Вопреки

                ВАЛЕРИЙ    МАРТЫНОВ

                ЕДИНИЦА ПРОЗРЕНИЯ
                Роман-хроника

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ.               

                ВОПРЕКИ.               
               
                Я перед всеми в чём-то виноват,
                Растут долги, и рассчитаться нечем…               
                Вл. Белов.    
               

               
                1.

Написанное коричневой краской на куске ватмана объявление, гласившее, что накануне прошло управленческое собрание, Виктор Донев, повинуясь внезапно возникшей в голове нелепой мысли об исторической памяти такого события, аккуратно снял со стены бытовки. Перед этим он несколько раз перечитал текст.
- «Моральный климат!» А хотя бы и моральный! И толку? - пробурчал он. - Развесили тут… Раствор не привезли… Опять с утра простой. «Моральный климат!» На хлеб не намажешь этот, ваш, моральный климат… Мораль одна должна быть – организуй работу! А ты, хорош, гусь, снова не выдержал, высунулся. Пропишут тебе мораль…Ищешь приключения на свой зад! - обругал сам себя Виктор.
В кирзовых сапогах, потерявших свой цвет, заляпанных битумом брюках, со следами от цемента, не один раз разорванных на коленях, зашитых по-мужски, через край, крупным швом, в клетчатой рубахе, какой-то весь расхристанный, он походил на босяка.
По поводу его вида, мастерица морщила нос, не раз высказывалась, что бригадиру подобает ходить более приличным.  Кому-кому, а бригадиру спецовку всегда списать можно, коль она пришла в негодность.
Виктор её резон выслушивал спокойно, не комплексовал. В детстве не любил облачаться в новое, доходило до того, что только что купленные новые башмаки пылью натирал, чтобы они вызывающе не блестели, и теперь, тем более на работе, не придавал значения своему виду. Тот, кто его знал, не больно присматривался, а мнение посторонних для Виктора не существовало.
- Дурак ты, ваше благородие,- пробормотал Виктор.
Он никак не мог отрешиться от навалившейся с утра сумятицы. Пустырь с нагартованным в кучи хламом, оставшимся от снесённого вагон-городка, продавленная колёсами машин колея в песке, живописно разлёгшиеся на кучах собаки – всё это вызвало ироническую усмешку.
С утра уже было душно. И по такой жаре предстояло тащиться в контору. В контору идти не хотелось, но надо было.
- Чего неймётся, кому, что доказать хочешь? Блошиной крови, что ли, хватил…Вот выскакиваешь…Добился, что с первого раза попал на зуб новому начальнику, как на врага народа зыркнул, в блокнот записал…Когда в блокноты на собраниях записывают, ждать хорошего нечего…Может, и в контору из-за этого вызывают. Ну, а что контора может сделать? Соли на хвост насыпать? Не прогульщик, не лодырь… Сначала с бригадиров снимут, а уж потом… Держись, голубь, на четыре кости поставят, как пить дать…Охоту, чесать языком, отобьют…
Зачем ему понадобилось объявление, Виктор не знал. Машинально всё проделал. По крайней мере, ни о какой исторической памяти он не думал. Белое пятно бумаги на зеленой стене вагончика, раздражая, привлекло внимание. На чём-то хотелось сорвать копившуюся с утра злость. Не выспался, и день комом начинался.
Собрание, будь оно неладно, как и любая организованная говорильня, оставило двойственное впечатление. Век бы на них не ходить!
Во-первых, представленный новый начальник управления, не произвёл должного впечатления, дело даже не в том, что он и росточком не удался, щупленький какой-то, понравился он или не понравился, начальник не барышня, чтобы всем нравиться. От него уверенность должна исходить.
Плохо, когда новый начинает с того, что пинает работу прошлого. Пришёл на готовое. Если такой умный, чего ж сунулся в Управление, которое «на боку лежит»?
Надежда на изменение к лучшему, которая, было, забрезжила, рассосалась быстро. Когда с трибуны бессовестно заявляют, что по отчётам, по хронометражу, по проведённому анализу, по всем бумажным выкладкам выходит, что и производительность труда на участках низкая, и дисциплина в бригадах хромает, и качество работ – ни к чёрту,- жди организационные выводы.
Кто от них страдает – рабочий в первую очередь. «Ванька всё снесёт». И даже шёпотом никто не сказал, что контора организовать работу не может.
А ты,- снова укорил себя Виктор,- умничать взялся, про какую-то справедливость распинался. Решил объяснить положение дел начальству, дабы оно уразумело, в каких условиях приходится работать.
Толку от собрания: собирают языком почесать, пар выпустить, говорильня, про которую через день-два забудут. Забыть-то забудут, а ты так и останешься у него в блокнотике. Припомнит, как пить дать, припомнит… Бригадиров за этим, и держат: в случае чего можно на них вину свалить.
«Моральный климат не на высоте! - совсем успокоившись, даже как-то отстранённо, подумал Донев. - Ну, и бог с ним! Нам-то что с того, задран этот климат на работе высоко, или в яме находится. Плати деньги, организуй работу, вот и весь разговор о климате. Тут вот природный климат совсем сдурел, который день палит и палит, продыху от жары нет.
Донев посмотрел на безоблачное белёсо-выгоревшее небо, на котором не было ни облачка. Вздохнул. Хорошего мало месить песок, и гарантии нет, что найдёт в конторе понимание, что кто-нибудь не подковырнёт его, как теперь казалось, безрассудной речью. Чего-чего, а обелить себя он не сумеет.
«Если надумают превратить в козла отпущения, воз и маленькую тележку грехов припишут, попеняют, что демагог, ляпнул не то, про скромность речь заведут,- подам заявление, откажусь, к чёрту, от бригадирства. Что, мне больше всех надо! - заводясь, подумал отрешённо Виктор. - Тоже, пуп земли – бригадир! Небось, некоторые, только перекрестятся. Эка невидаль, в ооновцы перейду. Буду, как все, посиживать и указаний ждать. Ооновцы – общество отставных начальников, попросту снятые со своей должности бригадиры, на участке их было уже трое. Хоть в отпуск спокойно съезжу. Отставного бугра из отпуска точно не отзовут. Другим возможность перешибать лбом стену предоставим, может, у них лучше получится».
Мысль, что с бригадирством пора кончать, давно засела в голове.
Во-первых, он «неправильный» бригадир. Не умеет льготами пользоваться. Вместо того чтобы приказывать рабочим, контролировать выполнение, он сам первым берётся за любую работу. А это авторитет снижает.
Во-вторых, это можно поставить и первым недостатком, он одинокий волк. Есть люди, которые стаю любят, для них всё равно, или вожаком быть, или возле вожака крутиться. А он из тех, кто своей молчаливостью сбивает с толку. Если и начинал говорить, то задирал всенародно, конфузил своим характером начальство.
Сто раз перевороченное в памяти, передуманное и в это утро, и в такие же дневные и вечерние часы, вспыхнуло вдруг недовольством.
Донев свернул лист объявления трубочкой, как через подзорную трубу посмотрел панораму строившегося фундамента очередного дома.
Грудились фундаментные блоки, перемычки лежат, пачка досок, каркасы арматуры – всё вроде есть, и всё мертво. Шевеления, кипения не наблюдалось. Всё замерло. Ни бетона, ни раствора. Ёмкости под раствор выставлены, кран РДК пыхтит, машинист дремлет в кабине, смена, в ожидании распоряжений, играет в домино. Прораба в контору ещё с утра вызвали. Теперь его…Из бытовки доносится стук костяшек домино, голоса спорщиков слышны.
В бытовке ждут указаний. Кто рассказывает про то, что случилось дома, кто «политику» перемалывает, на отвлечённые темы сбиваются. Но помаленьку, так всегда бывает, речь заведут о вчерашнем собрании. И пошло-поехало. Спорят, доказывают. «Как было, как будет». Готовы, день провести в споре. Не разгони, так сам никто и не поднимется.
Оно конечно, в компании, за интересным разговором время быстро летит. Дураком надо быть, чтобы самому искать работу, когда можно праздно языками почесать. Чего тут только не услышишь! И сам, другой раз, не прочь посидеть и послушать, да только сегодня что-то тошно.
Вот результат собрания. Никто не марширует, никто пламенных речей не произносит. Все ждут. Не в «моральном климате» дело. Заикнулся вчера, что калькуляции нет, не по чему наряды закрывать, что отдел охраны труда не чешется: то рукавиц нет, спецовка не того размера приходит, талоны на молоко не всегда вовремя выделяют, вот, с утра передали, чтобы пришёл, калькуляцию подписал. Виктор постучал бумажной трубкой по колену. Всё-таки, хорошо ещё, что в бригаде разлада нет, рабочие ему доверяют, не шушукаются за спиной.
Собрание… Сколько радужных надежд с этим собранием связывалось. Думалось, взмахнёт новый начальник волшебной палочкой, всё, враз, изменится. Материалы с неба свалятся, отпуск всем летом дадут, настроение придёт в норму.
А вышло… Афишку снял со стены, и… как бы ничего и не было.
С этими мыслями Донев заглянул в бытовку.
- В контору почапал. Кому нужно чего передать или спросить?
Раствор привезут, знаете, что делать…
Олег Зыкин, занёсший, было, руку с костяшкой домино высоко вверх, в предвкушении стука, от которого выставленный ряд костяшек подпрыгнет, повернулся на голос.
- Что, уже?
- Что, уже? - переспросил Виктор.
- Уже,- говорю,- на ковёр вызывают? Быстро…Оперативно новое начальство сработало. Больной зуб вырывать нужно…Неси, голубь, свою голову на плаху. В кабинет зайдёшь, падай на четыре кости и кайся. Все грехи на себя бери, лучше в письменной форме…Пунктик за пунктиком. А то, может, всей кодлой пойдём… «Вставай, поднимайся рабочий народ, вставай на борьбу люд голодный…»,- пропел Зыкин. - Трудно будет – свистни, прибежим на подмогу. Объявление оставь, чего его в контору тащить. Там такое же висело. Узнай, когда получка, да приказ на отпуска посмотри, кто у нас следующий выставлять отходные будет…Лети, голубь, не мешай игре…Мастерицу ещё с собой забери, чтоб над душой не стояла…Как это ты вчера сказал: «Контора не заинтересована, чтобы рабочий хозяином был». Они тебе сейчас хозяйскую жилу перекрутят,- Зыкин сделал рукой движение, будто сворачивал шею.

                2

Объявление в коридоре управления висело. Не на доске приказов афишка была пришпилена, не на виду, а возле двери кабинета инженера по технике безопасности, в уголочке. В контору последние два дня только затем и ходили, чтобы прочитать собственными глазами текст.
Три дня назад секретарь партийного комитета, вешая в коридоре кусок ватмана с объявлением, собрал зевак. Свидетелем любопытного диалога Виктор был.
- Ни фига! - придержал сворачивавшийся трубочкой край листа, читая, проговорил мужчина в клетчатой рубахе.
- Чего там?
- Путёвка на каркалык кому-то светит, кишку ёршиком чистить собираются…
- Много, вьюнош, понимаете,- цвикнул, словно после сытного обеда, пренебрежительно-равнодушно мужик с зубами, похожими на тыквенные семечки. Весь вид его показывал и любопытство, и укоренившееся неверие к развешиваемым плакатам. Из-под напущенной поверх брюк рубахи, у него выпирало пузцо, которое он лениво поглаживал. - Уж мне, пострадавшему от собраний, поверь: чем грознее слова в объявлении, тем пустяшнее наказание. Ждёшь одно, а тебе впаяют другое… «Моральный климат!» За это статьи в КЗОТе нет. За моральный климат партийным головы сворачивают, переводят на другое место. А это,- уверенно докончил своё умозаключение «цвикун»,- брызги шампанского. Пена.
Секретарь, закончив вдавливать последнюю кнопку, мужчина, возрастом за сорок лет, крепенький, хотя стояла жара, был при полном параде, даже галстук у него был под цвет рубашки, повернул голову. Через плечо пристально оглядел высказавшегося.
- Облупин, прошу отставить комментарии. Не в цирке…Пшик будет или гайку закрутят – это собрание решит. А ты чтобы хотел, чтоб головы срубали? Ты, Облупин, кровожаден. На волоске висишь…
- Так вишу, но этот, моральный климат,- ткнул Облупин пальцем в строчку,- не порчу. Я, на худой конец, воздух отравить могу…
Кучковавшиеся возле объявления мужики засмеялись.
- Всё, мужики, не толпитесь…Идите, работайте. Ничего особенного, собрание как собрание…Повестка в духе времени…С новым начальником познакомитесь…
- Ничего себе дух! С морального климата новый начинает. Когда это было, чтоб партейные с остальными вместе заседали? Заява с такими словами – это петля на шее. Всё равно, как вынь дрожжи из теста. Культ!
- После такого, вьюнош,- снова потыкал пальцем в лист тот, кого назвали Облупиным, он хмыкнул, помедлил, добавил,- сместят тебя с секретарей…
- Тебя поставят…Пальцем не тычь, лист порвёшь…
- Хотя бы и меня… Квартиру дадите, так и быть, соглашусь править… Секретарство дело прибыльное… Я, первым делом, себе путёвку в загранку оформлю.
…В коридоре конторы люди толкутся все, кому не лень, кому нужно, и кто просто заскочил, от нечего делать, на доску приказов полюбоваться. Хорошо ведь найти свою фамилию в графике отпусков, проверить, нет ли изменений в списках на получение квартир, порадоваться начислению очередной надбавки к зарплате за работу на Крайнем Севере.
Конторские для работяг – бездельники, от которых правды не добиться.
В контору люд заскакивал для подкрепления надежд, все ждали перемен. Что грядут перемены, в этом никто не сомневался. Поведение конторских подсказывало.
Нет больше барских окликов, нет наставлений. Предгрозовое напряжение ощутимо витало, об этом только и говорили. Комиссия, ни с того, ни с сего, проверяла контору. Говорят, выборочно.
Конторские, как мыши, зарылись в бумагах, отсиживались в своих закутках, если из кабинета в кабинет снуют, то всё молчком. И чаи не распивают, а то бывало, как ни заглянешь в кабинеты, руками машут: подожди, мол.
Комиссия чего-то нарыла. Табличку с фамилией начальника с двери сняли.
Для рабочего, новый начальник, старый – никакой разницы! У конторских, которые цифры долбят, как дятел дерево, пускай, голова от ожидания перемен болит.
Работяга встаёт и ложится с мыслью «лишь бы хуже не было», и от «новой метлы» ничего, для себя, по крайней мере, путного, не ждёт.
Перемены, конечно, волнительны, сердце греют. Не столько перемены, как посулы, следовавшие всегда за воцарением нового руководителя.
Не разуверился ещё народ. Объявление, и оно, сулит праздник. Прочитал, будто свежим ветерком пахнуло. Повод есть о чём поговорить. Ты своё выскажешь суждение, кто-то – своё, с чем-то согласишься, с чем-то поспорить можно.
На собрании всегда много званных, да мало избранных, кто своё, наболевшее, доступно изложить в состоянии.
Собрание – это, когда и хочется высказаться, и колется. Молча просидишь – за дурака себя чувствуешь, выступишь, ляпнешь чего, опять же сомнения замучают.
По большому счету, сердце человека тянет в одну сторону, а ноги несут в другую. От этого и раздрай. Тому, кто кашу заваривает, памятник ставить нужно, а иначе скучно жилось бы на белом свете.
В любом коллективе безымянные правдоискатели, которые, подобно червячкам, внутри яблока ходы выгрызают, найдутся. Один червячок заведётся, или много, сути не меняет. Для себя правда ищется, или, «вообще» знамя справедливости поднято в заботе о многих, не в этом дело.
Червячки лишены чувства страха, у них нет того, чтобы всё превращать в привычку. Правда, пресловутая «правда» уменьшает право выбора. Ведь «много» никогда не бывает безразмерным, а вот выбор иметь хочется.
Поговаривали, что к возникшей бучи руку приложил и Донев. Неплохой мужик, но скрытный, всё лезет куда-то, и не скажешь, что наверх. Добивается всё чего-то, кричит. Борется за справедливость. А чего за справедливость бороться! Если про закон говорят, что он как дышло, которое повернуть в разные стороны можно, то справедливость от расположения к «телу начальника» зависит. В струе ты потока, или вытолкнут со стрежня. Где промолчать, другой раз, лучше, а Донев на рожон прёт. Отсутствует у мужика чувство самосохранения.
Донев выгоды своей не понимает, на каждом собрании то реплику, обличающую бросит, то втолковать пытается вычитанные положения о бригадном подряде, о хозрасчёте говорит.
Критиковать не критикует, а талдычит всё об одном и том же. Дался ему этот бригадный подряд, как курица с яйцом с ним носится. Как говорится, если бы от яиц становился голос, то куриный зад заливался бы соловьём, так и о бригадном подряде сказать можно: если бы толк от него был, давно внедрили б.
Вышел ты на работу, только за это тебе должны червонец платить. И работу сам не должен искать. Голова об этом у конторских должна болеть, они для этого поставлены. О заработке говорить нужно, а работа – она никогда не кончится. Как говорится, работа не щука, хвостом не вильнёт.
Этот Донев со своей моралью всех достал. Честно – нечестно, стыдно – нестыдно. Будто вся жизнь в этом заключена. Стыдно получать незаработанное, и совсем не стыдно жить впроголодь! Ну, не чудак ли? При развитом социализме живём.
Чего-чего, а тему денег нечего затрагивать. Их должно быть много, и всегда! А Донев, чудак, поговорить любит, о психологии временщика, об уважении к рабочему. Не с его ли подачи и ввернули словцо о моральном климате. Молодой, ещё не битый, вот и вылезает.
Не понимает, что не сам он говорит, а ему дозволяют речи свои произносить. До тех пор дозволено, пока грань дозволенности не перешагнёт. А как перешагнёт, так способов заткнуть рот, достаточно.
Все только и делают, что мнят о себе или мнут других…Да, наверное, человек и живёт только для того, чтобы быть или наказан, или поощрён.
О бригадном подряде нынче говорить модно. Редко кто понимает, что это такое, но вставить в разговоре этот термин, пытается. Всем на словах он выгоден. Только что-то от слов к делу перейти не могут.
Значит, как ни крути, не выгоден он конторе. В чём? – разобраться надо. Не устраивает контору – выгоден рабочим. Договор правильно составить надо.
Там договор с бригадой не хотят заключать, где за отжившие методы держатся, где халатность и бестолковщина процветают. Заключи договор с бригадой, так не будут раздёргивать бригаду по человеку туда и сюда, не будут затыкать ею дыры. Вот против чего, или за что, Донев воюет.
Как не боится шею себе свернуть, не понимает, что в том бригадном подряде места ему может и не найтись?
Нет, если так уж не можешь – борись, только чтобы не в ущерб другим, чтобы борьба самоцелью не стала.
С одной стороны, такого смелого, хорошо в бригадирах иметь, отстаивает интересы рабочих, с другой стороны, борьба за справедливость боком выходит. Затирают.
Поговаривали, что Донев из-за своей наивности, в стремлении найти правду, может и написать куда следует, у него не заржавеет.  Наверное, и написал. Без поддержки со стороны не обошлось. Мохнатая рука много значит.
В колонне, для поддержки, за Доневым не так уж много наберётся. Чего, спрашивается, лезть в бучу, когда последствия неясны.
Хочется Доневу совать голову в петлю – его дело. Получится что разумное – народ ему спасибо скажет, выстроится получать готовенькое. Может, протоколы предыдущих собраний наконец-то легли на стол умного человека. По крайней мере, так толковали на участке. От Донева не дождёшься, чтобы наболевшим поделился.
По большому счёту людей заботило, чтобы в этой пертурбации выгоды своей не лишиться. Удержится Донев на месте бригадира, или сместят его, Серёгу Трахачёва поставят, или Лёху Спирина – это пусть контору беспокоит. Не от позиции Донева зарплата зависит, а от того, как на всё контора посмотрит. Нужно ей, так найдут, что и где приписать. Рабочему, своё бы, не упустить.
Какую бы бучу один человек ни поднял, прав ты, не виноват, скорее всего, рога ему всё равно обломают. В назидание.
Одному не устоять. Не пожалеют. Хотя, каждый каждому нужен, но против одного, все те, кто нужен друг другу, кто повязан обязательствами, даже если и ненавидят друг друга, дружно встанут.
На плаву Донева держит то, что он всего лишь работяга, бригадир, а иначе давно бы утоп в производственной неразберихе. И в мастера, понимает, из-за этого не идёт. Мастера прищучить на всём можно. Работяг, рубящих правду-матку, на таких сквозь пальцы смотрят, даже поощряют к горячности. Пускай, выворачивает себя, говорит до поры до времени, пускай интерес проявит, лишь бы план вытягивал. Хуже, когда брожение незаметно идёт. Неожиданно оно.
Каждый, в первую очередь, о себе должен позаботиться, о себе!
Сначала никто не верил, что толк какой-то будет из-за того, что контору начали трясти. Ведь любой начальник в связке работает. Верхний тащит нижнего, того, в свою очередь, подталкивает претендент. Убери любого, система сбой даст.
Проверка на зарплате отразилась. Перебои с поставками материалов пошли, нечем стало работать. Потом поползли слухи один нелепее другого: комиссия глубоко копнула, вскрылись факты про выделенные без очереди машины, про незаконно распределённые квартиры, про полушубки, про зарплаты, про куда-то перечисляемые деньги, про приписки объёмов выполненных работ.
Кому-то, значит, выгодно было всё это раскопать, слить для перемалывания на рабочие места. Вывод один, значит, перестал устраивать кого-то начальник.
Управление в Кутогане, трест за сотни километров – в областном центре. Когда слух подтвердился окончательно, что начальника снимают, в конторе напряжённая предгрозовая тишина повисла, и на объектах всё притихло.
На участке работяги гадали, будет ли собрание общим, или открытым партийным, куда лишь сочувствующие попадут, а может, проведут партхозактив за закрытыми дверями. Всем хотелось послушать о творившихся безобразиях, поглядеть, как ужами на раскалённой сковородке будут изворачиваться проштрафившиеся. Для рабочего это -  бальзам на душу.
Плакат, написанной коричневой краской, собирал кучки любопытных. Возле него постоянно толкался народ. В контору только за тем и приходили, чтобы своими глазами прочитать. Читали, тыча пальцев в строчку, перешёптывались, затихали, когда по коридору торопливо проходил кто-нибудь из конторских. Буквы текста от частого касания пальцев скоро оплыли.
С такой повесткой собрания, отродясь, не было, не могло быть и не должно быть. «Об ухудшении морального климата в коллективе». По недогляду заголовок написали.
Аморфное, конечно, что-то в формулировке. Обо всём и ни о чём конкретно. Намёка не было, по чьей вине этот самый климат ухудшился. Связано ли это с невыполнением плана или с участившимися жалобами, и почему только сейчас об этом узнали. И почему узким составом не разобрались, кто-то же принял решение о необходимости проводить такое собрание. Коллектив взял, и сам морально ухудшился.
В то время, когда страна строила коммунизм, все стали мичуринцами, милостей от природы не ждали, переделывали её, как хотели, упоминать слово «климат» было несерьёзно.
Климат не пощупаешь, он богом дан. Ракеты летали в космос, плотины перегораживали реки, и не просто перегораживали, а повёртывали воды вспять. А в объявлении, на полном серьёзе, заострялось внимание на климате, да ещё моральном. То есть, налицо недоработки и партийной, и комсомольской, и профсоюзной организаций выносились на обсуждение. Такого не могло быть.
Коллектив не мог ошибиться. Коллектив никогда не ошибается. Коллектив всегда прав. А по объявлению выходило, что коллектив что-то проглядел. Или пошёл на поводу.
За коллективом всегда подразумевался пышущий здоровьем, самонадеянный, с румянцем во всю щеку молодой человек. А противопоставлялся коллективу одиночка. Он восстанавливал всех против себя. Пышущий здоровьем не любит выскочек, тем более, нахальных.
Коллектив не может совершать оплошностей, допустить невнятицы. Мужики судили проще: раз произошёл прокол, значит, кто-то с кем-то не поделился.

   
                3.

