Рассказ 4. Выбор тёти Зины

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной
Рассказ 4. ВЫБОР ТЁТИ ЗИНЫ

— Придёшь в субботу ко мне на днюху? — спросила меня Алла после новогодних праздников. Она знала, что меня коробит от слова «днюха», и именно поэтому употребила его.

— Спасибо, — сказал я. — Приду.

— Только ты учти, — она нахмурилась. — Вообще-то, настоящая днюха будет не в субботу, а в воскресенье. Настоящая, — в смысле, днюха для своих. Ты не обижайся, ты тоже свой, но ты у нас господин представительный, и тебе лучше прийти в субботу. В субботу будут только родственники и папины сослуживцы.

— Вот здравствуйте! — неприятно удивился я. — Что мне среди них делать?

— Ну, как что? Засвидетельствуешь своим присутствием мои литературные успехи. Да ты не бойся, я тебя не брошу! В обиду не дам, чесслово! (Вот ещё одно словечко, от которого у меня зубы сводит, — и опять-таки Алла знала, что говорит). Понимаешь, папе положено несколько раз в год приглашать своих товарищей на семейный праздник, — у них там обычай такой, даже вроде как требование негласное. Вот он и использует всякий удобный случай, — а день рождение любимой дочери — чем не повод! Завалятся все начальники, все подчинённые… И тут ты как раз, как представитель литературных кругов: будет очень уместно.

— Ну, что для тебя не сделаешь… — тяжко вздохнул я, и в субботу, прикупив в букинисте сиреневое собрание сочинений Брюсова, пошёл на Фурштадтскую. Она там жила возле самого Таврического сада, в высокой мрачной модерновой башне, на последнем этаже.

Я порядком опоздал (не без умысла). Все начальники и сослуживцы уже сидели за столом, а во главе стола красовалась вовсе не именинница, а её отец — Алексей Антонович Елагин, моложавый военный в очках, очень напомнивший мне генерала Ярузельского (если кто помнит этот исторический персонаж времён польской смуты 80-х годов).

Алла, принарядившаяся под Серебряный век, что не очень-то ей шло, в каком-то длинном узком чёрном платье с большим белым бантом на шее, схватила меня за руку, провела в гостиную и вытолкнула вперёд:

— Вот и он, наконец! Приветствуйте вставанием!

Все послушно встали, кто-то даже зааплодировал, но быстро умолк. Генерал Ярузельский вышел ко мне навстречу с мягкой приветливой улыбкой на устах:

— Здравствуйте, здравствуйте, весьма рад. Давно-давно хотел с вами познакомиться, поговорить об Але, о её стихах… Хочется, знаете, услышать мнение профессионала…

— Услышишь сейчас! — сказала Алла. — Налей ему штрафную, пусть он поднимет бокал и скажет всё, что обо мне думает, а потом я его забираю. Веселитесь без нас.

Меня усадили, налили мне чего-то крепкого, по запаху совершенно мне незнакомого, я встал, поднял бокал с неопознанной жидкостью и в виде обширного тоста рассказал присутствующим всё, что я думаю о творчестве Аллы.

— Сильно сказано! — сказал самый важный из гостей. — Сильно и обстоятельно. Думаю, нам следует выпить за то, чтобы всё сказанное оказалось правдой!

Начали чокаться, я выпил — вкус жидкости, как и запах её, ничего мне не напомнил.

— Ну и всё, пойдём ко мне, — сказала Алла, вытаскивая меня из-за стола.

— Так он же не съел ни крошки! — возмутился самый важный из гостей. — Хозяйка! За такую речь нужно кормить до отвала!

— Здесь не ресторан! — холодно ответила Алла. — Идём, идём!

И она притащила меня в свою комнату, оклеенную прихотливыми жёлтыми обоями.

— Вот! — она разом оттаяла и просияла восторженной, умилённой улыбкой. — Вот здесь я и живу! С момента рождения до сего дня. Посмотри!

И она взмахнула руками, точно фея, приведшая простоватого пастуха в свой драгоценный, зачарованный грот.

