Магдалина

Ветер терзал бухту. И волны наваливались на мол, как варвары, упорно атакующие каменную твердыню. Дикие орды, повинующиеся насвистывающей флейте урагана. Басы их тяжелых ударов о стену мола, стоны и скрипы отбойников, собранных  из старых скатов, доносились до операторной. Долетали и брызги от разбивающихся о стенку волн. Брызги переносило ветром аж через крышу здания. Но операторная, стоявшая на высоте причала, неприступная твердыня, гордо смотрела своими окнами  на морское безумие. Волны  не доставали, разбивались о стену мола и скатывались вниз. А брызг она не боялась. Плохо только, что от берега причалы как отрезало. Сухим от берега, от корня мола, не дойти.  Где-нибудь по пути обязательно волной  накроет.

В операторной душно. Танкеров у причалов нет. Операторы, чья обязанность  следить за наливом,  наружу носу не кажут. В погожие дни редко случалось, чтобы все они торчали безвылазно в одной комнате. Но сейчас штормовое предупреждение. Суда к причалам не подходят. А те, что стояли, снялись и ушли тот греха на рейд. Через забрызганные соленой водой окна  еле видны их огни  далеко на рейде.
 
 Сентиментальный романтик - пейзажист скажет, что в это время море прекрасно своей свирепостью: Айвазовский в темных тонах. Но среди операторов желающих  полюбоваться стихией, не имеется. Они люди почтенные, в возрасте. Штормов насмотрелись. И дождь вдобавок хлещет. Не хватает промокнуть и застыть. Только  суровая инструкция предписывает именно в такую погоду ежечасно проверять причальное оборудование. А вдруг  ветром что-нибудь оторвало или повалило. Мастер Иван Алексеевич высылает на осмотр причалов сразу пару. Две ноги хорошо, а четыре лучше.
 
Вдвоем и выйти легче. Это дело непростое. Нужно крепко держать дверь, сделать шаг наружу, расставить ноги, и  передать дверь в полуоткрытом положении напарнику. Второй, выйдя, не должен дверь отпускать, а осторожно прикрыть. Иначе оторвет. В эти секунды в операторную залетает порыв свежего морского ветра, в котором, как утверждают врачи, масса полезных для здоровья компонентов. Но вышедшим на ветер нужно тут же прижаться к стене операторной, а потом, перебирая, как слепые, руками по стене, добраться до лееров и крепко ухватиться за поручни. Иначе опрокинет. И держась за поручни, если есть охота, можно кинуть взгляд, как волны, то тут то, там вырастают из черной морской пучины, как их вершины коронуются  белыми гребнями. 


В эту ночь в операторной  царит необычное возбуждение. Все взгляды прикованы к  окнам, выходящим на море. Там, в море маленькое судно отчаянно борется со стихией. Его неумолимо гонит к берегу. Огни  судна уже совсем недалеко от мола. Понятно, что его сорвало с якорей. Как видно,  у них проблемы  с машиной или с рулем. Швыряет его, бедное, волнами, как щепку. Мощные буксиры, которым шторм нипочем, еще до темноты подходили к судну, покрутились  вокруг него и ушли.  Возможно, поняли, что медицина тут бессильна. Если судно прибьет к стенке мола – ему кранты. Может разбить. И судно потонет. И экипажу несдобровать. Но есть надежда, что корабль принесет на берег. Тоже не весело. Но проще. Берег и в Африке берег.

Но если буксиры отступились от гибнущего корабля, пограничники не дремлют. Они бдят. Прожектора один с мыса на самом конце бухты, где маяк, а другой с погранзаставы на судно наставились.  И перед глазами операторов вся эта трагическая борьба со стихией под лучами прожекторов, как  перед зрителями на сцене.

Мастер Иван Алексеевич, бывший чекист, переживает за друзей - пограничников. Объясняет особо тупоголовым: судно – оно посудина.  Его судьба такая – поплавало и на дно. А у пограничников не должно быть осечек. Священный долг  пограничника  - держать границу на замке, не допустить просачивание на территорию неучтенных иностранцев. Вот они и светят во все прожектора. Следят, не смыло ли  какого неучтенного. А как же! Есть такие циркачи – нырь в акваланге и в ластах. И вроде бы утонул. А потом этого  аквалангиста выявят просочившимся, живым, невредимым, без ласт и даже при галстуке, и уже успевшим тут напакостить. Тогда не сносить пограничному начальству головы.

Самый пожилой из операторов долговязый Михаил Сергеевич, заступается за бедняг, которых мотает на судне.

- Что ты, Алексеевич заладил, просочился да просочился.  Если кого смоет – каюк.
- Сам ты каюк, - отвечает Иван  Алексеевич, - Если у него акваланг и ласты ему никакой каюк не страшен. Заплывает куда-нибудь в заводь к камбалам, переждет и  вылезет, чтобы тут воду мутить. Помнишь, в Севастополе крейсер затонул? То-то и оно. Может быть, они сейчас на такой шторм и рассчитывают.
- Так шпион может и в нормальную погоду нырнуть, - возражает Сергеич.
- В нормальную погоду они все вот где! – Иван Алексеевич поднимает вверх сжатый кулак, -  Все на  полном учете. А в шторм другая песня. Смыло – и взятки гладки. У капиталистов одним меньше, одним больше – человека не жалко. Там этой  басурманской голытьбы, как блох. Новых нашлют. Небось, по заданию ЦРУ что-то поломали, чтобы к нам перебраться.
- А с чего ты взял, что это басурманская голытьба? – спросил Харук, - темно ведь. Может это наши?
- А потому что у меня глаз наметан. Я империалистов и в темноте на запах чую.


 А судно все ближе к берегу. И вот в свете прожекторов оно дернулось, как актриса  на сцене, изображающая предсмертные судороги, подпрыгнуло, и накренилось. Операторы поняли, с  откатившейся волной судно килем ударилось о прибрежные камни. И теперь застряло. Теперь ему каюк. Оно стало похоже на  беспомощного умирающего морского животного. Его еще долго покатывало волнами, как большое бревно. И, наконец, сильно накренило. Оно бортом легло на камни и почти замерло. Едва подрагивало при накате очередной волны.  Прожекторы не выпускали несчастное судно  из своих лучей ни на минуту.  А на берегу в своих зеленых, потемневших от дождя плащах, с поднятыми капюшонами  уже стояли  пограничники.