Дорога в контору,- словно бег с препятствиями. Территория нового микрорайона была вся перекопана. Траншеи под газ, канализацию, под электрические кабели. Где устроены мостки, где приходилось перепрыгивать. Внимание Виктора привлекли трое мужчин, копавших землю. Один показался настолько знакомым, что ёкнуло сердце, ноги сами повернули в ту сторону. Ошибиться он не мог – собственной персоной Иван Чербаев. Милиционер, покуривая, сидел в тенёчке.
Низкорослый, щупленький мужичонка в клетчатой рубахе, не глядя по сторонам, сосредоточенно подкапывался под провисшим кабелем, выкидывал грунт на бровку.
- Иван, ты, что ль?
Мужик вскинул голову. Милиционер лениво посмотрел в их сторону.
- Витёк! Вот уж не ожидал…
- Ты чего тут, Иван, делаешь? Откуда взялся? Ты ж уехал…Бляха муха, вот тебе явление Христа народу! Сколько лет прошло!
Иван Чербаев, а это был точно он, вылез из траншеи, пожал протянутую Виктором руку, хлопнул по плечу, отступил на шаг.
- Опять судьба свела. Всё еще тут!? Ну ты даёшь…Если б я знал, если б кто-то подсказал… Сразу к тебе завалился б… Вот второй заход решил сделать…Думал счастья попытать, да невезуха. Под надзором пастуха работаю,- указал он на милиционера. - На пятнадцать суток залетел. Помнишь, ты всё время пытал, зачем я приехал? Наверное, приезжаю сюда, чтобы в историю угодить. И тогда, и теперь. Кутоган не для меня. Не мой город. А ты как?
- Так, работаю…
- Героем труда ещё, случаем, не стал?
- Какое! Синяки да шишки зарабатываю…Вот в контору иду за очередной порцией…А мы тебя частенько вспоминаем…
- Всё с той же, как её, Евгенией, кажется, живёшь? Присох? А я, как последний дурень, влип. Прилетел, стакнулся с одной чувырлой. Сам понимаешь, поддали, ну и по-пьяни перепутал входную дверь с дверкой шкафа. Справил нужду в шкаф. А она в милицию. Вот, копаю землю. Слушай, сходи, купи курева. Уши пухнут, как курить хочется. Чувырла ещё изнасилованием грозила, деньги хотела с меня сорвать. Да с нищего чего возьмёшь? Вспомню – плакать хочется. Эти сволочи всё отобрали. Деньги, документы. И знакомых никого. Этот, пастух, какой-то козёл, борзой служака. Сходи, купи. Да соку какого-нибудь, пить хочется…Как я рад, что тебя увидел. Мы ж с тобой…
К их разговору прислушивались.
- Мы с Витьком, считай, начинали первыми здесь, когда ещё ничего не было,- сказал Иван мужикам. - Вот, спросите! Мне б памятник ставить нужно, а я в земле копаюсь. Несправедливо. Кто бы сказал этому балбесу, чтобы отпустил. И словечко замолвить некому за раба божьего. Не, нельзя по протоптанному кружить. Отпустят - сразу слиняю. Испытывать судьбу не буду.
Всю дорогу до магазина Виктор, нет-нет да ловил себя на том, что улыбается. Встреча вернула прошлое. «Лев смерти не боится, лев визга не переносит». Вспомнилось, как шли с Иваном по железке, разговор с Зоей Владимировной…Вроде, давно было это, а как бы и совсем недавно.
- Баламут! - усмехнулся по поводу Ивана Виктор.
Ближайшим магазином была «Новинка». Купил пять пачек «Беломора», две большие банки персикового сока, пряников. Вернулся. Отдал кульки Ивану. Выгреб из кармана все оставшиеся деньги, сунул их в руку Ивана. Объяснил, как найти свой вагон.
- Освободят, приходи. Я сейчас один, моя улетела на учёбу. Она тоже была бы рада тебя увидеть. Как никак не чужие. Ну, Иван! Нет слов, как я рад. Всё. В контору идти нужно.
…Виктор Донев не был причиной происходящих в Управлении перемен. Мелковат. Выступления на собраниях его были сродни наскокам Моськи из басни Крылова. Отличие в том, что та из подворотни лаяла, а он открыто. Лай не мог остановить шествие слона, его выступления, раз от разу, разве что морщь вызывали в президиумах собрания.
Тем, кому предназначались слова Донева, тех они обтекали, а работяги, любители послушать, балдели от удовольствие: вот правду-матку чешет!
Благие намерения - это когда заходишь в реку с мыслью остановить поток. А вода только с боков обтекает, самое большее, бурун впереди возникнет.
Радио на столбе обо всём вещает. Звук можно и усилить, и приглушить. От вылетавших из динамика слов изменений вокруг не происходит. Радио в любой момент выключить можно. И кислород говоруну перекрыть, если кому-то понадобится, труда не составит.
Ладно бы увешанный медалями, солидного возраста человек высказывался. Прислушаться к его суждению стоит. А что путного может сказать не живший ещё парень – демагог, и не более.
Видите ли, у него наболело! Во-первых, когда у него успело столько наболеть, а во-вторых, кто дал ему право высказываться?
Высказываться нужно от чьего-то имени. И тон, тон поменять. Откуда этот уличающий, безапелляционный тон.
Не успевал Донев с места подняться, как в президиуме кто-то начинал ёрзать на стуле. Дурная манера поливать грязью. Умник! Берись да делай. Не умник, а безрассудный мужик. Без тормозов. Была бы возможность прищемить такому язык, выступления грозили бы большими неприятностями, ещё не факт, что полез бы на трибуну.
Что даёт, что остаётся у того, кто обличает? Удовлетворение, злорадство, радость, при виде чужой боли? Что? Может, досада за язык тащит? Жизнь, что ли, удлиняет поиск правды?
Сами не живут спокойно, и другим не дают.
Виктор не понимал своей охоты вылезать на трибуну. Попытки что-то изменить, заканчивались ничем. Сколько раз давал зарок молчать. Но от правильных речей с трибуны внезапно наступало муторное состояние, томящее, отвратительное. Где-то внутри, повыше желудка, копился комок какой-то слизи, кажется, если не выговориться, не дать ему излиться, он лопнет внутри. Становилось до тошноты противно, он сам себя начинал ненавидеть. В такую минуту ждал, что кто-то отвлечёт, одёрнет. Случилось такое – желание выговориться пропадало. Одёрнуть на прошлом собрании было некому. Сидел он тогда сбоку и сзади. Некая сила подняла.
Система и сильна тем, что дозволяет себя критиковать. После выступления чувствовал неудобство, клял себя за горячность, что, не обдумав, вылез со своим мнением. Не раз слышал: имеешь мнение, засунь его в одно место, сядь и прижми.
Зуд не давал такое проделать. Пытался достучаться, приоткрыть дверь в стремлении понять происходящее? Зачем? Вообще непонятно, что движет человеком в такой момент, сам ли ты принимаешь решение в такие мгновения, или кто-то манипулирует тобой.
Кругом одни вопросы. Без ответов. И что странно, вопросы рождали новые вопросы, те, в свою очередь, множили свои вопросы. Кажется, во всём этом запутаться можно было, разувериться и в жизни, и в людях. 
Неудовлетворённость подталкивает к одному – запить от безысходности, пуститься во все тяжкие, опустить шторку между тобой и всем остальным миром. Обидеться на непонимание. Сладостно в обиде перебирать недочёты других.
В поведении Виктора чётко проходила грань, разделявшая, раздваивавшая его. На чашках весов, всё, что касалось работы, уравновешивалось той борьбой, какая происходила внутри его. О такой борьбе никто не подозревал. Сумятица внутри была только его сумятицей.
Всё это находилось в отрыве от того, с чем он жил дома.  Расщепление, постоянно не умолкавший внутренний голос, который раскладывал на составляющие части окружавшую действительность, напрягал. По мере приближения отпуска, всё большую и большую власть занимал вопрос не как выполнить план и быть удобным начальству, а попытка прояснить некоторые несуразности во взаимоотношение его с женой. И уже через эти неуклюжие попытки прояснить непрояснимое, через честные ответы самому себе, оправдаться. Человек ведь оправдывается не перед кем-то, а перед собой. Оправдывается в мелочах.
День, когда Евгения уехала на учёбу, отдалялся, время его отпуска близилось. Нитка, соединявшая концы, его и жены, провисла. Это он явно чувствовал. Нитка провисла, словно с той и с той стороны на неё цепляли груз, который сползал к середине.
С чьей стороны крепилось груза больше, над этим Виктор как-то не задумывался. Ему совсем не хотелось, чтобы в какой-то момент произошёл обрыв.
Вопросы, вопросы…Как уцелеть, без гнусностей, без заталкивания в закутки углов неудобных мыслей, без ссылок на неумение выразить состояние, как уцелеть? Как уцелеть, считая наказанием божьим свалившиеся муки, в попытке честно ответить самому себе, что не хватает рядом жены. Была бы рядом Евгения, разом отпали бы десятки вопросов.
После отъезда Евгении на учёбу, Виктор остался сам с собой. Сам себе судья, сам себе обвинитель. Утешение в одном, о чём бы он ни думал, что бы не предпринимал, чего-чего, а подлости за всем этим не стояло. В этом он был честен.
Будто бы честность подразумевает масло, намазанное на кусок хлеба голодному. Голодному первое время и простой кусок хлеба сладким покажется, им обойдётся, без изысков.
Горло маслицем хорошо смазать, когда в желудке уже что-то есть. Вот и о честности хорошо поговорить не натощак. Честность - особый клей, соединяющий двоих.
Мысли о нечестности пришли ниоткуда.
В чём в чём, а в нечестности Евгению он не мог обвинить. Тогда откуда они?
Сживаешься с человеком, его мысли перетекают в тебя, твои в него. Секунды для этого хватает. Ты как бы исчезаешь, исчезновение создаёт видимость того, что ты ни о себе, ни о партнёре ничего не знаешь. Утешить хочется. Утешение – возможность расслабиться, смягчиться, пойти навстречу. Пустяк, так волновавший, перестаёт перерастать в принцип. Появляется возможность уступать в мелочах.
Назначение у каждого есть. Обязанности какие-то. Не может так быть, чтобы вся жизнь строилась на недоговорках. Но ведь и всей правды никто никогда не откроет.
О чём думается в эту минуту, опровергается размышлениями последующих минут. Ход бы проследить размышлений, не свернуть бы на ложный путь. Будущее и настоящее зыбко, шагом разделяются.
Это только на лугу даль далеко видна, шаг вперёд, в сторону, или назад, по сути, ничего не меняет, а в размышлениях каждое предположение громоздит и громоздит новую загадку из охапки пустяков.
Виктора не покидало ощущение, что, уезжая, Евгения увозила возникшую между ними недосказанность. Недосказанность, как искра в шаящем костре, может разгореться, может вспыхнуть, может истаять. А во что в конце концов выльется – один бог знает. Мрак ли наползёт, захолодеет ли душа, или долго-долго тепло удержится.
Несколько раз Виктора посещала странная мысль, странная своей странностью, возникшая, казалось бы, на пустом месте. Мысль какая-то без развития,- скользнул взглядом по предмету, и забыл. Мысль была о том, зачем ему Евгения? Так ли необходимо цепляться за неё? Несуразность этой мысли была явной, но ведь она возникла! Не на пустом же месте.
… В коридоре конторы Донев столкнулся с прорабом, Романом Петровичем. Тот заполошно выскочил из кабинета ПТО с ворохом чертежей, сразу и не признал Виктора.
- О! Явился! Что там, нормально у нас всё? Зайди в ОТиЗ, подпиши калькуляцию, да подожди меня. Начальник тобой интересовался…
- Зачем я начальнику понадобился?
- А познакомиться поближе хочет… Рёбрышки пощупать. Не будешь пространственные речи произносить. Вообще-то, говорил ты правильно, но больно категорично. Такта у тебя не хватает…
- Так что, начальник двигатель мой переналаживать будет, с четырёхтактного на двухтактный? Чего мне, Роман Петрович, лишний раз светиться, я лучше пойду…
- Нет-нет, подожди. Проясним вопрос с третьей сменой, чего людей держать, если отдачи никакой. Растворный узел барахлить ещё неделю будет. Может, свою мешалку соорудить?
Борис Маркович Забукин, очередной начальник строительного управления, прораба с бригадиром приветствовал, сидя за столом. Любопытно и в то же время внимательно посмотрел на Донева. Откинулся на спинку стула.
Начальник участка, будто продолжая на несколько минут прерванный разговор, сходу начал излагать свои мысли.
- Борис Маркович, мы вот считаем, что третью смену не стоит держать. Выполнение они не дают. Сплошные простои. Наверное, стоит на берег перебросить людей, места разгрузки барж готовить?
- Эти вопросы с главным решайте. Не в моих правилах хвосты заносить на поворотах,- Забукин прищурился, вперил взгляд в Виктора. - Слушайте, Донев, а почему бы вам в мастера не перейти? Я смотрел вашу карточку в кадрах: молодой, энергичный, учитесь. Вакантная должность мастера есть. Расти нужно. Инициатива из вас так и прёт. Вон сколько предложений вывалили на собрании. Кто их претворять будет? Иначе всё это на демагогию смахивать будет. И мне на кого-то опереться в работе нужно. Как говорится, держись того, кто сказать «нет» может…
Виктор, которого слово «прёт» неприятно скребнуло, сразу понял, куда гнёт начальник. Его хотят поставить на место! Тон ли, каким было высказано предложение, или понял, что это всего лишь пожелание, но не возникло желания возражать. Он лишь дёрнул плечами.
- Какой из меня мастер…У меня характер плохой. Роман Петрович знает об этом. Не люблю я командовать. Мне нравится пока бригадиром быть. Я не карьерист. С растворным узлом что-то нужно делать, ломается часто.
- А мы что, по-твоему, карьеристы? С мастеров начали. Пять лет учились. Деньги на нас государство тратило. И ты учишься…
- Так я – заочник. Сам себя кормлю. Про карьериста сказал, так не вижу себя начальником…
- Зачем тогда учишься? Я вот вижу дальнейшую твою судьбу…
- Учусь, чтобы, наверное, не отупеть,- не глядя на Забукина, ответил Виктор.
- Учишься, чтобы не отупеть, на собраниях выступаешь, чтобы язык не отсох…Демагог, как посмотрю…Подумай над предложением…Вообще-то, после третьего курса, как я знаю, справку в институт предоставлять нужно, что занимаешь инженерную должность, а иначе отчислят. Справку мне подписывать придётся…С растворным узлом разберёмся…
 - Чего, за этим, что ли, в контору звали, чтобы должность предложить? - спросил Виктор прораба, когда они вышли из кабинета. - Вы ж знаете, Роман Петрович, что в мастера я не пойду. Не желаю. Если настаивать будет, я лучше уволюсь…Не для меня это, быть затычкой. Не по циркулю я сделан…
- Ладно тебе, не бери в голову… По циркулю, не по циркулю. Прощупывал он тебя. Наговорил лишнего на собрании. Был бы мастером, так молча просидел. Как там, твоя, на курсах? Учится? Не подженился, случаем? Что-то ты в последнее время какой-то,- Роман Петрович покрутил в воздухе рукой.

                4

Нет, Виктор ни с кем свою семейную жизнь не собирался обсуждать. В его семейной жизни ничего существенного не произошло. Трения у всех случаются. Трения из-за несходства характерами, из-за жадности жены, неласковости её, из-за разочарования, из-за того, что кто-то изменил с кем-то. Чушь собачья!
Почему-то обличения всегда вываливаются на кого-то, претензии предъявляются другому.
По крайней мере, Виктор не чувствовал, что стоит на краю пропасти. Может быть, он стал на тропу, ведущую к краю? Так пока не сделал шаг с кручи, об этом не узнаешь. Перемены какие-то произошли? 
Жизнь не стоит на месте. Всё течёт, всё меняется. Будет время всё основательно, неторопливо обдумать, взвесить все за и против.
Не верилось, что он когда-нибудь дойдёт до такого, подобно скряге, начнёт копаться в мелочах, перебирать, просеивать золу прожитого, выискивать золотинки?
И толку от того, если соберёшь их. Ни слиток из них не выльешь, ни удовольствия от перебирания.
Он дорожил и нуждался в Евгении. Но и оставить без ответа копившиеся вопросы не мог. Ответ на всё отодвигался на время предстоящего отпуска.
А пока донимали мысли о работе. Даже и не о работе, наработаться можно, ворочая камни. Толку-то! От работы удовлетворение получать должен, как и от семейной жизни. А вот этого удовлетворения, как раз, и не было. В загоне Донев себя чувствовал.
Его хвалили за руководство бригадой, план выполняет, дисциплину подтянул, но, чего скрывать, тепла это не давало. Чувствовал Виктор, что сторожатся его. Будто непредвиденное он может выкинуть.
Что? Что такого особенного, раздражающего в нём? Нет, оно конечно, окольные разговоры идут, толку только от них, в глаза не говорят. Но ведь и камни долбить было бы приятно под одобрение. А тут пашешь – пашешь, и никто «спасибо» не скажет. Поневоле начнёшь обрастать защитной оболочкой. Мхом или плесенью.
Виктор считал, что если он до чего-то додумался, понял суть происходящего, то и для других понять это же труда не составит. Нужно уметь слушать. Пропускай всё через себя – что-то и останется.  Разубедить в очевидном его никто не мог.
Тот же бригадный подряд никак не приживался. Никак он не мог понять, отчего на зарплату с каждого заработанного рубля шли лишь три копейки. И другие вопросы волновали. Но ведь не одного его волнуют эти вопросы, многие ещё категоричнее судят. Судят, но почему-то не вылезают на люди с обличениями.
Виктор и хотел бы промолчать, да возникал непонятный зуд, который поднимал его с места.
Когда выступал, хотя и старался не смотреть в зал, но часто ловил на себе немигающе-пристальный, обжигающий взгляд секретаря парткома. Взгляд ёжил. Так и чувствовался в нём вопрос: «Откуда ты такой шустрый?»
Порой приходила в голову мысль, что, не под воздействием ли такого взгляда, возникал тот странный внутренний холодок. Он не давал возможность разорвать оболочку благорасположения, и рождалось странное настроение, при котором останавливалось время. Он выпадал, проваливался куда-то, и в миг падения из него низвергались слова. Защитой, что ли?
Виктора никогда не распирал восторг от выступления, скорее, он виноватился тому, о чём говорил. На него поглядывали с недоумением и любопытством, такими взглядами глядят на диковинку. Что-то непонятное. Это злило
С оговорками, соглашались, болеет мужик за производство. С натяжкой, в разных ситуациях Донев как бы и свой, но полностью отнести к своим из-за дурацких наскоков нельзя. Доказать должен.
На рожон лезть не всякий отважится. Тут или нюха нет, или собственный интерес имеется. Печётся об интересах коллектива, но, по сути, на коллектив наплевать, раз выискивает только плохое. Удивительно это. Подними протоколы всех собраний, о хорошем Донев ни слова не сказал. Не замечает, или умышленно не видит. В коллективе все связаны-повязаны, все нужны друг другу.
Виктор приписывал эти взгляды той репутации, которая сложилась помимо его воли, сама собой. В нём видели, если и смутьяна, но пахаря, сам работал, и других мог заставить работать. А пахаря, да ещё смутьяна, грузить работой под завязку нужно. Выгораживать, выделять особое пространство, чтобы времени у баламута не оставалось голову поднять, почву из-под ног вырывать у такого нужно.
Виктор жил в своём мире. Он был погружён в разрешение возникших перед ним вопросов, зачастую, отвлечённых. Он хотел ощущать во всём пользу. И его не волновало, мешает ли он кому-то, осуждают ли его, или молча им восхищаются.
После выступлений Виктор, ночью, бывало, заснув на короткое время, вдруг просыпался, обнаруживал себя лежащим на спине. И всё, сон улетучивался, не было его ни в одном глазу. Начинал ёрзать, ворочаться на постели. Евгения спросонья призывала угомониться.
Как тут угомонишься, если в голове толклась какая-нибудь мысль-фраза из своего недосказанного монолога. Свои выступление он всегда обрывал внезапно.
Внезапно понимал, до него доходило, что говорить нужно не о том, о чём он распинается: чувство хозяина, совесть, рабочая честь – это пустой звук. Зарплата – вот то, что интересует каждого из сидевших в зале в первую очередь. Вот и приходилось, махнув обречённо рукой, уходить от трибуны ссутулившись, чуть ли не шаркая подошвами сапог.
Вот когда ощущал на спине отражённый, чей-то хмуро-насупленный взгляд, нацеленный не на него, а в стол, но от этого ещё более протыкающий.
Владелец того взгляда не произносил ни слова. А хотелось бы что-то услышать. Тишина. В тишину кричи – не докричишься. Шёл к трибуне, думал свалить с себя груз, от трибуны возвращался, кажется, груз не только не уменьшился, но и взвалили на него добавочный. Ещё и тишина липла.
Виктор догадывался, о чём думал, что хотел бы высказать владелец хмуро-насупленного взгляда: «Делай своё дело и не лезь, куда не следует! Тащи свой воз. Нечего указывать, кому что делать. Все хотят руководить. Вот и руководи! Тебе бригада доверена».
Не раз, когда сна не было ни в одном глазу, Виктор думал над тем, что не ради умничанья, не для того, чтобы засветиться на трибуне он вылезает на неё, а нормально работать хочется. А как можно нормально работать без поддержки?
Мужики по этому поводу говорят, что он не расчухивает ситуацию. А как её расчухать? Расчухать – значит уметь подлаживаться, опереться на кого-то, вес набрать. Мохнатая рука нужна. Засветиться в разных комитетах, парткомах, профкомах, примкнуть к движению. Нужно тонко выверять каждый шаг, как шахматисту высчитывать хода. Тогда спрос особый будет.
Спрос за всё будет у ворот ада или рая. К тому спросу готовиться нужно. Теперешняя человеческая жизнь всего лишь суета.
Борьба за план, стремление показаться лучше, чем ты есть на самом деле, все эти жажды: жажда власти, жажда любви, жажда объять необъятное – всё это никому не нужная суета. И тут пронзала догадка: да никто и не спросит лишнего. Это только кажется, что кто-то кем-то интересуется. Не справляешься, нужно будет – подтолкнут, забегаешь вперёд – одёрнут. О будущем, есть кому, голову ломать.
В минуты бессонного лежания не было яростного желания всё изменить. Всё ходуном ходило, когда видел несправедливость, а ночью возникавшее, было, отчаяние, упиралось в глухую стену непонимания, глохло.
Взвинченность, наказывавшая его, если и не исчезала, то не прорывалась наружу, растворялась, как сахар в воде.
Вот и выходило, что смысл жизни был лишь по отношению к жене. Он остро ощущал её отсутствие. Её не хватало. Близость наверняка бы принесла успокоение. Но, увы, Евгения улетела на учёбу. Из всех щелей лезли одни проблемы. Касалось ли это его, жены, отношений с мужиками на работе – везде высился глухой забор с закрытыми калитками. И не он городил его, а всё как-то само так складывалось. Вот и возникал вопрос, как и чем, жить.
Какой-нибудь марсианин ответил бы на вопрос по-марсиански, а люди должны жить по-людски. Как? А так, как все живут, без выпендрёжа, без кичливости, не задирать нос. Чем жить? Конечно же, не злобой.
Весной кровь начинает бродить, переполняет жажда новизны. Но весна давно прошла. Самый разгар лета. Странное настроение. Время остановилось.
Другой раз Виктор досадовал, что не научился курить. Лежал бы, попыхивал сигаретой, перекидывал бы её из одного уголка рта в другой, следил бы за струйкой дыма – всё занятие.
Как и все мальчишки, в своё время, в классе четвёртом или пятом, он стащил папиросу у отца, раскурил её, сидя перед открытой дверкой плиты. Потом была ещё одна попытка, самокрутку свернул из сухих листьев липы. Получился горлодёр, который, наверное, и отбил дальнейшую охоту к курению.
Сейчас не помешало бы почувствовать ощущение той горечи, от которой мутило. Чего-чего, а горечь маету убивает.
«Валяй,- с какой-то мстительной радостью думал Виктор,- найди себе такое место, такой закуток, где будешь ходить со своими принципами в обнимку. Там и проводи эксперименты на себе. Там ни от кого зависеть не будешь. А нет, так перешагни через свой дурацкий принцип. Начни жить с чистого листа. Принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Обет никому не давал. Праведник. Загоняешь себя в тупик. Ждёшь, что кто-то придёт, за руку оттащит. Скромник. Знали бы, какие мысли другой раз посещают этого скромника! Спокойно, спокойно! Начал бы, да грехи не позволяют. Начать можно, когда по рукам и ногам не связан. С чистого листа начинать одиночке можно. Ты теперь не один. Жена, сын, учёба. Прыгать с места на место, так и квартиры никогда не получишь. Из-за квартиры можно потерпеть».
Виктор по десятому разу возвращался к одному и тому же.  Сна ни в одном глазу, духота изматывала, не с кем поделиться.
               
               
                5.               

