Часть I. Вместо предисловия

РУСАЛКА У ЛИТЕЙНОГО МОСТА. Рассказы о поэтессе Алле Елагиной


ЧАСТЬ 1
Материалы к исследованию биографии и творчества поэтессы А.А. Елагиной (р. 1996)

ЖИВУЩАЯ В ПЕТЛЕ ВРЕМЕНИ
Вместо предисловия

С Аллой Елагиной я познакомился в не самый благополучный период моей жизни. Я тогда менял одно место работы за другим, и сейчас эта профессиональная чехарда практически не поддаётся восстановлению в памяти. Как-то раз мне удалось стать преподавателем литературной студии при ДК им. Газа, — и я бы с удовольствием работал там до сих пор, если бы мне хоть раз заплатили за мои труды. Но нет: меня кормили обещаниями, уверяли, что через неделю — ну точно заплатят, ну потерпите, ну не нельзя же быть таким корыстным, вы же — служитель искусства, вы у нас не один такой, вон, спортсменам полгода не платят, а они занимаются, умницы, и не пристают к администрации с дурацкими просьбами, а вы всё ходите, ходите, сейчас всем тяжело, а вам что ни дай, всё мало, эгоисты никогда не добьются успеха, уходите, у нас важное совещание. Я проработал в такой безнадёжности два с половиной месяца, после чего ушёл, не солоно хлебавши. В моей студии занимались мальчик-десятиклассник и девочка-девятиклассница — ничем не примечательные (и талантом тоже) подростки, медсестра тридцати лет, пишущая неплохие рассказы о больничном быте, солидный пенсионер, решивший засесть за мемуары, но прежде немного подучиться азам литмастерства... Был ещё какой-то тощий, нервный мужик, любивший произносить длинные, горячие и совершенно невразумительные речи, была толстая дама с любовной лирикой, — но эти пришли раза четыре и больше не показывались... Мне нравилась моя студия. Она называлась «Иппокрена». Покидал я её, куда больше жалея о прерванных занятиях, чем о невыплаченных деньгах.

Алла Елагина явилась дней за десять до моего ухода. Я тогда сидел один в аудитории, готовясь к лекции о русском поэтическом авангарде, и ожидая первых слушателей не раньше, как часа через два. И вдруг вошла девушка в бледно-голубом свитере, крашеная блондинка с короткой стрижкой, лицом до того похожая на сову, что в первый момент это сходство не по-хорошему поразило меня. Потом я привык. А сейчас, разглядывая её фотографии, я уже не понимаю, почему собственно в тот вечер мне померещилось, будто ко мне некой оплошностью влетела сова — из ночного леса, с охоты, уже выследившая добычу, и вдруг, с размаху, одним мощным порхом внесла себя в освещённое городское помещение, и, охваченная смятением, замерла, испуганно щурясь на слепящие лампы. Нет, рассматривая по деталям её портрет, я уже не вижу ни огромных совиных глаз, ни крючковатого носа, ни тем более того ощущения зловещей грузности, которое неотделимо от вида летящей совы. Вот как раз-таки грузность ей ничуть не была свойственна, — не сова, но одно-единственное совиное перо, выпавшее из крыла, длинное, острое, лёгкое, пёстрое. А может быть, вообще не сова, а что-то вроде орла или, скажем сокола, (извините, в орнитологии слаб!) — во всяком случае, что-то летающее, хищное, пронзительно взирающее... Вот, что мне запомнилось тогда: соединение испуга, смятённости и готовности дать посильный отпор.

Она быстро вошла в двери, быстро подошла к моему столу, и тут вдруг остановилась, как бы ожидая от меня чего-то. Но я молчал — и она молчала, чуть поводя плечами, не мигая вперясь в меня совиными своими круглыми, светлыми глазами. Я молчал упорно: к тому дню необходимость покинуть «Иппокрену» стала для меня очевидна, появление новых слушателей вызывало во мне лишь горькую досаду, и я не находил нужным тратить слова на неуместную пришелицу. Наконец посетительница решилась заговорить первая. Она вытащила из хозяйственной сумки канцелярскую папку с вязочками, папку, которая была, наверное, старше её самой, которой, наверное, пользовались ещё её родители, — но не протянула мне эту папку, а заслонилась ею, как щитом. На папке, которую она держала вверх ногами, я прочёл девичьим узорным почерком выведенное «Алла Елагина. Стихи». По-моему, надпись была обведена розовым фломастером, — кажется так, не помню сейчас точно.