Перед стражами границы стояла четкая, но нелегкая задача: провести калькуляцию  экипажа, или остатков экипажа и эвакуировать. Кто их знает, что подумали на судне когда, почувствовали удар о камни. Вздохнули с облегчением? Все-таки твердь под ногами. Не совсем под ногами. Еще перед мучениками стояла сложная задача спуститься на твердую почву.

Привычное  судовое пространство изменилось. Судно на боку. Палуба, что всегда лежала под ногами, стала вертикальной стеной. И пошатывание от волн мешало. Наконец команде удалось укрепить  штормтрап, свесить  его за  борт к воде, к камням,  и приготовиться к спуску.

- Спускаемся с документами! -  прокричал в мегафон майор. И спросил стоявшего рядом гражданского в черном клеенчатом плаще, - Они понимают? Они кто?
- Судно итальянское, «Магдалина» - сказал гражданский, - А команда  - интернационал. По-английски должны мало-мальски балакать, капитан в любом случае понимает, -  и гражданский повторил сказанное майором по-английски.

Начался долгий и опасный спуск. Любопытный Харук, единственный из операторов, игнорируя непогоду, дошел до забора в корне мола и с расстояния ста метров  наблюдал, как в свете  ночных карманных фонарей происходит эвакуация, как тяжело спускаются испуганные люди по болтающемуся штормтрапу прямо в волны. Но  свою помощь не предложишь. Это только в кино пограничники  любят добровольных помощников. Харук видел, как тяжело карабкался очередной член экипажа и нырял в темноту, подсвечиваемую игрой световых пятен от пограничных фонариков.

Кроме штормтрапа  параллельно сбросили с судна  канат, конец которого на берегу держали пограничники.  Измотанным людям доставалось еще и от  морского наката, который грозил расшибить о камни. И все же, они, ухватившись за канат, выбирались на берег. Там отходили подальше от волн под опеку пограничников.

У пограничников свои инструкции. С иностранцами, тем более, из каплагеря не заговаривать, и глаз держать востро, и ухо. Пограничники неоднократно проинструктированы, что, может быть, все это хорошо продуманная и хорошо подстроенная провокация. Знают враги, что тут случаются такие шторма. Ждали и дождались случая.  Задача - ни одного из иностранцев не упустить.  А как назло, на берегу сейчас хоть глаз выколи.

- Кто капитан? - спросил майор.
 
Ему что-то ответили. Гражданский перевел, что капитан еще на судне. Еще не все спустились. Капитан по их правилам обязан спуститься последним.

- Сколько человек команда? Документы на судно несите, – гаркнул майор, и, не услышав вразумительного ответа, недовольно буркнул
 
- Итальянцы говорите? Цыгане они, а не итальянцы,
 
Мокрые, продрогшие до костей цыганоитальянцы стояли кучкой под охраной молодых пограничников. Майор мрачно оглядывал судно. Теперь прожектора не доставали своими лучами до штормтрапа. Света от пограничных фонариков маловато. Наконец с  большим трудом спустился пожилой толстый капитан. Вот уже морской накат лижет ему ноги. Кто-то из команды  бросился  помочь капитану. Но пограничники не пустили. Не поступало такой команды помогать вражеским капитанам. Капитана уже подхватило волной, и майор  дал команду выловить.


 И вот все горе - мореплаватели на берегу. Майор в некоторой растерянности. Таких случаев у него не было за всю службу. Да, собственно говоря, за всю службу  ему попадались единичные  мелкие нарушители. И служба шла по накатанной. А тут на тебе! Как снег на голову. Теперь нужно отвезти нежданных гостей на заставу и без спешки  разобраться с ними. А разбираться с ними придется, как видно, долго. Чует сердце, что  у этих цыган при себе достаточных бумаг не будет. Потом нужно будет их куда - то пристроить. Ну не на гауптвахту же.  Хотя это уже вопрос не пограничной охраны. А там и самим нужно будет отдохнуть. Да как тут отдохнешь. Когда теперь придется строчить отчеты. И потом еще те, кто останется у судна, им тоже нужна и пища и смена. Короче забот полон рот.

Но вот все готовы. По коням!  Сначала на заставу! Сначала этих чертей до машин в сохранности нужно доконвоировать. Горы к морю спускаются обрывом. Дорога выше берега метров на двадцать. Там машины. Майор оставляет караул около погибшего судна и уводит остальных вверх крутой тропинкой через кусты. Нужно следить за мокрыми цыганами  в оба, чтобы ни один из них в кусты не вздумал нырнуть. А идут они, как хромые бараны. На горной тропинке в темноте не шибко уследишь. Прожекторы  теперь не скользят лучами по судну. Их лучи светят на воду около остова корабля.

 Первый акт драмы закончен. Но операторы не спускают глаз с судна.  Они  без слов  понимают друг друга. Инстинкт швырял их воображение не хуже, чем волны  - корабль. Инстинкт туземцев, ждущих крушения каравеллы. Инстинкт поживы. Дождаться бы, когда снимут караул. И после этого рвануть к судну.
 
 Стало чуть светать. Теперь темная туша  морского трофея видна лучше. А это не к добру. Могут заметить конкуренты. А скоро, к восьми придет дневная смена. Те откровенные конкуренты. Пора выдвигаться на разведку. 

Среди операторов, как назло, нет ни одного молодого, кому легко подняться по штормтрапу. Зато все тертые жизнью. Знают продходы. Всем покидать причал невозможно. Мастер Иван Алексеевич,  чертыхаясь, проклиная свалившихся на голову империалистов, выделяет в разведку Михалыча и Харука.

- Что там на империалистов смотреть, - бурчит он, - Ладно бы вьетнамцы или кубинцы были.

