Филимон

Гл.1
В мире Филимона было мало картинок. Зато там было много звуков. Дело в том, что Филимон жил в ящике комода. Ящик обыкновенно был задвинут, в нем было темно, но довольно уютно. И хотя Филимон почти ничего не видел, ведь своей лампы у него не было, чтобы зажигать ее по вечерам, когда на город опускается ночь, зато он мог все слышать. Да и не переживал он по поводу лампы-то, он ведь ни город, ни ночь тоже видеть не мог.
   Итак, Филимон – а он был мышью, это он совершенно точно знал, в его ушках долго стоял чей-то возглас, когда этот кто-то выдвинул ящик и увидел его: «У нас в комоде поселилась мышь!!!»,  и так как рядом больше никого не было, он сделал вывод, что это про него,- Филимон слушал.
   Чаще всего, слушать было нечего. Большую часть дня комната была пустой. Но ближе к вечеру (хотя Филимон и не мог знать, что это именно вечер: у него не было не только лампы, но и часов) комната начинала наполняться звуками. Приходили и уходили люди, что-то говорили, что-то делали…иногда кто-нибудь выдвигал ящик, в котором он лежал, свернувшись уютным клубочком, но заметив мышонка быстро задвигал ящик обратно, так что Филимон не успевал ничего разглядеть.
   По утрам, после длинного ночного затишья, когда мимо комода могло, изредка, проскрипеть только привидение (или это просто деревянные половицы поскрипывали от скуки?), через комнату торопливо проходили люди, но они не задерживались в ней надолго, не было того многоголосия и возбуждения, которые наполняли ее по вечерам.
   Положив аккуратную мордочку на передние лапки, Филимон слегка шевелил ушами. Они были большие и круглые, то ли от постоянного вслушивания, то ли просто потому, что он был мышью. А может, и то, и другое.
   Он так долго жил в ящике, что научился различать постоянных посетителей комнаты, тех, кто приходил в нее каждый день.
   Один  шагал громко, весомо. Самый большой, догадался мышонок, и значит, самый сильный. А раз самый сильный – самый главный. Филимон про себя называл его Хозяином, и уважительно встряхивал ушами, когда слышал его шаги.
   Другой пролетал через комнату как вихрь,  а если он вдруг останавливался и заговаривал с кем-нибудь, то уже его голос подхватывал Филимона и кружил. Он говорил быстро, весело. «Ураган»,- назвал его было Филимон, но потом поправился: «нет, Вихрь». Все-таки, Вихрь был симпатичным и совсем не разрушительным. «Молодой еще»,- решил с улыбкой Филимон.
 Был там и Осторожный. «Почти мышь»,- с уважением думал Филимон: шагал он тихо, говорил не громко.-«Но, конечно, никакого сравнения с Хозяином»,- думал мышонок, а уши его трепетали при воспоминании о Хозяине, чей голос был слышен в самом дальнем уголке его ящика.
   Был и еще кто-то.  Кто-то, чьих шагов Филимон никогда не слышал, и чей голос никогда не нарушал тишину, но чье присутствие он чувствовал с присущей мышам чуткостью. И Филимон даже мог бы поклясться, что этот кто-то был в комнате даже тогда, когда там не было никого, кроме, разумеется, самого Филимона.

Гл.2
В то утро Филимон проснулся позже обыкновенного. Он блаженно улыбался, вспоминая свой сон. А снилась ему не ерунда какая-нибудь, о нет, это был великолепный кусок сыра.
   Вчера вечером он обнаружил в углу, за стопкой бумаги, кусочек сыра. Маленький, но очень аппетитный. И вовсе не засохший. Не раздумывая, откуда он мог взяться в закрытом ящике, мышонок в мгновение ока слопал его, чтобы потом всю ночь во сне находить его вновь и вновь. Причем во сне чудесным образом маленький, даже, может, с сожалением подумал Филимон, малюсенький кусочек сыра превратился в восхитительный кусок, да что уж там, настоящий кусище.
   Облизнув усы, Филимон прислушался. Тишина. Должно быть, утренние шаги он проспал. Теперь долго, до самого вечера, о котором, впрочем, Филимон ничего не знал, будет тишина.
 Он свернулся калачиком, еще раз облизнул усы и закрыл глаза, вызывая в памяти тот ночной кусок сыра.
   Но тут же открыл, потревоженный каким-то звуком. Причем звук этот доносился не из вне! Этот звук был здесь, в закрытом ящике комода!
   «Урррр, Уррррр, Урррр». Бедный мышонок трепетал. «Вот бы сюда Хозяина! Любой звук испугался бы его и не тревожил бедного маленького мышонка»- мечтал Филимон. Но Хозяина не было. И Вихря. И Осторожного. Даже Маленького Льва, как окрестил мышонок кого-то, чьи шаги были быстры и тверды, а юный голос разрезал воздух на куски. Не было никого. Ни-ко-го!
   Мышонок забился в тот самый, еще пахнущий сыром угол, закрыл глазки, а носом уткнулся в лапы. И подумал о том ком-то, чьего имени он не знал, чьих шагов никогда не слышал, и в чьем существовании порой очень сомневался.
   «Разве может быть, чтобы кто-то не говорил и не ходил, а, все же, был? Ерунда какая-то».
   Но иногда он всем своим мышиным существом ощущал его присутствие. Иногда ему даже казалось, что этот кто-то находится в комнате всегда. А иногда – но еще реже – он позволял закрасться себе в голову странной мысли, что этот кто-то находится не просто в комнате, а – только тсссс – прямо в ящике. В его ящике!
   «Уррр, урррр, урррр».
   Но Филимон, почему-то, не испугался. Он чувствовал, что этот кто-то не боится. И от этой уверенности его усы перестали дрожать, а глазки открылись, всматриваясь в темноту.
   «Уррр»,- еще раз пропел его животик, и Филимон тихо засмеялся.
   «Ах ты, обжорка, ты вспомнил вчерашний сыр, и тебе захотелось еще. Но разве надо было так меня пугать»,- и мышонок погладил свой животик, смущенно поводя ушками – хорошо, что никто не знает, что он испугался урчания собственного живота. «Или, все-таки, знает?»- вспомнил он о том, кого не знал (или знал?).