— Я бы хотела, — сказала Алла и замолчала. После «хотела» у неё шло не многоточие, а точка.

— Если записаться в студию, то я бы вам не советовал, — буркнул я, выдержав достаточную паузу.

Она очень удивилась и беспомощно вздёрнула тёмные брови:

— Нет, не советуете? Правда? А что?.. Тут... так плохо? Да?

Но, пробормотав это, она тут же заслонилась от меня решительной улыбкой: видно было, что она не желает предаваться огорчению мне на потеху, — она даже улыбается — смотрите, как бодро и задорно! Вовсе ей не хотелось никуда записываться, она просто шла мимо, и если зашла то только для того, чтобы посмеяться над нашими ребячьими литературными глупостями.

— Не знаю, плохо здесь или не очень, — объяснил я, — но скоро эта контора закроется, — уже на днях, — так что записываться просто смысла нет.

— Ага... — сказала она. — Понятно. Опять я опоздала. Собиралась, собиралась и прособиралась. Ну... Ничего! Пойду тогда.

— Да зачем так сразу «пойду»? Останьтесь. У меня сегодня лекция об авангарде, — послушаете. Может быть, вам сразу так не понравится, что вы и жалеть не будете о том, что не попали в студию.

— Про авангард? — она напряжённо задумалась, потом пробежалась взглядом по корешкам книг, выложенных на моём столе.

— Это Храмс, да? Вы о нём будете говорить?

— И о нём тоже.

— Я Хармса ненавижу, — заметила она, спокойно отвернувшись от книг.

— Да?.. Неужели? Вот так вот прямо ненавидите?

— Я в детстве его очень любила, — пояснила она. — Все его детские стихи наизусть знала, — да и прозу тоже. Воображала его таким весёлым, добрым дяденькой. Чуть не влюбилась, честное слово, в шесть-то лет. А года два назад прочла впервые его взрослые стихи, — и это был такой удар... Просто предательство с его стороны.

— Ну что ж... Тогда конечно... Жаль, что всё так вышло: вижу, вы наш человек. Нам такого не хватало, да что ж теперь...

— Какого — такого? Такого, кто Хармса не любит?

— Нет, — такого, кто перемену стиля воспринимает как личную измену.

Она не сообразила, что ответить на это и засобиралась:

— До свиданья... Извините...

И начала запихивать папку со стихами в хозяйственную сумку. Папка помещалась туда плохо, картонные углы её загибались, вязочки развязались и наружу полезли белые листы со стихами распечатанными на принтере.

— Если хотите, давайте сюда ваши стихи. Я их частным порядком посмотрю, — потом обсудим.

Не раздумывая ни секунды, она протянула мне папку.

— Вы сейчас будете читать? Я тут посижу пока?..

Я вынул наугад листок и прочёл конечную строфу некоего неназванного стихотворения, повествующего о дожде в городе:

«Вставай под флаг, столица непогоды,
Престол пурги, промозглая твердыня,
Ты к безмятежной жизни непригоден,
Ты навсегда уйдёшь в ноябрь отныне!..» —

и тотчас понял, что читать это между делом не получится, сказал Алле:

— Нет уж, я их дома прочту. Завтра приходите в этот же час — поговорим.

Она задумалась на секунду, словно выбирая — обрадоваться ей из-за того, что стихи не пришлось бесславно нести обратно, или огорчиться из-за того, что их прочтут только к завтрашнему дню, и решила, что лучше всё-таки обрадоваться.

— Хорошо, я приду, — сказала она с радостной улыбкой и быстро ушла, — улетела большой птицей, слегка потряхивая белыми, крашенными прядями волос, чуть склонив голову в ныряющем, неровном полёте, и все её движения, хоть и не соотносились напрямую с птичьим порхом, но ничем по сути не отличались от него, от быстрого, вкрадчивого полёта большой хищной птицы, вылетевшей на ночную охоту.

