XVI

— Куда ты пропал, ты должен был ещё часа два назад вернуться, — откомментировал с едкостью Фейг, не поднимая взор с бумаг. Теперь вместо одной разобранной кипы дам лежало вдвое больше, а его, что он откладывал на прочтение из истории города или переложено, или отсутствовало. Что он такое ищет…

Вайнер не ответил, проводя фигуру недоверчивым и опасливым взглядом, теперь каждый жест Фейга его напрягал и вызывал только лишь желания встать в оборонительную позу и ощетиниться по-дикому. В голове для него все сошлось, но так не хотелось верить, но раз совпадение, два, а потом уже и закономерность наклевывается…

На цилиндре была записана речь очень похожая на те, что он слышал до этого, голос Фейга он бы узнал уже из тысячи. Этот манерный, неприятный и грубый едкий голос, и либеральный оттенок придавал привкус кислый вранья. Марк начал прям при нем слушать.

— Для вершителей революции суматоха перетасовок и раскладов единственная родная стихия! Chaos!.. Их хлебом не корми, на святом духе продержаться, зато подай им что-нибудь в масштабе земного шара! Построения миров, переходные периоды — это их самоцель. Ни на что они более не способны, кроме как сломать, ибо их банально ничему другому не учили и ни на что они как не были, так и не могут быть способны! Однако, похоже, никто не учится на чужих ошибках, мало ещё и новые привносит… Это, как сорная трава. И экспорт революций, тем более, уже так называемых «демократических», продолжается!

Вайнера помутило, тогда либерал он уже таковым не являлся, или ему было безразлично по поводу чего лить грязь? Сомнительный протест мировых революций и тем более либеральных в целом. В словах слышалась сталь и уверенность, он глотку перегрызать готов, если того надо, но за что… Хотелось услышать дальше, но приспособление забарахлило и натуженно начало скрипеть, пока Вайнер с силой пару раз не ударил по старой приблуде и все пришло в норму.

 — Даже взглянуть на ситуацию на Дальнем Востоке или вон в Северной Африке. Бесспорно, политические, социальные и прочие букеты проблем в этом регионе назревали давно и продолжают полниться, и люди там, конечно, хотели, хотят и будут хотеть перемен. А что получилось на деле при первой же попытке? Агрессивное внешнее вмешательство привело к тому, что вместо реформ сам уклад жизни, были просто бесцеремонно разрушены, как и устоявшийся строй и нового ничего не привнесло Это был крах! Вместо торжества демократии и прогресса — насилие, нищета, социальная катастрофа. А права человека, включая право на жизнь, ни во что не ставятся. Так что хочется спросить тех, кто создал такую ситуацию во время, так называемой демократической революции: вы хоть понимаете теперь, что вы натворили? И она являет собой ту же социалистическую, но лишь на обещаниях слова другие, а так-то, де факто!..

Выражение лица Льва оставалось непроницаемым, как по мере прослушивания речи, так и после. На лице сохранялась ухмылка прохладная, но теперь он закончил, вторя своим словам приличной давности:

— Я всегда любил мечтать и никогда не перестану, пока полет моей мечты не остановит единственная верная пуля… Но мы в реальности. И делаю я много. А чтобы добиться многого, мы должны потерять всё… — запись на цилиндре прервалась, как и речь Фейга. Он снял пенсне, протирая глаза. Лев с Вайнером смотрели друг на друга с пренебрежением — откуда ты это взял? — флегматично поинтересовался Фейг, когда Марк отвёл взгляд, чтобы вытащить цилиндр.

— А оно важно? — усмехнулся писатель — Я хочу знать почему произошел неудачный срыв выборов мэра. Почему там… Везде и всегда фигурирует твоё имя. И сейчас, Не от тебя лично, с первых уст, так все равно узнаю, а хотелось бы… — Марк был перебит беспардонным раскатом смеха желчного, он тут ещё и ультиматумы «Бессарабии» ставит. Хотеть, как говорится, не вредно.

— Чтож… — разрезал тишину Фейг — Слушай свой Новый рассказ: «Осада Иерусалима».

Фейг смотрел в окно, сидя в потертом кожаном кресле квартиры с бутылкой коньяка на перевес. Периодически он к нему прикладывался прямо из горла, срываясь на ощутимые беззвучные вздохи. За ним расползался первыми лучами ленивый, ещё голубоватый рассвет ранней весны, почти что потёмки, хоть и не чужая душа. Ему доложили буквально пятнадцать минут назад, что их сдали, что о их планах все известно и хорошо, если ему просто не удасться попасться на глаза, посадят же. А это недопустимые кадровые потери, хотя повторить подвиг князя Трубецкого у него в мыслях было ровно с того момента, как восточную колонну должен был возглавить Курбский.