Собственно, ничего удивительного в комнате я не обнаружил. Кровать, письменный стол, трюмо, большой стеллаж, набитый книгами, платяной шкаф.

— Ну-ну… — сказал я. — Когда эта квартира станет мемориальной…

И замолчал.

— И что тогда? — спросила она настороженно.

— Тогда все сочтут эту комнату удивительной…

— А сейчас — нет? А ты что хотел увидеть — пещеру Али-Бабы? Я показываю тебе сокровеннейшую вещь, пускаю тебя в самые глубины личного пространства! Эта комната — это как бы часть моего тела! Ты должен содрогнуться от благоговения и благодарности! Между прочим, сюда не ступала нога ни одного из моих знакомых парней! Понимаешь, какое доверие тебе оказано?

— И это лишний раз доказывает, что я к числу твоих парней не отношусь, — заметил я.

— Ещё не хватало!

Мы немного помолчали, и тут я заметил нечто действительно необычное — большой портрет Зинаиды Гиппиус, копия известного полотна Бакста, на котором прославленная вампиресса Серебряного века, изображая, кажется, Гамлета, сидела, вытянув тощие ноги в блестящих лосинах и змейно улыбалась. Портрет царил в комнате, — казалось даже, что и сама комната предназначалась исключительно для портрета.

— Ух, ты, ужас какой! — сказал я, содрогаясь.

— Где ужас?! — возмутилась Алла. — Это тётя Зина!

Она подскочила к портрету и сделала такой жест, точно хотела защитить его от меня.

— Не смей говорить о ней гадости! Это тётя Зина!

— Хороша тётя… — поморщился я.

— Хороша! — воинственно воскликнула Алла. — Между прочим — это копия написана непосредственно в тот же год, когда и портрет был создан. Может быть, это даже автокопия, — не исключено, что сам Бакст её и написал. Впрочем, мне всё равно, важно, что это — часть меня! Эта картина висит здесь столько, сколько я себя помню. Меня, малышку, подносили к портрету и говорили: «Вот, посмотри: это тётя Зина!» И когда я научилась говорить: «Тётя Зина», взрослые стали уточнять: «Это тётя Зина Гиппиус — поэтесса! Она стишки сочиняла, как Корней Чуковский!» И мне ужасно захотелось услышать эти стихи, — ведь Чуковского-то я любила! — но мне отвечали: «Вырастешь — сама прочтёшь!» И это стало для меня дополнительной мотивацией, чтобы поскорее стать взрослой. А однажды одна папина гостья сказала: «Ты, наверное, тоже хочешь писать стихи — как она?» — И я поняла, что да, конечно, хочу.

— А когда ты впервые её прочитала, — ты не разочаровалась? — спросил я.

— Конечно, нет! — возмущённо ответила она.

Я ещё раз посмотрел на змеиные телеса Зинаиды Николаевны и пожал плечами.

— Если хочешь, можешь посмотреть мою библиотечку, — предложила Алла от щедрот. В общем, ничего необычного в библиотечке я не обнаружил — две полки детских книг, полка каких-то дамских сочинений, потом хорошая подборка всевозможных древних эпопей — от Махабхараты до Нибелунгов и Калевалы, — остальное — сплошные стихи, без разбору, без деления по эпохам и странам, расставленные как попало, не по ранжиру, не по цвету, порою втиснутые в ряд корешком к стене — манера, от которой у меня мороз идёт по коже, как от скрипа по стеклу; поэтические полки выглядели весьма неряшливо, но это, между прочим, говорило о том, что книги на этих полках — самые востребованные в библиотеке. Тут же, среди стихотворных сборников затесалась почему-то «Пеппи Длинныйчулок», измочаленная, распадающаяся на отдельные затёртые страницы.

— Да, это мой хит… — смущённо призналась Алла. — До сих пор читаю с упоением.

— Я тоже её любил…

— Нет, правда?! — вспыхнула она. — Ну вот, значит, я не напрасно припасла тебе подарочек!