Гл.3
Филимон проснулся в радужном настроении. Это, прежде всего, было связано с тем, что накануне вечером он снова нашел в углу восхитительный, ароматный сырный кусочек. Нос его подрагивал, а усы трепетали при воспоминании о находке. И сегодня он проснулся, чувствуя, что этот новый день может принести ему новые открытия. Например, кусок сыра немного большего размера? Или даже два куска сыра?
   Правда, в его мышиную голову начали закрадываться сомнения: откуда брался сыр в закрытом ящике? Ведь в этом ящике не было никого, кроме него и, возможно, того неизвестного-непонятного, который, может, был, но, может ведь, и не был вовсе.
 Филимон жил в ящике. Ящик находился в комоде, комод в комнате, а комната… а комната была ризницей в церкви, о чем мышонок не имел ни малейшего понятия. Да если бы и имел, увеличило ли это хоть на малость его трепетную любовь к своему темному, наполненному звуками миру? Зато это обстоятельство объясняет фразы, которые порой влетали в напряженно выставленные уши Филимона.
   В тот радужный день он услышал шаги Осторожного. Человек заговорил, и Филимон с удовлетворением узнал голос. Это действительно был Осторожный. «Да любите друг друга»,- произнес он.
   «Ого»,- подумал мышонок.-«Ну и кого мне тут любить? Я совершенно один».
 Филимон задумался. Фраза была хорошая. Округлая такая, вкусно пахнущая. Интересно, кто ее придумал? Вряд ли Осторожный. При всей своей ласковости, слова были требующие, Осторожный никогда не решился бы так говорить. «Хозяин, конечно же, Хозяин, больше некому!»- и мышонок уважительно тряхнул ушами.
   Но если уж Хозяин сказал, надо срочно полюбить. Только кого? Ведь и его, Филимона, никто не любит – никто же не знает, что он живет в этом ящике (того, случайно заглянувшего и увидевшего мышь, он давно позабыл).
   Мышонок загрустил: вот легко Хозяину сказать: «Любите друг друга». Но бедному маленькому мышонку, коротающему свой век в темном ящике, любить-то совершенно некого и не за что. Филимону стало тяжело на душе, его мышиное, всегда так преданное сыру сердце тоскливо заныло.
   Но авторитет Хозяина был велик. И мышонок решил обязательно научиться любить тех, кого он никогда не видел, но чьи голоса различил бы из тысячи. А пока… Филимон улыбнулся своей глупости: разве он так уж одинок? Ведь есть же тот, кто всегда рядом, кто постоянно находится в комнате, а, возможно, даже и в ящике. Мышонок решил потренироваться в любви на нем – вдруг, он, все-таки, еть, и вдруг, его тоже никто не любит? Тогда ему будет приятно. И Филимон негромко пискнул: «Я люблю тебя». Ему стало тепло. Как же хорошо, когда есть кто-то, кого можно любить. И кому можно об этом сказать.
 А в другой комнате – будь мышонок опытнее, он несомненно определил бы ее как кухню,- Маленький лев достал из холодильника кусок сыра и аккуратно отрезал от него малюсенький ломтик. После чего убрал сыр и, вымыв нож, вышел из кухни, выключив свет.

Гл.4
Филимон любил свой маленький мир. Он был темным, это правда. Но зато очень уютным, наполненным тысячей звуков и запахов. Иногда мышонок задумывался, как он попал в этот ящик? И кто создал его, Филимона, маленького мышонка, коротающего свой век в ящике комода? И откуда взялся ящик, комод, комната и все-все-все.
   Да, бывали минуты, когда Филимон бывал настоящим философом.
   Но минуты эти проходили, оставляя долгие часы, когда Филимон был самым обыкновенным мышонком. Он сворачивался уютным клубочком и спал, во сне поводя своими большими ушами, чтобы не пропустить ни одного звука. И стоило двери лишь чуть-чуть скрипнуть, как Филимон открывал глазки, поднимал голову и слушал, слушал, слушал…
   В тот день разговор в комнате зашел об умножении хлебов и рыб. Филимон был уверен, что правильно понял – говорили именно об умножении. Мышонок был немного знаком с умножением, но сейчас никак не мог понять, что имели в виду Хозяин и Вихрь. Что они умножали? Пять хлебов на две рыбы? Ерунда какая-то. И что потом делили? Филимон от беспокойства заерзал. Нет, с делением понятно: пять разделить на два, значит, на одну рыбку приходится два с половиной хлеба. Значит, на бутерброд приходится… Стоп, сколько рыбы приходится на бутерброд? И зачем есть бутерброд с рыбой, когда с сыром он намного вкуснее?
   Мышонок почувствовал, как от напряженных размышлений у него зачесался хвост. Так не пойдет. Пять хлебов можно разделить на сколько-то-там-человек. Ой, их же там несколько тысяч было.
   Тысяча – это очень много для маленького мышонка. Так много, что он не может себе этого представить. Поэтому, для своего спокойствия, он представляет десять. Ведь десять это и ближе, и понятнее, и уютнее.
   И все равно получалось много. И не понятно. Бедный Филимон! Его уши печально повисли.
 Голос вихря кружил по комнате, не находя слушателя. Но вот правое ушко Филимона дернулось, чуть-чуть приподнялось. Потом затрепетало левое. И вот, мышонок во все свои круглые уши стал слушать.
   Оказалось, что никто ничего не умножал и не делил. То есть, нет, умножал и делил, но совсем не так! Кто-то (мышонок, занятый счетом, не расслышал, кто), умудрился разделить эти хлебы с рыбами на те несколько тысяч (десять, в воображении мышонка) человек так, что всем хватило, да и еще осталось. То есть, хлебов стало гораздо больше, да и рыб тоже.
   «Вот такое умножение с мне подходят»,- размечтался Филимон. Он представил, как его кусочек сыра умножается, превращаясь в огромную головку сыра.-«А с делением я, пожалуй, не стал бы торопиться. Сам бы справился с этим сыром».
   С такими приятными мыслями Филимон закрыл глаза и, улыбаясь, заснул, тихонько посапывая от удовольствия.