Иван Алексеевич не скрывал, что из всех иностранцев за людей считает только кубинцев и вьетнамцев. Те хотя бы строят социализм. Но он считает их за людей заочно.  Кубинские и вьетнамские суда, даже сухогрузы, не заходят в порт. Чуть выше нуля в статусе о рангах у Ивана Алексеевича болгары. Их суда  в порт заходят. Но уже и болгары скользкие, уже капиталистической слизью обмазанные. Остальные просто отбросы, которых он бы выстроил вдоль стенки мола и пострелял во славу Родины. Благо стенка длинная.  А тех, кто пытается у империалистов перехватить сигареты или жвачку, просто без суда и следствия вешал бы на наливных устройствах, как предателей и ренегатов.

Но Иван Алексеевич – мастер. А мастер вынужден ходить во вражеский лагерь, на судно, разговаривать с помощником капитана, или самим капитаном, и  считать груз на судне. Для  капитана ему достаточно десяти  английских слов и двух выражений на немецком: «хандехох» и «Гитлер капут». Потому что  наш мастер на ихнем корабле – это парламентарий. А для своих  достаточно непарламентского мата, чтобы доходило.

Обматеренные на посошок операторы отправляются в разведку. У них преимущество.  Они знают ходы. Им нет необходимости писать кругаля , подниматься  шоссе, а потом спускаться козьими тропками. Есть лаз, мало кому ведомая дыра в металлической сетке забора, отделяющего корень мола от берега. Получается в пять раз ближе и проще.

 Через этот  самый лаз бабы из лаборатории в летние дни бегают в обед на берег купаться.  Пограничники это знают, но делают вид, что не замечают.  Почему бы хорошим  и проверенным женщинам не дать  в жару окунуться. Ведь недалеко от забора.  Чуть нее доходя до того места, где сейчас покоится корабль. А переодевалок, кстати, там, на диком берегу нет. Выкручивайся, как хочешь.

 И кстати,  на причале  не обязательно, но желательно, иметь бинокль. А на то он и причал, чтобы на нем имелся сильный  морской бинокль. На всякий пожарный. Так что, берег, где лежит судно, давно пристрелян. И нужно сказать среди этих лаборанток имеются  очень даже фигуристые особы и не особо стеснительные.

Но судно, выброшенное на берег это дама посерьезнее лабораторных купальщиц. Ради такого экстраординарного случая операторы чихают на засекреченность лаза и  проникают к судну коротким путем. Медленно,  как лиса к вороне с сыром, подходят они к продрогшим пограничникам.

Харук пробует заговорить с молоденькими пограничниками. Те смотрят в темноту и молчат. Службу знают. Высоких мотивов, о том, что нужно  проверить, вдруг кому-то ночью плохо стало, кто-нибудь что-нибудь поломал, они  как не слышат. У них в ушах устав. В конце концов,  Харуку коротко отвечают, что это не его ума дело.

 Разведка  уходит ни с чем.  Но удаляется недалеко. Заходят только за сетку в корне мола. Отсюда  уже в утренних сумерках прорисовывается черная туша объекта с иностранными буквами на носу.

- Маддалена, - прочитал вслух Харук.
 
 Тем временем пришла дневная смена. Там ребята помоложе. Могут запросто по штормтрапу вскарабкаться. Пришел на работу и механик со слесарями. Те вообще верхолазы. Конкурентов прибавляется. Но ночная смена терпеливо выжидает, никуда не уходит. Теперь следят во все глаза и  бинокли.  Серьезнее, чем за девками. Ветер и дождь не унимаются. Судов у причалов нет. Работы операторам нет. Вопрос один - когда сгинет караул.

После обеда  спустился к судну от шоссе дополнительный наряд пограничников.  С лестницами. Это еще зачем, гадали операторы. Зачем лестница, если штормтрап висит. Харук и Михалыч  снова выдвинулись в разведку.

И увидели, как лестницу, растягиваемую для устойчивости веревками, с огромными сложностями установили на камни рядом со штормтрапом. Молоденький пограничник снял плащ,  и почти нагишом с  большим ножом в руке зашел по пояс в воду. И полез по лестнице.

- Артист. Думает, ему медаль за отвагу дадут? – пробормотал Харук Михалычу, - Яйца отморозит.

Тут открылась загадка. Пограничник ножом обрезал струны штормтрапа. Тот рухнул в волны. Пограничник спустился. Оделся. Лестницу убрали. Затем  выставили  что – то типа заградительных ежей и протянули колючую проволоку.

- Просто поражаюсь, - покачал головой Харук, - Каких  наивных людей берут на охрану  границы.

 Пока наивные люди складывались, считая, что доступ на судно надежно перекрыт, разведчики возвращались к операторной с докладом, что доступ к судну открыт, и  можно приступать к оперативной работе. Но нужно работать оперативно. Как в песне. Нам нет преград, ни в море, ни на суше.

Большая надежда на механика и его слесарей. У механика  такелажный инструмент, слесари – акробаты. На макушки наливных устройств, как к себе домой. Так что скоро, нужно надеяться, дорога на судно будет восстановлена. И закипела работа. Слесари натянули собственную веревочную лестницу. Как в цирке. И полезли, как  пираты. На абордаж!

И чего там только не было. И краска,  и смазка, и инструмент, и посуда небьющаяся, и бухты веревок, и цепи, и канаты, и кабель, и одежда, и постельное белье. Все в хозяйстве сгодится. Все - импорт. Фирма! Качество! Горы золотые. И теперь это подлежало экспроприации на законных основаниях.

Если у кого робкое сомнение в законности и юркнуло пугливо, как корабельная крыса, но тут же исчезло. Отбросим разговоры! Веред и вверх! А там… ведь это наши воды…Выброшенные на дикий  берег чужие суда вне закона. Береговой закон на них не распространяется. А морской закон – для пришвартованных по правилам. А на диком берегу –все зыбко, как галька, перекатываемая прибоем.  Зыбкий берег – зыбкий закон.