Она влезла в недра письменного стола и вытащила пачку а-четвёртых листов:

— Держи! Эти стихи я дарю тебе!

Я кивнул, улыбнулся и принялся бегло просматривать тексты.

— Эй, эй, погоди! — она ухватила меня за руку. — Ты, я вижу, не понял! Я их тебе насовсем дарю! Они — твои! Совсем твои, с потрохами!

— В каком смысле — мои? Ты мне их посвящаешь? Это лестно! Спасибо!

— Да нет, не посвящаю! — она рассердилась. — Я передаю их тебе! Отказываюсь от права на них! Ты можешь публиковать их под своим именем, — я разрешаю, и даже настаиваю!

— Что?.. Что за фокусы? Зачем мне твои стихи? Во-первых, я не поэт, — как я буду их публиковать? Да и с какой стати?

— Нет, я настаиваю! Не хочешь издавать отдельной книгой — втисни их в свою прозу. И не смей делать ссылку на меня, — я так хочу! Ну, пожалуйста, сделай такое одолжение!

— Да зачем тебе это?

— Трудно сказать… Мне пришло в голову, что я, наверное, не могу назвать своим ни одного стиха. Они, конечно, приходят в мир через меня, но всё же… Я никакой не автор, — я только передаточное звено. Всё-таки, рождаются они не здесь… — она ткнула пальцем себе в лоб, — …и даже не здесь… — палец указал на левую грудь, — а где-то… где-то… Я — как радио, — ты же не вообразишь, что приёмник сочиняет те песни, что по нему звучат — верно? И вот, чтобы навсегда внедрить себе в мозги эту мысль, я решила подарить кому-нибудь с десяток стихотворений, пришедших в мир через меня. Я буду смотреть в чужую книгу, видеть там эти стихи и думать: всё равно они никогда не были моими, и ни один мой стих — не мой!

— А если ты потом раскаешься? — спросил я. — Если ты захочешь вернуть стихи обратно?

— Никогда! — ответила она и повернулась к портрету Гиппиус. — Клянусь, что не раскаюсь и не пожалею, а не то, пусть постигнет меня мучительная и позорная гибель!

— Всё, всё, всё, беру! Беру твои стихи! — поспешил я согласиться. Я их взял и впоследствии действительно с горем пополам втиснул в свои книги. Не могу сказать, что они пришлись там вполне органично, но менять я уже ничего не стану.

— Теперь пошли на балкон! — повелела она и потащила меня через гостиную, мимо праздничного стола, мимо пристойно веселящихся гостей, провожавших нас удивлёнными взглядами.

— Понимаешь, — сказала она на балконе, — здесь тоже частичка меня. Я сюда выхожу в любое время года, в любое время суток и торчу здесь часами. Собственно говоря, здесь я и пишу, главным образом. Смотри — отсюда видна Башня Иванова!

Действительно — на противоположном берегу Таврического сада возвышалась розовая полусфера знаменитой башни. Однако, стоял январь — пусть в тот год он был сопливым, мягкотелым и бесснежным, — но всё же он оставался питерским январём. На мне был только лёгкий костюмчик, Алла была одета не теплее, но вела себя столь свободно, словно на дворе стоял как минимум май.

— Вот послушай, — сказала она. — Я тебе прочту всё, что я здесь когда-либо наваяла.

И она принялась читать — стих за стихом, без перерывов, но с роскошными паузами, не торопясь. Не знаю, почему я не остановил её, не знаю, почему я не ушёл; возможно, мне не хотелось выставлять себя мерзляком, возможно, мне самому нравились эти безумные чтения на высоте шестого этажа. Вскоре подул скверный ветерок; я поднял воротник пиджака и вывернул лацканы, прикрывая ими грудь. Алла заметила это и нахмурилась:

— А вот это тебе и вовсе делать ни к чему! Немедленно опусти воротник! Ты что, не знаешь, кто так носит пиджак?