Перед глазами мельтешили цветные пятна и было неясно, что делать дальше, есть ли смысл. Если жизнь это Чертов Небесный Иерусалим, то он гребанный Балиан, которому суждено это все разрушить под благородным предлогом.

Раздался непродолжительный стук в дверь, после скрип запасных ключей, возящихся в старом замке, что соизволял открываться лишь под определенным углом. В комнату залетел, как ураган, сносящий все на своём пути, в том числе стоящего на краю книжной полки «Лефиафана», что едва ли прикрывал упавшего следом «Государя» Макиавелли.

 — Это… Это была провокация, Лев! — Рамон проговорил, запыхавшись. Его зелёная куртка была небрежно повязана на помня, а чёрные волосы прилипли ко лбу — Провокация! Среди людей были провокаторы, которые подстрекали людей… — повторял, как заворожённый Рамон.

— Что?! — все еще не осознавая ситуации, воскликнул Лев. Провокация не заслуживает каких-либо объяснений или оправданий. Она вообще ничего не заслуживает… Но он до последнего думал, что это ни к чему не приведёт кроме выложен и изоляции, а оно заимело больший размах — Какая провокация ещё! Ведь мы сами здесь…

— А кто еще здесь, по-твоему?! Это наш знаменитый Команданте, — тяжело дыша, говорил Рамон — Кауфман. Его рук дело! Он знал, что мы готовим мирную демонстрацию! Демонстрацию студентов, молодежи, наших товарищей… Он ввел туда провокаторов, которые подбили народ на стрельбу по людям исполнительным, хотя откуда у обычного народа оружие! Они растоптали конвой, они ломились… Я это сам видел и слышал, — он пошатнулся, отчего Лев тотчас подхватил его за плечи — Они кричали: «Долой лживых бюрократов! Долой нынешнюю Власть!»… Это измена, Лев… Это трусость. Обман.

— Молчание — это продолжение спора другими средствами… — высказался Фейг язвительно. В глазах Рамона, что всегда искрились теплотой и надежностью, точно он мог по щелчку пальцев решить любую проблему, будь то драка Фейга с кем-то на улице или нелицеприятная статья, от которой отказались чудом, теперь же стояло смятение.

Он смотрел сквозь Льва. Ухмылка его была горькой и он пригубил из бутылки вслед за Львом не задумываясь. Врать, что все удасться уладить и, что все рассосётся не было смысла, да и не получится обмануть ни Фейга, ни себя. Он глубоко затянулся от прикуренной сигары, не замечая, что спичку в руке оставляет на грубых пальцах ожог.

Ведь что такое революция? Это когда сначала все бегают с горящими глазами, надевают красные банты и шумно радуются… А после едва ли что от радости остаётся, мир начинает сначала медленно, но верно разваливаться, после всё быстрей, всё необратимей, и каждый новый день хуже предыдущего. Они все становятся серостью. Что послипалось в одно клокообразную массу, что хлипко сохраняло свою форму. Товары сначала дорожают, затем и вовсе исчезают, нет того рынка сбыта, каким в тридцатые стал Союз. Ночью на улицах все чаще кричат помогите, насилуют! Грабят!», но никто не свистит в свисток, мало ещё делают вид, что и вовсе не слышат. «Во время осенней стрельбы прямо перед нашим подъездом лежал мертвый человек, и целый день его не подбирали — боялись выйти…» подумал Рамон снова глубоко втягивая в себя дым.

— И что теперь делать будем? Это надо как о решить или хотя бы до остальных донести… — видимо, генератор Рамона по быстрым идеям и превращениям планов «Б», «В» и прочих в новые дала сбой. Он не выглядел нечитаемым или разочарованным. Он прекрасно понимал и вопрос даже не нуждался в ответе.

— Это конец. Ничего тут уже не сделаешь, — срезюмировал Лев, опускаясь в кресло практически безвольно.

— Иногда конец — это новое начало, — проговорил Рамон философски, присаживаясь рядом. В глаза он не глядел — следовательно, у начала нет конца, Лёв. Точка это, конечно, прекрасно, точная определённость и ограниченность, но это многоточие… Ты ведь не пойдёшь туда.