Гл.5
  Филимон грустил. Нет, конечно, и ящик был уютный, и темнота – привычная, и звуки такие родные…но ему все равно было грустно. Уши мышонка обвисли, и хотя в комнате шел какой-то интереснейший разговор, у него не было никакого настроения слушать.
   Он так давно живет в этом своем мирке, и так же давно никто не открывает ящик, чтобы хотя бы просто посмотреть на него.
   Нет, был вынужден признаться Филимон, кто-то открывает. Ведь должен же быть тот кто-то, что кладет почти каждый день ломтик сыру в угол. Но вот кто? Филимон этого не знал, да и никто не знал. Хотя, справедливости ради, надо признать, что почти никто и про Филимона ничего не знал.
   Возможно, про это мог бы рассказать кое-что Маленький лев. Возможно, об этом по ночам рассказывал холодильник, утробным урчанием пугая пауков в углу.
   Впрочем, размышления о загадке куска сыру привели мышонка в счастливое расположение духа. Его уши воинственно зашевелились, хвост расправился, и мышонок внимательнейшим образом стал внимать разговору.
   Говорили Вихрь и Хозяин.
   Опять о каком-то человеке, кажется, о том, который умножал хлебы на рыбы и делил бутерброды. «Странный он»- подумал Филимон,- «но и Хозяин с Вихрем странные, нашли о ком говорить. Он ведь даже сыром не торгует!»- мышонок возмущенно пискнул.
   Но людям, кажется, было интересно говорить об этом человеке. На этот раз Вихрь рассказывал, как этот Человек (Филимон решил про себя его так и называть, пока он пропускал самое главное: как его зовут, сколько ему лет, ест ли он на завтрак бутерброды и делится ли крошками с мышами) увидел другого человека – Филимон четко слышал, его звали Закхей, -залезшего на смоковницу («это еще что такое?»- недоуменно задергал носом мышонок). И, представьте себе, Человек сказал Закхею: сойди, потому что мне надобно сегодня быть у тебя». Ну, или как-то так. И самое удивительное для Филимона было то, что это человек, Закхей, слез с той штуки со странным названием, и побежал к себе домой и приготовил пир для Человека.
   Пир – это хорошо. Это просто и понятно. там много вкусного и наверняка найдется кусочек и для маленького мышонка. Но чтобы вот так, незнакомый человек на улице сказал, что сейчас придет к тебе домой, и ты побежал бы готовить самое лучшее для него – вот это уже было совсем не понятно Филимону. Самое лучшее надо припрятать в самый темный из всех темных уголков, чтобы никакая другая мышь, буде она забредет в его ящик, не смогла утащить.
   «Вот если бы сейчас кто-нибудь сказал: мне надобно быть у тебя»,- неужели я сломя хвост побежал бы готовиться к этой встрече?»- мышонок фыркнул. Но потом его уши снова начали опускаться. Он вспомнил, как еще совсем недавно грустил от того, что к нему никто, ну совсем никто не заглядывает. Конечно, иногда он чувствовал, что в ящике есть еще кто-то, кроме него. Но этот кто-то, он чувствовал, был не только в ящике, но и в комнате. И вообще, непонятно с ним было. Кто он? И есть ли вообще? Скорее всего, нет этого кого-то, и точка.
   Филимону стало ужасно жалко себя, такого одинокого маленького мышонка.
   «Быть может, Закхей тоже очень-очень одинокий, поэтому он так обрадовался, когда Человек сказал ему, что придет»,- Филимон пожалел Закхея от всей души. Пожалел и позавидовал – ведь ему, Филимону, никто не сказал, что придет к нему. А уж он бы приготовился! Порядок бы навел, разгладил хвостом мягкую салфетку, на которой спал, выложил на середину ящика кусок сыру, который еще не успел съесть – отложил блаженство на потом…
   Но от этих мыслей Филимону становилось все грустнее, он так сильно жалел себя, что на  глазки навернулись слезы.
   «Стоп-стоп-стоп! Ну и пусть никто не напрашивается в гости. Я могу сам пригласить!»- от этой смелой мысли его носик покраснел. «Но кого?»
   Филимон задумался. «А приглашу его: вдруг он существует? Иногда мне кажется, что мы могли бы с ним подружиться».
   Филимон прибрал в ящике, навел порядок и чистоту, а сыр… сыр он вытащил на середину ящика. Весь кусок. Ну, почти весь – ведь надо было убедиться, что он действительно так хорош, как кажется, и несколько смущенно пропищал: «Приходи. Я тебя жду.» . А потом подумал, и добавил: «Я тебя люблю». На всякий случай. Вдруг тому кому-то тоже одиноко. И ему, как и маленькому мышонку, хочется, чтобы его кто-нибудь любил.

Гл.6
  Филимон был весел. Его усы топорщились, а глазки блестели от возбуждения: идет царь! Он четко слышал, как Осторожный сказал, что скоро придет царь.
   Кто такой царь, мышонок не знал. Но из разговора понял, что это кто-то очень-очень важный. Такой важный, что, несмотря на то, что придет он еще только через 4 недели, готовится к его приходу начинают уже сейчас.
   А раз он такой важный человек, то, несомненно, захочет осмотреть все. А раз все, то и его, Филимона, ящик. При мысли об этом мышонок тихонько пискнул. К нему придет царь! (Кто же это такой? Наверняка ничего общего не имеет с тем Человеком, что занимался математикой да к человеку со смоковницы в гости ходил. Наверное, это такая горка – смоковница. А ничего, красивое название, необычное, «Дом на смоковнице», почти так же хорошо как «Дом в ящике комода», хотя второе, разумеется, намного лучше).
   Филимон быстренько утащил кусочек сыру обратно в угол: вдруг за эти четыре недели у него в ящике не появится новый ломтик, а ведь надо же будет чем-то угостить царя. Он вспомнил, правда, о том, что пригласил в гости этого самого неизвестного кого-то, и приготовил сыр для него. Но, во-первых, неизвестно, существует ли он. Во-вторых, он, может, и не захочет прийти. А в-третьих, вдруг он и не любит вовсе сыр? Вдруг, у него аллергия на молочные продукты.
   Филимон не мог себе такого представить, но однажды он слышал, как какой-то человек в комнате жаловался Хозяину на свою аллергию, и как раз на молочные продукты – из разговора заинтересовавшийся мышонок понял, что тот совсем не может есть ни сыр, ни масло, ни даже сметану. От сочувствия Филимон тогда даже заболел и целых три дня не хотел ничего слушать, чтобы не услышать чего-нибудь случайно он даже затыкал уши лапками.
 «А царь?»- Филимон даже слегка растерялся.-«Ну нет,- решил он, раз он очень важный человек, у него не может быть никакой аллергии». Успокоившись, он накрыл сыр салфеткой и сел: теперь мышонок был готов к встрече.
   «Вот странные люди, им надо на это четыре недели, а мне хватило четырех минут. Ай да молодец я!»- похвалил самого себя Филимон. Мышонок стал ждать.
   Он подождал немного, потом еще, и еще.
   В комнате было тихо, люди ушли.
   И Филимона охватило беспокойство. Он чувствовал, он был уверен, что комната пуста, абсолютна пуста.
   «А где же этот кто-то? Неужели он обиделся и ушел?». Мышонку стало стыдно, что он предпочел ему царя, которого, к тому же, и в глаза-то никогда не видел.
   Он долго ворочался, а сон не шел к нему. Наконец, Филимон встал и снял салфетку с сыра.
 «Угощайся, если хочешь»- прошептал он. «А для царя я приготовлю что-нибудь еще. У меня же еще целых четыре недели впереди!»