 Последний снег согнало в конце мая. Харалянг очистился ото льда в начале июня, большого разлива воды не было, успела вода скатиться подо льдом. По этому поводу доморощенные знатоки, а они везде есть, заявляли, что начнётся навигация с опозданием. Будет она суетной и трудной, с перепогрузками лихтеров и барж, а, следовательно, и рассчитывать на быстрый завоз строительных материалов нечего. И, как неизбежное, средний заработок накануне отпускного сезона упадёт, и отпускные куцыми выйдут.
Июнь, подтверждая худшее, простоял без дождей. Смешно было бы считать за дождь то, что где-то в начале месяца покрапало пару раз. Приблудная тучка расстаралась. Но та морось даже грязь зимнюю не смыла.
Листочки на березах клочковато обвисли, казались, тряпицы на просушку вывешены. До начала июля продержалась сушь. 
Когда нет настроения, то каждый день, будь он на сто раз полярным, становился безразмерным. Солнце, мучаясь бессонницей, разве что по-стариковски не кряхтело. Ныряло на час или два куда-то за копыто сопок, подпиравших горизонт. Начинало ворочаться рано, всходило сразу яркое, горячее, без раскачки, будто отрабатывало аванс. Солнце продолжало накачивать сухемь.
Даже если где-то к полуночи светило, как бельмо, и блёкло, дымкой затягивало горизонт, отсветы кровавили кромки облаков, словно перед бедой, какой,- это ничего не меняло.
Три-четыре раза за всё это время даль синью подкрашивало. Думалось, ну, наконец-то, роздых в жаре настанет, вольёт дождик. Увы, с первыми лучами, будто кто метлой разгонял тучи, небо в который раз становилось стеклянно-зеленелым.
В короткие утренние часы ветерок   шмыгал мышью, перебирал, пересчитывая, скуб пересохшие бескровные былинки в порыжелой от пыли траве. Должной прохлады не приносил. Испарина от земли поднималась только в самую раннюю зарю, и она сулила всё то же продолжение пекла.
Чумела, иначе слово не подберёшь, в пекле земля, давило небо пеклом. Плюнь в полдень на железку, слюна, словно на раскалённой сковородке, сворачивалась, закипала. Над болотами марево. 
Изводила не столько сама по себе жара. Сравнивать кутоганское пекло с африканским, будет, разве что, совсем враль. В Африке палит на порядок круче. Сам там не был, но так утверждают. По африканскому пеклу, по Сахаре чёрно-курчавый народ в одних лишь набедренных повязках. 
Кутоганская тундра – с чахоточным редколесьем, бесчисленными озёрами и озерками, однообразными тоскливыми болотами с гнилыми топями, отравляющими испарениями, занимает пространство южного побережья Северного Ледовитого океана.  Размерами она, может, схожа с Сахарой. Это побережье, само собой, было без пляжей, пальм, без толп отдыхающих, без рокота прибоя. Хотя, рокот волн вполне заменял, если издали прислушаться, миллиардный звон комаров. Тундра не то место, где бездумно можно сбросить одежду, – здесь живо мошка и комары приведут в норму.
В центре безбрежного пространства болот, мха, круглых тундровых озер, берега которых заросли багульником и карликовыми березками, находится обжитой песчаный пятачок. Комар его без дополнительной посадки насквозь перелетает.
Пятачок разворошен, поделён несколькими неравноценными зонами обитания. Кто помнил не столь давний поселочек из бараков, наверняка бы теперь его не признал.
Из прошлого и осталось небо, низкое, давящее. Узкая лента шоссейной дороги была проложена на месте бывшей железнодорожной колеи.
Холмистая, когда-то заросшая сосняком, окраина поселка за грядой насыпи, теперь была превращена во взлетную полосу, на которую исправно садились самолеты.
Центральную часть проплешины, занимала территория строившегося города Кутоган. Десяток пятиэтажных домов, обиталища, бункера представителей не здешней, неземной цивилизации, высились, словно в насмешку, над окружающим. Чем-то походили они на чудовищные гнёзда неведомых доселе птиц. Ведь в тундре всё жмется к земле: и карликовые березки, и ягодники, и бараки, и даже небо, всё время кажется, что оно елозит по сопкам.
Если смотреть со стороны тундры, представить её как сухопутный океан, то дома похожи были и на корабли.
Как что-то не стоящее внимания, вытеснена была на задворки россыпь из вагончиков, самостроенных балков, хибар. Она полукольцом окружала стройку. Петля-удавка вагон-городков опоясывала все подступы к более-менее сухому месту. Каждое компактное скопление сего временного жилья носило свое название.
Первый вагон-городок получил название «Снежный». Дань моде, романтике, мечтам о прекрасном.
Были и другие вагон-городки, с названиями, от столкновения надежд с явью: «Гороховка», «Сомовка», или, в простонародье носившим уничижительное название, поселок «Гнездо».
«Снежный» должен был растаять по мере строительства многоэтажных домов, но он, наоборот, разрастался. По сравнению с другими вагон-городками, он более обжит.
Человек когда-то сбежал с земель своей праматери – Гипербореи. Покинул материк, который находился на севере. Дезертировал. То ли из-за наступавшего обледенения, то ли ещё из-за какого катаклизма.
Природа, у которой память длинная, дезертирство помнит. Вот и пропускают человека на севере сквозь череду испытаний: и морозы давят, и бураны заносят, и гнус изводит, и жара,- словом, всё делается для того, чтобы жизнь сахарной не показалась. И комары, если прислушаться, звенят осуждающе: «Из-з-з-менник!»
На Викторе Доневе, каким-то боком, обстоятельства проводили свой эксперимент. Конечно, не под статусом изменника. Никто из ближайших родственников, он, по крайней мере, не слышал об этом, не жили на зауральском севере, не были сосланы в места, не столь отдалённые.
Бог миловал. Он первым, не то в первопроходцы попал, не то в проходимцы. Понимай, в меру своей испорченности, как знаешь.
Так-то оно так. Раз забросила сюда судьба, а судьба просто так не выделяет, покопаться в прошлом надо.
Объяснения на всё найти можно. Автоматически приписываться к неблагонадежным, тем, чья жизнь, зависит от, то ли, внутреннего толчка, то ли, внешнего воздействия, он не мог. Грешно об этом мыслить. Мысль не всегда побудитель действия. Не всякий разделит, жизнь ли это, или мысли о жизни.
Условия калибруют людей: перед одними зажигают зелёный свет, дают добро на проживание, других, в силу обстоятельств, вынуждают уехать.
Пересортица идёт. И ничего с этим поделать нельзя. Вину предков может загладить только каторжный труд. Не зря ведь Сибирь и Север местом ссылки были. Жить с чувством вины, не всем по силам.
Виктор жил с ощущением, что он должен что-то найти здесь. Под этим подразумевалось не то, что он должен ходить с низко опущенной головой, глядеть себе под ноги, или втыкать на каждом шагу щуп в землю.
Не ради клада он сюда приехал. На клады, говорят, молнии указывают, ударившись в землю, огоньки пляшут на месте клада, змеи на том месте любятся.
Огоньки на его тропках не плясали, а змей, отродясь, в тундре не было.
Найти – для Виктора значило -  объяснить. Что, кому, зачем? Загадка.
С этими мыслями приехал сюда, с этими мыслями жил. Уверовав, что он живёт честно, честен перед собой, он правильный, если сделал плохо, то поймет, что сделал плохо, Виктор не обращал внимания на косые взгляды. Не ради оправдания прошлой жизни он живёт
Прошлые ошибки для того и существуют, чтобы свалить на них можно было теперешнюю несуразицу.  Несуразица из-за чего возникает: чем больше судишь себя, тем шире открываются глаза на окружающее.
Только, сколь бы широко ни открывались глаза, и здесь существует какой-то предел. Буркалы распахиваются не безгранично. Во всём есть предел. Предел - правда, которую можешь себе позволить и говорить, и воспринимать.
Всё - палка о двух концах. На одном конце это то, о чём откровенно судишь, что не всегда является правдой, а другой конец – та пресловутая правда, которую не всегда хочется знать, которая может и не открыться.
Виктор стороной обходил наивный, по сути, вопрос: «Переходит ли правда в счастье?» Ответ очевиден. Одно тянет другое. Правда любого человека заключается в одном прожитом дне. А счастье – он никогда не спрашивал себя, счастлив ли он, потому что не понимал, что такое счастье.
Радость жизни – это немного понятно, это когда есть полное раздолье в удовлетворении, когда перебираешь, сортируешь, перекладываешь содеянное. Острее ощущаешь правоту уходящего дня. С какой совестью его прожил!
Всё нанизывается на понятия совесть, счастье. Только от слова совесть почему-то морщь передёргивает. Может, большего счастья достигаешь, когда не всё знаешь?


                6

Светлые заполярные ночи выматывали нервы. Ни день, ни ночь, а что-то неясное. От неясного настроения не прибавится. Столько событий случилось за последнее время. И на работе, и вообще. Да встреча с Иваном чего стоила! Только Иван куда-то пропал. Уехал он, что ли? Сгинул, как корабль в тумане.
Настроение - не патефонная пластинка, которую можно при случае поменять. До полночи, допустим, одна крутится, а с ноля часов другую поставил. Нет настроения, нет и сна. Чтобы провалиться в сон, как в прорубь, такое, давно с ним не наблюдалось.
И в это утро чёрт поднял Виктора Донева чуть свет. Чертыхаться с утра грех, приваживаешь этим неудачу.
Этот сосед, Мазуля Игнат, с такой настойчивостью забарабанил в дверь, будто пожар пластал, мёртвого поднял бы.
Часы у него, видите ли, остановились. С похмелья не сообразил, то ли три часа ночи, то ли три часа дня. «Во, бля, а я думал серёд дня, на работу пора! Пойду тогда спать». На работу так торопился, что штаны застегнуть забыл!
Какой сон после этого? С такой жизнью уже и не упомнишь, как люди добрые спят.
Мазуля хохмач тот ещё, вечно в переделки попадает. Лицо худое, синюшное, нос длинный, книзу. Вид у него: пьяница-пьяницей. Хотя не пил мужик долгое время. Не пил, да сорвался. Если жизнь одни подставы устраивает, поневоле примешь её игру.
Как-то, рассказывал Мазуля, в гостиницу всем семейством устраивались. Как ни уговаривал администраторшу – мест для него нет, всё та от него отворачивала лицо. Жена же за лишний трояк договорилась. Так и вахтёрша, как увидела Мазулину физиономию, руками замахала.
- Его не пущу, а вы с сыном идите. Вчера из-за такого скандал был. Пьяного не пущу…
- Какого такого? Муж это, он и не пьёт совсем…
- Говорите. На лицо посмотрите…Нет. Вы идите, а он, пускай, где хочешь, ночует…
Одно время Мазуля шофёром работал. Так ни один пост проехать нормально не мог. Всё к нему цеплялись милиционеры. Раз пьяного подвозил. Тот и угостил колбасой. Как на грех останавливает милиционер, и сходу начал придираться. Заставил в трубку дуть. Что оказалось, запах водки того пьяного не только кабину наполнил, но и через колбасу Мазуле передался. Спорь не спорь, а на два года права отобрали. Мазуля в строители пошёл. С обиды пить стал. Не, так-то Мазуля мужик нормальный, к категории «душевных» можно отнести.
У всех своё. Кого ни коснись, и смешное, и грустное в узел завязано.
Ни есть, ни пить не хотелось. Варёный, потный. Самое то было под холодный душ стать, да где в вагоне место этому самому душу? Воды не напасёшься, сил не хватит за водовозкой бегать. И в озеро не сунешься, загажено, груды мусора по берегу, цветёт вода.
По графику, установленному Виктором, раз в два дня, предстояло идти кормить кота Ванковых. Так не в такую рань, ещё шести часов нет. Ну и что, если солнышко, как говорится, уже в зад упёрлось.
Ванковы, Николаша и Валентина, можно сказать, друзья. Уехали в отпуск, поручили присмотреть за своим сиамским котом. Виктор отнекивался, кошек он не любил, ещё, куда ни шло – собака.
Чужая живность обременительна: на улицу не выпустишь – собаки задрать могут, сбежать кот может. Потом оправдывайся.
От кормления кота он бы отбрехался, да Евгения лучшей подруге отказать не смогла. Потом, правда, обозвала себя за это: «Дура!»
Ванковы принесли кота в сумке к ним в вагон, рассказали, что кот ест только тушёнку. Оставили десяток банок. Взахлёб поведали, что кот такой умный, такой умный, в туалет ходит, и сам крышку открывает.
Что там за крышка, что за устройство, Виктор не поинтересовался. Только стоило Ванковым уйти, как кот выпучил свои синие дикие глаза, уставился, не мигая, того и гляди, бросится. А потом начал метаться по вагону. Со стола на стены, уронил на пол цветок.
Сиамские коты вообще, рассказывали люди, злопамятные. Обидишь кота, тот найдёт момент, отомстит.
Евгения смотрела, смотрела, потом говорит: «Давай, унесём его назад. Лучше я буду туда ходить его кормить. Я его боюсь».
Кота поймали, в сумку засунули, как он ни сопротивлялся, унесли. Неделю Евгения ходила его кормить, а потом улетела на курсы. Кот перешёл под надзор к Виктору. Правда, за два дня, перед тем, как улететь, Евгения вышколила кота.
Кот первое время ничего не ел. То ли скучал, то ли обиду показывал на то, что его хозяева в отпуск с собой не взяли. Чудаков теперь полно, которые живность с собой возят.
Всё, что коту выкладывали на блюдце, оставалось нетронутым. Пил лишь воду, да сидя в углу, по-звериному, зыркал. Гадил кот везде. Назло, наверное. Вот Евгения и отходила его веником, приговаривая: «Есть не будешь, убью! Сколько куч наделаешь, столько и оплеух получишь».
Кот, что удивительно, после этого, вылизывал своё блюдце дочиста, и в углу стал справлять нужду, на разостланные газетки.
Кот ладно, найдёт чего пожевать, ему много не нужно. Как неприкосновенный запас Виктор выложил на пол для него пару луковиц. И вода налита, и еда на блюдце положена. Облупин, сосед, может, брехал рассказывал, что на спор заставил кота лук есть. На конец хвоста наступил ногой, кот луковицу за милую душу уплёл.
Одно радовало, скоро отпуск.
В жизни Виктора Донева не так уж и много произошло изменений. Не тех, мелких, ежедневных, а кардинальных, после которых меняются ощущения. Можно загнуть пальцы одной руки, перечисляя вехи.
Особняком он всегда выгораживал время, в которое жил с Евгенией. Ну, учится заочно на третьем курсе института. Выбрали его бригадиром. Он всё это время живёт в вагоне.
Событие требует решения. Сложившись в одно целое, особой радости, удовлетворения, чего-то радужного, множество множеств, ничто это не создавало.
Каждое из решений, будь то одно время мысли о вступлении в партию, прохождение кандидатского стажа, или перипетии с поступлением институт, ничего не меняли. Он лишь отдалялся, терял основу, мучился сомнениями. Всё время порывался вернуться на тот юношеский задворок, где пылились мечты о совершенстве. Ума хватало не позволять жалеть себя.
Никакой речи не могло быть о штурме каких-то высших уровней. Что происходило - происходило как бы случайно. Жизненным ветром несло его бумажку-судьбу.
Случайно нанизывается цепь событий. Но совсем не случайно шёл поиск чего-то важного. Прибавилось обязанностей, нервотрепки, тратил больше сил, но не исчезал проклятый вопрос, над отгадкой которого он всё это время бился: зачем ему это нужно?
Мысль о вступлении в партию возникла как бы ниоткуда. Вылез как-то раз на собрании с предложениями о том, как можно улучшить работу. Вывалил претензии.
Бригада у них комплексная. Руководство считает, что, став её членом, ты автоматически должен хорошо выполнять с десяток дел: и монтажником быть, и каменщиком, и землю копать, и бетонщиком. Ну и платили бы за совмещение всех этих специальностей.  Нет, контора твёрдо стояла: на пенсию не по десяти специальностям оформляли, а по одной.
Мнение сложилось, что в строители гож любой. Каждый, мол, умеет понемногу делать любую работу – кончился бетон, беги, клади кирпичи, нет кладки, городи опалубку, заделывай швы. От скуки, умелец на все руки. Ни производительности, ни качества работ от такого прыганья нет.
Каждый должен делать на совесть ту работу, какую знает в совершенстве. Пусть и комплексная бригада, но она должна быть составлена из мастеров своего дела, а не с бору по сосенке. Все одинаково работают, то и получать должны одинаковые суммы.
И нечего делить людей на «своих», кто ближе к телу бригадира, и «так себе». Вот эти «так себе» пашут, а приближенных к телу бригадира на тяжёлые и сложные работы не ставят. Послабление им идет.
Высказывая это, Виктор уловил не только удивление на лицах, но и быстро понял, что его слушают и не слышат. Витало в зале: «Тебе что, больше всех нужно? Чего лезешь? Умный нашелся…Раз с понятием, так становись мастером, бригадиром. Тебя государство учит, имей совесть, начни возвращать долг».
На том собрании в свой адрес услышал, что он смутьян, паршивая овца, баламутящая стадо. Злопыхатель с камнем за пазухой.
Многое вспоминается в неподходящий час. И где только всё хранится?
Намёки, что он, Виктор, кому-то должен, всегда вызывали у него возмущение.  Выходит, если ты добиваешься, чтобы тебе отдали твоё, ты переходишь в разряд недовольных. Ставят на заметку, вешают на кукан, и всё, как когда-то говорил Иван Чербаев: «Чеши грудь, пиши письма». Ходу тебе нет.
Своё, честно заработанное, не вдруг получишь. Разобраться в нарядах, в начислениях зарплаты, лишь академику под силу. На стройке всё на приписках держится.
Раз работаешь сдельно, то и паши, не разгибаясь. Рот недовольному закрыть можно, дав должность. Паршивую. Бригадиром назначить, звеньевым. Продвинуть в мастера.
Должность подразумевает ответственность. А если кругом сплошные нарушения? Если надо войти в положение, надо к такому-то сроку сделать, а чем делать – неизвестно, без нарушения тут и шагу не шагнуть.
Виктора упорно сватали на должность мастера. Долгом перед государством попрекали.
- Долг, если он существует, я могу и в должности работяги вернуть. Учусь, так на меня деньги государство не кладёт, заочник. Налоги исправно сдирают. Без нареканий пашу. Лошадь, когда пашет, головой мотает, думает о чём-то. Думать никто не запрещает…
- Думай. Лошади удила в рот вкладывают при взнуздывании, не больно то она взлягивает. Фыркает, да землю копытами роет. Крамолу не распространяй…Сопи в тряпочку…Умный…
Умный не умный, а зуд не давал покою. Зуд связал в один момент вместе партию и … правду.

                7

Он где-то вычитал, что существует, чуть ли, не пять правд: подлинная, подноготная, приказная, какая-то защитная, и правда в заголовках газет – коммунистическая. В разных областных газетах своя правда: Московская, Ивановская, Калининская. Всё правды. Какая из них «правдее»?
Люди эту разную правду примеривали к себе. Виктор думал, по наивности, что ли, только, став членом партии, можно пробить стену непонимания.
Хорошо, что вовремя одумался, а то возвеличивание правды могло завести, бог знает, куда. В его высказываниях рассмотрели крамолу. Секретарь парторганизации, один на один, высказался, что работаешь хорошо, но это не говорит о том, что разделяешь программу партии, свято ей веришь, готов на алтарь жизнь свою положить.
«За работу деньги платят, а вот идейно…Есть в тебе Донев что-то такое, не наше. Напролом прёшь. Ты ж в любой момент можешь выкинуть фортель,- секретарь не договорил, не уточнил, какой именно поступок можно ждать от Виктора, и без этого стало понятно, что разговор о Доневе был. - Кто возьмется поручиться за тебя? Критиканство, скепсис, демагогия. Если думаешь, что партия ступенька в карьере – ошибаешься. Ответственность. Недоволен ты внутренне чем-то, уж не Советской ли властью? Только, милый мой, на власть обижаться бессмысленно. Какая она ни есть, а власть. Деды её завоёвывали. Почитай труды Ленина»
Виктора всегда поражало, как эти секретари легко советуют: то прочитать, то - хорошо, то – плохо. Неужели, они все труды Ленина перечитали? Неужели «Капитал» Маркса одолели? Секретарь – такой же бывший работяга…
 Виктор удивлялся тому, что новые обязанности, новые возможности, будь то вступление в партию, или получение должности, всегда приводили к перемене поведения человека.  Заявление Виктор писать не стал, и без того всё стало ясно. Когда вступление куда-то оговаривают условиями, лучше туда не соваться. Секретарь, после того, как Виктор уже стал бригадиром, подходил один раз, спросил, между прочим, про заявление, но на том всё и заглохло.
Бригадирство Виктор взвалил на себя,- так опять же из-за пресловутой справедливости. Ему казалось, только он в состоянии навести порядок в бригаде.
Бригада была не лучше и не хуже остальных: всё как у всех, и прогулы были, и опоздания, и выпивали мужики. Бестолковщины, только, пожалуй, больше. Но это не от рабочих зависит. Рабочий работает так, как с него спрашивают. Не больше и не меньше.
Бывший бригадир, мужик, слабохарактерный. Напуган был в детстве острасткой родителей. Слово поперёк мнения начальства не мог сказать. Вот и сделали бригаду навроде затычки: там недоделки передовиков посылали закончить. Передовику не резон циклиться на мелочах. Для кого-то фронт работ надо подготовить.
Прыгали с одного на другое – ни заработка, ни уважения. На подхвате. На своём объекте ни шатко, ни валко шевелились, а пол бригады где-то «мышкуют» в помощниках. Свой фундамент дома вовремя не сдали, на это пальцем указывали, а то, что чужим помогали, это не замечалось. Да еще наряды прораб закрывал, не пойми, как.
Бригадир отговаривался, что не разбирается в бумагах, грамотёшки не хватает. Доверял прорабу. А прораб по своему усмотрению, как на пьедестале почета, расположил бригады. Первое, второе, третье,- вот и досталось им последнее, пятое место.
Как говорится, бог с ним, с почётом, с известностью, меньше светишься, целее пиджак. Дырки крутить не нужно под значки. А вот всё, что касалось заработка, тут мужики свирепели, кому охота получать меньше всех. 
Человек, который не видел лучшего, не в состоянии хотеть. Ему не то чтобы всё равно, но…ему сравнивать не с чем.
Виктор называл себя «теоретик хренов», исподволь, там бросит фразу, здесь прокомментирует очередной ляп, незаметно как-то стал центром притяжения. К мнению Виктора прислушивались, и не только прислушивались, но и развивали дальше его экивоки, что вызывало недовольное брожение.
Ровняться в жизни всё равно на кого-то приходится. Будь то бывший сосед, дядя Коля, выделявшийся своей домовитостью, или, как было в школе, все в классе тянулись за Славкой Бойковым, который, как скорлупу орехов, грыз любую задачку.
За какие заслуги попадал человек в лоно передовиков на стройке, причислялся к клану особо отмеченных,- с этим народ разбирался. Угоден руководству, вытащили, засветился один раз в президиуме собрания, стал членом каких-то там организаций, вот и будут, как паровоз, толкать тебя вперёд. Только не сопротивляйся, только не высовывайся, блюди дистанцию.
Конечно, спокойнее во всех отношениях, выделить одну бригаду, сделать из неё маяк, победителя социалистического соревнования.
С почином выступить, обсыпать милостью.  Невелики затраты по сравнению с выгодой. Людей подобрать, бригадира общественника поставить, партийного, члена бюро. Объект дать общественно-значимый – води туда корреспондентов, бери интервью,- всё предсказуемо, всё под контролем. Звенит бригада, на виду участок, хвалят руководство управления…
Специфика Кутогана была в том, что жизнь делилась на две неравные половинки. Всё, что относилось к строительству газопровода – это главенствовало. Строительство же города было как бы на втором плане. Сам Кутоган, за здорово живёшь, просто как город посреди тундры, никому не нужен. Он и строился как база, как центр освоения открытого здесь газового месторождения.
Город с опозданием подтягивали вдогонку за строящимися объектами на месторождении. Компрессорные станции, газопровод – об этом писали и говорили, это новое, неизведанное. А дома - в любом городе, на любой вкус их, как пирожки, штампуют. Слишком неравноценен газопровод и какой-то дом.
Донева нисколько не волновало, что он работает как бы в тени великого свершения. Его не тянуло на трассу к большим деньгам.  Командировки приелись еще, когда приходилось в экспедиции на буровые летать. Полубичевской образ жизни не для него. Встал, поел, на работу, отработал, поел, лег спать… И так, как заведённый.
Трассовики – эта категория людей быстро выделилась в особую касту, схожею, по психологии, с крестьянами-кулаками. Им лишь бы пахать на себя от зари до зари. Это поощрялось. Высшая каста: и зарплата у них, и льготы, и награды. Им положено было всё это иметь.  А те, кто строил город, вроде как, не пришей кобыле хвост, - люди второго сорта.
Заявил же один из героев трубостроительства: «Ваш город - балласт, прицепился репьем к концу трубы. Лучше те гроши, какие вкладывают в ненужные дома, раздать премиями. Мы – трубачи, перебьемся в вагонах. Кто жить будет в вашем городе, когда мы уйдем?»
А, правда, кто?
Воскресный день покажется длинным, когда он начинается с ожидания. Не хочешь, а память услужливо выцарапывает картинки уже прожитого. Не того, ушедшего, полузабытого, воспоминание о котором лишь немного волнует, а вчерашнего, позавчерашнего, совсем свежего, от оценок которого рождается стыд.
При этом что-то заставляет морщиться. Ожидание, когда не знаешь, чем бы его занять, делает день каким-то медленным и скучным.
Скука шла из перегретого воздуха, спать бы да спать, нет, чёрт поднял спозаранку.
Если бы у Виктора была привычка прислушиваться к тому, что происходит внутри, он ощутил бы тоску от одиночества. Даже переброситься словами не с кем.
К неудовольствию Виктора снова вылезли мысли о прошедшем собрании. «Моральный климат» разбирали. Знакомились с новым, очередным, начальником управления.
Не везло на начальников управлению. Пять по горизонту, как метеориты промелькнули за то время, пока работал Виктор. И если бы что-то менялось в лучшую сторону. Смеялись мужики, что на одних полушубках и унтах управление погорело. Каждый новый начальник выписывал себе со склада меховую спецодежду. Работягам шиш с маслом причитался на подносе, а не спецовка. Ходи в телогрейке.
Новый прилетел из Тюмени. С развернутой программой. Борис Маркович Забукин выступил, как петух на заборе, прокукарекал.
Почему-то предшественников никто не жаловал. Услышанное на собрании смущало тем, что Борис Маркович обвинил всех в неумении работать, говорил, что пригласит   передовую бригаду, так сказать, для укрепления коллектива. Ничего особенного в таком заявлении не было, и предыдущие начальники приводили с собой людей, только те кадры слишком быстро растворялись.
Слушая, Виктор не мог избавиться от ощущения, что и слова, и обещания, и посулы уже звучали и не раз. Всё было, было… И как долго продержится этот новый.
Почему-то теперь, сидя на досках крыльца, находились единственные слова, весомые, убедительные. Он спорил и не спорил. С чем-то соглашался, что-то отметал.
Почему-то и интонация, и неторопливость построения фразы складывалась без мальчишеского азарта, без захлёба. Сколько раз Виктор слышал на свой счёт высказывания, что вечно высовывается со своим мнением: «Демагог. Ты предлагай, предлагай. Сам-то, берись, делай…»
Почему-то всё приходит потом. И стыд, и слова, и раскаяние. И уверения самому себе, что он больше никогда не станет выступать. Что, больше всех надо?
В кураже какое-то время можно продержаться. Назло. Только какая это жизнь будет? Лучше уйти. Сбежать. Сбежать от чего? Привык же.
Снова начинать с нуля? Так и на новом ткнут мордой. Своё – так и будешь носить с собой.
И есть чем заняться, да спозаранку стучать совесть не позволяла. Чего будить людей. Сядь на крыльце и жди, пока смелый какой сосед не вывалится на улицу.  Своим появлением как бы даст команду: «Можешь начать!»
От неторопливо-ленивых размышлений отвлекали комары. Неймётся им. Ни выходных у них, ни прогулов, зудят и зудят. Впрочем, комары не собаки, не прокусят насквозь.
В затишке наглела мошка. Что, кажется, страшного, может сотворить мелочь-пузатая, на спичечной головке десяток усядется и ещё место свободное останется, а ведь грызёт, тварь, до крови. Уши пухнут, ищет ведь там, где тесно, лезет под обшлаг.  Потомок ящеров, такая же кровожадная.
Представить только, если бы мошка размером с воробья была? Местные острословы шутят: «Тысяча мошек, это, как мясо для пяти картошек!». Правильно, пока ложку с супом несёшь ко рту, туда нападает сотня, а то и больше.
                Кутоган не Аргентина,
                Кутоган не Уругвай…
                Ка б мошка не изводила,
                Жизнь сошла почти за рай!


                8.