Место для причалов изначально было выбрано по правилам, на самом краю города. С заботой о советском человеке. Чтобы перевалка неэкологичного продукта не подрывала здоровье горожан. А теперь стало видно насколько удачно выбрано место для причалов. Край города – край цивилизации. Разве купались бы таким грешным образом  лаборантки где-нибудь в центре города  у причалов с сухогрузами? Конечно, нет. Но и лаборантки  учитывали, что   пляж дикий. И поэтому всегда ходили компанией, конечно, женской, и специально для этого заготовленными крепкими  кизиловыми  прутьями.  Береженного бог бережет.

А что касается выброшенного корабля, так ему вовсе закон не писан. И хорошо, что на краю города желающих поживиться выброшенным добром меньше. Прежде, чем  нагрянули посторонние с близлежащего бугра, большая часть ценностей была вынесена.

Азарт велик. Дербанили весь день до темноты. И ночная смена и дневная. Бригадным методом. Трофеи делили  полюбовно, без особых споров. Механику  за его тальки и полиспасты – заграничный инструмент.  Простыни да кастрюльки ему ни к чему. Он молод, холост, где-то угол снимает. Ни дома, ни семьи.  А инструмент  на загляденье. Гаечные ключи, молотки, кувалды, отвертки, зубила. Пусть радуется.   Механик инструмент хапает, как акула.  И вместе с тем, над теми, кто тянет с судна для домашнего хозяйства, бессовестно посмеивается.

- Зря усмехаешься, -  обижается Харук, -  Ты вот с мое поживи. Тогда и смейся. Я сюда, в город после войны с матерью вернулся. Ни одного целого дома.  Кругом разруха.  Мне десять лет, сестренке пять. Да мать хворая. Отец погиб. И кругом такие же, войной побитые. Вот и поживи. Жили в развалинах. У костра грелись. Каменный век. Вот меня мать и посылала по руинам походить. Где  кирпич, где доску можно скоммуниздить, где тряпку. Так и строились. Генералиссимус нам не помогал. Сами себе помогали. Так что ты говоришь у нас инстинкт? Да у меня с тех пор инстинкт. Инстинкт выживания. Я благодаря этому инстинкту и выжил.

Такую работу можно было провернуть только коллективом. Как писал поэт, единица – ноль.  Все, снятое с корабля, еще требовалось допереть по горной тропинке до шоссе.  Там припрятать в кустах. Потом один из – назовите, как хотите, компаньонов или подельников, - подъезжал на своем москвичонке с прицепом.

В этих домах на краю города строились на свой страх и риск, поначалу без воды и света, хозяева жилистые, крепкие. Кулаки. Если у такого хозяина машина, то и прицеп. Ему машина – не на природу семью возить. А как раз для того, чтобы прицепом добро возить. Прицеп в секунду набивали до краев и уезжали. Где-то у себя во дворах разгружали и снова в путь. А на шоссе выставили дозор. Вдруг пограничникам вздумается вернуться.

Но кое-что из корабельных цацок домой не брали. В каютах нашли разного рода печатные издания. Конечно, первым делом в глаза бросалось яркое, броское.  Журналы с голыми девками. Ильич не зря долго жил по заграницам. Насмотрелся и потом стал  учить, что газета коллективный пропагандист и агитатор. Были и книги. Но, понятно,   на иностранном. Но народную любовь завоевала голозадая периодика.

Но что делать с таким журналами?
- Не съесть, ни выпить, ни поцеловать, - произнес на этот счет загадочную фразу механик.

И верно. Так просто дома среди нахапанного барахла не свалишь.  Все операторы люди семейные, с детьми. Из сел. Где о таких безобразиях не слыхивали. Как на это  жены посмотрят? Ворох журналов был  принесен для более тщательного просмотра в операторную.
 
Иван Алексеевич, увидев этот империалистический взрывпакет, взбеленился и приказал немедленно уничтожить.  Но операторы не повиновались.

- Фашисты вы недорезанные, сволочи, - прокричал  Иван Алексеевич.
- Это я фашист? - возмутился Харук,  - Я от фашистов больше твоего пострадал. Я ни детства  нормального из-за них не видел, ни юности. И баб  в журнале  видел только в «Работнице» и «Крестьянке». Так хоть ближе к пенсии изучу. А ты меня за это фашистом назвал? Да сам ты фашист.
 - Он пострадал?! А я  - с ними воевал! Так вот, наши, когда наступали, у фрицев такие картинки находили. Фашистские картинки. Полное разложение. И вот приходилось нам таких охотников до такой продукции  выявлять.
- Что, небось, расстреливали?
- Будь моя воля, расстрелял бы. Не дострелял. Вот и получай реваншистскую пропаганду.
- А механик сказал, что это  простой «Плейбой»
- Че-во? – нараспев презрительно  произнес Иван Алексеевич.
- «Плейбой». Журнал такой. Механик говорит, он в Америке на каждом углу продается.
- Слушайте его больше, сиониста вонючего. Порнография! Убрать с моих глаз долой.  Нужно  про вас Никишину стукнуть

Операторы знали, о ком говорил Иван Алексеевич. Никишин был каким-то хитрым, тайным подсадным жучком. Не то пограничником, не то вовсе законспирированным чекистом. Засланный казачок. Неброский мужчина средних лет, среднего роста, неплечистый, рыжеватый с конопушками.  Он ходил по причалам заводил доверительные разговоры о жизни. О себе никогда не говорил. Его другие интересовали. Так, бывает, спрашивает  о своих будущих героях писатель или журналист. Но этот, каждому было понятно, выискивал крамолу. Что он за птица,  можно было убедиться хотя бы по тому, как он проходил через проходную. Проходная на причалы – это практически граница. Все обязаны предъявлять пропуска. Хоть ты тут уже сто лет работаешь, и тебя охрана знает, как облупленного, будь любезен предъяви пропуск. И только этот ходил, как к себе домой.

 Хотя не шибко операторы его боялись. Во-первых, несмотря на его секретную миссию, поняли, с кем имеют дело. А во-вторых, подметили за ним любопытные детали. Неоднократно в купальный сезон они его заставали притаившимся в тени оборудования на причале. И с биноклем. Знали уже, как перерыв, как лаборанток понесет купаться, так Никишина понесет на причал. На лабораторные работы.