Гл.7
Филимон носился из угла в угол. Милостыня! Он услышал сегодня, как Вихрь говорил о том, что во время ожидания царя надо подавать милостыню.
   «Но какое красивое имя, сразу видно – царское: Адвент. Интересно, как его звать по батюшке?»
   Но тут мысли мышонка снова обратились к милостыне. Он понял, что это когда ты даешь другому что-то, что принадлежит тебе. Но откуда ему взять что-то, если он – Филимон с горечью сморщил носик – беден, как церковная мышь.
   Мышонок не знал, что он и есть церковная мышь, но если бы и знал, это не принесло бы ему облегчения: он так хотел подать милостыню, но у него – Филимон пискнул – даже сыра нет!
   Бедняга Филимон, откуда ему знать, что Маленький лев уехал на несколько дней, и некому отрезать для него ломтик сыру и украдкой положить в ящик. Поэтому он испытывал глубокое возмущение по поводу безответственности некоторых, которые приучили маленького несчастного мышонка к сыру, а потом взяли и перестали приносить его.
   Итак. Сыра нет. Мягкая льняная салфетка, на которой он спал, не его, так что вроде как и не годится.
   Пробегая в восемьдесят шестой раз мимо угла, мышонок с надеждой заглянул в него. Так и есть. Пусто. Как и восемьдесят пятый раз.
   Филимон в отчаянии сел. Ну как же так: скоро Адвент придет, а он даже милостыни никому не подал. Ну что же, что же ему подать? Ведь у него ничего, ничегошеньки нет.
   «А твое сердце?»
   Э нет, сердце ему самому нужно. Филимон был уверен, что слышал когда-то от кого-то, что без сердца живые существа жить не могут. И потом, это, наверное, больно, взять и вынуть сердце?  Мышонок задумчиво почесал кончиком хвоста за ухом.
   «А в сердце есть чувства»
   Чувства! Легко сказать. Доброта, любовь, сочувствие, благодарность – он много слышал о них от людей, но где их взять мышонку, который и носа-то из ящика не показывал никогда? И кому ему их испытывать? И за что?
   «А сыр?»
   «Сыр?»- Филимон подозрительно огляделся.- «А ты вообще кто?».
   В ящике никого не было. В комнате тоже – мышонок помнит, как все распрощались, потом щелкнул выключатель и закрылась дверь. Нет, он был совершенно уверен, что все ушли.
   «Показалось»,- решил он.
   Вот благодарность – хорошее чувство. Красиво называется. Но может ли он кому-то подарить свою благодарность? Разве ее дарят? Ее испытывают, когда кто-то сделает тебе хорошо. А ему разве кто-нибудь делал хорошо? Филимон приготовился поплакать над своей несчастной мышиной судьбой, когда вдруг вспомнил о сыре. Да-да, о том самом вожделенном кусочке сыру, который стал считать своей законной добычей. Он чувствовал, что страшно зол на того, который перестал его угощать, кем бы он ни был.
   Злится. Это, наверное, неподходящее для милостыни чувство. А что, если попробовать не злиться? Что, если попробовать быть благодарным к тому, кто проявлял заботу о нем?
   «Я благодарен, я благодарен, я благодарен»- заткнув уши лапками, мышонок изо всех сил пытался почувствовать благодарность. А потом сел, задумчиво поправил салфетку, готовясь лечь спать. И вдруг пискнул, обращаясь ко все – и ни к кому – «Спасибо». И ему стало ужасно тепло.
   Улыбаясь, он посапывал в ящике, не зная, что Маленький лев вернулся из поездки.

Гл.8
  Филимон лежал, разглядывая загнувшийся уголок салфетки. Настроение у него было хорошее, замечательное даже – мышонок облизнул усы, вспомнив кусочек сыру, вновь появившийся в ящике.
   А потом глубоко задумался: сегодня он слышал, как Маленький лев и Хозяин снова говорили о том человеке. Он ходил по воде. Филимон помнил, как он чуть не стукнулся головой о потолок, когда от изумления подскочил. Ходил по воде! Это было совершенно не понятно мышонку. Мало того, что этот человек вообще, судя по всему, делал вещи, странные сами по себе, так еще Филимон совершенно не мог понять, зачем. Ну вот зачем ходить по воде? Вода – это что-то такое мокрое, совершенно не пригодное для прогулок, мышонок был уверен: когда-то он видел одну лужу, она ему категорически не понравилась. Так зачем по ней ходить? Если ходить по земле гораздо удобнее? странный он, этот человек.
   А потом Хозяин рассказывал, как другой человек, Петр, захотел ходить по воде («Еще один странный»), и пошел, но потом начал тонуть («совершенно естественно!»), и тот, первый, человек его спас. И Хозяин говорил, что надо верить.
   «Верить?!- фыркнул Филимон,-«а что такое – верить? И зачем? Чтобы заниматься разными глупостями, вроде хождения по воде? Мне и по ящику хорошо ходится. И даже бегается».
 Филимон почтительно встряхивал ушами, как всегда, когда он слышал голос Хозяина, но его усы возмущенно топорщились в стороны.
   Что это значит - верить? Во что? В то, что кусочек сыру непременно появится? Но опыт показал, что даже этому верить нельзя! – Филимон горько вздохнул. Или в то, что когда-нибудь кто-нибудь придет к нему в гости? Или, хотя бы, просто заглянет в ящик? Или?..
 Настроение было безнадежно испорчено. Филимон ужасно жалел себя, такого несчастного, такого одинокого, никому не нужного, что от горя даже заснул.
   Ему приснилась лужа – море было слишком большим, чтобы поместиться в сон маленького мышонка,- там стоял человек. И Филимон вдруг захотел к нему, захотел быть с ним. Не ради куска сыру, даже не ради головки сыру, не для того, чтобы пробежаться по воде на виду у изумленных зрителей – а мышонок во сне чувствовал, что единственный путь к тому человеку – по воде). Он просто хотел к нему, чтобы быть с ним. И тут человек улыбнулся ему. И Филимон, не думая о воде, побежал к нему, прямо по луже. Брызги летели от его лап, но мышонок этого не видел, не чувствовал, он смотрел на человека, и бежал, бежал, бежал, и с каждым движением его сердце наполнялось все большим счастьем. И он хотел добежать до человека, и чтобы этот бег никогда не кончался.