Виктору Доневу не хватало собеседника, не хватало Евгении. Две недели назад проводил свою благоверную на курсы кадровиков в Тюмень. Проводил, и, как всегда, задним числом пытался проанализировать всё то, что произошло в их жизни.
В период одиночества оценка пережитого менялась. Виной тому были мелкие фактики, всплывшие в памяти. На них в обычное время не обращаешь внимания, а одиночество тыкало в них носом.
Евгению с должности коменданта общежития перевели на должность инспектора отдела кадров. Должность инспектора, своего рода, мальчик на побегушках, или девочка на посылках, и существовала как бы для пересидки, перед тем, как занять более выгодное, более престижное, ожидаемое место. На должность инспектора чаще всего учителя пристраивались, тем не привыкать воспитательный процесс вести в коллективе.  Школа в Кутогане одна, вот учителя и ждут своего часа, когда место освободится.
Евгения чувствовала, что Виктору не нравилась её работа в клубе Он иронично отзывался о ней - «три притопа – два прихлопа». Вечера проводить в семье надо.
Появилась возможность устроиться комендантом в общежитие, перешла на эту должность. Зарплата выше. Сашку в любое время приглядеть на такой должности можно. Виктор, правда, тоже сначала носом покрутил недовольно.
В Кутогане было два общежития. Одно в только что выстроенном пятиэтажном доме. Показательное. Там комендантом была жена одного из начальников. Этакая властная особ. Накрашенная, накрученная, с нанизанными на пальцы золотыми кольцами. Громкоголосая. Не уработанная. Заселяли в то общежитие по особому отбору.
Евгению сосватали во второе общежитие, где коменданты менялись часто, где постоянно что-то случалось.
С большой натяжкой общежитием то сооружение можно было назвать. Под общежитие были выделены три армейские палатки на двадцать человек каждая. Постоялый двор. Шалман. Дня не проходило, чтобы кто-то не уволился, кого-то вновь не приняли. Контингент со всего Союза собрали. И женатые, и холостые. Были парни после армии, были и такие, пробы на ком некуда ставить, Крым и Рым прошедшие.
Какой-то умник додумался, одну палатку девчонкам отвели. С благой целью. Если помощь, какая, понадобится, или, там, случится что с отоплением, или воду наносить. Да мало ли чего.
А вышло, как кость бросили своре собак. Каждодневные разборки. Выяснения отношений. Мордобой.
 Пришла как-то утром Евгения, а из мужского тамбура лаз пропилен прямиком к женщинам. Хоть стой, хоть падай от такого. Чего там, козлом скакать по грязи, на улицу выходить, по морозу раздетым шастать, а тут -  дёшево и сердито, тапки на босую ногу, пять метров, и ты в гостях.
То ли пары семейные образуются, то ли времяпровождение такое. Все шишки на Евгению: нет дисциплины и порядка.
Комиссия придёт, носом покрутят от зловония, спёртости воздуха, от тесноты. У комиссии за ворот не каплет. Выскажут претензии, советы в протокол запишут. А советы не масло, на хлеб не намажешь. Если б от советов что-то менялось! Тумбочку, лишнюю, некуда втиснуть.
«Нечего церемониться с нарушителями. За порогом любого отдела кадров очередь из желающих работать. Выбор есть. Проштрафился, напился, дебош устроил,- выселять из общежития. К чёртовой матери! Нечего цацкаться, уговаривать. Не детский сад. Любое нарушение дисциплины в стенгазете отражать, не пробить газетой – товарищеский суд».
Евгения выслушивала нарекания молча. У неё жаль к своему «контингенту» выработалась. Намерзнутся на улице, это тебе не перебежать в мороз дорогу, натаскаются бедные девчонки вёдрами раствор, за день руки отваливаются, да ещё и приходишь как бы и не к себе домой.
Ни закутка, где можно уединиться, ни личного пространства. Всё на виду. Конечно, приличия соблюдать нужно. Уговаривает, стращает.
Восемнадцатилетним соплюшкам после окончания училища всё трын-трава. Хлебнули свободы, пьянеют от вседозволенности. Из-под надзора родителей выскочили. Любовь кружит голову. О последствиях не думают. Сама такой не была.
На планерках и совещаниях общежитие с языка не сходило. Склоняли нравы, склоняли Евгению.
- Ну не привязывать же каждого к своей койке? - возмущалась Евгения. - Взрослые люди. Государственный план выполняют. Не в пионерском же лагере живут. Это их дом! Создайте условия для жизни. Отселите девчонок, не будет и разборок.
- Вы, Евгения Федоровна, демагогию не разводите,- обрывал излияния Евгении заместитель начальника по кадрам и быту, Огнев Леонид Петрович. - С людьми работать нужно. Моральный Кодекс никто не отменял. Список наиболее распущенных ко мне на стол. Нечего цацкаться. Больно, как я погляжу, вы сердобольны. Жестче нужно. Ишь, понимаешь…
Ишь, понимаешь… В насмешку, по необходимости говорилось, но выходило, что проблемы Евгении были мелкими, никчемными по сравнению с вводом в эксплуатацию новой котельной, дома ли, или километра трубопровода. Евгения всё больше приходила к выводу, что за большим малое не видится. А малым всегда оказывался человек с его проблемами.
Список «распущёнок» она не написала. Да и заявление – отселите,- смешно звучало. Куда? На нос? Свободного квадратного метра нет.
Как-то подсчитали, на одного работающего в Кутогане приходится   полтора квадратных метра благоустроенного жилья. И какой тут разговор о культуре, о порядке, о человеческих отношениях.
У Евгении сложились странные взаимоотношения с заместителем начальника управления по кадрам и быту: и не плохие, и не хорошие. Одна фамилия начальника чего стоила – Огнев, Леонид Петрович. «Сам!»
«Под пристальным наблюдением «Самого» нахожусь,- так характеризовала Евгения своё положение, рассказывая Виктору о том, что случилось в общежитии, какие веяния намечались. - Вот мужик, и как его на всё хватает. Один в трёх лицах. Нет, в четырёх или пяти! И муж, и заместитель начальника, и верный ленинец. Ни одну женщину, более-менее смазливую, не пропустит. Парторг. Слово, наверное, приворотно-безотказное мужик знает. Слушаю его и расту. Так ахинею заплетёт, будь здоров. Дура-дурой себя чувствую. И хотела бы возразить, да как посмотрю ему в глаза – все слова пропадают, омут бездонный. И таким партия ход даёт. Я б ему, не то, что в партию, к холодильнику на кухне доступ ограничила. Кот, самый натуральный. Ты бы видел, как он с трибуны выступает. Говорит и со стороны сам себя слушает. Умиляется. Рукоплесканий ждёт. Любитель самокритики. Болячки свои солью посыпает. Его болячки, как он говорит, и мои болячки вобрали, и всех людей в округе десяти километров. Баб так и ест глазами. Обхаживает, ластится, и тут же коготки может показать. А снаружи весь пушистый, приветливый...»
Евгения не умела кривить душой, не терпела сюсюканий. Сначала обо всём делилась с Виктором. Её удивлению не было предела, и возмущение, и смех, и брезгливость, какие только эмоции не отражались на лице. Но вскоре пыл обличения угас. Поняла, её мнение никому не нужно.
- Вить, если б ты видел, какие кипы писем приходит с просьбой о вызове на работу! Вся страна в движении. Это ж ненормально, если все готовы бросить насиженные места и ринуться к чёрту на кулички. Приходят проситься на работу десятками. Собою торгуют. Один достойно себя ведёт, кто-то подобострастен, аж плюнуть хочется. И такие есть, у кого трудовая толще, чем у иного писателя роман. Понятно, летун. Каких только историй не наслушалась. Особенно жалко бывает женщин. С женщинами, которые приходят устраиваться на работу на отделочный участок, «Сам» всегда проводит беседу. Вот мужик, сходу распознаёт, кто есть, кто. Нюх, что ли, у него? По глазам, что ли, определяет? Зайдёт в кабинет, станет у двери и перекатывается с носка на пятку…Одной сразу говорит: «Зайдите!», другую только окинет взглядом.
И заявление подписывает одну принять по второму, самое большее, по третьему разряду, а некоторым сразу подписывает заявление: «Принять по четвертому разряду». С чего так?   
- Ну, и с чего?
- Тебе знать не обязательно…И так много наговорила…
- Тебя тоже проверял на работоспособность? - спрашивал Виктор. - В общежитие он заявление подписывал, теперь инспектором выдвигает, а там, глядишь, секретарем возьмёт. Смотри. Парторг, а рожу начистить ему можно…
- Не мешало б. Защитников, думаю, не нашлось бы… Жена у него приятная женщина, приходила как-то в контору. Неужели ни о чём не догадывается?
- Она не такая сообразительные, как ты. Может, её всё устраивает…Ты, что ль, возражала бы, если б я дефициты распределял? Перепадает, наверное. Работай, и никуда не суйся. Сказали – сделала…
- Ну, да. Жить, и никуда не лезть. Я ж не чурка с глазами! Так жить -это себя совсем не любить нужно. Не верю. - Евгения подумала немного, и повторила. - Не верю!
- Чему ты не веришь? Живут, наверное, в соглашении: и ей полная свобода, и ему.
- Всё равно не верю…Я бы так не смогла…Каким бы ни было соглашение, а делить человека с другим…. Только не это…У нас его «Моральным обликом» прозывают.
- Нарвется,- буркнул Виктор,- женщины тоже хороши, ради лишнего рубля готовы лечь под кого угодно…
- Не под кого угодно, а под кого выгодно…Сюда и едут ради этого рубля!
Виктор ничего не сказал, но подумал, что, говоря так, Евгения сама себе противоречит. Оправдывая других, оправдывает и себя. И она, наверное, легла под него из-за выгоды, только в чём? Цинично так думать, а вот думалось. Насмотришься, как другие живут, поневоле в голове сумбур установится.


                9

В кутоганской действительности к понятиям «святых» относились работа и отпуск. Работа – понятно отчего, не будь её, и отпуска не было б. А отпуск – это возможность забыть хотя бы на время про работу, помечтать, вспомнить. Да произнеси вслух это слова - «отпуск», на лице дурашливо-задумчивая улыбка устанавливается. И курьёзы сразу вспоминаются, и романы.
Доневы, отпуск, так уж повелось, проводили, разъезжая по родне. Подгадывали, чтобы можно было ехать всем вместе. Пока Сашка не ходил в школу, особых проблем не было. Да и потом как-то выходили из положения, договаривались: то раньше срока забирали его, то на недельку-другую опаздывали к школе. Благо Сашка «хорошистом» был. Увидеться с родными тянуло не из-за того, что слишком «домашними» были, а в последнюю минуту, не буквально, конечно, что-то выходило не так.
Евгения несколько раз заводила разговор, что муж ей достался совсем не романтик, без огонька в глазах. Без желания мир повидать. Если подсчитать, сколько денег потратили в поездках по родне, то этого вполне хватило бы на отдых на юге. На новые впечатления.
Может быть, в этом она была и права. Может быть, не увозили бы каждый раз тогда осадок горечи от общения с родными. Хорошие люди – родня, но хорошие для чего-то.
Чужой человек, он и есть – чужой. Его можно осуждать, спорить с ним, принимать или не принимать, прислушиваться к его мнению, или мимо ушей пропускать сказанное. Замечание постороннего, всё равно как летний дождичек-ситничек, покрапал и следов после себя не оставил. Если и оставил, то лишь на короткое время. Вскоре всё высохнет.
Один раз Евгения с Сашкой вырвались на недельку, в пансионате побывали, морским воздухом подышали. С каким восторгом рассказывали про море, про солнце, про медуз, плавающих возле берега, про толпы отдыхающих. Про то, как умеют люди веселиться. Рассказывали так, будто в другом государстве побывали. Слушая, Виктор ощущал, как тянула Евгению та жизнь. Лёгкая, беззаботная, пронизанная удовольствиями. Беспроблемная жизнь. Жизнь, в которой можно забыться.
Всякой женщине знакомо нетерпеливое ожидание утра. Утро – это новые ощущения. Самая задуренная бабёнка, вдвое зорче, не обольщаясь ночными видениями, томится ожиданием чуда.
Звуки и запахи ночи сжимают сердце невидимыми тисками. Ночь прожигает взглядом, кто-то молит обернуться. Холодит сердце мысль, что вот-вот что-то найдёт, вот-вот что-то может потерять. Одно это страшит. Одно это заставляет утром пересмотреть своё отношение на всё.
Ночь учит подлаживаться, учит торговать чувствами. Ночную насмешку и пренебрежение понять можно. Оптимальность во всём нужна. Чтобы никто никому не мешал.
Виктор на море не был, не то чтобы не тянуло, а просто он не понимал, как можно целыми днями лежать среди чужих людей, ничего не делая. От тоски умрёшь. Лучше побродить по лесу, грибы поискать.
Да ещё, как дамоклов меч, над тобой висит нужда, сессию предстояло сдавать. Виктор оттягивал поездку к морю к тому времени, когда институтский груз свалится.
- Он у тебя свалится,- говорила по этому поводу Евгения,- тогда и желание куда-то ехать пропадёт.
По поводу объезда родни, Евгения шутила, что таким образом видимость полового образа жизни сохраняется. Визиты не затягивались.  Среди родни зажиточных людей нет, квартирки у всех малюсенькие, не приспособленные гостей принимать. Спать на полу приходилось.
Хорошего мало, когда через тебя, чуть ли, не перешагивают. Когда спать в сарае приходилось, на свежем сене, то залихватски отчаянный петушиный вопль, восторг, что живым он проснулся,- чуть свет поднимал на ноги. Куры начинали блажить, кудахтаньем сон перебивали. Одна дура яичко снесёт, радости на весь курятник, бежит докладывать.
Одна радость - после сна на сене, просыпаешься, пуст, как воздушный шарик, готов взлететь, ни суеты, ни сумятицы. 
Неделя, самое большее, на одном месте. Визиты по родне имеют свою специфику. Приехал – два-три дня вроде как тебе и рады, поцелуи, подарки, накрытый стол. Расспросы.
Какое-то дурацкое состояние, не то ты шут, не то затейник, на тебя смотрят с открытым ртом, превращаешься в богатого дядю. От тебя ждут подношений. Приходится вспоминать, рассказывать курьёзные случаи. Про героическое лепечешь.
Гости идут и идут на тебя посмотреть. И не просто идут, а ты должен встречать их с накрытым столом, обязательной бутылкой. 
Виктор по-хорошему завидовал тем, кто воспользовался правом, забронировал квартиру, перед тем, как ехать на север. Ему с Евгенией бронировать нечего. Ни кола, ни двора.
Накануне отъезда Евгении, странный разговор случился. Год, вообще, странностями изобиловал.
Незаметно всё копится, незаметно всё подробностями обрастает, незаметно подходишь к пределу, упираешься в проблему. В обычное время на такой проблеме внимания не заострял бы.
Над причинами Виктор вначале не задумывался. Нервы всё это, нервы. И Сашка заболел, и на работе аврал за авралом, косые взгляды, ожидание результатов проверки комиссии.  Грешки кое-какие накопились. Не те, которые кардинального решения требуют, а непонятно что, смурь появилась.
То ли устали друг от друга, то ли недосказанное подпёрло. Живёшь сносно, так лишний раз мозолить язык не хочется, молчком обходишься.
Виктор по-прежнему был привязан к Евгении. Ему не хотелось лишний раз думать о жене, по крайней мере, так часто. Он и заставлял себя не думать. Не думать, значит, принимать её как неожиданный подарок, как ненароком привалившее счастье. Не вечное счастье, вечного ничего не бывает, но самое дорогое приобретение.
Евгения начала разговор. Перед этим долго стояла у окна, о чём-то думала, что-то про себя проговаривала, так как разговор начался как бы с половины, как бы с прерванного когда-то не то диалога, не то монолога.
- Вот что я тебе скажу, друг мой,- длинное, замысловатое начало не сулило ничего хорошего, было отвлечённым. - Ты, сам не замечая, ведёшь себя как муж, который уверен, что дурочке жене совсем не обязательно знать правду. Я не знаю, о чём ты думаешь. Кажется, мне становится безразлично. А это плохо. Ты ведь мне и не муж вовсе. Мы не расписаны…
- Какое это имеет значение? - недоуменно ответил на это Виктор. – Что изменит штамп в паспорте? Паспорт знаешь, где лежит…Заявление написать – напишу…
- Ладно, не буду, не за руку же тебя тащить,- как-то совершенно спокойно, вежливым тоном, хотя в нём, пожалуй, угадывалась досада, сказала Евгения.
Виктор понял, что разговор не только не закончился, а и не начинался ещё. Будет продолжение.
- Что меня в тебе привлекало,- продолжила Евгения после продолжительного молчания. Она подбирала слова с намеренной тщательностью, словно боялась, что её не так поймут. - Ты казался надежным. Не пьяница, не потаскун. Никогда тебя пустым местом не считала. Честный, чистый. Прямой, как телеграфный столб, вкопанный основательно. Когда ты появился в моей жизни, меня обожгло, я подумала: вот то, что я искала. (Тогда у Виктора мелькнула мысль, что неужели правда люди ищут друг друга, сами не осознавая это?) А выходит, ничего я не нашла, опять обожглась…Женщина для тебя всего лишь возбуждающее средство. Да и то на время. До тех пор, пока ты в ней нуждаешься…
- Все в друг друге нуждаются… Как это? Отчего ты обожглась? Что, что изменилось? - спросил Виктор. - На чём ты обожглась? Жень, ну не надо…
Словно не слыша его, стараясь не смотреть на Виктора, вернее, когда и смотрела, то глаза пустыми были, Евгения досказала:
- Выходит, я ничего не нашла,- повторила Евгения. - Ты живёшь какой-то странной своей жизнью. Ничем не делишься. Сдержан, немногословен, значителен. Холоден. Видно я так на тебя действую. Ты – двойной человек. Один ты тот, кто ходит на работу, с кем приходится говорить только по существу, другой – когда молчишь, тогда к тебе страшно подойти. В постели один, на людях другой! Нельзя же так. В каком из этих раздвоений ты настоящий? Скучный ты, не любишь общество, избегаешь гостей, даже в кино тебя приходится тащить…Мы ж не старики! Можно с этим мириться? Нет! Сам приучил меня тебе доверять, но я заметила, как ты стал посматривать на Ольгу.
- Я, что ль, Ольгу приваживаю?
- Я, я её привадила,- с вызовом проговорила Евгения. - Привадила для того, хочу посмотреть, как ты себя поведёшь, стоит на тебя надеяться.
И столько в её словах было горечи недосказанности, боли на сто раз передуманного, что это не могло не тронуть.
Евгения определённо в чём-то Виктора подозревала. Когда она заводила такой разговор, у неё даже слезы выступали на глазах. Она всегда говорила, что нужно быть честным по отношению друг к другу, если что и случилось, всякое может быть, обстоятельства сильнее человека, скрывать ничего нельзя.
Давно закрались подозрения, что Евгения не очень счастлива с ним. Почему,- объяснить не мог. Просто так чувствовал. Скованность появилась. Совместная жизнь стала привычкой и долгом, никак не посылом к новым ощущениям, никак не велением долга.
В чём заключалось веление долга, Евгения не расшифровывала. Иногда она допытывалась, как любит её Виктор. Как раньше или по-другому. Пристанет, чтобы он произнес слово «люблю». Но такое слово с языка Виктора не так-то просто было снять.
- Раньше ты не таким был…
- Раньше…Раньше я незамутнённое стёклышко был, а теперь пыли насело много. Раньше не с чем было сравнивать. За ручку из одной группы перевели в другую. Думаешь легко… Ты тоже, наверное, сравниваешь с тем «раньше». Не поверю, если скажешь, что не так! Тяжело…
- Знал, кого брал…Зачем тогда живёшь? Это не я тогда была, другая. Я – это я теперешняя. А ту «я» растоптали, предали,- отчеканила Евгения. - Понятно почему сомневаешься. Вот и взгляд отводишь, не хочешь узаконить наши отношения. Судя по твоим глазам, а глаза никогда не обманывают, то ты что-то имеешь ввиду. Хотя, у настоящих подлецов и глаза врут. Ну и ладно. Надеяться не на что. Может, Ольга лучше будет…
- А что Ольга?
- Молодая, без детей…Тёлка, жизнью не битая…
- Так ты её приваживаешь. Жень, ну ничего же не изменилось…Может, какое-то время в разлуке пожить? Отпуск врозь провести…
- Вот, и про разлуку заговорил…С этого всё начинается…
- Что начинается?
- А то…

                10

Ольга, Ольга! Опять Ольга. Было досадливое чувство, что на чём-то поймали. Когда из прошлого выплывает нечто незнакомое – пугаешься, думается, что это непонятое каким-то образом коснётся.
Что какими-то недомолвками хотела сказать Евгения, Виктор не понял. Если разговор сводится к упрёкам, женщина всегда, как довод, сделает ссылку на другую женщину. Слов при этом говорится много, а в памяти главной застрянет последняя фраза. Главная. Чудно.
Взять копейку, с одной стороны орёл, с другой – решка. Какая сторона главнее? Мужчина сверху лежит, женщина снизу - кто главный?
Помнится, они глядели друг на друга и осознавали, что разговор исчерпан, не начавшись, и ничего они друг другу не объяснили.
Отчего периодически возникает такой разговор, какая отправная точка для него, из каких глубин поднимается муть, а главное, что они выяснить хотят.
Продолжения этот разговор не имел, и последствий. Стоило его заводить, не стоило, дал ли он чего, или просто был разговором. Так, палкой поболтали в воде, подняли со дна муть. Муть через какое-то время осядет.
Понять мужчине женщину нельзя, так же, как и женщине мужчину.
Виктор не понимал женщин. Суть не доходила, как и откуда возникает эта всепоглощающая любовь, с её жертвами. Не понять, во имя чего?
Жажда жизни, одно из самых сильных человеческих чувств, меркнет перед страстью любви. Добровольно отказаться от жизни во имя чего-то непонятного – это в голове Виктора не укладывалось.
Бывало, нахлынет тоска, возникает желание раствориться в другом человеке, быть единым целым, но в мгновения проблеска, хочется чувствовать себя личностью. Только так. Всё равно выделяешь себя. Себя больше жалеешь.
Страдания женщин, которые обманулись в своих чувствах, были чем-то непонятным. Всецело раствориться в другом человеке, для Виктора означало расписаться в своём бессилии, отказаться от мечты, смириться, признать поражение.
Чего-то серьёзного до невозможности, какой-то абсолютной любви в себя поместить он не мог.
Отдаться работе без остатка мог, а любить… Вспышка любви коротка. Это как всё равно, когда последним ударом добить гвоздь в доску. Добил, провёл пальцем по поверхности, проверил надёжность действия.
Всё его знание женщины сосредоточено на Евгении. Зарождение любви произошло в результате случайности. Выбора не было. Жизнь сразу предопределила, он получил то, что получил. Без сравнений, в отсутствии опыта.
Помыслы Евгении не вызывали сомнений. Несколько раз странная мысль возникала, что, решая свою судьбу, Евгения могла выбрать и не его. Могла снова принадлежать другому. Немного другой расклад, и ничего бы не было! И в то же время он понимал, что по-другому никак не могло быть. Судьбой предназначены друг для друга.
Хорошо это или плохо, радуют или мучают они друг друга – это кто-то со стороны разглядит. Попытки выяснить невыяснимое - всего лишь освобождение от взрывоопасного продукта, который образуется в результате притираемости.
Всё в этой жизни для чего-то!
Счастливая женщина на любой житейский случай взглянет с улыбкой. Уверенность тому залогом.
Купаешься ли она в лучах славы, полнится ли любовью, её переполняет счастье. Чувству одиночества нет места, когда есть возможность прислониться к родному плечу. Выяснять ничего не будешь.
Виктор считал, что женщина должна быть другом, с которым можно всем поделиться, отдушиной, а потом только любовницей. Кто-то переставит местами. Наоборот, сначала любовницей должна быть женщина, без всяких умственных изысков.
Если не складывается постель, то общий воз с места не стронешь. Что-то отвалится, где-то скрипеть будет. Прежде чем лечь с тобой в постель, женщина должна лечь на душу. Хорошо, когда это происходит не по принуждению, не для того, чтобы просто утолить страсть, отбывать номер, не по велению долга, что так надо, а по внутреннему состоянию.
При таком взаимоотношении неминуемо кто-то должен большим жертвовать, растворяться, осознанно или нет, это не меняет дело.
Женщина минутами взваливает на себя непосильную ответственность, при этом грань между «быть» и «казаться» стирается, затушевывается. Соответствовать женщине в такую минуту – это, значит, привязать её к себе.
Именно такие минуты способствуют единению. Если женщина почувствует, дать ей повод об этом задуматься, что она до конца вычерпала мужчину, держаться за него она не будет. Она отправится в поиск. И тогда ничем её не удержишь.
Изредка всплывало смутное неудовольствие, не мог Виктор забыть, как ему гадала Динара. Её предсказание о необычной судьбе занозой засело. Почему-то думалось, что он состоит из двух половинок, и ему надо свести эти половинки в одну. А это не что иное, как попытка проникнуть в запредельное. Одной половинкой ведь можно любить, другой… искать новую любовь…
Потом, когда Евгения улетела, Виктор попытался разложить слова, превратить в удобоваримую смесь. Он чувствовал скрытую угрозу своему миру.
Это Евгения на свет божий вытащила упоминание об Ольге. Ладно, пускай, по словам Евгении, он смотрит на Ольгу как-то не так. Всё, поразившее чем-то, на что смотришь, должно отложиться в сердце, а не просто промелькнуть в глазах.
Евгения в сердце сидит занозой, Ольга глазами видится. Одна другую не заменит. Портрет на стене, или отражение в зеркале... Мало ли что отражается в холодном стекле зеркала.
Глаз, как зеркальное стекло. Какой-то разговор между Евгенией и Ольгой был. Может, не разговор, а взглядами наперекрёст сошлись. Что уловила Евгения, то перенесла на него.  А ведь сама ввела Ольгу в дом.
Перед отлётом жена кучу устных наставлений дала.  Оставался Виктор полным холостяком. Сашка уже больше года, как был отвезён к родителям Евгении из-за своей болезни. Там   в первый класс пошёл.
Жизнь мужу не должна казаться раем.  Чтобы от безделья на подвиги не потянуло, Евгения, актом сдачи-приемки, наставлениями и нагрузила.  Собака где-нибудь сдохнет, если жена откажет себе в этом удовольствии.
Без поучений пресная жизнь, так, тягомотина. Для женщины, высосать из пальца проблему, повторить одно и то же сотню раз, составляет удовольствие. Этим, в собственных глазах, она себя возвышает, как бы говорит, что только она всё помнят, обо всём переживает.
Над душой Виктора, конечно, никто не стоял, и нож к горлу, для впечатления, не приставлял, да и наставления были смехотворны. Нет у Евгения способности настаивать, она лучше сама сделает. Это Виктору хотелось, чтобы жена на полном серьёзе верила, что без неё всё рухнет.
Особой радости не было, что остаётся один. Может, для кого-то неделька без женского контроля, это, как отпуск не запланированный. Полная свобода. Хочешь, ешь, хочешь, спи, хочешь, глаза выгуливай.
Хотеть можно, да, как говорится, не сразу на коня вскочить дозволят!
Есть что-то такое, чему ты не принадлежишь, с чем движешься по жизни. Что-то, как ни пытаешься ухватить, ускользает. Или та вещь настолько огромная, что объять её невозможно, или раздроблена на такие мелочи, которые, лови, хватай, утекут, как вода сквозь пальцы, не задержатся.
Такие, или почти такие мысли, перемежаясь с мыслями о предстоящем отпуске, с ленивой периодичностью возникали в голове Виктора Донева после того, как остался один.
Мысли эти были, по сути, ни о чём. Мысли сами по себе возникали, поднимались, распирая нутро, и без посторонней помощи глохли. На болоте так газ с клёкотом выдавливает свои пузыри откуда-то из пучины. Лопнет пузырь, и тишина среди смрада наступает.
 Жара не способствовала работе. Размышления впустую холостили воздух. Хорошо бы ветерок подул. Марево, звон комаров, шорох пересушенного воздуха.
Виктор Донев возился возле своего вагончика. Мысли не относились ни к чему. Они с ленивой периодичностью, сами собой, возникали.
Особого желания приукрашивать жилище, что-то там городить вычурного, не было. Вагон, он и есть вагон.
Давно прошла радость, как же - заимел свой вагон. Годик минул. Не дует, тепло, есть свет, есть дверь – чего, спрашивается, ещё нужно, какого рожна? А такого рожна, что живёшь, как в тюремной камере, давят стены.
В воскресное утро вагонный люд просыпается медленно, с потягами. Окна плотно зашторены – полярный день, солнце не заходит, бьёт по психике.
С пяти до шести часов в расписании у комаров пересменок, не так жучат, и духота под утро спадает. Ненужность идти на работу способствует лени.
Жизнь в вагон-городке, это не жизнь в деревне с её заботами, звуками, запахами. В деревне утром коровий рёв заполняет улицу, выгнать корову в стадо первейшая обязанность. Спозаранку заходятся криком петухи, скрипит ворот колодца. Нужно затапливать печку.
В вагон-городке совсем другая жизнь - не идти на работу, так можно целый день валяться.
Жизнь в вагончике предопределяет психологию временщика. Ничего нет хуже, как временное, которое, по сути, становится постоянным.
Я и сам на Земле временный… Гость. А гость, где посадили, там и сидит, не спрашивает, где и чем перебиться. Радуйся…
Мысли Виктора текли лениво. Посмотреть бы то место, где души обитают постоянно. Наверное, красиво там, ухожено. Цветочки разные. Ни пекла, ни морозов. Всё среднестатистическое. Угодить всем нужно, чтоб у всех всё одинаково. Коммунизм. А тут?! Из барака, бериевской дачи, в вагон. Карьерное продвижение. Пяток лет и квартира будет.
Загадывать вперед на пять лет не хотелось. Не знаешь, что завтра будет.
Время идёт, часы заведены. Не важно, тобой ли, кем-либо, для тебя, для кого-то другого,- пока что-то тикает, пока есть завод,- живи.
Остановятся часы и время, как горсть песка, минутами, секундами, прахом ляжет.
А вот в хранилище душ такое же время тикает? Нет, наверное. На кой душам время? Разложи по песчинкам пригоршню песка, бывшего временем – то-то, замучаешься. Если бы часов совсем не было, даже понятия такого, как тогда ощущался бы возраст? Утро, вечер – они отличаются, а возраст, где он в природе пишется? Где человеческие годы-кольца фиксируются?
Виктор спустился с крыши пристройки, на которой приколотил рейками кусок рубероида над местом предполагаемой течи. Какое-то время посидел на ступени лестницы.
Как говорится, кто одинок, того не покинут. Одиночество благоприятствует неторопливому рассуждению. Желание понять, что и откуда взялось, почему так разложилось, а не иначе, заполняет время. Пчела так заполняет медом соты. Виктор грузит своими рассуждениями склад души.
Жалко, что ни попробовать на вкус, ни пощупать, ни понюхать его продукт было некому. Химера рассуждений, невесомая для окружающих, лишь для него имела какое-то значение. 