Журналы операторы посундучили  под замок, по своим шкафчикам, в рукава запасных ватников,  плащей, в сапоги, за спиннинги. Два дня, пока свирепствовал  шторм, и лишних на молу не появлялось, все было спокойно. В такую погоду  Никишина на мол лебедкой не затянешь. Только  Иван Алексеевич мешал. Безвылазно торчал в операторной, и не давал расслабиться.  Оставалось им чаще обычного выходить на осмотр причалов, с заходом в самый конец мола, в слесарку. Там, у молодого механика царила сплошная толерантность. Те пять журналов, что приперли с собой слесари, ходили по рукам. И операторы приобщились к просмотру, а в благодарность за доступ к телу предупредили механика, что Иван Алексеевич, который  на механика постоянно точил зуб, как на вражеского агента и скрытого сиониста, грозился  о журналах капнуть Никишину.

   Очень быстро наступил момент, когда смотреть на картинки – этого мало. В таких, прямо скажем, неординарных иллюстрированных изданиях и слова должны быть соответствующими картинкам.  Захотелось узнать про их иностранные непристойности.
 
 - Да, всякую чепуху пишут, - отмахнулся механик.
- Ну, вот тут, например, что написано?
- Вот тут? - механик  посмотрел на смуглую девушку  с большой красивой  грудью на картинке, задумался над текстом под фотографией,  -  Про эту девушку пишут. Где родилась. Кто родители.
- Ну, интересно.  И кто же у нее родители?
- Отец по происхождению швед,  инженер. А мать пуэрториканка. Учитель.
- Ничего себе. У инженера и учительницы дочка голяком прыгает. И сниматься не стесняется! А что еще пишут?
- Пишут, какой университет она закончила.
- И еще университет закончила?! Е-мае! Живи она тут, пошла бы по сибирским университетам.
- По рукам бы пошла, -  появилось на свет альтернативное мнение.
- А что еще пишут? Вот тут.
- Это  рассказ. Но язык для меня  сложноват, - признался механик

Механик показал маломальское знание языков. И его пригласили на консультацию в операторную. Там в углу за тумбочкой оставались сваленными иностранные книги. И что удивительно, целая куча совершенно одинаковых. Как близнецы. Такое впечатление, что там у них что-то хором изучают, как у нас Брежнева. Увы, никто из  операторов зарубежной грамоты не знал.

- Да это библия, - сказал механик, полистав одну из книг, и покачал головой, - Но она на итальянском.

  Весть о неприличных журналах и библии все-таки просочилась куда следует.   Еще не утихли накаты волн о  стену мола, нагрянул Никишин.  Книги от него и прятать не стали. Даже подсказали, что это библия.

- Я возьму одну? – спросил Никишин.
-, Молиться на сон грядуший? Грехи замаливать? - усмехнулись в ответ, - Бери, не жалко. Механик сказал, она на итальянском.

 Никишина учили его командиры, сначала  нужно досчитать от одного до десяти, потом от десяти до одного, а потом открывать рот. Поэтому он задавил в горле очень уместный ответ, что это операторам скоро придется грехи замаливать, и, молча, пошел на выход. Рыться по шкафам  Никишин не имел права. Шкафы запирались на замки. Это было бы  превышением полномочий. На такую тотальную проверку имели право только директор или главный совместно с начальником пожчасти во время проверки пожарной безопасности. Никишин пошел другим путем. Он пошел к директору.

Хоть Никишин не  был наделен высокими полномочиями, но нес службу высокого значения. Но, он терпеливо ждал в приемной, пока молодая  секретарша доложит о его приходе. Молодая красавица – секретарша лениво поднялась, и, проходя в кабинет директора мимо Никишина, обдала его ароматом духов. По блеску ее темных, как маслины, глаз, и легкой усмешке Никишин понял, что никто в приемной не сомневался, что  сей гость пожалует.

Директор, услышав звук открывающейся двери, торопливо задвинул ящик стола. Секретарша понимающе улыбнулась. Поняла, в ящике тот самый  журнал с корабля, ради которого директор вчера попросил ее задержаться после работы. И за чашкой кофе в его кабинете они вдвоем рассматривал, на какие гнусности и извращения способен капитализм.

 В обязанности  Никишина входило знание людей. Но он не знал, что директор  лихо обошел его на повороте.

На балансе предприятия числился спасательный катер. И в штате имелась должность матроса. Катер бесконечно стоял на стапелях. А прикипевший к  этой должности матрос по фамилии Ющенко бесконечно стоял с удочкой и ловил рыбу. В открытую. Рыбная ловля на территории запрещалась. Ведь, как поучал сам директор, люди на работу приходят не рыбу ловить. Пойманного за ловлей рыбы оператора лишали премии. Но Ющенко был человеком директора. Делился с шефом рыбой. А улов у него, профессионала, был постоянным.   И получал премию. Так что, и овцы были целы и волки сыты.

Матрос - спасатель пронюхал про корабль на берегу и добычу, как только ступил  за проходную. Тут не до рыбы.  Рыба – это давно изученный  подводный мир. А  иностранный корабль – это неизученный и загадочный мир. Подстерег, когда слесарей куда-то унесло из слесарки, быстро осмотрелся острым глазом и умудрился спереть пару плохо припрятанных журналов. Слесари к тому времени еще не успели сделать учет принесенному. И пропажи не хватились. Им хватило оставшегося. А Ющенко один журнал оставил себе. Но другой, тот на котором голяком фигуряла красотка, похожая на  Аллочку –секретаршу, преподнес шефу.

И пред собственными глазами директора лег легендарный журнал. Слово «Плейбой» ему, человеку цивилизованному, интересующемуся международной обстановкой и новостями культуры, было знакомо. Долгое время он знал о «Плейбое» заочно. Но вот теперь, благодаря силам небесным, наславшим ураган, представилась возможность лицезреть «это».