Гл.9
  В комнате было пусто и тихо. Иногда слегка поскрипывал пол: он жаловался, вспоминая кого-то особенно тяжелого, кто долго стоял на одном месте. Порой тишину нарушало легкое постукивание снежинок о стекло – за окном шел снег.
  Филимон не знал, что такое снег, да и о зиме он тоже ничего не знал. Но он не грустил об этом – незнание защищало его от ненужных страданий, ведь он не знал, что чего-то не знает. А свой маленький темный мир он изучил досконально. Он знал, в каком углу темнее всего; он с закрытыми глазами мог найти самое уютное место – неглубокую ямку в центре большой льняной салфетке, в которой он спал; он с легкостью находил свои нехитрые запасы, на всякий случай припрятанные в укромных уголках. А еще он в совершенстве ориентировался в мире звуков, по голосу, да даже и по походке, по манере дергать за ручку, открывая дверь, узнавать обитателей комнаты, тех, кто едва слышными тенями проскальзывали по ней утром и надолго задерживались вечером, вызывая жалобный стон у паркета.
  В-общем, можно сказать, что Филимон  был счастливой мышью.
  А сейчас он был счастлив вдвойне, ведь он ждал прихода Адвента. Или нет, наверное, все-таки, приезда: царю больше подобает приехать. Он же не какой-нибудь там, чтобы ходить пешком – решил про себя Филимон.
  Мышонок размышлял, на чем приедет Адвент. «Наверное, на карете»,- мышонок слышал, что цари разъезжали на каретах. Но, с другой стороны, он не слышал, чтобы на карете ездил кто-нибудь из людей, что приходили в комнату. Никто никогда не упоминал карету. Иногда говорили о машине, иногда – о метро. Что это такое, Филимон не понимал точно. Иногда говорили, как ни странно, не о том, как ехали, а о том, как стояли – «люди ужасно странные»- в пробках. «Это, видимо, такие специальные места, куда каждый, кто устал ходить или ездить, может прийти, чтобы постоять и отдохнуть. Хотя,- мышонок фыркнул,- если устал, гораздо приятнее присесть или прилечь. Но, может, в пробках запрещено сидеть».
  Мысль об Адвенте волновала Филимона. Он надеялся, что сможет сразу узнать его голос: ведь он царь, значит, и голос у него должен быть особенный, царский.
  Заскрипела, неспешно открываясь дверь. «Осторожный»- определил мышонок.
  Это действительно был Осторожный. Он разговаривал с кем-то по телефону: «Адвент? Он уже наступил».
  Бедняга Филимон! На него было жалко смотреть.
  Как наступил? На кого? Не мог Адвент ни на кого наступить, он же царь, все-таки, воспитанный человек. Значит – на что. Но зачем? И почему – «уже»? Может, это такая специальная церемония, царская? Воображение рисовало картины одна великолепнее другой перед мысленным взором мышонка.
  «Он приехал, а ко мне так и не зашел…»- из глаз мышонка закапали слезки.-«А я так его ждал, убрался даже в ящике, салфетку разгладил, крошки стряхнул.»
  Филимон помнил, как люди говорили, что к приходу царя надо приготовится, навести порядок, чистоту. Ну, что-то о чистоте и уборке точно было, он был уверен.
  Тем временем Осторожный продолжал разговор, и уши Филимона по привычке стали вслушиваться. И правда, он говорил об уборке. Но – мышонок был поражен – Осторожный говорил о внутренней уборке.
  «Неужто они будут в ящиках убирать? Так и до моего жилища доберутся, что я тогда делать буду? Мало им, что ли, полы вымыть».
  Филимон с тревогой стал слушать. К его удивлению, Осторожный говорил не о ящиках, и даже не о комоде. Он говорил…о душе.
  «Что это еще он придумал? Как можно убрать в душе?»
  Мышонок стал думать. Убирают, он знал, грязь. А где в душе грязь? Как ее найти и как ее убрать? Что это такое – душевная грязь? грязь это то, что пачкает, что неприятно. А что неприятно в душе? Вот, когда он злился на того, кто забыл принести ему сыр, это было неприятно. А когда поблагодарил – приятно. Значит, получается, злость – это грязь. Душевная грязь.
  Филимон поежился, представив, как злость пачкает его.
  А что еще? Неблагодарность. Зависть. В темном ящике у Филимона было мало причин пачкать свою душу. Но усердный мышонок решил объявить генеральную уборку и начать сражаться и с этой грязью. «Может, потому Адвент и не зашел ко мне, что я прибрал только снаружи, не вымыв хорошенько душу? Но теперь-то он точно придет ко мне».

Гл.10
Дни шли своей чередой. Топот ног сменялся тишиной, где-то далеко тихо урчал холодильник, птицы иногда стучали клювиками в стекло, прося пшена или крошек. Филимон вслушивался в эти звуки, улыбаясь знакомым и удивляясь новым, неожиданно входящим в его мир, заставляющим его думать, искать их источник. Ушки мышонка всегда настороженно стояли, готовые поймать любой шорох.
   Но интереснее всего были для него разговоры людей. Вот вчера, с утра, когда тихие тени почти неслышно скользили через комнату, двое остановились.
   Чаще всего они говорили о том непонятном человеке. Филимону это было непонятно: он бы предпочел, чтобы они побольше рассказали о царе.
   Вот и теперь, Вихрь говорил как тот человек пришел на реку, чтобы креститься. Мышонок не мог понять, о чем они говорят, что это такое – креститься. Он слышал что-то об игре в крестики-нолики, но сомневался, чтобы речь шла о ней, ведь играть надо было на листке бумаги, а в реке это затруднительно, насколько он понимал.
   И когда он делал то самое, непонятное, с неба слетел голубь и что-то сказал.
   Филимон даже замер. Его, столько времени посвящающего размышлениям, не удивило, что голубю было что сказать. Но он на миг ужасно позавидовал ему – у него самого не получалось говорить так, чтобы люди его понимали. Мышонок размечтался о том, как вел бы беседы с Хозяином по вечерам, ну, иногда можно было бы перекинуться парой слов с Молодым львом, приятный во всех отношениях человек, хоть и не такой внушительный, как Хозяин. Эххх…