               
                11.

Из вагончика, который стоял наискось, вышел на крыльцо сосед, Вадим Облупин, Облупа, как его звали на работе. Всклокоченный. Спросонья, от духоты, глаза толком не видят, заплыли. Щёки отвисли, словно за ними непрожёванная пища хранилась. Постоял, почесал под майкой живот. Зевнул. В тапочках на босую ногу, отвисшем трико. Разглядел Виктора. Одутловатое лицо соседа расплылось в улыбке.
- Салют, вьюнош! - сказал он, подходя походкой увальня. - Охолонь! Тебе-то чего не спится? Тебя-то, кто выгнал? Не лень в такую жару возиться? – Облупа распространял парфюм устоявшегося перегара. – Духота - чокнуться можно. Глаза разлепил, показалось, что в гробу лежу. Ты представляешь? Вагон гробом показался! Тоска. Неугомонный, ты, наш! Да к вагону сто новых досок прибей, всё одно он останется сараем.
Облупа огляделся по сторонам.
- Удачно, сосед, что ты на месте… Деньги не займёшь? Впрочем, не откажусь, если полечиться чем предложишь. Тебе хорошо, последние деньки дохаживаешь. Пиво пить холодное полетишь…
Облупин говорил короткими, несвязанными друг с другом предложениями. Мысли его пробуждались толчками. Шелудиво передернулся всем телом.
- А мне, как медному котелку, всё лето здесь париться…
Здороваясь, Облупин долго не выпускал руку Виктора. Потом взял Виктора под локоток, нежно склонился, ткнул пальцем в плечо. Немного выпуклые глаза Облупы, как у перегревшейся курицы, наполовину были прикрыты веками. Он полностью ещё не проснулся. Лень-матушка не разомкнула очи.
- Вчера, вьюнош, пруха пошла. Ты свалил с объекта, а мы сели пропустить по единой, для расслабухи. А… встал, видишь, больным. А болезнь из-за чего – жизнь поперёк горла встала. Кусок заглотал великоватый. На сто раз мы вчера перебрали жизнь.
Облупин жаловался и не жаловался, но губы его выпятились страдальческой гузкой.
- Эта жара, будь она неладна, от неё и водка пьётся без удовольствия. Полечиться есть у тебя? Не стесняйся, порадуй дядю согласием…
Облупин большим пальцем и мизинцем сделал символическую мерку.
- Сейчас сбегаю в магазин. Открылся в шесть утра для тебя…
- Грубо, Витёк, шутишь. Праведник, ты наш. Войди в положение.
Облупин сел возле Виктора на крыльцо, столкнул ногой выползшего из-под доски жука. Поглядел, как тот, перевернувшись на спину, дрыгал лапками.
- Моя вчера ультиматум выдала, заявила, что если пить не брошу, то повесится. Придумала же, дура. Ну, закопаю. Не повезу же с почётом в цинковом гробу на Землю. Тут смотреть надо, чтобы на шею другому мужику не повесилась. Корми потом двоих. Поругались. Довод у неё – фамилия моя её не устраивает. Стыдная. «Сменю, кричит». Ну, и меняй. Загрозила. А Облупа, слышал, бог такой был у древних. Может, я царских кровей… «Его величество, Облупин 11». Ушла на работу. В отместку ничего не сварила. Эх, бабы, бабы… Во жарит,- без перехода сказал Облупин, наблюдая за жуком. - Не иначе ноги у него зашлись…Земля прогрелась – хоть яйца пеки…
Посидели молча.
- Слышь, вьюнош, если совру, так плюнь мне в глаза, усёк, как к тебе молодуха захаживала,- покосился, поинтересовался Облупин. - Такая видная. Женушку спровадил. Да не тушуйся…
- Чего мне тушеваться? - усмехнулся Виктор. - Я ничего не украл. То контроль женушка оставила. Приходила, проверяет…
- Да, нас нужно проверять! - Облупин с каким-то наслаждением зажмурил глаза, посопел. - Проверять нужно, тонет вещь – всё в сохранности, всплывает – проводи дознание. Как-то так.  Пришла и ушла. Зелёный ты, Витёк, как стручок гороха. Мне бы такой контроль…
Облупину около сорока лет. Круглолиц, с выпирающим пузцом, медлителен в движении. Царского в его обличие ничего нет. Безотказен, хотя и ворчлив, всегда его сговорить можно выйти на работу в выходной.
Бесхитростный мужик. Пофигист в какой-то мере. Наверное, не найдется такого зла, которое вывело бы Облупина из себя.
Уродятся же толстокожие, всё им, как с гуся вода.
Сердиться на Облупу нельзя, не воспринимает. Это равносильно, что камню или столбу говорить – одинаково. Но, тем не менее, там, где иному сойдёт, Облупин обязательно вляпается.
Неделю назад разбирали Облупина на бригадном собрании. Мастерица докладную настрочила на него. Облупин, по-царски, вывел её из себя.
Облупин явился на работу в третью смену с глубокого похмела. Ну, явился и явился, сел бы в уголок, покемарил полчаса, и работай себе на здоровье. Нет, потянуло Облупина на подвиги. Полез с кузова машины раствор принимать в бадью. На борт ногой стал, оперся на лопату, да и съехал вместе с раствором в бадью. Хорошо еще, что не вниз головой упал. Насилу вылез. Сапоги полные раствора, сам грязнее грязи. Дальше диалог последовал:
- Вы, Облупин, пьяный…
- Кто пьяный, я?
- Вы, вы…
- Какой же я пьяный…Ни в одном глазу. Водила маслом дно кузова смазал. Хотите, по одной доске пройду?
- Не валяйте дурака…Ни по одной, ни по двум ходить не нужно. Всякий скажет: «Вы пьяны!»
- Всякий валять дурака может, а валять дуру приятнее избранным.
- Хам! Пиши объяснительную…
- Не торопись ложиться. Почему сердишься? Воспитывай, давай. Какая ты мастерица, если нервы слабые? Мастер в конторе ценится по площади раскрываемого рта…
- Ну, Облупин, если бы не твоя безотказность, если бы не имеющиеся у тебя отгулы, если бы я тебя не знала… А докладную всё равно напишу…
- Если бы, если бы…Пиши. А я заяву на отгул напишу. Деньги не рожь: и зимой родятся. Накажешь в этом месяце, напросишься потом…
- Вот я и посмотрю, как в получку получишь меньше всех, по-другому запоёшь…
- Это соловей поёт, а Облупин вещает…
Чтобы Облупин не шарился по площадке, не попал в переделку, мастерица закрыла его в бытовке, где тот и проспал до утра. Утром втык от прораба получил. Лишили премии. Хотели перевести на работу, с заработком на два разряда ниже, да тут уж Виктор заступился: больно жирно будет, и премии лишить, и два разряда потерять.
- Витёк, вот ответь, ты зачем здесь живешь?
Облупин как-то пронзительно посмотрел Виктору в глаза. Виктор подивился: таким вопросом он терзал в своё время Ивана Чербаева.
- Чтобы утром с тобой на крыльце посидеть,- ответил Виктор.- Чтобы полечить тебя…
- А, да! Полечить…- Облупин хмыкнул, коротко хохотнул, втянул ноздрями воздух, прищёлкнул языком. - Хреново! Не нужно, вьюнош, царапать по больному.
- Я ж тебе в рот не заливал…
- Не заливал, так поднеси. Ты ничего такого не подумай. Выручи по-соседски.
- Сам же говоришь, что в жару тёплое не пьётся,- сказал Виктор, искоса поглядывая на соседа - Квасу налить? Только тоже, наверное, тёплый…
- Эх, жизня! Толкуй вот с ним! От недопива можно озлобиться. Непонятливый ты. Кислород в конторе перекрыли? Сколь раз тебе говорено было, не лезь со своими выступлениями, не зли начальство. Вяканьем с трибуны бескорыстное служение не докажешь. Оптимально нужно жить: тебе мяса кусок, мне квасу глоток.
Облупин любил изредка почесать языком, шутейно подначить.
-  Живёшь – хочется выпить, выпил – хочется жить! Так-то…
Облупин поднялся, помедлил, соображая, куда податься на промысел. Его грызло желание выпить.
Какое-то безнадёжное выражение появилось в глазах. Он уныло глядел вдоль ряда вагончиков.
- Муравей, вот кто, достоин уважения,- сказал Облупин, присыпая песком уснувшего жука. - Муравей никому не мешает, а ты стукочешь. Как думаешь, от собрания, от конторской заварушки толк будет, зарплату прибавят?
- Не знаю,- пожал плечами Виктор. - Тебе какая прибавка, залетел – так порхай на привязи. Хуже б не стало.
- Чего ж тогда народ баламутишь? Меня ни за какие деньги на трибуну не вытащить…Что я там не видел? Я вселенской болью не болею. Мог бы за меня и словечко замолвить, работаю не хуже других. Я к тебе со всей душой. Я так считаю: работа, как и всякая баба, мужика любит сильного. Уважишь её, так на полное содержание примет, а у нас. Паши, паши, а толку!? Давай, уваливай, вьюнош, в свой отпуск, хоть отдохнём от тебя…Не можешь, сучий потрах, без подковырок…Пойду, к Мазуле стукнусь, может, у него чего есть…
Распаренные жарой мысли, неторопливые, довольно-таки куцые, отрывочно-бессвязные, но, тем не менее, прилипчивые, подобные репью, крутились вокруг одного. Виктор пытался понять, почему и у него, да и у других получается такая разная жизнь. Какая такая, Виктор не уточнял, но складывалась она не совсем так, как хотелось, как мечталось.
Облупин, вон, и при жене пьёт, а оставь его одного, совсем сопьётся. А пьёт отчего,- отвечать за себя не хочет. И никаких переживаний по этому поводу. И никаких мыслей о мировых проблемах, и дум о завтрашнем дне. Живёт по - принципу: будет день, будет и пища. И счастлив этим.
Своё недовольство он ни с чем не мог соотнести. Недовольство было вообще, без конкретики. Брюзжание, так пенсионер с высоты своего возраста поглядывает на окружающее. Но пенсионеру хоть есть что с чем сравнивать.
Быть недовольным властью, не конкретно кем-то, а аморфно обобщённой, это всё равно, что обижаться на весь белый свет, на природу. Сколько ни дуй на тучу, она с места не сдвинется от этого.
Виктор по-хорошему завидовал деятельным людям. От внутренней потребности они лезут на рожон. Не считаются с последствиями. Что-то отстаивают, пытаются отстаивать, попадают в переделки. Их бьют, они огрызаются, устраивают заварушки, разнообразят жизнь. Правы они, не правы, но, уверившись в чём-то, лезут напролом.
Ещё большее уважение вызывали толстокожие. Удивлялся им – как можно жить, ни на что не обращая внимания! Сказали – сделал, послали – пошёл. Сами пальцем не пошевелят.
А он… Словно больше всех нужно, играет в жизнь, разводит бодягу. Как ребёнок, то пирамидку собирает, то копается в песочнице с совочком и лопаткой, перебирает коллизии, молча перекладывает ситуации из одной кучки в другую. Радуется, если что-то сходится. Мелко всё, мелко.
Себя по-настоящему Виктор осознавал, когда начинал чувствовать, что-то начинает мешать. Примесь какая-то проявляется. Инородное что-то. Инородное - не обязательно нарыв какой-то, ссадина, больной зуб.
Когда не болит, тебя как бы и нет. Воздух, он как бы и есть, и невидим. Если сегодняшним доволен, то в завтрашнее не захочется. Не пропадало ощущение, что его как бы подпустили к корыту с кормом из прошлого, сделали милость, чавкай, радуйся.
Всё поделила грань. Жара, холод; день, ночь. Взлёт в мыслях, и разочарование. Осуждение того же Облупина, и снисходительность к нему. Чего-чего, а злость на Облупина никогда не рождалась. Недоумение, разве что.
Все разности идут из сердца. Там чувства таятся. Наверное, не только чувства. В какой половине, правом сердечке или левом, рождается смурь?
Виктор жил как бы наполовину. Одной половинкой жил, вторая, нетронутая, в резерве. Об этом и Евгения говорила. Только она выразилась, что нельзя в себе всё держать, копить. Жизнь не скучная, если сам не будешь делать её скучной, если ты этого не хочешь.
Вереница мыслей не от скуки рождается. И не паук он, чтобы вытягивать из себя километровую нить. Вытянуть можно, а вот затолкать свои рассусоливания на нужную полочку не получается.
Попытайся он ответить коротко на вопрос: «В чём жизнь не такая, что не устраивает?», уверенно прозвучал бы его ответ: «Во всём!» И это не было рисовкой, желанием оригинальничания. Это было трусостью. Перед собой.
Иногда он думал, что самое его место было бы в партизанском отряде. Там есть перед тобой враг, там есть цель, там есть лес, где можно укрыться. Вот там-то и пригодилась бы интуиция, предчувствия опаски, расчёт, выдержка. Там за каждое выполненное задание – награда. Наскочил, навёл порядок. Главное, не терять голову, и ты герой.
Такого понятия, как трус, как бы не существует. Исчезло такое слово. Без этого слова становится легче всего обвинять всех.
Мучило ощущение, что он перед жизнью трус. Реагировать на шумы разные, не к месту сказанные слова, на чьё-то мнение – чем это не трусость. Моська на слона из подворотни тявкала. Хвост поджат, а визгом заходилась!
Опаска глубоко в человеке внутри запрятана, колышется, наподобие студня, мелкая душонка. Плетёт обстоятельства.
Если нет обстоятельности, то мелочи и цепляют. А внешне он, конечно, герой, с остатком от деления. Два пишем, один на ум пошёл. Всем доволен, но хотел бы большего.
Из любой ситуации можно для себя выгоду поиметь. Бригадир! Бригада сейчас на хорошем счету, делай карьеру, льни к руководству, подлаживайся, пользуйся возможностями. Не можешь! Запутался в условностях.
Всё чего-то добиваешься, вшивый борец за всеобщее равенство, исходишь на крик. Ну и чего достиг? Кто всерьёз воспринял, твоё, ни в какие рамки не укладывающееся, оригинальничание? Начальство живёт по принципу: «Васька слушает да ест!»
«Нет, а, правда, почему я всё время перехожу на крик? Я ведь не кричу, это другим кажется, что кричу. Тон разговора такой выработался…Почему?»
Потому, что понять нельзя, чего добиваешься. Не абстрактных равенства, справедливости людям надо, а конкретного блага: зарплаты, улучшения жилья, известности, да мало ли чего. Тогда и реакция ответная будет предсказуемая, «да или нет».
Всеобщего счастья не бывает. Из ведра только первый чистую воду пьет. Сам так себя поставил, что только честно заработанное, без приписок, без снисхождения, готов принять. Вот и ломишь, как вол. Другие без мыла узкое место норовят проскочить. Приучил, что сверх положенного не попросишь.
Из глотки пару раз вырвал, вот и авторитет был бы. Нахрапистых уважают, считаются с ними. Правдоискатели второсортны. Раздражители и не больше. До поры до времени их терпят. Пока что-то с них взять можно. Пока момент не наступил.
Найдётся более удобный, более покладистый, пускай и не такой работящий, заменят им тебя. За милую душу. И, чеши грудь, пиши письма, Вася!
Так из раза в раз рассуждал Виктор.
               