Директору уже было доложено, что по поводу этих журналов механик произнес странные слова – «не съесть, ни выпить, не поцеловать». Так директор и процитировал это Аллочке, когда они вдвоем. Отдыхая после тяжелого рабочего дня,  попивали кофе и рассматривали журнал.
- И почему же не поцеловать? – и директор позволил себе такой взгляд, каким никогда при посторонних не позволял себе смотреть на  Аллочку. Только после работы и только в те дни, когда у Аллочки было хорошее настроение. 
 
Теперь журнал лежал в ящике стола. А перед столом стоял Никишин. Директор приветствовал его,  встав,  пройдя к креслу в углу кабинета, и широким жестом руки пригласил Никишина занять соседнее кресло. Попросил Аллочку сделать пару чашек кофе. Неожиданный  визит Никишина напрягал.  Что этот жучара вынюхал? Какую свинью собирается подложить? Директор знал о журналах, но не подумал устраивать проверки. Мужик на то и мужик, чтобы смотреть на баб. А визит Никишина мог быть намеком на то, что мужик -  есть, прежде всего, гражданин, а руководитель предприятия – тем более. И этот руководитель проявил близорукую мягкотелость. Вместо того, чтобы устроить моментальный тотальный шмон, пустил все на самотек. 

Но Никишин его удивил. Сунул  книгу и сказал, что на причалах целый арсенал идеологического яда. Библия! Директор повертел книгу в руках. Он знал только о журналах. Библия – это новость. И это снимало напряжение. Подумаешь, библия. Великое дело!

- Ну, так тут по-иностранному, - сказал директор.
- А вы спросите вашего механика. Он у вас полиглот. Я бы, между прочим, задумался, зачем на причалах работает человек, который и с иностранцами может заговорить.
- Так разве это плохо? – сказал директор,  -  А вдруг  поломка нашего наливного устройства уже присоединенного к судну? Не нужно звать переводчицу. Он  может сам поговорить и быстро сделать ремонт. Вы же знаете, у нас каждая минута простоя – доллары.
- Вот именно, доллары, - помрачнел Никишин, - Он может черти, что им выболтать.
- Например? - удивился директор.
- Этого-то мы с вами и не знаем.  Но откуда вы знаете, какие тайны  знает он?
- Аллочка, ну-ка вызовите мне сюда Сирицкого срочно, - попросил директор секретаршу, -  Посидите, Игорь Петрович. Успокойтесь. Придет механик и все прояснится.


Пока ждали механика, директор вспоминал, что он о нем знает. Немного.  Говорили, что механик бил одно время клинья под Катю, дочку парторга Германа Петровича. Сам Герман Петрович ему жаловался. А директор был склонен верить Аллочке. Та уж  про такие вещи знала все. И у нее была другая версия. Уж больно некрасива и глупа была  Катерина, чтобы кому понравиться. И настолько глупа, что держалась только благодаря отцу. И доверить ей было можно одно - разносить на причалы молоко, положенную за вредность. Говорили, что это она пыталась окрутить механика. Но безуспешно. И тогда стала  жаловаться, что механик задолбал своим назойливым приставанием.
 
  Директор так и сказал Герману Петровичу, что если механик бабник, это дело не директора, а как парторга. И то механик беспартийный. Как к нему прицепишься?

 Другое дело, думал директор,  если этот беспартийный – полиглот. Из этого можно что-то выдоить. В смысле журнала. Директор знал английский в объеме школы и заочного  института. Имелась, конечно, в штате переводчица. Но перевести такой журнал ее не попросишь. Ну, вот тут и подумай. 

- Что это? – спросил директор, когда в кабинет вошел механик.
- Евангелие
- Так евангелие, или библия? – спросил директор.
- Ну, библия. Какая разница? Библия - это Старый завет. Но иногда евангелие,  то есть, Новый завет, тоже библией называют, - ответил механик.
- Иногда так, иногда этак, - усмехнулся директор, - Юлишь. У тебя на причалах идеологическое оружие, а ты молчишь. Я тебя спрашиваю, а ты изворачиваешься. Откуда это?
- С «Магдалины» принесли, - механик говорил, словно не видел в этом никакого преступления.
- Это с судна? Так оно же Маддалиной зовется.
- А по-русски Магдалина.
- С «Магдалины» библию принесли, - ты первый должен был звонить в колокола. А ты еще операторам переводишь.
- Ничего я не перевожу. Я по-итальянски не читаю.
- Не читаешь, а говоришь что евангелие.
- Так кто же этого не знает? - механик удивленно  раскрыл глаза, - Там  четыре  канонических текста, один за другим.
- Канонических? – сказал директор, -  Семинарист ты, что ли?
- Ну, ведь это известное, - механик взял книгу полистал. Указал на иллюстрацию, -  Вот кающаяся Мария Магдалина. Она католическая святая. Подруга Христа.  По ее имени и судно.
- Это которая распутница? – спросил Никишин.
- Да.  Она у них святая, потому что в Христа уверовала.
- Хороши нравы, - сказал Никишин, - Святая распутница.
- А такое часто бывало, - сказал механик.
- Я вот в бога не верю,  - сказал директор, -  И знать про всяких Магдалин ничего не желаю. А ты всякие канонические лазейки выискиваешь. А что это ты говорил: ни съесть, ни выпить, ни поцеловать?
- Это из стихотворения, - сказал механик.
- Еще какую литературу оттуда взяли? -  взял слово Никишин, - Я слышал, что не только книги.
- Еще ключи гаечные, графитную смазку в тюбиках.
Никишин недовольно скривился. Он думал, что своим вопросом поймал механика в западню,  ожидал покаяния, раскаяния. А тут про  графитную смазку.
-  Ладно, свободен, - сказал директор, - Иди на причалы. Сейчас придем к тебе с проверкой.

 Механик ушел.

- Ну, что будем делать? – спросил директор Никишина. Проверки устраивать он не хотел. Мужиков, припрятавших себе журналы, он по-мужски понимал. Даже был солидарен. Журнал, который подарил Ющенко, оказался в самое яблочко. А одна бабенка на картинках и так, и этак, и разэтак, и шиворот-навыворот, и задом-наперед – вылитая Аллочка. Грудь только немного побольше Аллочкиной. Так что неплохо бы спустить все на тормозах. Чтобы Никишин не носился с компроматом, как со знаменем.