Гл.11
Нынче с самого утра было совсем тихо, даже зима за окном замерла. Филимон скучал. Он, правда, съел с утра кусочек сыру, но это было уже так давно, даже усы уже не пахли сыром. Увы. До следующего утра еще так долго ждать. Ждать долго, а сыр кончается быстро. До чего печальна жизнь.
   Но Филимон утешался тем, что теперь, когда он прибрался в ящике и помыл в душе, к нему непременно придет Адвент. Тот самый, который уже на что-то наступил.   
   Дверь со стуком распахнулась. «Вихрь»- отметил про себя мышонок. Да, это был Вихрь. Меряя комнату быстрыми шагами, он разговаривал. Видимо, сам с собой, решил мышонок, ведь никто больше в комнату не входил.
   Но удивительным было не это. ФЫилимон не верил своим ушам: оказывается, Адвент – это вовсе не имя царя! Эти люди так почитают своего царя, что даже самому времени ожидания дали имя. И Адвент – это имя этого времени, времени, когда ждали приезда царя.
   «Но…». Как же он мог все перепутать?- мышонок смущенно пискнул.
   «Хотя…». И тут Филимон повеселел. Ведь это значило, что царь еще не приезжал, и потому не заглянул в его ящик, а вовсе не потому, что маленький мышонок его не интересует.  И значит, не зря он навел такой порядок везде-везде. И даже каждый вечер проверяет, не завелась ли в его душе снова грязь: опыт подсказывал ему, что убираться надо как можно чаще – тогда легче справиться с грязью. Не стоит ждать, пока старые сырные крошки засыплют весь пол, гораздо легче убирать сразу, по одной. Вот и с чувствами тоже самое, решил мышонок: заметил злость – прогнал ее. Увидел зависть – вытер ее. Разлеглась неблагодарность – щеткой ее вон. Тут уж царь непременно придет и к нему в гости. Не может быть иначе, ведь он так его ждет!

Гл.12
  «Это совершенно немыслимо!»- Филимон лежал, подперев лапками голову, и разглядывал лежащий перед ним кусочек сыру. Он был очень аппетитный, с множеством дырочек. Но мышонок рассеянно скользил по нему взглядом. Его мысли были заняты другим.
   Сегодня он слышал, как Молодой лев говорил – снова говорил – о том человеке, что делает разные странные вещи.
   Филимон привык к разговорам о нем, он даже скучал, если речь не заходила о том человеке. То, что он делал было настолько непонятно, что мышонок начал понимать, почему люди постоянно возвращаются к разговору о нем: видимо, они сами постоянно удивлялись.
 Сегодня речь зашала о том, как этот человек встретил слепого (Филимон не мог представить себе, что значит быть слепым: вроде как слепой это тот, кто ничего не видит. Вот он, мышонок, живет в темном-темном ящике и тоже почти ничего не видит, наверное, он тоже слепой, а потому он чувствовал личную заинтересованность, слушая рассказ Молодого льва: может, тот человек поможет и ему?). слепого звали Вартимей. Филимон очень надеялся, что ничего в этот раз не напутал, как это произошло с Адвентом и именем царя («Хотя,- вздохнул Филимон,- жаль. Такое красивое торжественное имя пропадает почем зря. Будь я царем, взял бы себе сам такое имя: Адвент. Красота!»)
   Так вот. Этот Вартимей был слепым. И человек его вылечил. Вартимей стал видеть.
 Но в недоумение мышонка привело не это, а способ лечения: человек, если мышонок все правильно понял – иногда ему досадно не хватало собственно опыта, чтобы понять, о чем говорят люди,- плюнул на глаза слепому.
   «Фу, как не эстетично и не гигиенично»- Филимон тряхнул ушами и возмущенно поморщил носик.
   Неужели нельзя было обойтись без этого? Использовать какую-нибудь другую процедуру. Физиотерапию, например – мышонок слышал, как Хозяин рассказывал о том, что ходил на физиотерапию. Он не знал, что это значило, но слово звучало внушительно и он постарался его запомнить.
   Осторожно протянув лапку, Филимон отломил малюсенький кусочек сыру и принялся его задумчиво жевать.
   Он вспоминал все, что слышал о том человеке.  Дела, которые он делал, не делал никто. Да никому другому и в голову бы не пришло делать что-либо подобное. Но как непонятны они ни были, результат всегда был разумный. Значит, без плевания не обойтись. «А жаль»-, вздохнул мышонок, доедая сыр.
   Он очень хотел, что человек вылечил и его тоже. Тогда он сможет не только слушать, но и смотреть. Мышонок не задумывался о том, что для этого надо было бы просто-напросто выйти из ящика. Слишком привязан он был к своему маленькому мирку. Да и не искал он ничего за его пределами, будучи вполне счастливым здесь и сейчас.
   «А может, все-таки, можно и без?»- засыпая пробормотал Филимон. И почувствовал, как кто-то коснулся его глаз. Испуганно оглянувшись, мышонок не увидел никого.
   «Это ты?»- спросил он в темноту: сегодня Филимон был склонен верить, что в комнате – но странным образом и в ящике – был тот, кого он не знал, кто был всегда, но кого он не слышал. Или, все-таки, слышал?
   Не столько услышал, сколько почувствовал он утвердительный ответ.
   «Я могу видеть? Я больше не слепой?»- мысли бежали, не беспокоя мышонка. Он был счастлив. «И можно, оказывается, и без плевков. Надо будет сказать Вартимею. Если мы встретимся»…
   Негромкое похрапывание возвестило, что день закончился. Наступила ночь. И маленький Филимон спал, уткнувшись в салфетку носом, и смущенно и радостно улыбаясь кому-то.