                12

Недовольство выливалось в некую неопределённость: не оценили, хоть разорвись, не умеет подсунуться. Не заметили его благих устремлений. Как же, только он видит, что окружающие живут не так, поступки их непонятны, весь мир плох.
Вот и рождалось ощущение, что беспросветно всё. Ты ничем не лучше остальных. Отвратителен себе тем, что понимаешь свою мизерность, гадок тем, что не пытаешься изменить ничего.
Говорить – ведь не значит делать. Сразу всего хотелось. Украсть так миллион, любить так королеву. Всё или ничего!
 Дулю с маком получил.
Под влиянием Евгении, что ли, Виктор понял, что мир шажками завоёвывать нужно, целеустремлённо.
Евгения сама открывалась и его открывала. До него стало доходить, что брюзжать – это одно, нужно делать дело.
Не было бы у него Евгении, казалось ему, и повода раскладывать, перебирать прожитое не было бы, не для кого. Она была отправной точкой размышлений.
Виктор уже совсем забыл, что такие же мысли, ну, может, несколько отличавшиеся, были у него и тогда, когда работал в школе, и в первые месяцы жизни здесь. Он, наверное, и родился с такими мыслями.
Жаль, что первые годы жизни память почему-то выключает. В тех, первых годах, лавиной информация текла. Не могла же она исчезнуть без следа. Может, какой-то случай перевернул представления? Вычленить бы его. Стереть. Не может так быть, чтобы все канальчики прервались, сочится откуда-то маетная струйка. Вот из-за этого из порочного круга размышлений никак и не выбраться.
Евгения не вязалась в его рассуждениях с остальными женщинами. Она не была лучше или хуже, и попыток не делалось сравнить её красоту и ценность.
Нужность этой женщины не оспаривалась. Хватало знать, что она есть.
Почему она стала нежданным подарком, Виктор об этом не думал. Для него Евгения была, как бы икона. Занимала свой угол, перед ней можно было молча постоять, подумать, пожаловаться, попросить для себя чего-то. Вглядываясь в неё, он как бы вглядывался в себя. Важно и то, что всегда знал – она на месте.
Ушёл ты, пришёл, делал свои дела, обидели – всегда можно стать лицом в угол, где была Евгения. Человеку важно иметь отдушину, куда можно выговориться.
Заполучив Евгению, он не то чтобы успокоился, но как-то на время отстранился, притих, что ли. Дали дураку в руки игрушку, и он, слюнявя губы, тетешкает её, доволен.
Нет, не понимал Виктор смысла обладания, ценности своего приобретения. Не доходило, что не сам он задумывается о жизни, а ему позволили впадать в задумчивость, выделили для этого время, огородили своей заботой в ущерб себя.
А он живёт, упивается своей значимостью. Совсем не погружается в то, а каково Евгении возле него. Счастлива ли она? Такой ли уж он подарок, что находиться возле, всё равно как в свите у бога стоять.
Правильно, легче изображать жизнь, чем ею жить. В этом случае ничем не рискуешь, не вывёртываешь себя, последнее с себя не срываешь. Жить, прикидываясь простачком, проще некуда. Всё равно, что мыльные пузыри пускать.
Не исчезла отчужденность, не чувствовалось единение. Он продолжал жить как бы в пузыре, находился внутри некоего жизненного пространства с работой, Евгенией, Сашкой, другими людьми. Не был отделён от всего этого. Он и не хотел такого отделения.
На дыбе никто Виктора не распинал, калёным железом не выжигал ересь, кнутом, прилюдно, на площади не били. И тухлыми яйцами не забрасывали, и пальцем, осуждающе, на него не указывали. Ничего такого не было, а что-то ёжило.
Вот говорят, что каждый человек свой крест по жизни несёт. А кто у человека спросил, хочет он подставляться под такой груз? Какая от этого выгода? На кой рождаться, чтобы всю жизнь грузчиком прожить?
Вот бы учётчика спросить, по каким критериям сортировка идёт. Легче учётчику оттого, что одних счастливыми делает, других в грязи катает? Самого бы его нагрузить, чтоб колени подогнулись. Будто и разницы нет: одни распределяют, другие исполняют. Выполнять, наверняка, тяжелее. Но зато ты видишь результат. А про цену, какой ценой результат достаётся, лучше помолчать.
Тяжелый или лёгкий достался тебе крест,- чем-то жизнь всех уравновешивает. Довески в виде встреч, обид она подбрасывает. Кто-то это понимает, и молча тащит, кто-то начинает скулить, ещё, даже, не примерив на плечах груз.
Виктор не пытался сбросить груз. Не понимая, что несёт, он не мог молчать. Перст обречения был в этом. Голос долга заставлял копать все напластования, он же, этот голос, другой раз, говорил, что Евгения досталась ему случайно. Но ведь досталась! Для чего?
Сашка нисколько не мешал жить. Он был рядом, он был её сын. И Евгения, как наседка, квохтала, делала всё, чтобы он не обременял, не путался под ногами. Сама всё делала. Старательно оберегала от излишних волнений.
Может быть, в этом и заключалась первая причина маеты. Виктор, был лишь попутчиком, она не могла предложить помочь понести свою, тяжесть. Неудобно, неловко. Евгения несла, а он налегке шёл рядом со своими размышлениями.
Время от времени ободрял, поправлял сбившиеся лямки ноши, предупреждал о препятствиях впереди. И не более того. Он даже не осознавал, что они идут рядом, идут в одном направлении. А дорога не человек, она всё выдержит.
Момент, когда потребовалось перемолоть пережитое, когда начало копиться отчуждение, он упустил из виду. Копится не отчуждение его к Евгении, а отчуждение непонимания себя. Сам себе становился противен.
Откуда что взялось, почему так именно ситуация раскладывалась, Виктор не мог додуматься. Всё время казалось, что топчется он на одном месте. Толкался в разные стороны, но везде тупик.
В его колесо рассуждений что-то попало, колесо тормознулось. Клинило на одном месте, провернуть не удавалось. Качки туда-сюда ни к чему не приводили. Раньше выход из такой ситуации он попытался бы найти, присоединившись к коллективу. Быть как все, вести двойную жизнь. Теперь для него стало хватать общения с Евгенией. В этом тоже была странность.
Его приёмник работал только на получение информации, на накопление её. Зачем? Радости это не приносило. Смутное чувство, что всё когда-то пригодится, всё не зря – не приносило уверенности.
И не раз, и не два раза неудержимо тянуло записать свои мысли, словами попытаться разрешить неразрешимое. Где-нибудь, в виде запятой, пристроить свои сомнения.
Он слышал, что если желание или мысль написать сто, тысячу или сколько-то раз, то желание сбудется. Конечно, многое здесь зависело от выбора бумаги, чернил, ручки, от места написания, но и бумагу и ручку можно подобрать, потратив на это время. А вот, что просить?
Отправной точкой всех рассуждений была Евгения. Не пропадало желание думать о ней, перебирать, видеть в их отношениях страсти целого мира.
Что странно, мысль, которая его волновала, «зачем живёшь?», не пропала. Огрузла, утонула на какое-то время в пучине эмоций, суеты, каких-то волнений. Лишь на короткое время притупилась. А устоялось всё, и снова всё полезло наверх.
Из пучины пузыри мыслей всплывать стали. Сорняк так забивает, глушит не набравший силу росток. Росток на какое-то время никнет, но, со временем, вытягивается. Евгения не сорняк, и не глушит его, наоборот, способствует мыслительному процессу.
Пытаясь понять себя, через своё отношение к Евгении, к Сашке, к окружающим, Виктор испытывал смешанное чувство раздвоенности.
С одной стороны, он женатый, связанный семейными обязательствами человек, ответственен за всё, что происходит вокруг. Он пытается если и не учить других, то руководит. Дурное слово, сходное – за ручку водит.
С другой стороны, его самого ещё требуется учить и учить. Даже в разговорах с Евгенией, нет-нет да и мелькнёт мыслишка, насколько он мелок. Мало знает, мало разбирается и в музыке, и в литературе. Не просто ему высказать и отстоять своё суждение, найти точное слово.
Знания были какими-то поверхностными, книжными, целостности им не хватало. Негде было набраться этим самым знаниям, умению подобающе вести себя, культуре общения.
Для этого в театры ходить нужно, посещать выставки, ввязываться в споры и диспуты. В разговорах, в общении, в стремлении уравняться развитие идёт. Тянуться, потребность такая должна воспитываться у человека, для того чтобы духовно расти. А его что-то отдаляло от такого круга.
Виктор завидовал по-хорошему тем, у кого родители грамотными были, окружены умными друзьями, вхожи к ним учёные всякие, богема, так сказать, с кем интересно общаться. Такие люди начинали жизнь с нескольких ступенек выше. С определённым грузом знаний. А он? Всё ему заменяли книги. Книга, или общение с живым человеком, всё-таки, есть разница. Книжную страницу можно туда-сюда пролистнуть, попробуй такое с человеком проделать. Ущербность свою Виктор чувствовал, недовольство собой не пропадало.
Его запальчивость вызывала недоумение. Он не умел спорить. Он проговаривал про себя мысль, и она срывалась в самом неожиданном месте, с конца ли, с середины, слов не хватало.
Для него мысль была понятная, выстраданная. Большинство его пространственных рассуждений были слеплены из наблюдений, обрывочны, оставались внутри него, он лишь кусочек сути высказывал.
Умей он показать часть хода своих мыслей, все бы в них уверовали, а так, получалось, он, как бы, нёс околесицу. Витает в облаках мужик, оторван от действительности, демагог.
Никак не удавалось стряхнуть с себя чувство возбуждения, которое выражалось в постоянно выплывавшем напоминании, словно молоточек долбил кость головы: «Ты должен, ты должен». Неуверенность подсказывало ему, что будущее будет другим, нужно лишь терпеливо дождаться. Это на каком-то подсознательном уровне закрепляло, что его если и не недолюбливают, то точно, не понимают.
Из-за этого не возникало недовольство людьми. Они жили так, а он, Виктор, выполняет некую миссию. Вот и всё.
Приобретал ли он или терял что-то в своём одиночестве, живя как бы отдельно от остальных, на этот вопрос не было ответа. Это только усложняло жизнь, но не являлось препятствием.
Одиночество, благодаря какому-то занавесу, отделявшему его от остальных, заставляло его видеть в людях то, о чём они не знали, не догадывались, не подозревали, или искусно прятали.
 И только он, только через свои мысли, мог донести, показать, вывернуть себя в своих ощущениях. Это накладывало лишнее бремя. Этот лишний груз, взваленный добровольно, который он не сам взвалил, а оказался под этим грузом, подставили его, определял его место в жизни. Чем всё это. если не жизненный крест?
Человек, если он достиг чего-то важного, достоин внимания. Чёткой грани между величием и посредственностью нет. Какие-то силы возносят наверх, и эти же силы низвергают. Будь то политика, или карьерное восхождение, или какие-то необычные семейные ценности.
Цену всему можно определить. Как только определить эти свои возможности объективно? По какой инструкции, чтобы не обидеть никого.
Цена и человек, если можно так выразиться, занимали Виктора. Мизерное, незаметное, копеечное. Неуловимое слияние до и после, водораздел, грань перехода из одного в другое. Не деньгами измерялась цена, а ценой отношений, и не просто человек волновал, а женщина. Через неё он старался познать себя.
Странное чувство, мужчина и женщина, плюс и минус, светлое и тёмное, как две комнаты коммунальной квартиры, находятся рядом, но не совмещаются.
И не дверь в дверь живут, а по соседству. Разная обстановка, разные запахи, разный режим жизни. Живут инстинктом, объяснить свои поступки, почему так поступил, никто не может.
Тысячи лет так живут, не растворяясь, друг в друге. Каждый раз, открывая, что-то новое. Ни лучше от этого не становятся, ни хуже. Вникнуть в суть не старается никто. Главное для каждого, это то, что нужно сейчас. Живут сиюминутным, а вредят себе на годы вперед.
С некоторого времени, под влиянием Евгении, возникла раскованность. Женщина занимала его не как возможность удовлетворить потребность, он продолжал поглядывать на некоторых с определенным интересом, и не только поглядывал, но и ловил на блудливой мысли обладания. Женщина для него оборачивалась, как в некую возможность, через обладание, понять себя. Она была другая. Во всём. Она, как средство, как инструмент должна была помочь ему понять истину.
Любовь! Откуда она берется, что это такое, почему одних делает лучше, других переполняет страстью? Толчком к чему она служит?
Является ли она итогом, после которого наступает успокоение, или она ступенька к чему-то большому?
Всего ли заполняет человека, или трогает лишь одну струну, разную для всех? Сколько струн таких в человеке, кто их настраивает?
О любви и речь не шла. С некоторых пор Виктор поражался тому, как он видел, именно видел, окружающее.
Жалел ли он, сочувствовал, переживал, или в какие другие слова заключались его отношения к Евгении, но это никак не было любовью, в том понимании, в каком несли это понятия книги или кино. И небесным принуждением это было. Принуждение сильнее привязывает.
Да, он привязался по принуждению, хотя, убей бог, кто его принудил, не знал. Как бы то ни было, он понимал, что Евгения нужна ему. Нужна, для того, чтобы идти. Не важно куда, не важно, зачем.
То ли его ручеёк влился в её реку, то ли его река принимает её ручеёк, но разность температур, скорость течения, чистота, восприятие, взаимопроникновение были разными. Эта разность и рождала взаимное влечение. Она же и рождала смутное беспокойство.
Что-то подавляло. Что-то заставляло подчиняться. Это «что-то» сдирало с него чешую защиты. Своё, личное, отодвинутое как бы в тень, Виктор, отговариваясь, что это не интересно, прятал от всех.
По-воровски, с оглядкой, перебирал накопления. Они жили как бы в параллельном мире, дополняя, если можно так определять их отношения, друг друга.
Желать чего-то лучшего не получалось. Лучшее – это другое, а другое всегда вызывает тревогу, будит вопросы, сомнение.
Лучшее - совсем другая жизнь, не его, вернее его, но он будет в той жизни как бы и не он.
Уступив в чём-то, неудержимо покатишься вниз. Жизнь толкает человека к человеку, жизнь. Не человек находит другого человека, а жизнь сводит. Судьба. И нужно стараться любить жизнь, какая бы она ни была. Полюбишь жизнь, и она тебя полюбит. И сведёт навсегда с тем, кого отметит.
Сведёт. Значит, ничего от тебя не зависит, значит, ты объект манипуляции, и ничего более. Значит, все разговоры, что ты сам должен делать жизнь ничего не стоят.
Это просто разговоры, а настоящая жизнь от тебя не зависит. Знать бы только, что скрыто за этими словами – настоящая жизнь! Начни подправлять жизнь, только хуже для себя сделаешь. Смирись, не строй планы, плыви себе, и плыви. Куда-нибудь вынесет.
Руководствуясь этим правилом, Виктор, однако, предъявлял претензии к жизни. Не перечнем, не сводом наставлений, не попрёками, что жизнь подставляет лишь углы, об которые отбиваешь бока. Сама жизнь боком выходит.
Судьба свела с Евгенией, из многих выбрал её. Но ведь не было очереди из женщин. Хотя и казалось, что он осознанно, не поддаваясь минутному влечению, сделал выбор. Прошёлся как бы по магазину с товаром, и остановил свой взгляд на ней. Нисколько не заботясь, как в тот момент выглядел.
Судьба выбрала место, где они должны были встретиться, и встретились. Евгения могла всю жизнь прожить в своём Колюжино, и он, если бы не маета, никогда бы не приехал в Кутоган. Он бы никогда не поехал бы в Колюжино.
Значит, не только жизнь была причиной их встречи, но и место, сотни мелочей из которых складывается жизнь, и не на последнем месте его маета.
Может быть, главенство за маетой? Маета, это ведь неприятие жизни. Ничего конкретного, марево, мираж. Случайно нанизывается цепь событий, а вот встречи совсем не случайны. Тут уж кто-то ведёт.
В силу каких-то обстоятельств, страницы их жизней склеились. Случайно. Таков расклад оказался. Рука, у того, кто ведает судьбами, зависнув с пером, формируя пары, дрогнула. Клякса ли упала на то место, машинально ли перо отметину сделало. Не должно было случиться, а случилось. А раз всё предопределено, то и последующие события не зависят от тебя. Принимай их, не думая. Прощай, молча глотай обиды.
Мысли крутились вокруг Евгении. Лучше окружавшие его женщины, хуже – это не имело значения. Несколько по-иному теперь смотрел Виктор на всё.
Как соотнести свою руку с рукой соседа? Руки не переставишь местами. Лишние пальцы не пришьёшь, для того, чтобы загрести больше.
Жена. Получил ту, какую хотел получить на тот момент, какая она была. Разочаровался? Да вроде бы нет. Всё устоялось, утряслось. Возникло взаимное понимание и, вместе с тем, ощущение опустения души. 
В чём это выражалось, Виктор не понимал, но чувствовал, что женщина отделяет мужчину от главной цели в жизни, она и препятствие, и мостик. Усмирил себя, но это только на время. Опустение души тянуло бесконечную нить рассуждений.
Обыденные житейские наставления, типа, «береги себя, особо не усердствуй на работе, не пей воду из холодильника» пропускались мимо ушей. Сетования: «Ты посмотри, там чего-то текла крыша над пристроем. За шиворот капало. Не иначе, ворона, клювом дырку пробила»,- тоже не первоочередными в ряду наставлений стояли. Иронично было сказано, с намёком, с подтекстом.
Если жена начинает давать советы, не приведи бог, ещё и командовать, это уже не дом будет, не пойми, что. У Евгении ума хватало особо не усердствовать в наставлениях.
Виктор помнил про крышу. Своё всегда отодвигалось на задний план. Руки как-то не доходили. «Потом, да потом».
Начального толчка не было А тут откладывать дальше было некуда. Отпуск на носу. Вернёшься из отпуска, сотня других дел навалится. Осень, дожди пойдут. Штурм годового плана начнётся. Работа без выходных. Будешь крутиться в одном ритме: работа, дом, работа, дом. Ушёл из дому – темно, пришёл – звезды уже светлячками по небу расползлись. Ни просвета, ни радости. Как заведённый.
Евгения с каким-то удивлением-непониманием называла Виктора «повёрнутым на работе». Не то одобряла его горение, не то осуждала. Никогда всерьёз не ворчала за то, что он постоянно задерживался.
«Нравится,- говорила она, намекая на то, что муж работу, словно любовницу, лелеял,- ложись, моя красавица». Одушевляла работу. Пусть лучше будет так, чем, если бы муженёк, стал ошиваться по общежитиям, пить с мужиками.


               
                13

Июнь, начало июля на стройке хотя и суматошные месяцы, план за полугодие вытаскивать нужно, но пустые. Запас материалов, завезенный в прошлую навигацию, обычно к этому времени кончался. Ни цемента, ни блоков, ни арматуры. Хоть из пальца высасывай. Работа шла через пень-колоду.
Два звена на строительстве фундамента работали, пять человек доделывали то, что зимой нельзя было выполнить: благоустройством занимались, из плит неликвидов тротуары выкладывали, кучи мусора убирали.  Несколько человек были отправлены на берег, готовить площадки для приёма грузов. Вот-вот навигация начнётся, первые баржи подойдут.
 И перетаскиванием вагончиков люди заняты были. Освобождали место под новый микрорайон. На такой работе, на недоделках, ни заработка, ни радости. Не «пахота», а времяпровождение. Самое лучшее в отпуск сбежать.
Благодать была в первые годы: ни графика отпусков не составляли, ни ругани по этому поводу не было.
Все старались летом в отпуск уехать. Пришел к начальнику с заявлением, сумел убедить, что отпуск позарез нужен, подписал начальник при тебе разрешение – вот и весь разговор. А теперь, в духе времени, начальство график отпусков выдерживает. Десять процентов от состава бригады в месяц в отпуск идут. 
Тягомотина на работе расхолаживает. Дисциплина падает, в бутылку народ заглядывает. Отсюда происшествия случаются, хорошо ещё, что без серьёзных последствий.
Олег Зыкин недавно начудил! Поставили его с таким же ухарем, два сапога – пара, дырки бить в перекрытии под трубы отопления. Вышли с похмела в ночную смену. Шланги от компрессора затащили, молоток наладили, пару дырок пробили, молоток в углу привязали так, что он вхолостую грохотал, и спать завалились. Прораб утром смеётся: «Захожу в подъезд, грохот стоит, не смолкает. Ну, думаю, работают мужики без перекура. Только чего-то подозрительно, что стук всё в одном ритме. Поднимаюсь, а голубчики спят. Ну и как это понимать? А зарплату требуют!»
От того, что молоток вхолостую работал, никто не погиб. Отверстия только не пробитыми остались. А Вадим Облупин в ёмкость упал с битумом, в которой подушки основания гидроизолировали. Наступил ногой на край, а подушка, возьми, да качнись. Тоже ведь в подпитии был. Хорошо, битум холодным был, а то бы сварился мужик.
То с кузова машины в банку с бетоном свёргся, то в битум. Так, глядишь, и шею сломает. «Поскользнулся,- говорит,- когда отцеплял крюки».
Трезвый был бы, не поскользнулся. Чернее негра вылез из ёмкости. Течёт с него. Отмывали и оттирали соляркой. А одежду пришлось выкидывать. И смех, и грех!
Крановщик – тот ещё шутник. Подведёт сзади крюки, подождёт-подождёт, да и зацепит за одежду, и приподнимет. Невысоко ногами болтать, а кому приятно висеть вниз головой! «Не зевай, мол, шевелись!»   
Шутники. Из-за таких шутников выслушивать нарекания приходится.
«Техники безопасности», той лишь бы к чему-то прицепиться. Вот уж мегер на эту должность подбирают. Ходит, как ищейка вынюхивает.
Ей ничего не стоит предписание накатать. При подведении итогов социалистического соревнования все прегрешения учитывают: тут тебе и прогулы припомнят, и то, что дружинников в бригаде нет, и в художественной самодеятельности не задействованы. Нет актива, который на бумаге вес имеет.
Если бы соревнования проводились среди тех, кто выпивку организовать может, тут мои орлы шороху навели б. А так, миляги тянут вниз. Баллы снимают, как с орехов скорлупу. Взрослые люди, а хуже детей. Воспитательный процесс не ведётся. А кого воспитывать - седых мужиков?!
Конечно, можно понять и ту же «технику безопасности», не будет она требовать, так окончательно всё рухнет. Самотёк ни к чему хорошему не приводит. Только обидно, стараешься-стараешься, а как никто и не замечает.
Была б работа, чтоб спину разогнуть некогда было, да зарплата соответствующая, тогда и воспитывать никого не пришлось бы. То одного нет, то - другого.
Средний заработок падает. Мужики по этому поводу ворчали, что на лето нужно отправлять всех в отпуск. При царе, на сенокос всех отпускали.
Прибить поперёк двери конторы доску «Ушли все в отпуск!».  Толку больше будет. Желающие поработать на разгрузке барж, кто без воды не может - найдутся.
Студенты, вон, приехали на заработки. Занарядить их на полную катушку, пускай, в охотку, пашут.
Июнь, июль. А уж с конца августа – работа. И материалы к тому времени будут, и гнус не так свирепствует.
С перетаскиванием вагонов, вообще, фигня какая-то выходила. Хозяев предупреждали, бумагу подписывать давали, - всё равно без ругани не обходилось.
Во-первых, устанавливали вагончики на новом месте, считай, на пустыре. Теплотрассу ещё только собирались туда тянуть, а сделают до наступления холодов – бабушка надвое сказала. Света тоже пока нет. Да и вагоны, они ведь в Кутоган попали не сразу с завода, раз десять грузили-перегружали. Все разбитые. Не всякий выдерживал еще одно перетаскивание. Да и обжились люди, тамбура построили, завалинки, утеплились. И на тебе, начинай всё с начала.
Многие в отпуска уехали. Стоят вагоны закрытыми. Как сунешься перетаскивать, когда внутри чужие вещи? Если что пропадёт, разобьётся, кто отвечать будет?
Есть люди с понятием: нужно, значит, нужно. Повздыхают, всё, что может разбиться, на полу сложат, посуду в ящики. Сами помогают. Но ведь есть и такие, кто палец о палец не ударит. Наблюдатели. Ещё и грозят, что, не дай бог, если вагон развалится, если что разобьётся…
Хуже нет, когда идейный хозяин, чаще хозяйка, в начале рабочего дня попадётся. Испортит настроение на весь день.
Попалась такая как три дня назад. Все нервы вымотала. Стеной встала. «Не поеду на вашу Гороховку! Тащите вагон туда, где люди по-человечески живут».
Объясняли, план показывали. Место выделили, завтра свет проведут, водовозка воду подвозить будет. Плотники тамбур сделают. Всё, как у людей будет. Как об стенку горох! «Не поеду. Не согласна!»
Оставили вагон на старом месте до выяснения. Два дня простоял он, как пенек среди вырубки. Ни света, ни тепла. Потыкалась, помыкалась, наконец, согласилась: «Тащите!»
И так было. Установили вагон. Сколько сил потратили, чтобы всё было по уровню. А утром пришли – нет его. Хозяин ушлый, договорился, нашёл технику, нашёл место, куда приткнуть свой вагон, за ночь перетащил на другое обжитое место. А ты попробуй потом затолкать в образовавшуюся пустоту другой вагон.
Наслушаешься, насмотришься за день, находишься за трактором взад-вперед по песку – к концу дня ноги отваливаются. Сил нет, ни радости, ни удовольствия от такой работы.

                14

Неприятно, когда чувствуешь, что тебя как бы избегают, сторожатся. Выделяют.
Вроде бы, ничего особенного. Здороваются ведь, интересуются делам, могут подковырнуть в разговоре. Но не пропадает ощущение, что от тебя чего-то ждут. Какого-то шага, известия какого-то, предложения. Должен ты что-то предпринять.
Сколько раз было, заставал пылкий разговор, но как только Виктор подходил, разговор стихал, тема менялась, будто, посвящать его в отдельные тонкости, не находили нужным.
Сложилось мнение. Виктор не пытался опровергнуть мнение, разрушить стену непонимания. Чужое мнение - шаткое равновесие.
Люди сходятся по какой-то внутренней потребности. Повод для этого нужен. Прикормить кого-то он не в состоянии. Выходило, что он отпугивает.
Он себя убеждал, что не нуждается в тех, кому душу излить можно. Он всё больше убеждался, что знакомство накоротке, при совместной работе, ни к чему хорошему не ведёт. Одно дело, когда с человеком от сопливых носов росли вместе, вместе шкодили, другое дело, когда необходимость сводит.
Последние два года, вместо себя, бригадирствовать на время отпуска, оставлял Лёху Спирина. На первый взгляд, мешковатый мужик. От Лёхи ни подлости, ни сговора за спиной не предвиделось. Нет и азарта в глазах. Ну и что!
Лёху обожгла семейная жизнь. Стимул пропал. Рвение и поубавилось. Сначала нужно дать, а потом требовать.
Были в бригаде люди с большим опытом. Рвением выделялись, и грамотнее Лёхи. Серёга, вон, Трахачёв. Этот, кажется, из кожи вылезет, чтобы угодить, понравиться. Чего стоит его подобострастие, с каким заглядывает в глаза при встрече. Тянет две руки для пожатия. На цырлах на зов бежит. Глядя на него, тошнит.  Работает хорошо, не придерёшься. Но, как бы ни работал Трахачёв, а душа к нему не лежит. Хоть тресни. Свил червяк у него внутри клубок зависти.
Трёх человек, с кем пришлось работать, и раньше, и теперь, не приняло нутро Виктора. Топорщилось, остерегало. Один из этой троицы -  Серега Трахачёв.
Рыжий, тонконосый. Так и кажется, к чему-то принюхивается. Глазки цепкие, всё запоминающие, увиливающие в сторону.
Любитель шушукаться да подначивать. Без мыла сужение проскочит. Уши топориком, локаторами нацелены на говоривших. Собрались где мужики больше трёх в кучу, Серега обязательно там. Чуть в сторонке, весь во внимании.
Всё-то он знает, слышал. Ничего плохого, кажется, не сделал мужик, а зону неудовольствия вокруг себя создаёт.
Лёха тот не такой. Смоленский, чистокровный русак. Крепкий. Бутылку водки засосет – ни в одном глазу. Только лицом зарозовеет.
Чудной Лёха и тем, что один растит двоих дочек. Привез, когда последний раз ездил в отпуск.
Другие в отпусках жёнами обзаводятся, любовниц везут, а этот детей привез. Развязал руки своей бывшей благоверной, чтобы той удобнее было разгульную жизнь вести.
Леха - узаконенный папаша-одиночка.
 Виктор по этому поводу шутил, что если когда-то надумают поставить памятник мужику-отцу, то Лёха по всем статьям подойдёт.
Всего-то у Лёхи трое детей. Все девки. Лёха смеялся, что если кому-то фундамент дочки заложить нужно, пускай приглашает.
Лёха и третью дочку забрал бы, но меньшую мать оставила при себе. Ушлая у него баба. Отдай всех, так и алиментов лишишься. А как без них жить. Работать не хочется. Бесплатных удовольствий не бывает!
С Лёхи ежемесячно сдергивает энную сумму, и на себя, и на дочку, и на приходящих хахалей.
Лёха свою благоверную не костерил. По словам, она у него кнопка: маленькая, фигуристая, симпатичная. По женской части продвинутая – беременеет сразу, только прикоснись к ней. И аборты делала, и народными средствами цементировалась.  Скурвилась баба, слетела с тормозов, вразнос пошла.
После рождения меньшей дочери у неё не в том направлении переналадка произошла. Дня без мужика пробыть не могла. С мужиками в кошки-мышки играла, расслаблялась таким способом.  Как пчёлка с одного цветка на другой перелетала, нектар брала.
Чуть не посадила Лёху за то, что он подловил её с очередным хахалем, и малость попортил обеим физиономии.
Поражала отстраненность, с какой Лёха об этом говорил. Он не винился в случившемся. Ему запальчивости не хватало, запальчивость действует вернее любой интриги. Не было в Лёхе ни злости, ни предопределенности. «Хотя бы пряталась, сука, делала так, чтобы никто не знал, а то в открытую».
Уделал Лёха жену так, что та сутки не могла подняться. И вместо того, чтобы повиниться, жена, вот ведь сволочь, выместила зло на Лёхе: и заявление написала, и свидетеля, соседку, подговорила, и детей пыталась научить говорить против отца. «Сгною в тюрьме!» Чего добивалась – непонятно. Хотя, когда моча к голове прильёт, зуд заберёт, на мести циклится баба.
Хорошо, в милиции знакомый работал, а то бы точно посадили. Пришлось срочно уехать.
Лёхина жена сначала сплавила двойняшек к своей матери. Развязала руки. И меньшую дочку готова была матери пристроить. Да той одной осилить троих возможности не было.
Такая вот, чёрт-те что вперемешку, досталась Лёхе жена…
Лёха платил алименты, сверх этого что-то ещё посылал. Одним словом, мужик в этом деле вёл себя честно. Посмеивались над ним, особенно, когда привёз дочек.
И что было чудно, Лёха не старался найти для дочек замену матери. Обиделся на всех женщин сразу. На мужика с двумя детьми тоже не всякая женщина позарится. Характер нужно иметь, каналы материнских чувств, чтоб не забиты были.
Лёха рассказывал, что, как только приехал к себе в городишко в отпуск, проходу с первого дня не стало. Ушат помоев на него вылился.
Кто, с кем, когда – бывшие друзья-товарищи торопились выложить про похождения жёнушки, перемежая словесные возлияния, стуканьем пивных кружек.
К своей благоверной Лёха не пошел, чего позориться, а ребятишки сразу, узнав, прибежали.
Неухоженные. Будто нарочно она так их одевала, чтобы показать и свою трудную жизнь, и его, Лёхи, отношение к детям. Досадить, перед всеми выставить. Вот они, папаши!
Лёха же повел в магазин свой колхоз, купил всем обновы, и весь месяц ребятишки были с ним. В рёв ударились, когда стал собираться уезжать. А та ни разу не удосужилась прийти. Метрики, когда уезжал, только передала. 
Разорваться можно, если свалить в кучу мысли о работе, доме, отпуске, приплюсовать ещё чужие судьбы.
Тут вот собаки разрыли завалинку, антенну выше поднять требовалось, - экран телевизора рябит. Батарею желательно нарастить не мешало бы, грозятся, что зима холодной будет.  Желательно – не обязательно. Кот еще, будь он неладен…
Акцент Евгения сделала на то, что Виктор должен был, прежде чем уехать в отпуск, натянуть марлю на окна. Евгения это особо оговорила, два раза повторила: «Ты смотри, не забудь окна загородить».
Переживала, не дай бог, искусают комары Ольгу Воротникову, кожу ей продырявят. С Ольгой Евгения договорилась, что та будет в их отсутствие за вагоном смотреть.
Этот договор был странен, странен тем, что не поймёшь, кому кто поручался. Ладно бы Евгения сказала, что, мол, будешь уезжать, отдай ключ Ольге. Я с ней договорилась. А так, предстоящие недели, или Ольга должна была контролировать Виктора, или Виктор вверялся со всеми потрохами Ольге.
Когда договор должен был вступить в силу, сразу после отлета Евгении в командировку на учёбу, или после того, как Виктор улетит в отпуск, ясности в этом не было. Не было и ясности в противоестественном желании оставлять на попечение молодой женщины молодого, женатого мужика.
Кто-то, может, и воскликнет: «А что тут особенного? Доверять друзьям нужно. Циник добавит: «Не убудет».
Как-то Евгения проговорилась, вроде бы в шутку, вроде бы, чтобы позлить Виктора: «Ты по-настоящему не любишь меня. Для тебя неважно, кто я, чего хочу, ты никогда не слушал меня. Тебе другая нужна. Нужно нам почаще жить врозь. Для разнообразия».
В чём это разнообразие? Когда такое говорят, значит, в ощущениях что-то не так.
Трудно уловить разницу: то ли ты ошибался в человеке, то ли человек оказался не тем, за кого себя выдавал.
Азарт, ненасытность Виктора к работе, не то чтобы тяготили Евгению, а поражала немота с какой Виктор делал своё дело. Он редко, когда что-то рассказывал.
Удивительно, переход ощущения немоты был во всём. В иные моменты она чувствовала напряженность ласк, обиду вызывало то, что он мог сразу отвернуться, не сказав ни слова.
Чего слова жалеть, говори, неси чушь, только бы скрытого, второго смысла, за словами не крылось, обидного в загашнике не было бы. Язык ведь не переломится, не изотрётся.
Вот и общим ребенком не обзавелись. Не получается что-то. А может быть, не получается из-за того, что Евгения не верит, что они будут жить вместе. Живёт и не верит! Перенастроила свой организм. Может ведь так быть?! Нутром чувствует, и нутро противится.
Странно так рассуждать. Виктор замечал за собой, горения так уж сильно заиметь ребенка не было. Может, Евгения уловила, что он, Виктор, не пускает её к себе внутрь?
В этом есть правда. Когда Виктор пытался по-своему поучать Сашку, Евгения часто, если Виктор, по её разумению, делал что-то не так, говорила: «Заведи своего, и учи».
И, тем не менее, они живут вместе, на что-то надеются. Планы какие-то строят.
Какая-то страсть их свела. В тот момент ни о чём не задумывались. Никто не подсказал последствия. Любили-любили, и вдруг между пробежала чёрная кошка. Не было никакой кошки. Отношения не изменились.
Ольга виной?
Чего тогда Ольгу оставлять пастухом? Закрыл бы вагон, заколотил дверь доской. Воровать нечего. Добро, если можно считать добром то, что стояло или лежало в вагоне, праведно нажито. Оно не стоит семейного разлада
Над чем трясёшься, чего боишься, чего опасаешься, то, хочешь, не хочешь, а опаской притягиваешь.
               