- Вам ничего делать не нужно, - решительно произнес Никишин и вышел.
 
И его слова  прозвучали, как угроза. Директор позвонил на причал и сказал
- Завтра придем к вам с  проверкой пожарной безопасности. Так вот, чтобы ни одного листочка  из вашей порнографии не было. Как в аптеке. Механику передайте.

Потом он вызвал главного инженера. Главный, молодой, рисковый, авантюрист, с первого момента крушения судна ратовал за то, что нужно все конфисковать. Там на судне, к примеру, генератор. Предприятию иметь лишний генератор не  помешает. Но директор, не решался на такой решительный шаг. А теперь после Никишина вдруг перерешил: с завтрашнего дня в организованном порядке снимаем, что можем.

 Но утром к судну вернулись пограничники. И вопрос экспроприации сам собой был снят. Судя по тем слухам, которые успели дойти до директора, пограничников должны встретить обглоданные ребра, металлическая пустыня. А для отпущения своих грехов директор с пожарниками провел рейд по причалам. Пригласил на рейд и Никишина. Но видно, операторы и  механик прислушались к его словам. Ни одной книги, ни одного неподобающего журнала, ни одной печатной страницы  обнаружено не было. Ничего, кроме правил и инструкций, и старого засаленного «Огонька».
 
 - Ну что ты надыбал на этой прости господи, «Магдалине»? - спросил директор, зайдя в слесарку к  механику.
 
Тот не стал отнекиваться. Директор увидел много ценного. Заметив, как загорелись глаза директора при виде набора маленьких накидных ключей, очень нужных для автомобилиста, механик презентовал их ему.

Все-таки смышленый парень этот механик, подумал директор, возвращаясь в кабинет. И языки знает, и хозяйственный, добытчик. Знает, где что можно найти.  А суда, известно, снабжаются по первому классу.

- Аллочка, напечатай-ка распоряжение, Сирицкого премировать половиной оклада за выполнение  особого задания,  - сказал он секретарше.

Ни съесть, ни выпить, ни  поцеловать, подумала Аллочка. Эта загадочная фраза, якобы произнесенная механиком, до ее ушей дошла, когда директор еще и журнала не видел. А когда они вместе просмотрели журнал, Аллочка и доложила об этих словах директору. Так что, он эти слова директор повторил с ее подачи. Но ведь,  как часто повторял Герман Петрович, каждый думает в меру своей развращенности. И поцеловать, и напечатать распоряжение о  премии, -   печатая, закончила свою мысль Аллочка.

Прошел сезон штормов. Потеплело. Вода  у мола посветлела. Убаюкивала уставшие от далеких переходов корабли своим ласковым плеском. Механик, как видно, любитель стихов и тут  выразился «Белеет мол и, радостно синея, безоблачный сияет небосвод».  Весной и настроение поднимается. Директор с набором  импортных ключей  в багажнике  «Волги»  почувствовал себя повелителем дорог. Механик уже забыл, как  славно он просадил премию с телкой в кабаке. Штормовые приобретения операторов  на  полках в их сараях уже  прижились, покрылись пылью. Все страсти урагана забылись. Команду выброшенного судна давно выслали, отправили  восвояси. Бедная, разутая и раздетая ограбленная «Магдалина» ржавела на берегу под веселым  весенним солнышком. А  журналы с развеселыми картинками все реже извлекались на свет божий. И Иван Алексеевич реже величал своих подчиненных  фашистами.

 Но не зря Никишин назвал эти журналы метастазами западного мира.  В один из  погожих дней Катя  принесла на мол пакеты молока. В операторной было пусто. За Катей имелась слава любительницы втихую прогуляться по незапертым ящикам. Она  потянула на себя  ящик стола мастеров и увидела журнал.

«Учитесь властвовать собою… К беде неопытность ведет»  писал Пушкин. Бывает, что глупому, неискушенному, нестойкому, да еще вынужденному долгие годы  сдерживать страсти,  достаточно картинки, чтобы соскочить с петель.

О дальнейшем судили по каким-то образом просочившемуся докладу пограничника, стоявшего у трапа. Девушку разносчицу молока он видел не раз. В этот раз она, спустившись с операторной, не пошла на берег, а стояла и ждала чего-то. И вот, когда два матроса спустились с судна,  она  подошла к ним и стала с ними общаться. А из-за ее незнания языка  все общение шло жестами,  так, что не только моряки ее поняли, но и пограничник. И поняв девушку, иностранцы стали озираться, так, как смотрит вокруг человек в поисках укромного места. А на молу таких мест предостаточно. И когда эти трое стали удаляться, пограничнику ничего не оставалось, как сигнализировать по спецсвязи. Наряд быстро обнаружил гнездышко на  большом бетонном пале под трубами. Два иностранца, увидев пограничников, отпорхнули испуганными голубями. Смущенно залопотали на своем тарабарском наречии. Катю, немного помятую, пришлось вытягивать под белы ручки. 

Срочно вызвали  ответственного за объект - Никишина. Тот, по долгу службы, знал, и чья она дочка и все остальное. Попробовал поговорить с нею. При расспросах  она  подозрительно уходила от ответов. И Никишин понял, что перед ним случай клинический.  Таблеток наглоталась? Весеннее солнце подействовало?  Катя ничего по сути дела не говорила, а все время повторяла:

- Им можно, а мне, что, нельзя?

Сначала Никишин думал, что она говорит о моряках. Но вскоре выяснилось, что речь идет о девушках с картинок в журнале.

- А где ты видела журнал? – напрягся Никишин.
- Там в столе, - Катя показала в сторону операторной.

Никишин догадался: это она журналов насмотрелась. Вот как они аукаются. Никишин барсом рванул в операторную, запыхался, вбежал, открыл ящик стола. Пусто! Враг идет на полшага впереди.
 