Охота началась с первого же занятия, на которое она явилась. Первым она заклевала писклявого десятиклассника, читавшего свою любовную лирику. После выступления, когда отзвучали похвалы собравшихся, я попросил высказаться Аллу, — она встала, как примерная ученица, вскинула взгляд к потолку, ласково улыбнулась люстре, и, удерживая эту улыбку, заговорила:

— Вы знаете... это мне напомнило Бальмонта... да, определённо, Бальмонта.

Десятиклассник с достойной скромностью уставился в пол, но Алла продолжала:

— Да... Я вообще-то Бальмонта не люблю... даже презираю... но тут явственно услышала его голос. Только... Это был такой Бальмонт... понимаете... Этого Бальмонта напоили какой-то дрянью, — очень крепкой, очень тошнотворной, — он выпил целую бутылку, упал под стол, его вытащили оттуда, разбудили и заставили немедленно сочинить несколько стихотворений. И он стал сочинять, но время от времени вырубался, ронял голову на грудь, но тогда его били кулаком в бок и снова заставляли сочинять. Вот, как мне кажется... Если бы с Бальмонтом проделали такую операцию, то мы получили бы примерно то же самое, что сейчас услышали.

С тех пор десятиклассник на занятиях не появлялся.

С медсестрой, чьи рассказы мне в общем-то нравились, она завязала долгий и язвительный спор о современной медицине, а когда я призвал вернуть разговор к литературным темам, Алла ответила:

— А при чём тут литература? Женщина рассказывает о своих больничных буднях, — я тоже лежала в больнице, мне аппендицит вырезали, я тоже имею своё мнение и хочу его высказать! Почему ей можно, а мне нельзя?

— Но это была моя новелла... — заметила глубоко обиженная медсестра.

— Ого! Таких-то новелл я тоже могу порассказать! — азартно вскричала Алла. — Вот, например, лежу я, сразу после операции, а медсестра — на вас похожа — и заявляет мне...

Наша медсестра встала и немедленно ушла.

Когда пришёл черед читать свои творения десятикласснице — застенчивой, толстенькой девочке, — она оказалась изначально столь запугана Аллой, что из чтения ничего не вышло. Бедная толстушка чуть слышно шевелила робкими губками, затравленно поглядывая в сторону свирепо уставившейся на неё критикессы, постоянно сбивалась (хотя прежде читала вполне вразумительно, и даже с подъёмом), в конце концов, расплакалась, убежала, звучно топоча неуклюжими ножками, и больше не появлялась, хотя Алла не сказала ни слова худого о её стихах.

На следующее занятие пришли только Алла и пенсионер-мемуарист. Я попросил Аллу почитать и она читала, наверное, с полчаса, и произвела большое впечатление на пенсионера. Тучный старик даже вздумал на свою беду поцеловать ручку юной поэтессе, но Алла с таким нескрываемым омерзением отдёрнула свою ладошку и даже ощерилась по-кошачьи, что бедняга совсем смутился, побледнел, покраснел, схватился за сердце, а потом с тем же жаром, с каким только что хвалил стихи, принялся укорять поэтессу, и закончил такой фразой:

— ...вот и видно, какая вы! Всех наших ребят вы поразогнали, а что они вам сделали? Каждый пишет, как он дышит, а вы им дыханье перекрываете! Тяжко вам придётся в жизни, если вы ко всем будете так относиться! Хлебнёте вы горя, вот попомните моё слово!

И с тем словом на устах, ушёл, оставив нас с Аллой наедине.

Я не останавливал елагинские нападки, елагинскую агрессию, потому что твёрдо решил закрыть свой литературный клуб, а Елагина давала мне отличный предлог для закрытия.

Я ни в коем случае не хотел бы рассуждать здесь о стихах Аллы Елагиной. Я присовокупил к этим рассказам несколько сохранившихся у меня стихотворений, — если хотите, прочтите их и сами составьте мнение. На самом деле у меня их было раза в четыре больше, — но остальные, видимо, найти уже не удастся. Но дело в том, что я никогда не воспринимал её стихи отдельно от самой Аллы, — наверное, ей не понравилось бы такое признание, но что уж тут сделаешь? Её стихи существуют для меня только в её собственном исполнении, — ну, или на крайний случай, если она сама находится где-то рядом, и может спросить, разглядывая через моё плечо собственный текст: «Ну, как? Сойдёт?» — и я бы ответил: «Да, круто!» — или «Доставило!» — или «Ну, это вообще из разряда шедевров!» И она в ответ усмехнётся, как бы и принимая шутку, и в то же время надеясь, что в шутке этой есть и доля нешуточного восхищения, которое в свою очередь непременно следует вышутить...