                15.

Душно. Впору дни с жарой за тридцать градусов и морозами за сорок как-то выделить, оговорить условиями. На эти дни коэффициент накрутить: день за два, или, ещё лучше, день за три. Год отработал, а прожил, как бы три.
А что, так было бы не хило. Только природу не обманешь, она стареет, и ты при таком учёте дряхлеть ускоренно начнёшь. Нет, не стоит жизнь торопить. Как в той песне: «Ямщик не гони лошадей, мне некуда больше спешить…»
Сиди, не суй никуда нос, поддакивай, страдай. Где-то читал, что человека нельзя лишать его страданий. Страдания – это вехи жизни, ряд случаев, на которые цепляется всё остальное. Вспоминается сначала случай, ощущение, только потом вытягиваются подробности.
В голове, как в бутылке с нарзаном, возникают газовые пузыри-мысли. Ниоткуда рождаются глупые мысли посреди лета о снеге, морозе. И всё это из глубины поднимается кверху и, невесть куда, пропадают.
Стоило присесть на крыльце, как взгляд начал цепляться за окружающее. В голове послышались щелчки переключения тумблера. Что, откуда берётся, не понять.
Случайного ничего нет. Иногда Виктору начинало казаться, что всё уже было. И эта жара, и запахи, и ощущения, и мысли. Просто он забыл, когда это было, забыл место, страну, город, где так же сидел, думал ни о чём.
Жизнь – это бег по кругу. Ни названия города, ни названия страны из прошлого не помнил. И то прошлое, как на него посмотреть, оно ведь было в один момент и настоящим, и будущим. И горем, и радостью.
Несло что-то светлое и, одновременно, тревогу. Этот вот винегрет из множества множеств и тревожил.
Нет бы раздельно всё чередовалось: пожил бы в светлой полосе, потом серая началась бы. Так понятно было бы.
Не загадывание наперед, не попытка разложить по полочкам теперешнее, а копание в прошлом составляло насущную потребность.
Привязалась же эта дурацкая потребность на карачках пятиться назад. Не отвязаться от неё.
Нормальный человек шагает и шагает себе вперёд, ни угрызений совести у него, ни поползновений – он живёт! А ты, как рак, пятишься, словно боишься пропустить отметину, зарубку, тот роковой поворот, мимо которого проскочил, в своём стремлении выделиться.
Так собака, сбившись со следа, рыщет, кладёт петли, тычет носом, стараясь уловить знакомый запах.
Что накопил за прожитые годы, что потерять опасаешься? Впереди хоть что-то светит?
Наследства нет, теперешнее – одна видимость. Будущее? Слава, что ль, нужна? А что она даёт?
Пока обрастёшь славой – состаришься. Старому не самолюбие своё тешить требуется, а жменю болезней лечить.
Самолюбие тешить! Виктор этим мыслям фыркнул. Не старый дед. Бывший кулак-Савелий, который картошку распахивал в колхозе мечтал о трех гектарах собственной земли. И это после двадцатилетней отсидки в лагере. У Савелия и лагерь не отбил тягу собственника.
Виктор теперь представлял, что такое лагерь, каково там быть!
Савелий заначку прятал, опасаясь, что голод наступит, и его в очередной раз жизнь колесом переедет. То поколение откладывало в торбу ли, в каком другом заплечном мешке запас на всякий случай. То поколение жизнь заставляла с оглядкой жить, не доверять разным там правителям, обещалкиным от власти. Хотя, и сейчас ничего не изменилось.
«Дурак ты, ваше благородие, Витёк! Что ты всё цепляешься к жизни, засунул руку в мешок и пытаешься из кучи шаров счастливый шар вслепую схватить. Счастливый шарик-то ни по весу, ни по внешним признакам неотличим. Чего ты хочешь?»
Допустим, появилась возможность в узел связать свои проблемы. В мешок их запихал. А кто тебе сказал, что твои проблемы – это проблемы?
Для тебя твои проблемы неразрешимы, а для другого они даже не повод для расстройства. А силёнок у тебя достаточно? А от одного вида мешка не передёрнет? Носишься со своим, как курица с яйцом.
 Год что-то прибавляет, что-то отметает. То, что ценно для тебя, для другого ничего не значит. Тебе бы на необитаемом острове жить. Выбрал себе в собеседники пальму, камень и сиди перед ними, изливай душу.
Нахватал верхушек, без разбора наклал мешок, рванул, - показался он вроде бы лёгким, а пронёс и, опа-на, не по силам ноша.
Попытки рассмотреть содержимое, как-то перебрать, ни к чему не приводили. Своё выбрасывать жалко. Больно там разностное всё: детские мечты и юношеские надежды. Разочарование, обиды, любовь…Вперемешку, кусками.
Сколько раз в мешок заглядывал, шарил рукой, стараясь хоть что-то уцепить, определить на ощупь. Кисель внутри, противно прикасаться. Но ведь давит. То там кольнёт, то здесь, упрётся в ребро. Осточертело нести, а сбросить нельзя.
В воздухе перед грозой чувствовалась необъяснимая напряжённость. Она ничем себя не проявляла, но возбуждала состоянием. Груз дополнительный на плечах появился. Пытаться объяснить необъяснимое – запутаешься.
Всё начинается с чего-то. Лёд в тот год рано сдернуло на Харалянге. Губа ещё стояла. Затор образовался. Вода поднялась. Начальство струхнуло, что заготовленный лес разметает по протокам.
Три дня всего-то и авралили. Опутали штабель тросом и проволокой.
Харалянг – дурная река, каждый год шарахается на сторону, меняет русло: там, глядишь, перекат намыло, а где перекат раньше рябил, там глубь стала, мерной рейки не хватает
В мае, ночей, как таковых, нет, сумеречная пелена. Пешочком рано утром домой с берега пришли.
Дверь закрыта. Стукнул в стекло. Отодвинулся край занавески. Мелькнуло лицо. Брякнул крючок. На шее повисла Евгения, как клещ впилась, не оторвать, насилу разжал её руки. Бормоча, перемежая слова всхлипываниями, шептала: «Я знала, что ты приедешь, чувствовала. Никогда больше одна не останусь. Так долго тебя не было. Чуть с ума не сошла…»
В волосах торчали штук пять бигуди. Виктора всегда удивляло, как можно на них спать, голову сломаешь. Чудное существо женщина, беда, а она заботится о том, чтобы хорошо выглядеть.
Его поразили глаза Евгении, испуганные, чужие. И вообще Евгения была какая-то не такая. Какое-то дурное предчувствие просквозило.
- Как вы тут? Тебя и не узнать…Похудела.
- Приходил Семён. На второй день, как ты уехал. Наверное, пил где-то, за полночь припёрся. - Евгения вздохнула глубоко-глубоко. Горло, наверное, перехватило, так как голос осип.
«Зачем она мне это рассказывает? - подумал Виктор. - Какое мне дело до Семёна».
Даже ещё не выслушав до конца, он понял, что жизнь качнулась. Крен увеличился. Опрокинет его сообщение или нет, зависит от того, что услышит дальше. До стука в окно парил где-то в облаках, в предвкушении блаженства, теперь летел в пустоту, в любой момент готовый стукнуться о дно.
- Пьяный. Долго ломился в дверь. Всё убеждал, что поговорить нужно. «Не бойся, ничего не будет, не трону». Когда открыла, он заявил, что пришёл убивать. Схватил за руку, повалил на кровать...
«Как отрешённо она говорит,- мелькнула мысль. - Будто не про себя. Говорит не то чтобы спокойно, а будто прошло сто лет. Заранее обдумала, наревелась, и решила освободиться, очистить душу. Будто чужому рассказывает.  Случайному попутчику».
Какие-то отстранённые, по холодному равнодушные мысли возникли. Вместе с ними родилось ощущение потери. Что-то ушло. Больше не могло возникнуть того чувства, которое было до того момента, когда Евгения открыла дверь.
Боли не было. Была какая-то предопределённость. Он понимал, что бы ни сказала Евгения, это ничего не изменит. Мир стал другим.
Евгения говорила, что в тот момент кончилась жизнь, она провалилась в небытие, всё заволокло чёрным. Какие-то были отдельные проблески, была боль, было ощущение конечности всего. Что он с ней делал, она не помнила. Боялась за Сашку, что тот, она так и сказала «тот», напугает его, сделает заикой. От этого родился ужас одиночества. А потом он потащил к двери. «Собирайся. Земля оттаяла. Отведу на кладбище и там зарою».
Сашка спал. Как она напугалась, как кричала. «Если бы ты видел…И ведь узнал, гад, что тебя нет. Если бы не соседи…Убил бы…Теперь сижу, дверь всегда на крючке».
- Он тебя…
На прямой вопрос Евгения замерла, вновь припала к его груди, потом резко отстранилась, лицо посерело, как-то через силу выдавила:
- Нет, не знаю…Ты не думай ничего такого. Я уеду. Могла бы и промолчать, да всё равно расскажут. Ничего не утаишь. Лучше сразу…Такая я уж несчастливая…
- Зачем открывала дверь? Ты же могла не открыть.
Бормотал одно, а в голове, словно жернова, ворочались совсем другие слова. От них трясло. Шаталось его сооружение. То, за чем спрятался, вовсе уж не таким надежным оказалось.
«Зачем она мне всё рассказала? В незнании заключается корыстное счастье, счастье незнания. Выложила! Принял, проглотил раз, проглотишь и ещё. Сколько впереди наживок ещё будет. Мало ли чего бывает. Не обо всём же рассказывать? Боишься правды? Правда, как ёжик, колет».
 Женщины всё время сравнивают, чтобы остроту восприятия не утерять. Выходит, промолчать ей было зазорно. Выговорилась, как очистилась…До чего у них дошло? Она не всю правду сказала.
Проглоти пилюлю. Напоминание будет, как допинг для возбуждения. А как с ним, что она шептала? Не сцепив зубы, не молчком всё происходило. Семён ведь не чужой. Первый был. Вот поэтому и дверь открыла. Генетическая память…
Ты-то чего завёлся. Мордой в грязь окунули, да ещё повозили там. Она, выходит, чистая, не виноватая, «получилось так». Хлебай полной ложкой. А ещё говорят, что мужик один на один женщину не одолеет, если она не захочет, сама не уступит.
Да женщина – тело и душа, не одно, так другое. Душой к тебе привязалась, полностью твоя, а телом изменяет.
С тела грязь смыть не проблема. Тебя-то она тоже к своему телу при живом муже допустила…Радовался тогда. Раз обманувший, обманет и ещё. Признается, и обманет.
Раскаялся человек, и дела ему нет, что в душу другому плюнул. Предала, предала.
Словно уловив мысли Виктора, Евгения после недолгого молчания выдавила:
- Нет. Если бы предала, я бы не рассказала…Предательство в молчании…
Её слова попали в болючую точку. Что странно, в том месте уже перестало болеть. Скорее, свербяще, ныло.
Евгения отстранилась, села на табуретку возле стола, сжалась, сдавив ладони коленями. Так сидит смертельно усталой, смертельно подавленной человек. Её колотила мелкая дрожь, перемежаясь с икотой.
Повисла какая-то тишина.
- Я не могла не открыть…Испугалась…Помрачение нашло…Я думала…
Ему захотелось схватить её за плечи, встряхнуть. Но Виктор лишь проговорил:
- Она думала?!   Индюк тоже думал, да в суп попал…
Какое-то непонятное чувство охватило его, жалость не жалость, сочувствие, стремление утешить: всё у неё выходит не так. Живёт нараспашку, таить не научилась, и из-за этого попадает впросак. И ей плохо, и окружающим не лучше. Перст обречения на ней, так судьбой отмечена. Против судьбы плетень не возведёшь. Принуждение сильнее привязывает.
- Ты зачем мне это всё рассказала?
Она подняла на него лицо, какое-то опухшее, серое, обесцвеченное. Недоумевающее.
- А как же жить, если промолчать?
Виктора поразило наступившее вслед за её словами облегчение. Холодно подумал, что сам ведь тоже крал её утешение у Семёна, когда тот владел ей, вернее, владел её телом. Теперь они квиты. По сути, владеть телом, ничем не владеть. Тело может дать только наслаждение. Тело никогда не может быть чьей-то собственностью. И не страшен сам поступок, то, что произошло. Главное, что кроется за всем этим. Тело всего лишь разменная монета в споре. Ведь не тело Евгении они делили, не тело так его поразило, душа! Душа вначале открылась, задела.
У него не возникло желания бить и крушить, выпытывать мелочи, подробности, костерить, почем зря.
В миг всё отвалилось. Только ему в тот момент показалось, что это не он успокаивал Евгению, кто-то другой. Он будто вышел из своего тела и со стороны смотрел на происходившее, как-то слишком отстраненно.
От грязи можно отмыться, от не въевшейся грязи. «Жена не лужа, хватит и для мужа». Он забыл, кто так говорил, кажется, Головин. Как давно он это слышал. Люди, с которыми работал в первый год, все разъехались.
Нужно жить, изображать жизнь. Чем при этом, при изображении жизни, рискует человек? Да ничем! Последнее не отдашь. Да и вообще, глупо выворачивать себя начистоту, полностью. Наполовину делиться нужно, на треть. Да и то лишь в том случае, если почувствуешь, что это кому-то ещё нужно, кроме тебя.
Какой смысл бросать через плечо, то, чем дорожил, неизвестно, кому, неизвестно, с какой целью? Только взаимопереливанием уровень поддерживаться будет, всех в тебя, твоего - всем. Даже промелькнула гадливенькая, даже теперь помнившаяся, мысль: «Ну, не убил же…».
Возникла снисходительная жалость, радость, что всё обошлось, заглушенная радостью встречи, как бы там ни было, а она принадлежит ему. И не больше. Он гладил, успокаивая, Евгению по спине, прислушивался к бормотанью, смахнул со щеки у неё слезы.
В тот момент он не думал, что пережитое когда-то вернётся. Оно сохранится. Память ничего не стирает полностью.
Переосмысление наступит спустя какое-то время. Зараза переосмысливания выворачивает как чулок. Она прилипчива, она бессердечна, она не знает ни сострадания, ни сочувствия, она бессовестна.
Шевельнувшееся чувство протеста, было слабым. Горечь от него, по сути, прошла как рябь по воде.  Так сытый, съеденной печенюшкой, червячка замаривает. Евгения никуда не исчезла, она с ним. Её тело принадлежит ему. На чуть-чуть меньше – это не важно. Чужие ощущения вес только добавляют. Душу он приручил.
Месть судьбы? За что? За что судьба мстит? Из каких глубин столетий, чьё поколение взрастило грех, припасло для него череду испытаний, которые он должен был изживать. Интуитивно он понимал, что, только вместе с Евгенией он может переждать грозу, используя её в качестве громоотвода.
А вот забыла ли Евгения, не стала ли жить с чувством вины? Если с этой точки зрения рассматривать все последовавшие поступки и её, и его, то логика какая-то в этом есть. Последний разговор перед её отъездом – это не что иное, как попытка выяснения позиций.
Духота. Только она способна извлекать из глубин прошлого отрывочные сведения, ни к чему их не привязывая.



                16.

Всякий день бывает повторением предыдущего. Он и начинается с воспоминаний о мелочах вчерашнего дня. Сердцу нужны воспоминания, легче тогда ему делается.
Сегодня, как вчера, вчера, как сегодня. С той лишь разницей, что «вчера» в памяти отложилось.
Часы – тоже занимательны. Глядя на циферблат, можно сказать, что и когда происходило, куда ходил, с кем разговаривал, какое событие досаду вызвало, какое, наоборот, вспоминается тепло.
Что касается «завтра» ни на одних часах оно не существует, оно запрятано то ли в глубине циферблата, то ли в темноте космоса. Но оно существует, где-то записано.
Есть такие люди, кто «завтра» видит. Но сами себе такие люди не могут обезопасить своё будущее, избежать ненужных встреч, умело комбинировать событиями, поиметь во всём выгоду.
Жить и знать наперёд, что произойдёт в тот или иной промежуток времени – страшно это, наверное. Интересно, существует ли завтра у животных? Могут они загадывать наперёд?
Череда дней - движения стрелки на циферблате часов от одной цифры к другой, без ускорений, без замедлений. Одно и то же движение. Сегодня, завтра, и через десять лет. И через сто.
У каждого человека свои часы. Тикают, тикают. Нет тебя, а часы   будут идти, кто-то другой будет жить по твоему времени.
Странное дело, едва начинаешь задумываться об этом, как прежняя жизнь отодвигается, показывается ненастоящей, прожитой «не так», как бы во сне. «Время такое, старина, все хотят счастья».
Виктор, сам не подозревая, стронул что-то в своих часах. Для него теперь главное было определить, когда произошел этот слом, какие силы ему способствовали, что, в конечном счете, он хотел.
Знать бы это! «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!». Почему его не в Сочи потянуло жить, а на Север? Прикуп захотел получить не среди разморенных под южным солнцем курортников, а здесь, в комарином царстве.
События поторопить нельзя, они приходят тогда, когда настаёт их время. Как же это скучно и, одновременно, интересно жить, не торопя события, зная, что они всё равно придут. Какие? Ознакомиться бы с перечнем, реестрик подержать бы в руках, где всё записано.
Времени не было бы, и события располагались как-то не так. Вереница чего-то - судеб, развязок, радости, огорчений, называлось бы по-другому. То ли он в гостях на этом свете, то ли, отрабатывает чужие грехи.
Смысл жизни! Он не в том, чтобы просто фиксировать время и изменения окружающего. Не переделывать мир приходит человек на этот свет. Умирая, с собой никто ничего не забирает.
Жизнь! Пять букв, а и за сто лет не постигнешь её тайн. Целой человеческой жизни не хватит, сто жизней не хватит. Любить жизнь – значит, наверное, жить без оглядки, всё время двигаться вперёд и вперёд, действовать, преодолевать. Чтобы вкус к этой самой жизни появился. Без вкуса ощущения счастья не возникнет.
Если бы жизнь была чем-то реальным, куском пластилина, например, то, покомкав её, можно было бы что-то слепить на потребу. В своём ли вкусе, или приноравливаясь к веяниям времени. Но ведь, собираясь лепить, мысленно в голове создаётся образ. Откуда он берётся, если каждый живёт в первый раз?
 Не один кусок жизни проживается. Жизнь ведь это всегда прошлое. Оглядываясь на прожитое, нанизываешь свой кусок на бесконечную нитку, которая из паучка-создателя тянется и тянется.
Совсем далёкое сокрыто временем, напластованиями эпох. За тысячелетнюю историю от тяжести душ, не могут ведь души быть одного веса, обременены они, нить провисает. Но ничего не потеряно, души легко скользят по всей длине нити. Кто-то занимается пересчётом, перебором, сортировкой. Кто-то перетирает эти души, не могут же они храниться грязными.
Грязь, соскобленная с поверхности душ, на какой планете хранится? Она ведь тоже материальна! За миллионы лет целые пласты должны образоваться. Кто знает, целебное мумиё, может, оно и есть? И человеческий облик слеплен из соскобов. Может быть, кто-то, из праведников на небесах, и лепит втайне чёрных человечков, пускает в жизнь?
Время определяется только сравнением. А сравнение лживо, не в пользу того, кто сравнивает.
«А вот помнишь?» - относится к тому же ряду.
Время, как и счастье, в конце концов, пощупать можно, в материальное все переходит. В вещи, в зеркале или за зеркалом время отыскать можно.
Зеркало для того и придумали, чтобы время уловить, проходящие события.
Вода, сколь спокойна поверхность её ни была, всё равно текуча. Вода - протяжка событий.
Глядясь в зеркало, улавливаешь время. Отодвинул долго висевшую на стене картину, поймёшь по не выцветшему квадрату за ней, сколь долго она висела. От желания видеть, прикасаться, слушать и слышать, по щемящему желанию обладать понимаешь, как сжился с окружающим.
Перед отлётом Евгения ни пол словечком, ни смешком, ни на полном серьёзе, не обмолвилась о том, что, ты тут, мол, не загуляй один.
Улетала в уверенности, что ничего не произойдет. Сложила накануне в жёлтый, с двумя ремнями, чемоданчик, вещи, тетрадки, ручку.
Легкость, с какой она это проделала, вызвала у Виктора чувства удивления, восхищения и одновременно тревоги. Впервые в тот вечер возникло чувство досады. Он остаётся, жена улетает. Улетает, чтобы стать чьей-то добычей. Этим, по крайней мере, стращали мужики.
- Зря на курсы отпускаешь,- ехидничал тот же Облупин. - Курсы-мурсы! Бабе новизны захотелось. Возможность сравнить появляется. Курсы для того и организуют, чтобы сбивать баб с панталыку. Моя тоже, пока не отучилась, баба, как баба была, а явилась с дипломом, теперь на всё нос на сторону вернёт. Кроме как слов «дурак», «пьянь», «жизнь мне извёл» на языке у неё ничего и не вертится.  Всё не так.
- Твоя – это твоя, моя не такая,- отговаривался Виктор.
- Такая или не такая. Все они хороши, пока спят зубами к стенке. Дай волю, рот варежкой раскроет. Поглядим, какая «не такая» приедет.
Не пропадало ощущение, что жене хочется высказаться. Что-то мучило её. Возьмётся что-то доказывать, внезапно, словно вспомнив, словно от удара, замолкала.
«Зажатая ты какая-то,- как-то поделился своим наблюдением Виктор. - Опаска в тебе есть. Пожалеть тебя хочется. Испортили тебя, Жень».
- Вот и ты «какая-то» называешь… «Каких-то» не жалеют,- со слезами в голосе ответила на это Евгения. - Где это ты видел, чтобы женщину пожалели? Если и пожалеют, то не бескорыстно. У вас, мужиков, одна плата. Кто-то и посочувствует… а так, презирают. Подловить на несчастье – за милую душу! В несчастье любая баба податлива. Женщине мало дано на этом свете. Про тот свет ничего не знаю, может, там и больше радости. А здесь, что заполучила, этим и распоряжайся.
- Я в смысле «какая-то», что сама себя сдерживаешь. Зря считаешь, что «какие-то» жалости не достойны. Наговариваешь на себя.
- Пошёл ты со своей жалостью…Её и притягивать не нужно. Чем говорить, лучше обними…
В больших расширенных глазах Евгении часто мелькал и пропадал испуг. Он таился где-то в крапинках зрачков. Так всегда было, когда она останавливалась на полпути в разговоре. Её желание ласки было столь велико, неодолимо велико, что порой Виктор, не осмеливаясь взглянуть ей в лицо, тянулся к ней, говоря: «Прости».
Это «прости» вырывалось машинально. Так, сорвавшаяся с листа капля, упав, растворялась. Ни сотрясения воздуха, ни ряби от неё.
Бывало, что перед тем как упасть, слово выхватывало из глубины какую-то боль и обнажало её. Это чаще всего касалось прошлой жизни Евгении.
Ненароком пытался выведать постыдное. Тогда становилось не по себе. Чувство вины, разгораясь, тлело в Викторе.
Жена неординарно мыслила, высказывая свои суждения, с этим приходилось мириться. С категоричностью говорила. Твёрдую уверенность ей давал то ли жизненный опыт, то ли врождённая мудрость. Иногда, казалось, что она снисходила. И такое могло быть.
Переубедить Евгению в том, что она считала правильным, было невозможно. Скажет: «Пусть будет по-твоему».
Ссор не возникало. Из-за чего ссориться, что делить? Скорее, на Евгению можно было злиться, когда очевидное не доходило до неё. Но от этого отчуждения не возникало.
В споре, в запале язык не поворачивался сказать, что ты, мол, дура, городишь чушь. Если и городила, но доля правды в сказанном ею была.
Её утверждение чего стоит: «Все мы измышляем собственную судьбу. Ни от чего нельзя отрекаться».
Высокопарно сказано. А если задуматься! Слова неприятие вызывали, и заставляли домысливать сказанное. От них в душе безотчётная грусть селилась.
Евгения не словами, а лишь одним взглядом, каким-то ироничным, сбивала пыл Виктора, вынуждала умерить оценку всему.
Ставила точку, и предлагала всё начать заново. Она избавила его от одиночества.
Евгения – женщина серьёзная, со вкусом. «Ты у меня, как единица. Прямая. Независимая. Не тряпичница»,- часто с похвалой говорил Виктор.
Он зарёкся дарить жене что-то из вещей, всё время впросак попадал. Разные вкусы. Как-то, вернувшись с сессии, привёз пеньюар. Очередь громадную отстоял, последние деньги потратил, предвкушал, ну, угодил, ждал реакцию жены. Евгения никогда внешне не показывала, что недовольна подарком. Обнимет, поцелует… «Спасибо, спасибо». И в тот раз примерила, повертела, украдкой вздохнула. Не с укоризной, а сочувствием сказала: «Ты бы хоть спросил…Не в вагоне же такую вещь носить».
Не в вагоне… А если вагон жильё на долгие годы? Ничего лучше не предвидится?
Глаз Виктора сразу в любой обстановке выхватит оранжевый цвет, настолько он родное что-то. Причину объяснить не мог. И запах бензина. Тяги к железу нет. А бензин, будто сто лет назад он его нюхал, напоминал что-то первородное. Видно, в прошлой жизни на Земле, он имел с ним дело. Может, сто тысяч лет назад. Просто забыли об этом. И не на Руси он жил. И оранжевый, апельсиновый цвет на Руси чужой.
Виктору нравились квадратики, узоры, цветы большие, а у Евгении от такого выбора лишь бровь запятой гнулась. Она любит ткань в мелкий горох, соцветие красного и чёрного. Не терпит аляповатых, крупных брошек. И серёжки в ушах у неё маленькие. Дорогих вещей отроду не водилось.
«Не настолько мы богаты, чтобы ерунду покупать». Всё имевшееся сидело на ней, всё к месту, подобрано по цвету, по соотношению. Одно - два платья, юбка, кофточки, туфли. Умела беречь вещи. Всегда у неё всё вычищенное, выстиранное, отглаженное. Всё разложено по полочкам. И в кармане халата обрывки ниток, подобранный с пола мусор. Чистюля.
Евгения часто упоминала с благодарностью деда, он научил чистоту блюсти. Говорила, сначала заставлял, даже плакала от его придирок, а потом чистота как бы и въелась, потребностью стала.
Много чего Виктор понаблюдал за свою кочевую жизнь. Насмотрелся, как скособочено на сторону, таскали к самолёту чемоданы женщины, летя на день-два в командировку. На показ мод летели. Как улитка домик, все свои «транты», так о нарядах отзывалась мать, с собой везли.
«Ой, как не хочется лететь...Сиди там в духоте…Зачем согласилась? И ты один остаёшься…Ездишь так ездишь, а мужа и уведут».
В этих словах заключалась деланная игра в поддавки.