Гл.13
  Филимон устал. Весь вечер он размышлял об услышанном: оказывается, милостыни мало. Нужна еще и молитва. Сначала он испугался: подумал, что надо где-то достать молитву, а где ее достанешь в темном ящике? На всякий случай, мышонок заглянул в углы. Увы, там не было ничего, даже завалящей сырной крошки.
   Но после оказалось, что молитва – это такой особый разговор. Филимон даже взгрустнул: он привык слушать, а не разговаривать.
   Кроме того, это разговор с… Если Филимон не ошибся, а он очень надеялся на это, это разговор с тем самым странным человеком. Ну, тем, что творит такие странные дела. Ученый, наверное.
   Филимон стал загибать пальчики на лапке: математик, раз: хлебы умножал и рыбы делил; физик, два: ходил по воде; химик, три: воду превращал в вино. Много знает, наверное, еще и историк. (Однажды какой-то мальчик делился с Молодым львов своими школьными огорчениями, и Филимон, внимательно слушавший, многое запомнил и понял).
   Да уж, сразу видно, человек умный.
   Филимон чувствовал себя бедным маленьким мышонком: ну о чем он может говорить с таким человеком? Вот послушать его, о, это он бы с удовольствием.
   И чем больше он думал, тем больше чувствовал, что он прав. Ведь в любом разговоре только тогда и будет толк, когда кто-то будет слушать. А слушать он умел. Если молитва это разговор, то его слушание – тоже молитва.
   Уф, с облегчением выдохнул мышонок.
   И тут же снова встрепенулся: а где же найти того человека, чтобы послушать его? Люди в комнате часто говорили о нем, но никогда не называли его адрес. Вроде, никто не ходил к нему в гости. Да и его самого мышонок никогда не слышал, видимо, в комнату он не приходил. Как же быть?
   Филимон почесал нос. Он так привык слушать об этом человеке, что ощущал близость к нему, порой ему казалось, что он постоянно с ним рядом. Но тогда Филимон прогонял такие мысли, понимая, что это просто от того, что он съел слишком много сыру на ночь.
   Но теперь он, напротив, лег, закрыл глаза и стал думать об этом человеке. Он вспоминал слышанные им истории, вспоминал тех людей, о которых говорили в комнате: Вартимея, Петра, Закхея… и чувствовал, что крепко-крепко, всем своим мышиным сердцем любит этого человека.
   В этот раз он не стал думать о сыре, тем более, что сегодня он и не ел сыр ни ночь, ни днем. Он просто решил, что если слушать – это тоже молитва, то и любить – молитва. А значит, сейчас он молится. Крепко-крепко. Всем своим мышиным сердцем.
   И он тихонько улыбнулся.

Гл.14
  По комнате ходил Осторожный. Его шаги были тихие, как будто крадущиеся. Хотя Филимон уже знал, что он так ходит всегда. Манера у него такая. То ли дело – Хозяин. Дверь дрожит, пол трясется. Одно удовольствие послушать! - И мышонок привычно тряхнул ушами, как всегда при воспоминании о Хозяине.
   Филимон дремал, и потому не вслушивался особенно в то, что бормотал Осторожный. Тем более, что тот как-то уж совсем осторожно   бормотал: тихо и не ясно.
   Вот под аккомпанемент крадущихся шагов и шелеста слов Филимон и заснул, чего и сам не заметил. Он только удивленно вздрогнул, когда понял, что очутился не в привычном темном ящике, а на полу в комнате.
   Ужаснувшись собственному безрассудству, мышонок огляделся по сторонам. Кошек – а ему рассказывала про них мама,- вроде бы, не было. Зато было много ног. Их, этих ног, было так много, что в комнате было прямо-таки тесно. От ног. И от людей,- сделал вывод Филимон. Он даже удивился: на его памяти в комнату никогда не приходило столько народу.
 Сидя под лавкой, Филимон внимательно слушал – по привычке. Несмотря на то, что в комнате было достаточно светло, мышонок все равно воспринимал окружающее больше на слух, смотреть было странно, удивительно и даже немного страшно.
   Люди в комнате сидели, стояли, ходили. Ног было очень-очень много, маленький мышонок не мог их сосчитать.
   В дверь постучали.
   Филимон поразился воцарившейся тишине. Он не увидел, но, скорее, почувствовал недоумение, опустившееся на людей в комнате от этого стука. Он же, напуганный толкотней и гомоном, наоборот, испытывал облегчение и радость, которые тихонько, крадущимися шагами Осторожного, входили в его сердце с каждым новым стуком.
   Мышонок слышал, как кто-то открыл дверь и спросил, чего им, там на улице, надо. И кто-то, со спокойным голосом, ответил, что ищет приют для себя и своей жены.
   -Какой тут приют,- с горечью посмотрел вокруг Филимон, привыкший к одиночеству ящика,- тут не поместиться еще одной паре ног, не говоря уже о двух.
   Но когда то же самое он услышал от открывшего дверь, его охватило волнение. Мышонок понял, что те, что стучались так спокойно в дверь, сейчас уйдут. И уйдут вместе с ними облегчение и радость. Они уйдут, а он останется один на один со всеми этими ногами, которые, того гляди, наступят на него, такого маленького и одинокого в этой огромной комнате.
   Дверь начала закрываться, не впуская тех, с улицы. И тогда, собрав все свое мужество, и каплю безрассудности, Филимон рванулся из-под лавки туда, к ним:
   -Есть, есть место, у меня в ящике полно места!- он бежал, изо всех сил выкрикивая свое приглашение. Он так хотел, чтобы они отдохнули, он так хотел их впустить… но дверь уже закрылась, и мышонок со всего размаха врезался в нее.
   Удар был сильный.
   Придя в себя, Филимон долго не мог понять, куда все делись и, главное, где он сам. И лишь уткнувшись носом в знакомый запах сыру, сообразил, что находится в своем родном ящике.