Мы с ней водили знакомство несколько лет, и я многажды слушал, как Алла читает свои стихи, — очень по-разному она их читала, голос её блуждал от глухого боромота, до ликующего клёкота, — но как бы она их не читала, всякий раз одно и то же ощущение испытывал я: вот он — высший миг её жизни, вот он — пик, вот он — смысл существования, вот ради чего живёт эта тощая, взлохмаченная, круглоглазая девица, вот это — только это и важно в её жизни, всё остальное — только бесплатное приложение, необязательное добавление, длинноты, стилистическая ошибка.

И кстати, как стихи Аллы я не воспринимаю без самой Аллы, так и саму Аллу я не воспринимаю без её стихов. Алла Елагина без её стихов — это для меня что-то непредставимое: просто девушка Алла, просто Алла как таковая — нет, увольте, не хочу и слушать об этакой жути. Поэтому и никаких романов у нас с ней не было, ибо во всяком, даже при самом поверхностном романе стихи были бы совершенно лишними, а лишними они в данном случае быть не могут. Возможно, такое признание ей тоже не слишком польстило бы, но его она снесла бы с большей лёгкостью, чем первое, ибо романы у неё были и без моего участия, а вот ценители и любители её стихов встречались уже не так часто (что отнюдь не говорит о их бездарности). Нет, не было между нами любви, хотя... Как это — не было? Что же тогда было? Дружба? Вот уж слово, которое меньше всего подходит для описания наших отношений. Тогда что? Некая глубинная родственность, отношения брата с сестрой? Наверное, именно так. Именно это. Хотя, как вы понимаете, никакой кровной родственности между нами не было. Нет, братство, сестричество, связь, глубже кровной, тоньше заурядно-любовной, несравненно запутаннее семейной и несравненно шире дружеской. Но мы много лет жили в этом странном, неназываемом родстве и дорожили им, и не испытывали ни малейшего желания, что называется, перевести отношения в другую плоскость.

Я вот в чём хочу признаться — и не без конфуза... Я никак не могу припомнить, в каком именно году мы познакомились. Обычно для меня очень важно привязать события своей жизни к определённым датам, но, когда речь заходит об Алле, все даты странным образом исчезают из моей памяти, я даже не смогу сказать вам, сколько именно лет продолжалось наше знакомство, и можно ли тут говорить о годах? Не о месяцах ли только? Да нет, конечно, о годах, но...

Я думал над этой загадкой, но ничего вразумительного выдумать не смог, я пытался проследить историю нашего знакомства год за годом — и отступился в конце концов: года путаются, события, которые не могли длиться более месяца, вдруг растягиваются на несколько долгих лет, начала событий отыскиваются в более поздних временах, чем их завершения, и нет никакой возможности соотнести, увязать линию Аллы Елагиной со всеми прочими, вполне заурядными линиями моей скромной биографии.

Я решил принять эту странность как данность: в своё время всё узнаем, а до тех пор нечего ломать голову над загадками, которые невозможно разрешить в принципе. Во всяком случае, пока Алла была в моей жизни, я никаких временных аномалий не ощущал, мне казалось (нет, так и было на самом деле!) что время течёт самым естественным образом, не растягивается, не петляет и не прерывается. И вам не надо забивать себе голову этими моими странностями, даже если вы заподозрили меня в безумии, — что ж, пусть будет так, это тоже неплохое объяснение происходящему, хотя сам-то я вполне уверен в собственной вменяемости и могу, если угодно, предъявить справки.

А сейчас (произнося это, чувствую себя эдаким конферансье на провинциальной сцене) — а сейчас, для начала, я хочу предложить вам рассказ, который был написан мной, когда мы с Аллой были знакомы не более, как месяц. Рассказ этот навеян воспоминаниями Аллы о своих студенческих годах, — и вот вам первый парадокс: в то время она ещё не успела никуда поступить, и вспоминать о своём студенчестве никак не могла. Впрочем, не важно, не важно.