 Вызвали Германа Петровича. Тот опечаленный  и смущенный увел  Катю. После такого дочке задробят пропуск на причалы. Тут же организовали внезапную проверку пожарного состояния. По шкафчикам. По всем закоулкам. И снова ничего. Снова враг на полшага впереди. 

 Никишин не сдавался. Спустя неделю в одну прекрасную ночь, которую Никишин мечтал сделать Варфоломеевской,  наряд пограничников прошел лавиной по адресам. Планировали охватить  слесарей, механика, сменных мастеров, операторов. Искали журналы.  Нет, это был не обыск, а досмотр.  Никишину было достаточно видеть реакцию. Искать было просто. Почти все операторы жили кучно рядом с предприятием.  Но поиски не давали результатов. Никишин мрачнел.

 Оставались неосмотренными механик и пару сменных мастеров. Они жили дальше остальных от предприятия. Начали с Ивана Алексеевича. Он жил в маленьком частном домике вдвоем с женой. К калитке вышла  жена. Испуганная женщина при виде военных струхнула, смутилась и сказала, что хозяин сейчас в туалете. У него последнее время запоры. Так он прямо там в туалете приделал гвоздик. И если ничего не получается, сам ставит себе клизму. И в это время, - а сейчас как раз такое, - лучше его не беспокоить. Женщина указала на будочку в глубине двора, из которой шел свет.

С позволения хозяйки, пока ждали Ивана Алексеевича,  пограничники проверили дом. Ничего не нашли. А хозяин не выходил из туалета.  Никишин тихим шагом подошел к туалету и жестом подозвал пограничника.  Понятливый молодой человек  обхватил Никишина и приподнял так, что тот смог заглянуть в щелку выше двери.  Никакой клизмы. Иван Алексеевич, не спуская синих спортивных шаровар с красными лампасами, сидел  на корточках  и держал в руках  журнал. Никишин постучал.

- Чего? - послышалось из-за двери, и Никишин увидел, как Иван Алексеевич оттянул доску и сунул за нее журнал и вернул доску на место.
- Иван Алексеевич, мы к вам, - сказал Никишин.
- Кого это несет? 
 
Услышав  среди ночи голос незнакомца, Иван Алексеевич отодвинул шпингалет и вышел. Этого Никишину было и нужно. Через секунду на глазах у обомлевшего хозяина туалета Никишин молниеносно запустил руку в тайник и извлек все содержимое - три  журнала. И помахав перед носом Ивана Алексеевича  скрученным трубочкой компроматом,   он сунул  их в широкий  внутренний карман плаща и сказал.
- А ведь был на хорошем счету. Скажи спасибо, жена не видит, ветеран. Жене  не скажу. А то еще  инфаркт схлопочет.

Три журнала. Это улов!  Больше  на радостях Никишин  никуда не поехал. И не знал, что Иван Алексеевич, как Матросов, своей грудью закрыл механика. Никишин поздно вернулся с задания. Дома все спали.  Сам удивился, но его потянуло на ту же стезю, что Ивана Алексеевича. Он уселся на унитаз и  на скорую пролистал журналы.  Потом спрятал их в тот же карман плаща. И лег под теплый мягкий бок к жене.

Утром жена спросила
- Что это на тебя ночью нашло? Аж жуть. Прямо как таблеток наглотался.

 
 Трофеи Никишин запер в своем кабинете и с утра двинул на мол. Сейчас должна быть смена Ивана Алексеевича. Как он теперь будет смотреть в глаза? Но оказалось, что  Иван Алексеевич не вышел на работу.   Утром на мол пришел  парторг Герман Петрович, - Алексеевич  был ему приятелем, - и сообщил, что звонила его жена. Сказала, что  у того  сердечный приступ. В больницу увезли.
- Выжали ветерана, как лимон, - сокрушался Герман Петрович, - Сколько он сил и нервов  на производство положил! Не уберегли. Нужно  будет обязательно в ближайшее время  его проведать.

-Это точно, - сказал Никишин, которой не ожидал такого эффекта и даже расстроился за Ивана Алексеевича.  Хотел было попросить передать с операторами, если пойдут в больницу, привет, но передумал. Ивану Алексеевичу спокойствие важнее всего.

Он вернулся к себе в кабинет, заперся и теперь устроил доскональный  просмотр реквизированного чтива. Хороши бабы! Где они таких навыискивали?

 О том, чтобы Ивану Алексеевичу работать после инфаркта  в ночные смены, не было и речи.

- Да и зачем вам это надо?  - увещевал его директор, - Здоровье дороже.  Вы ведь  уже свое отработали. Сидите дома, смотрите телевизор. Кроссворды решайте. Внуков растите.  Я бы на вашем месте не раздумывал ни минуты. И у нас в совете ветеранов будете самым почетным членом.
 
Прошло несколько лет. Иван Алексеевич оклемался. По праздникам появлялся на производстве при медалях. Вспоминал  свои славные боевые и трудовые подвиги.  Но словно бог мстил Никишину за Ивана Алексеевича.  Неизвестные  негодяи стали про него распускать нехорошие слухи. Он перенервничал и загремел в госпиталь с сердцем.   От капельниц руки посинели. Как-то подошел врач и посоветовал нетривиальный метод лечения. По статистике американских кардиологов восстановлению мужчин после сердечных приступов хорошо способствуют положительные эротические эмоции. Даже простой просмотр эротических журналов.

- Помните, как в песне «Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей, что своим веселым взглядом к сердцу прикасается»? К сердцу прикасается - это ваш случай. Попросите жену найти такие журналы,  - сейчас  это не проблема,  - и любуйтесь. Только на пользу. Это вам  не химия. И, говорят, помогает.

- Валюшка, - сказал Никишин жене, когда она пришла его проведать, - Тут меня и в больнице коллеги  делами донимают. Возьми у меня в столе ключ от сейфа. И достань оттуда большую черную папку с номером 57. И принеси мне завтра.
- Да хватит тебе, уймись,  - сказала жена,  - Наработаешься еще. Успеешь.
- А я  тебе говорю, принеси! Завтра!