Гл.15
  Филимон никак не мог понять, где же он был. Или это ему только приснилось? Если бы не шишка на лбу, он не сомневался бы, что комната, ноги, стук в дверь – лишь сон, так не похоже все было на ту комнату, которую он, хоть и только на слух, хорошо знал. Он знал каждый шорох, каждый скрип, отгадывал значение любого звука. И та, другая, комната, где он сидел, прижав от страха ушки к голове, под лавкой, была совсем другой комнатой. Не ЕГО комнатой.
   Почувствовав, что от размышлений начинает болеть голова, мышонок перевернулся на другой бок.
   Вот странно, с тех пор, как он побывал в той, другой комнате, он как будто не сомневался в том, который постоянно присутствовал в этой, его комнате. И в его ящике. Прежде, порой он ощущал одиночество, ему казалось, что он совсем-совсем один в темном ящике, что находится в комоде в темной пустой комнате. А иногда он чувствовал всем своим мышиным существом, что в комнате есть кто-то, хотя этот кто-то и не выдавал своего присутствия ни единым звуком.
   Теперь же что-то изменилось, хотя Филимон и не мог бы объяснить, что и как именно. Просто он знал, что этот кто-то – Молчащий или, скорее, Присутствующий, как и следует из его имени, - присутствовал. Был. И все. И почему-то, это доставляло мышонку радость. Даже большую, чем кусочек сыру. Хотя, что может быть лучше сыру?
   Вихрь рассказывал об учениках того странного человека, что творил непонятные дела. Вот это были люди, как люди, похожие на тех, разговоры которых слушал Филимон. Такие же непостоянные и мятущиеся: то хотели огнем сжечь город, куда их не пустили – «Надо же, какие обидчивые!», то, как дети, спорили, кто поближе к учителю сядет. «Боятся, что на всех мест не хватит»- догадался мышонок.
   А Филимон не мог взять в толк: зачем им это? Почему они занимаются такой ерундой, когда одно только и важно: кто-то есть. Присутствует. Рядом.
   И мышонок, закрыв глаза, чуть слышно пропищал: «спокойной ночи». И засопел. А разноцветные сны толпились вокруг.
   По комнате все так же, своей крадущейся походкой, ходил Осторожный. Потирая лапкой голову – на лбу выросла большая шишка,- Филимон прислушался, скорее по привычке, чем из интереса, к его словам.
   Осторожный говорил что-то о том, что надо впустить кого-то в свое сердце, дать ему там место.
   «Какие глупости он говорит,- с осуждением помотал головой мышонок.- Ну как можно впустить кого-то в сердце. Там ведь даже и двери нет».
   И мышонок, просто на всякий случай, потер лапкой грудь, проверяя, действительно  ли нет двери.

Гл.16
  Царь родился! Царь родился!- Филимон бегал по ящику, снося все на своем пути.- Как родился? Он же должен был прийти? Как он придет, когда он в пеленки завернут и лежит? И вообще, еще ходить-то не умеет? Ох уж эти люди! Вечно с ними все не так: Филимон был уверен, что они говорили именно о пришествии царя. А оно вон как вышло: он родился только. А от маленьких детей – этому его учила матушка – надо держаться подальше: за хвост дернут, за усы схватят, и вообще, неизвестно, чего от них ждать.
   Набегавшись, мышонок сел в углу, где так чудесно пахло сыром. Он грустно смотрел в одну точку, погруженный в невеселые мысли. Краем уха он слышал, как по комнате, разговаривая на ходу, вышагивал Молодой лев. Уши мышонка, по привычке, повернулись в сторону говорящего.
   А послушать было что: оказывается, когда пришло время царю родиться, его родители зачем-то поехали куда-то. Филимон не мог одобрить такого неразумного поведения. Сурово встопорщив усы, он стал внимательнее слушать.
   И прибыли они в какой-то город. По странному обычаю людей, в этот город, кроме них, приехало еще множество других людей. И набились они во все дома, просто как сельди в бочки – Филимон никогда не видел ни селедку, ни бочку, но его матушка использовала именно это выражение, когда хотела сказать, что где-то от множества мышей стало тесно.
 Мышонок был уверен, что родители царя – а почему они, кстати, не царь с царицей?- отправятся во дворец. Но не тут-то было: они стали ходить по городу и искать себе место. Но куда бы они ни стучали, нигде места для них не находилось.
   Совсем, как там, в моем сне,- думал мышонок. Он только не мог понять: почему? Почему никто не впускает их? Ну, тесно. Но неужели же нет какого-нибудь закутка? Вот он бы обязательно впустил. Даже в свой ящик, которым он так дорожил.
   Филимон задумался: а он пустил бы только царя? А если бы это был не царь? Пустил бы он в свой ящик неизвестно кого? Это было очень сложно. Его усы слегка повисли. Но потом он решил, что пустил бы. Во всяком случае, он на это надеялся.
   Но самым непонятным для мышонка было то, что Молодой лев утверждал, что царь не только родился, но и рождается. Каждый день. – «очень неудобно»- решил Филимон. И не где-нибудь, а в сердцах. Надо только дать ему место.
   У мышонка пошла кругом голова. Нет уж, с этими людьми до хорошего не дойдешь. Вечно все запутают. Да и нет на груди никакой двери в сердце, он проверял.
   Филимон понял одно: царь к нему не придет. И ему стало грустно.
   Но потом он почувствовал, что кто-то его легонько гладит по голове. Никого в ящике не было. Но он не боялся: это был тот, Присутствующий. Мышонок это знал.
   -Заходи. Добро пожаловать.

Гл.17
  И знаете, он, все-таки, пришел. Филимон не видел его, но, может, это было из-за того, что в ящике было темно, и все же  знал, чувствовал, что он пришел. Пришел к нему, простому маленькому мышонку!
   -Кто ты?
   -А разве ты не знаешь?
   Мышонок почувствовал тепло и радость от улыбки, явно прозвучавшей в вопросе.
   -Ты – тот царь, которого я жду? Или… или ты тот, который присутствует? Почему ты раньше не приходил?
   -Я всегда был рядом, ты же знаешь.
   -Да…
   Да, Филимон знал. Даже когда он сомневался в том, что он есть, он все же, в самой-самой глубине сердца, знал, что он есть.
   -Да, я знаю.- мышонок смущенно поморщил носик.
   -Но…кто же ты?
   Он молчал, а мышонок смотрел на него, только вот никак не мог понять, как он видел его, не видя, он не знал еще, как зорко смотрит сердце, когда стоит перед Ним. 
   Мышонок смотрел, и понимал. Где-то в сердце возникало это понимание, а он принимал его. И смотрел на Него.
   -Почему Ты пришел ко мне?
   -Ты сам пригласил Меня. Помнишь, в той переполненной комнате?
   Филимон кивнув, понимая.
   -А раньше?
   -Но Я всегда был рядом. Ведь ты живешь в Моем доме.
   Мышонок снова кивнул. И если бы мог, наверное, взлетел бы от радости. Теперь же он просто улыбнулся.
   -Как Тебя зовут?
   -Можешь называть Меня Адвент. Красивое имя.
   -Очень!
   Мышонок знал, что теперь все будет совсем иначе, хотя и останется тем же. Будет ящик, салфетка, на которой он спит, будут люди, которых он узнает по шагам, и разговоры, доставляющие ему пищу для размышлений, будет, возможно, даже кусочек сыру. И все же, все будет по-другому, ведь Он пришел. Пришел, чтобы остаться с ним.
   -До завтра. Я люблю Тебя.
 И Филимон крепко заснул.