И насильно вернула мой воротник в нормальное положение. Что ж, — не драться же с ней! На балкон выглянул Генерал Ярузельский:

— Ребята, что вы тут делаете? Вы уже час здесь торчите! Алька, посмотри, у твоего гостя каждая жилка трясётся! Тебе не стыдно? А ну-ка быстрее в комнату!

Дрожа всем телом, я вошёл в гостиную. Меня встретили сочувственными криками и тут же поднесли согревающее. Потом усадили за стол, принялись подливать да накладывать, — и они всё подливали да накладывали, пока я не понял, что на лицо определённый перебор. Вдруг на стул рядом со мной плюхнулась Алла и тут же спросила:

— Ну как я танцевала?

— А ты что — танцевала? — за закусками я этого не заметил.

— Да, пришлось. Папин начальник пригласил. Походит такой… Как велит простая учтивость, подошёл ко мне, облизнулся…

— Облизнулся? — я фыркнул.

— Ну как — облизнулся? Не языком, конечно, — глазами. Ну я и выдала ему танго страсти! Видишь — до сих пор отдышаться не может.

В дверь позвонили. Генерал Ярузельский, удивлённо улыбаясь, вставал из-за стола:

— Аля, ты ещё кого-то пригласила? Вроде, наши все здесь...

Но Алла удивилась звонку не меньше отца.

Полковник Елагин прошёл в прихожую, оттуда донёсся звук открываемой двери, потом короткий возглас изумления. Потом наступило молчание. Встревоженная Алла поспешила вслед за полковником.

Отец и дочь вернулись с одинаковыми выражениями на лицах: оба пытались скрыть тот факт, что визит незнакомца был стал для них пренеприятным сюрпризом. Сам незнакомец, молодой парень, очень похожий на Аллу, но старше её лет на пять, был весь словно бы укрыт густой тенью, хотя на него падал яркий дневной свет из окна.

— Вот, знакомьтесь! — возгласила Алла с улыбкой широкой, но неуверенной. — Это мой братишка... Мой старший брат... Рома, Роман! Мы даже не знали, что он в городе, полагали, что он далеко отсюда, а он... видите...

— А он, видите, и заявился! Хуже татарина! — кротко заметил пришелец.

Гости дружно запротестовали, уверяя Романа в том, что он нимало не татарин; для вновь прибывшего уже освобождали стул и наливали штрафной бокал, однако полковник Елагин неожиданно для всех гостей не дал сыну сесть за стол, но взял его под локоть и решительно увёл в дальние комнаты. Всем удивляющимся Алла пояснила с той же диковатой улыбкой:

— Давно не виделись! Хотят поговорить в спокойной обстановке! Вы уж простите...

— Что-нибудь случилось? — спросил я у Аллы вполголоса.

— А? Да нет, ничего, разберутся... — ответила она, но, видимо, сама себе не поверила, потому что тут же вскочила со стула и побежала бы прочь из гостиной, но тут полковник сам вышел к ней навстречу, и по-прежнему укрытый тенью Роман следовал за ним. Казалось, напряжение первых минут встречи их отпустило: оба были спокойны и как будто бы даже веселы.

Мы с Романом сели рядом, и он тут же выразил желание познакомиться. Мы даже выпили вдвоём — не на брудершафт, но за знакомство. Алле явно не нравилось наше соседство, она то и дело посматривала на нас с другого конца стола, но вмешаться в разговор не решалась.

— А вы, значит, не военный? — спросил Роман, всем своим видом давая понять, что военных он не особенно уважает.

— Нет, я литературный, — ответил я. — В смысле, литературный наставник вашей сестры.

— А! — радостно вскричал Роман и всем своим видом показал, что литературных он уважает ещё меньше, чем военных. — Стало быть, Алка всё ещё составляет куплетики? Да? Это я не в насмешку, это она сама в детстве так говорила о поэтах. «Пушкин был поэтом, он составлял куплетики!»

— А вы, верно, давно её не видели? Ну, если ничего не знаете о её занятиях...

— Да видел-то не так, чтобы очень давно, а вот занятиями её, действительно, давно не интересовался. Знаю, что на филфак поступила, — а что сверх того, то...