— Не пойду. Я уже тебе говорил. Что там нет взаимосвязи и централизованннго ядра, скорее мы попереубиваем друг друга и кто в лес, кто по дрова меня не устраивает, — выдохнул Лев, подтверждая догадку Рамона, звучно ставя чашку крепкого кофе, предрекая, что ему будет отвратительно плохо от подскочившего давления, ибо она стояла в окружении ещё пятерки таких же, с отколотыми краями, каких- то странных цветов и разных размеров — неавторитетному моего мнения, решить за меня и без меня, чем не Судетская область. Демократия. Выборы, выборы… Не только кандидаты… — красноречиво промолчал мужчина — То назвали Мюнхенским сговором, а это ничем не лучше. N—ский. Англия — Курбский, Германия — Кауфман, Франция — Юрский…

— И несмотря на это Союз победил, — отрезал на более высокой ноте Рамон, с уверенностью глядя на Оьва. Анализируя. Сможет ли он остаться на позиции своего решения или двинуть его можно. У глаз в морщинках снова застыло солнце каких-нибудь Кариб. А не суровость моря Уэддела. Но это топь, и растущая ослеп тоже заставляет провалиться и завязнуть по самое «Не хочу» в мутной воде с привкусом земли.

Он был фантастическим человеком с которым уверенно было спокойно и разряженный, скорее и вовсе не напряжно. Рамон являлся какое-то время доктором в быстротечной войне на юге, поэтому очень тонко чувствовал людей в целом, но и как во время Николая Палкина не нашёл себе достойного применения на поломанных обломках мироздания бывшего мира. Вернее пришлось добровольно-принудительно объявить эту версию. Он мог запросто изречь что-то серьёзное и то, над чем действительно стоит подумать, наравне с репликой, что если Фейг — конь, то он — птица и вместе они — Пегас. Но это не уточнял никогда.

В дверь раздался громкий наглый стук, точно если они не откроют. Незнание гости дверь с петель просто снимут. Дверь же и вовсе казалась на фоне картонной и грозилась вот-вот сложиться пополам. Фейг порывался первым открыть, но его опередил Рамон.

— вы гражданин Лев Алексеевич Фейг? — спросил неприятной наружности мужчина, потирающий свой засаленный ежедневник кривыми пальцами. Из-за правого его уха выглядывал огрызок карандаша и он предпринял попытку к улыбке беззубым ртом.

— Я. — ответил молниеносно Рамон, понимая, что ничего хорошего из этого не последует.

— Вынужден вас задержать по доносу и попросить пойти со мной, Чтобы… — Рамон не дал мужчине договорить, успев поймать только то, что он может собрать свои вещи в течение пятнадцати минут, да отметить неестественно-белое лицо Фейга.

— Я знаю. Пятнадцать минут, — попросил, вскинув руки, Рамон, пока пришедший оперся на косяк лениво и демонстративно, пока мужчина отвёл Фейга в другую комнату.

— Что ты, черт побери, делаешь?! — возмутился негромко Лев, хватая товарища за плечи и встряхивая с силой.

— Тише ты, — ухмыльнулся Рамон, придерживая Фейга в ответ — Спасаю твой зад и даю тебе ещё одну возможность передумать, не все потеряно, — Фейг выпустил беззвучно товарища из своей цепкой хватки, безвольно опуская руки. Рамон потрепал друга за плечо, в руки прихватив небольшой для вида чемодан.

Лев покачал головой, в то время, как Рамон качнул согласно головой. Такое стоит дорого, особенно, если знаешь возможные последствия незаконной деятельности… Но его уверенность такая непробиваемая и безграничная надежды в Фейга ни сколько не внушила и если погибать, то погибать хотя бы не одному. Его слово оказалось ровно таким ж, однако, непоколебимым и он, как сказал, что не пойдёт, так и не пошёл.

Фейг не мог сдержать того, как у него внутри все обрывается, и не мог не убеждать себя в том, что этого не мог знать или догадываться Рамон. Противное чувство пустоты заполняло живот накатами, пока он смотрел на стрелку часов практически неподвижную. Даже оно, как будто толкало его в спину… Но Лев не мог заставить себя даже подумать, не то, что смотреть на то, как из-за него пострадают все люди, что в него верили, и он этого не оправдал. Ждать… Да и чихал он бы на всех этих людей, всех кроме одного. Ноги в последний момент понесли его на показательную Казнь спустя пару дней сами, и он слышал ту самую речь, что позволили Рамону произнести в качестве последних слов:

— Иные революции, всколыхнув торфяное болото, захлёбываются с первой же его волной не в огне. Этому городу нужны перемены. А переменам нужен настоящий вождь. Революции нужен герой, и он есть!..