к своему лежбищу, и уснула без задних ног, выключилась, не чувствуя ни холода, ни комаров, не видя даже мимолётных снов.

Проснулась уже заполдень — проснулась от человеческих голосов, от громкого молодого смеха. С большой опаской она выглянула из домика и увидела своих товарищей по походу, которые, окружив Гипсового Горниста, судя по всему, шумно глумились над бедным Сашкой. Кто-то уже нахлобучил не бедную его головушку девичью жёлтенькую панамку, кто-то запанибрата обнимал его, изготовясь для селфи, кто-то неумело пытался изобразить пионерский салют, отдавая издевательский рапорт гипсовому хозяину поверженного лагеря... На крыльях ярости Алла врезалась в их толпу, — и они очень обрадовались, увидев её, но радость эта продолжалась недолго:

— Что развеселились, гады?! — дико возопила она. — Что вы тут смешного нашли?! Что вы тут скалитесь, как гиббоны на пальме?! Прочь от Горниста! Прочь! На десять шагов разбежались!

— Алька... — неуверенно заметил старший. — А ничего, что мы тебя спасать пришли? Я как бы не настаиваю на том, чтобы ты в порыве благодарности упала на колени, но вообще-то...

— Сначала все отошли от Горниста! — выкрикнула Алла, побледнев. — Отошли, а не то разговора не получится!

Они отошли, ворча и крутя пальцами у висков. Кто-то внятно сказал: «Сдвинулась после блужданий по лесам...» — и многие парни кивнули в ответ. Девушки же, не согласные с таким мнением, исполнились негодования к неблагодарной спасённой: между ними тотчас родилась идея, что Алла вовсе не заблудилась, а удрала из группы к своему хахалю, поджидавшему её в  заброшенном лагере. Алла меж тем бушевала:

— Вы оскверняете всё, к чему ни прикоснётесь! Для вас весь мир, как огромная плевательница! Вы нападаете на беззащитных!..

Старший удивился:

— На кого это мы напали?

— На Саш... На Горниста! Вы окружили его, как стая шакалов, вы... Вы даже не в состоянии понять, что это такое, что за бездна смыслов стоит за этой фигурой! Вы не только понять этого не в состоянии, но вы даже не понимаете, что тут вообще можно понять нечто! Вы словно плесень, расползающаяся по прекрасному храму! Отвернитесь от Горниста, не оскверняйте его своими гнилыми взглядами!

— Так, может, не надо было тебя искать? Может нам удалиться, оставить тебя созерцать бездну смыслов?

— Я не против!

— А мы против! Мы сошли с маршрута, мы затягиваем поход, мы... Мы, в конце концов, переволновались все! Мы уже не рассчитывали найти тебя живой. Девочки сегодня проплакали всю ночь...

— Ага! Но быстро утешились, когда увидели эту статую! Я видела, как вы тут ржали, точно стадо обезьян! Не много вам нужно для перемены настроения! Убирайтесь, я не хочу вас видеть — никогда! Никогда!

Лагерь обыскали на предмет обнаружения хахаля, ради которого Алла, якобы, пренебрегла коллективом, но, не найдя ни хахаля, ни малейших следов такового, начали отпаивать найденную успокоительными снадобьями, горячим чаем, коньяком и т.д. После долгих трудов им удалось пробудить в поэтессе здравый смысл, и тогда её, точно кроткую козочку, повлекли вновь на оставленную туристическую тропу. Алла так сильно заразилась новым настроением, что уходя из лагеря даже не бросила взгляда на Гипсового Горниста, и осознала это лишь минут через десять.

— Ой! Ой! — завопила она. — Я же забыла!.. Я забыла! Честно, я забыла!.. Мне нужно вернуться! Я быстро!

Её долго не хотели отпускать одну, но, испугавшись, что истерика вернётся, махнули рукой. Алла вырвалась из строя и, неуклюже скача по неровной тропе, поспешила назад к своему Сашке.

— Ну, и что? Что ты сказала ему на прощанье? — спросил я, ибо поэтесса вдруг надолго замолчала, словно забыв о своём рассказе.

Она нахмурилась, как человек, не желающий раскрывать тайну:

— Не я сказала, а он мне сказал...

— Что?

— Да ничего особенного... Поблагодарил... Сказал, что больше не упадёт, что на этот раз я его поставила устойчиво. Просил приходить ещё... В общем, обычные вещи говорил. Я, по правде, ждала чего-то большего, но... Ладно, что есть, то есть, — и на том спасибо. Вот стихи о нём я так и не закончила, — это плохо. А как здорово звучит: «Баллада о Гипсовом Горнисте»! Начало придумала, а конец что-то не идёт.

В густой крапиве у ограды
Не слышен ветра тихий свист...
В густой крапиве у ограды
Почиет Гипсовый Горнист...
А ветер нежно гладит лужи,
Шевелит мокрую траву,
И душу сладко щиплет стужа,
И шелестит ручей во рву...

Я заметил:

— Значит, в твоих стихах он по-прежнему лежит на земле? В стихах он не поднимается на ноги?

— Как будто, нет...

— Тогда напрасно ты надрывалась, напрасно ты поднимала его, настоящего. Чтобы он действительно стоял, его нужно поставить в стихах.

— Хм... Да, пожалуй... Ну, ничего, я ещё допишу эту балладу.

Возможно, она и дописала её однажды, но мне прочесть это стихотворение целиком так и не довелось.