К нам подошла Алла, вежливо покашляла и обратилась к брату:

— Рома, пойдём в мою комнату, посидим... Папа нервничает. Пусть он пока успокоится немного.

— Пойдём! — с готовностью отозвался Роман. — Это соответствует моим намерениям.

— Андрей, ты тоже, если хочешь, иди с нами! Составь компанию, пожалуйста.

Я согласился, но с тяжёлым сердцем.

В жёлтой комнате Алла попыталась завязать светский разговор, расспросить брата о его делах, но Роман прервал её:

— Да брось ты, сестрица, — можно подумать, тебе действительно это интересно, где я был да что делал. Я о другом хотел бы поговорить. Ты извини, я как-то забыл, что у тебя сегодня торжественная дата... И подарка не заготовил... Даже наоборот: ничего тебе не вручаю, а вот забрать кое-что собираюсь.

— Что же?

— Только то, что мне здесь принадлежит. А мне здесь многое принадлежит, — ты знаешь, — но я сегодня забираю только одно: этот портрет.

Он кивнул на змееподобную Гиппиус, которая недобро косилась на него с жёлтой стены.

— Как это?.. — побледневшая Алла привстала с кресла. — Почему же?.. Что это ты придумал? С какой стати тётя Зина вдруг оказалась твоей?

— Какая тётя Зина? Ах, это... Ну... потому, что она всегда была моей, — ты не знала? Мать подарила мне эту картину, когда они с отцом делили имущество. Для тебя это новость?

— Как она могла подарить тебе то, что было давным-давно подарено мне — и не ей, а бабушкой?

— Ничего такого не знаю, а зато у меня и документик есть... Вот... Я тогда предвидел нечто подобное, и попросил маму написать мне что-то вроде дарственной. И она написала. И эта записка у меня. Вот она.

Алла вцепилась в листок бумаги, а Роман повернулся ко мне:

— Вы простите великодушно, я что делаю вас свидетелем неприятной семейной сцены, но тут уж ничего не поделаешь. Мне нужно добиться своего, а вы сами решайте, оставаться вам здесь или как... Понимаете, должен же я хоть что-то отобрать у этой девицы, которая, собственно, отобрала у меня всё...

— Что я у тебя отобрала?! — вскричала опасно бледная Алла.

— Ну, прежде всего, родителей. Когда ты родилась, они так явно переключились на тебя, что я и охнуть не успел. И потом с каждым годом они отдалялись от меня всё дальше и дальше в твою сторону, и теперь мать как бы вовсе исчезла, словно её и не было никогда... Благо, что она хоть этот подарочек мне сделала на прощанье...

— Но ты же знаешь, что для меня значила тётя Зина?! — бормотала непослушным языком Алла. — Ты же знаешь, что я каждый день говорила с ней... Да и вообще!.. Не отдам, ни за что не отдам! Картина принадлежала вовсе не маме, а бабушке, и она подарила её мне!

И тут безобразная семейная сцена началась по-настоящему. Я не раз порывался уйти, но меня останавливали то Алла, то Роман; от вопиющей неловкости своего положения я обливался потом, у меня кружилась голова, меня ноги не держали... В конце концов я понял, что как-то оправдать своё присутствие смогу лишь вмешавшись в этот яростный спор. И уговорив брата с сестрой замолчать на минутку, я сказал такую речь:

— Алла, послушай меня! Раз уж я здесь нахожусь, то думаю, что имею право высказать своё мнение. И мнение моё таково: пусть тётя... нет, не могу так её называть... пусть Зинаида... тьфу!.. пусть эта, которая на портрете, сама выберет, с кем ей быть. Я думаю, что это будет самое справедливое решение, и вы должны будете ему подчиниться.

Брат с сестрой оба посмотрели на меня без малейшего сочувствия. Им даже не хотелось спорить со мной, до такой степени моё предложение казалось им нелепым.

— Да, понимаю, — затараторил я, сам ещё не зная, что скажу в следующий момент, и что именно я имел в виду говоря о собственном выборе Зинаиды Николаевны, — это звучит несколько странно, но... По-моему, тут всё ясно! Кому ещё решать, как не ей самой? Она ведь может нам сообщить свою волю, правда?.. Легко! И как она может говорить с нами, как не через свои книги? Вот я вижу тут её томик... Мы возьмём его с полки, раскроем наугад, и прочтём, что там написано.

С этими словами, я взял в руки книгу, но не успел раскрыть, как Алла выхватила её у меня:

— Я буду открывать! Я! Ты тут не причём!

И она немедленно распахнула книгу. На белом развороте значилось только: «Чёртова кукла. Роман».

— Вот так-то! — с вялым торжеством улыбнулся Роман. — По-моему, всё сказано более, чем ясно.

— Ничего не ясно! — вскричала Алла. — А что значит «чёртова кукла»?

— Хочешь сказать, что это ты?.. Не думал, что тебе покажется подходящим такое самоопределение. Я, в сущности, не возражал бы, но тут дело в том, что эти слова в романе относятся к мужчине, к главному герою... Помнишь? Читала? А значит, скорее ко мне, чем к тебе. Именно ко мне.

Алла ни за что не хотела согласиться с этим, топала ногами и требовала нового гадания. В конце концов, привлечённый криками, в комнату вошёл встревоженный полковник Елагин, — и немедленно набросился на сына:

— Что ты с ней делаешь?! Прекрати немедленно!

Роман театрально развёл руками:

— Что я могу с ней делать?.. Мы в разных углах комнаты! Мне до неё не дотянуться. Потом у Аллы тут уже есть защитники... — он небрежно кивнул в мою сторону.

Алла стремительно бросилась к отцу:

— Папа, помоги! Возьми эту книгу! Открой... Нет, погоди!

Она вырвала томик из его рук, побежала к портрету, приложила книгу к ногам поэтессы, и принялась что-то неразборчиво бормотать, видимо, прося Гиппиус о справедливом суде.

— Ну, вот!.. Теперь возьми и раскрой наугад!

Полковник раскрыл.

— И что дальше?

— Читай! Читай первую сточку!

Он, недоумевая, прочёл:

— «...такому странному роману...»

Алла упала в кресло. Роман, напротив, поднялся со стула:

— Что и требовалось доказать. Твоя тётя Зина явственно склоняется на мою сторону. Что поделаешь, если она хочет уйти к такому странному Роману!

— Это неправильно! Это всё твоё дурацкое литературное имя! Что-то я сомневаюсь, чтобы во всей книге хоть раз упоминалась какая-нибудь Алла!

— Ну, зачем же именно Алла? — брат снисходительно, я бы даже сказал, сострадательно улыбался ей. — Там могла идти речь о сестре... или просто о девушке... о поэтессе, наконец. Да мало ли вариантов!

Алла, видимо, признала его правоту, и потому глухо зарыдала.

— Что это за игра у вас такая? — сердито спросил полковник.

Ему объяснили суть дела.

— И только-то! — он облегчённо расправил плечи. — Роман, бери эту мазню, и убирайся отсюда!

— Так ты тоже за него? — сквозь слёзы спросила Алла. — А ничего, что бабушка мне подарила эту картину?

— Ну, когда она дарила? Что ты сочиняешь, Алька?.. Картина принадлежала твоей матери, и я сам слышал, как она передала её Роману. И, честно говоря, мне эта чёрная кикимора всегда действовала на нервы. Без неё в доме дышать станет легче. Роман, забирай эту картину и уходи!

Но Романа уже не было в комнате. Никто — и я в том числе — не заметил, как он вышел. Не нашли его и в других комнатах. Гости понемногу начали расходиться. Тётя Зина по-прежнему висела на стене у Аллы.

Впрочем, придя в другой раз в гости к Елагиным, я уже не увидел злосчастного портрета. Не знаю, очистилась ли атмосфера в квартире, но Алла ни словом не обмолвилась о горькой потере, и вообще ни каких следов досады я в её чертах не обнаружил.