                17

Любой случай или поступок - начни обсасывать его со всех сторон, крутить им, высветит такое – голова кругом пойдёт. Привычка Виктора, попытки его разложить всё на составляющее, часто заводили в тупик. Он приписывал людям то, что они, наверняка, и в помыслах не держали. И эта привычка заставляла быть, в какой-то мере, готовым ко всему. Неизвестно к каким выводам обсасывание приведёт.
Ждёшь что-то хорошее, а шторка приоткрывает такую грязь, что оторопь возьмёт.
Натура человека, или как её назвать по-другому, старее сознательности. Задумываться человек много-много позже стал.
Уже с дубиной не один век гонялся за мамонтами, когда осознание пришло, что он превратился в разумное существо. Это заставило и на звёзды взглянуть, и окружающее высветилось по-другому.
Наверное, после такого открытия человек почувствовал охоту на себя работать. Это вот, наверное, и закабалило, сделало человека рабом достатка. Вовсе не звёзды во всём виноваты. С неба не считаешь, кто хороший, кто плохой. К миру присмотреться потребовалось. Тогда, наверное, в оборот вошли слова: хорошо, хороший, хорошее.
Хорошее заполучить -  готовиться не нужно, хорошее, как пионер, готов принять всегда. Плохое же,- оно всегда как снег на голову. Всегда неожиданно.
Виктор никогда не задумывался над тем, хорошо он делает или плохо. Ему нравилось что-то делать своими руками. Хвалил себя, если получалось красиво. Ему нравилось приходить домой, чтобы там его кто-то ждал. Не он сам открывал дверь, а ему открывали. И не просто открывали, а чтобы в глазах, кто открыл, можно было прочитать радость.
Ему нравилось, когда прильнувшая к нему женщина, ни единой жилочкой не напряжена, нет у неё страха. Ему нравилось жить на полный износ.
Не нравилось…Не нравился он сам себе, в первую очередь. И это не было рисовкой. Не нравилась его несвобода. Она заставляла постоянно метаться. Она закутала в кокон отчужденности. Она усложняла всё вокруг.
Виктор старался всё, что соизмерялось со словом и понятием «не нравилось» оставлять на работе. Там много чего не нравилось.
Хорошее и плохое, эти понятия имеют разную окраску, разную липучесть, магнетизм, тон, полюса. Физика!
Плюс на плюс – это в физике минус, а в жизни деяния с плюсом должны приводить только огромные плюсы. Минусы жизнь отторгает.
Украл, сознался – должно быть, добавление – сел. Минус (украл), плюс (сознался), сел (минус). По жизни результат должен быть положительным. Разделить навскидку понятия невозможно. 
Рыбку ловят в мутной воде. Рыбка – плюс, мутная вода – минус. Отчисти ржавчину, железо заблестит. Грязь не сало, потряс, и отстало! Даже если, не получилось что-то, так ведь то, что не получилось, не всегда плохо.
Часто Виктор ловил себя на том, что возвращается к одному и тому же по несколько раз. «Несёт по кругу»,- так он определял то состояние.
 Другой, на месте Виктора, махнул бы на всё рукой. Чего копаться, жизнь не так уж и плоха. Размышления,- это лишь бабское рассусоливание, лови момент. Свобода. Делай, что хочешь, иди, куда хочешь. Оторваться можно по полной программе.
Ольга. Нет-нет, а мысли возвращаются к ней. Номинально считается подругой жены. А что, подруга не женщина? Подруга, но это не мешает Виктору смотреть на Ольгу, как на женщину.
Смотреть – это одно. Смотреть, строить планы, обладать мысленно он мог. Перешагнуть самому первым какой-то нелепо кем и когда возведённый барьер внутри себя, без шага, поступка со стороны, Виктор не мог. Не мог, даже, когда стоял у роковой черты. Одно дело – мечтать и совсем другое – наступать себе на горло.
Когда Ольга приходила в гости, сидя рядом с ней на диване, он не раз ловил себя на мысли, что жена как бы куда-то уплывает, и Ольга становится доступной.
Сдерживать себя приходилось, из-за того, что две женщины рядом сидели. Не было сигнала. От двух сигнал глушился.
И с Евгенией так ведь было. Не она б, не её: «Иди сюда!» и ничего не было б.
Ему, Виктору, помощь нужна, чтоб в спину кто-то толкнул, для того, чтобы он сделал первый шаг, первый. Во всём.
Ольга сделала шаг. Не шаг - движение. И этого оказалось достаточно. И куда пропали нерешительность и робость. Один раз сорвался, но сорвался! И про принципы свои забыл.
Меньше бы думал о принципах, толку в жизни было бы больше. Больно много перебирает, копается. Нерешительность замучила, слюнтяйство. «А как это будет, а не хуже ли будет, неудобно. А не вызовет это насмешки…» 
И не насмешки он боялся, а новых и новых сомнений. Чувство, что в чём-то подозревают, оборачивается нерешительностью.
Выработалась привычка соизмерять свои поступки с отношением к ним других. Она порождала сомнения. Раскладывание «по полочкам» заводило в тупик.
В голове и мысли не было, что если человек добился любви, прожил какое-то время в любви, узнал любовь, значит, он уже прожил большую часть отмеренной ему в данный момент счастливой жизни.
В данный, это не значит постоянный, бесконечный. Человек должен быть с кем-то связан. А если всё не так? Если не от любви отталкиваться? Если любовь всего лишь этап, отрезок, вехами он зафиксирован, без продолжения?
Есть мнение, что жизнь – это прямая дорога. И ты, подобно частице нейтрино, проходишь через все преграды. Случившееся остаётся сбоку. Скорость жизни столь велика, что память сразу все извороты не фиксирует. вехи на этих изворотах редки.
Три или больше главных вех у жизни? Одна из них - любовь. Проскочить, спрямить поворот к ней на извилистом пути нельзя.  На том отрезке всё самое ценное.
Несуразица случилась в детстве, недополучил любви и ласки – не будешь любить себя. Никогда не возникнет состояние, когда ты кого-то ставишь выше себя, считаешь того лучше себя. Хочешь служить ему. В этом состоянии возникает потребность терпеть, забывать. Без этого нельзя. А без чего можно?
Умению жить нигде не учат. Но как-то все живут. Жизнь – лестница, и первая, низшая ступенька, и верхняя, она тоже может быть первой, если вниз спускаешься, они ничем не отличаются. Разве что, наверху дух больше захватывает, ощущение другие, а так…
Что вверх лезешь, что вниз спускаешься – метраж один… Почему-то этот метраж проживают по-разному.
Долго жить в любви нельзя. Любовь не то чтобы изживается, становится нелюбовью, нет, она просто выпадает из того понятия, которое первоначально отводится этому значению.
Любовь первоначальная, и та, что считается любовью спустя годы, - вещи, которые объяснять не нужно. Первоначально ты был велик и в своём желании, и в стремлении. Преобладало желание обладать. А спустя годы - ничтожен и виноват.
Нет уже той страсти, притуплены чувства. Пропадает желание служить объекту первоначальной страсти, цепляются мелочи. Может, это и есть разновидность любви? Спишь с человеком, а вот хочешь ли его?
Любовь начинается от первоначального изумления и длится до того момента, когда начинаешь замечать несуразности. Как бы пресытился.
Тщеславие, это «я», «я», «я», распирает, начинает главенствовать. Откуда что берётся, ничего не забывается, и ничего никому не прощается.
Самые простые мелочи, на которые в другой обстановке и не взглянул бы, обрастая, как ком снега, дополнениями наваливаются. Сгибают, чернят.
Речи нет в таком состоянии, простить обиду. Простить и можно, и не мешало бы, а вот забыть, забыть про обиду – это никогда! В душе копится неприятный осадок.
Пресытившегося любовью, не жалеют. Он всё равно, что человек, который спешит куда-то добраться, едет на велосипеде, но при этом и тормозит одновременно. Чудак. Такому завидуют, ненавидят, но не жалеют. Ещё и покрутят пальцем у виска.
Заявления Евгении часто ставили Виктора в тупик. Касалось ли это любви, или её мнения, что мужик всегда побирушка, везде просит.
Она схватывала какие-то вещи не умом, а каким-то животным чутьём. Виктор с этим скоро свыкся, оторопь от замечаний не возникала. Он не хотел показать себя глупцом. На Евгении, как на оселке, он проверял остроту своих ощущений.
Можно ругать, можно любить, можно как-то иначе проявлять свои чувства, но богом данный объект поклонения всегда сидит занозой. Раз и навсегда. Свыкнуться с этим трудно.
В своих суждениях Виктор пытался принять сторону Евгении. Её неосознанная любовь к жизни заключалась в том, что жить нужно без оглядки. Её малюсенькие радости, каждодневные, ежеминутные, забивали его стремление заполучить сразу большую, конечную, радость.
Его попытки посмотреть на происходящее глазами Евгении часто не приводили ни к чему. Не хватало опыта, отстраненности, парадоксальности.
Чего греха таить, порой он был слишком прямолинеен, даже упрям. А упрямство плохой помощник. Да и понять женщину, которая в тот или иной момент может кардинально поменять взгляд, что может быть сложнее? Парадоксальность женского суждения поражала.
Евгения думает, что раз она отдает себя полностью ему, то Сашка Виктору как бы и не в обузу. Не требует же она особой любви к сыну.
Что понимать только под термином – «особой»?
Не дергай ребенка по пустякам, не шпыняй, не зуди, походя. Сама она над ним вьётся. Этим как бы защищает их клетку-гнездышко. И обязанность Виктора, мужа, коль попал в клетку, грань дозволенного не переступить. Собственно говоря, Виктор и не задумывался, отчего всё так.
О Сашке особый разговор. Виктор к нему подходил со своих максималистских позиций. Вроде бы, как он - ровня. Почему-то считал, что Сашка что-то должен.
Сам Виктор, когда был в таком возрасте ничего не был должен своим родителям, а Сашка должен.
Откуда это пошло? Первоклассник должен различать добро и зло, должен говорить правду, должен быть стойким. Не распускать нюни по любому поводу.
Сашка вызывал двойственное чувство. Скорее, не Сашка вызывал, а у Виктора возникало, или не проходило состояние раздвоенности. Он видел Сашку таким, какой он есть, дома,- маленьким, щуплым, льнущим к матери.
Он стеснялся, боялся, чтобы его укололи Сашкой на людях. На людях, в присутствии Сашки, он терялся. Он всё время ждал насмешки в свой адрес: «Что, папаша, заполучил сразу наследника, не прикладывая трудов?»
Эту свою, задвинутую далеко вглубь, стеснительность, скорее свой эгоизм, Виктор от всех прятал. Она корежила только его. Он считал, что никто её не замечает.
Евгения делала всё, чтобы оградить сына. Нет, она не носилась с ним, как с писаной торбой, заслуживал, так и в угол ставила, могла и шлепнуть, прикрикнуть, приучала к порядку. Это позволялось только ей. Другим и нечего было думать вылезать с поучениями. К этим другим относился и Виктор. Ко всему, что не касалось делу воспитания сына, Евгения прислушивалась.
У них в семье, Виктор так это ощущал, их как бы и не воспитывали. Не зудели, ежеминутно не контролировали, он ничего зазорного не видел в некой свободе. Всё разрешалось в рамках разумного. Доверяли родители, или у них просто не было времени и возможности контролировать детей, кто знает.
В его детстве ребята были предоставлены сами себе, улице, друзьям, но от этого нисколько хуже не стали. Может быть, всё дело в том, что он рос с родителями, а Евгения с мачехой?
Их улица одним концом начиналась от железной дороги, другим упиралась, чуть ли, не в лес. Лес всё отодвигался и отодвигался, так как улица строилась. Протяженность улицы была километра два. Мальчишки улицу мерили по тому, сколько футбольных команд на ней было.
На их улице было две полновесные футбольные команды. Между собой никто не дрался. Футбол, лапта, «чурки-жопки», «масло», «чижик», «прятки», игра в войнушку – они были при деле, заняты играми.
Из-за того, что Виктор все последние года был погружен в разгадывание самого себя, по отношению к Сашке возникла отчужденность.
О любви или нелюбви речи не могло быть. Со своей хвалёной способностью разбираться в людях, он и мысли не допускал, что делает что-то не так. Он не прикидывался. Он искренне не понимал, что теперь отвечает не только за себя, но и за Сашку. Ему вполне хватало Евгении, Сашка всего лишь был её тенью, и он видел отражение этой тени на всём.
Всё время он чувствовал какую-то неловкость. Вряд ли мог объяснить причину самому себе. Да и что и кому он должен был объяснять? Когда? В перерывах между работой?
На работе он глушил свою неловкость, неудовлетворенность жизнью, сумятицу души, смятение. На работе, а не вовсе дома, он старался доказать всем, и в первую очередь себе, что он честен и в поступках, и в желаниях. Каждый шаг на тропе жизни чем-то наполняет душу.
У него не было прав изменить свою жизнь. У выпавшего из коллектива человека, есть только обязанности.
Право всегда присвоено большинством, к которому Виктор не принадлежал.
Виктор не замечал, как Евгении трудно. Она разрывалась между сыном и им. Она не могла заставить полюбить сына, и не могла не замечать кажущегося равнодушия Виктора по отношению к нему.
               
                18

Постигнуть причину перемен трудно. Изначальный порыв- движение, тот, что будит действие, который выкидывает росток сомнения, глубоко коренится.
Мышкой мысль юркнет, появится, и назад в норку спрячется. То ли была, то ли показалось. Тень сомнения, вначале робко смазанная, разрастаясь, быстро отвоёвывает пространство. Сомнение порождает неопределённость. Когда кругом одна неопределённость – будущее тёмно.
Виктор стал замечать, что его иногда пронзает животная чувственность. Он старался скрыть это от всех. Женская привлекательность волновала. Возможность находиться рядом, провести какое-то время в окружении женщин, мысленно дописывать, додумывать, обостряли наблюдательность. Женщина будила мысль.
Доверие двух держится не на постоянном контроле, не на слежке, не на подкормке сладким, не на обещаниях – на чём-то другом. Выбор всегда за женщиной.
Она позволяет.  Со времен Адама так ведётся. И конца этому нет. Всё крутится внутри какого-то круга без чётко очерченных границ В любом случае в выигрыше всегда женщина.
Сама ли она меняется, своим ли поведением заставляет на всё смотреть другими глазами, лучше ли становится, хуже – каждый решает для себя сам.
Сила обвинения женщины в нелюбви. В неведении того, что может произойти.
 Женщина всегда уколет другую женщину при случае. Так ведётся. Беды оттого, что впустил партнёра в круг своей ауры, защиту этим пробил. Отдалиться не можешь, чтобы оглядеться, подумать. На расстоянии вытянутой руки зона недоступности должна быть.
Всё, что находится в этой зоне – судьба, всё, что за ней – отношения.
Это ближайшее пространство на сто раз должно быть просеяно, прощупано. В нём надо перебрать комочки, заделать все появившиеся дыры, укрепить те места, где они могут возникнуть.
Размышляя над обрывками своих разговоров с Евгенией, просеивая, как песок сквозь пальцы, годы жизни, Виктор соглашался с женой. Евгения на полном серьёзе убеждала, что всё плохое женского рода.
Смерть, обида, разлука, судьба, измена – это всё женщина. И не стоит её лишний раз волновать. Судьба коварна и жестока.
Даже то, что относится к среднему роду – горе, несчастье, страдание, оно всё равно ближе к женскому началу.
Говоря так, Евгения не рисовалась. В её голосе слышались снисходительные нотки, но произносимое ни в коем случае не оскорбляло
Женщина, даже любя, всегда готова к мести. Месть разная. Она – отклик на действие, на поступок, на слово. Взглядом, движением, непредсказуемостью вывода.
Судьба не рессора, склёпанная из нескольких стальных полос, прогнуть которую требуется большие усилия. И не всё в жизни предопределено.
«Сейчас у меня всё есть. Мне некогда думать. Потом, когда станет необходимо, обдумаю всё».
Глупо принимать за счастье, обладание другим человеком. Мгновение счастья может длиться всю жизнь, может исчисляться мигом, но от этого обладание не принижается.               
Женщине нужен фон, на котором она бы выгодно смотрелась. Не она сама, а чувства, какие она вызывает.
Ураган, землетрясение оцениваются баллами, а гнев человека во что оценить? А ужас, который пронзает мгновенно? А предательство? Чем оно от землетрясения отличается, так же рушит привычное…
А любовь, по какой шкале её градировать, во что она окрашена? Она, одновременно, и ужас, и радость создаёт…
Воспаряешь и падаешь в пучину. И не важно, что это ты осознаёшь спустя какое-то время. Время для того и существует, чтобы проверить оценки, утвердиться во мнении.
Дерево, утренний рассвет, закатные краски, та же картина – даже если будешь смотреть на всё это с самым близким другом, на которого и положиться можно, и доверяешь ему, он как бы твоё второе я, даже если с одного и того же места смотреть, но и ты, и он по-разному будете впитывать то, что увидели.
Красота для каждого разная.
Вот и верь после этого, что человек имеет один корень. Был бы один, все одинаково чувствовали и переживали. И не было бы в каждом человеке сокрыта некая тайна.
Одни и те же атомы, а взгляд, восприятия разные. Значит, не атомы и молекулы главенствуют, а связи взаимодействия между ними. Связи разных там страстей. Человеческая валентность. Способность заменить свою связь чужой. Что, связи материальны? Из какого гнезда они произрастают?
Всё чепуха. Не от валентности сердце щемит, детская безмятежность не ведает невзгод. Всё приходит с возрастом. Ситуации, впечатления, набор определённых правил поведения – ты. ты центр вселенной.
Человеческие эмоции, страсти,- они не хуже того же урагана, тоже сметают, пусть не дома, но отношения между людьми.
Радужка глаза у всех людей разная, и женщины разные. Всем. Повадкой, устремлениями, интересами. Ловцы душ.  А ловец готов сотню ухищрений применить, чтобы в расставленный силок залетела пичужка.
Говорят, что женщине нужна душа мужчины, так как мужчине нужно всего лишь тело женщины. Всего лишь!
Равноценный ли это обмен? Душу никто, как вещь, в руках не держал, а начни торговать телом, и куда это заведёт!
Говорят, что сначала человек должен лечь на душу, а только потом в постель. Чепуха. Мужики живут инстинктом.
Виктор как-то раз был невольным зрителем того, как на собачьей свадьбе два громадных красавца кобеля грызлись между собой за первенство, и как вывернувшийся откуда-то со стороны малорослый недомерок сходу, без раздумий, не делая ни одного лишнего движения спроворил своё дело. Самка подпустила. Красавцам кобелям только и оставалось, разве что умыться. Недомерку потом досталось. Но это было потом!
Женщина инстинктивно знает, что ей нужно, и кто ей нужен. В этом заключается, по уверениям Евгении, месть судьбы.
Наверное, то, что закладывается в детстве, является основным, оно лишь корректируется по мере взросления.
Опыт не добавил смелости, всего лишь упрятал внутрь нерешительность. Престранная вещь, порог дозволенного и недозволенного продолжал существовать. Лишь мысленно Виктор мог его перешагнуть. Так сказать, потенциально он был готов грешить.
Открылись большие возможности для наблюдений. Только он никак не мог понять, зачем? Зачем человеку дана способность наблюдать, видеть, если ничего изменить он не в состоянии? Если потребность видеть, и потребность перемен на разных высотах? Дистанция между ними не сокращается.
Вот, в поле его зрения появилась Ольга. Он вначале не понял, что привлекло Евгению к ней, что свело двух разных женщин. По крайней мере, не жалость, не соперничество, и не попытка взаимообогащения.
Сравнивая женщин, он всегда отмечал, что Евгения лучше. Дело не в красоте, не в фигуре, хотя и это у неё не отнять, на вкус и цвет товарища нет, но она оставалась всё время желаннее. В разных ситуациях он оглядывался на неё.
Ольга приходила без приглашения, как она говорила, по внезапно возникшей потребности прийти. «Для поднятия духа, для получения заряда бодрости. Наконец, посмотреть на то, как живут счастливые люди». Что подразумевала под последним своим измышлением, Ольга не открывала. Навязчивой она не была.
Регулярность, с какой похаживала, говорила, что потребность в визитах и у неё сложилась. Визиты наносились по воскресеньям, иногда, по субботам.
Приход Ольги всегда знаменовал какие-то приготовления к застолью. Что-то они с Евгенией готовили. Ольга пустая не являлась. То принесёт, неизвестно каким путем добытый свежий огурец, который обнюхают все подряд, то вытащит из сумочки бутылку вина, то коробку конфет.
В Кутогане существовал пресловутый «сухой закон», действие которого заключалось в том, что в свободной продаже спиртного не было. Так решила власть. Водка ведь не только кости сушит, но и производительность труда из-за неё падает.
Только на день рождения, только на свадьбу, только по записке начальника ОРСа можно было получить возжеланную бутылку.
Как-то привезли бананы. Первый раз. В глаза никто их не видел. Зеленые, безвкусные, недозрелые. Купила Евгения килограмм. Попробовали один, есть невозможно. Положили их дозревать, а они почернели, пришлось выбросить.
Евгения обычно пеняла Ольге, что та тратт деньги. Самой и одеться нужно, и отложить на отпуск. «Копи на свадьбу!» «Какую свадьбу? С кем? Познакомь с человеком…»
С человеком, это не просто с мужчиной, а чтобы он походил на героя. Бестактно было спрашивать, что имела в виду Ольга, но тон, каким она говорила, исключал мысль о дальнейших расспросах.
Знакомство Евгении с Ольгой произошло, когда Евгения работала комендантом общежития. Сначала в разговоре просто промелькнула фамилия Ольги, потом упоминания начали обрастать подробностями. Всё чаще нотки сочувствия в голосе Евгении стали звучать. Как говорила Евгения, что-то в Ольге напомнило её, Евгении, молодость. Кажущаяся незащищённость.
- Кажется, или натурально эта твоя Ольга так беззащитна? - спросил, как-то Виктор. - Не верю я, чтобы тихоня, нераскрытый бутон, отважилась ехать на комсомольскую стройку. Омут…
- Какой омут? - переспросила Евгения, в глазах и губах её застыло выжидающее ожидание. Она только что делилась с Виктором очередными новостями из жизни своих постояльцев. Муж, этот рассудочный эгоист, своими замечаниями ставил в тупик.
- В тихом омуте черти водятся…
- Ты - циник. Во всём плохое, видишь…- проговорила разочарованно Евгения. - Не буду больше ничего рассказывать.
- Станешь циником!  Как посмотришь, во что превращают жизнь люди, а, может, наоборот, жизнь людей калечит, так и кукарекать совсем разучишься. Покажешь мне как-нибудь эту, твою Ольгу, я сразу скажу, что за человек…
- Человек, как человек…Только ты из себя знатока человеческих душ не строй. На тебя тоже кто-то смотрит, да спотыкается в суждениях. С человеком пуд соли съесть нужно, да и тогда полностью он не раскроется. Всё равно тайна останется.
- И что ты жалеешь всех, сердце рвёшь! Тоже мне, дворянка! Теперешние скиталицы по стройкам не очень-то жалость вызывают.
- Тебя под микроскопом посмотреть, тоже, наверное, ужаснулись бы многие. …Много понимаешь…К чему это ты про дворянку сказал?
- К тому…
- Дворянки бельё не стирали, по очередям не давились, служанки у них всё делали…

                19

Да, сердобольная Евгения привела Ольгу. Что-то типа досады возникло. Досада была на жену – вечно пытается пригреть кого-то.
Для заплаканной Ольги весь мир был ненавистен. Толком не разглядывал. Не будешь же пялиться, когда плачут. Когда же Ольга спустя неделю сама пришла по смехотворному поводу, дело шитья касалось, тогда и возникла явившаяся первоначальной мысль. Толчком к послужил слишком открытый блузон Ольги. Подумалось, что эта ляжет в постель, не заржавеет у неё.
Откуда такая мысль пришла, Виктор не понял. Прошлых слёз как бы и не было.
Странная мысль породила только намёк на расчёт, когда это произойдет. Не на пустом месте возникают такие мысли! И как она вообще могла возникнуть?
Женское желание нравиться провоцирует мужчину. Слишком откровенная одежда, вернее, почти отсутствие её, запах, походка. Да мало ли чем. Вот мужики и деградируют, теряют чутьё, меру, способность выбора, способность ориентироваться в обстановке. Делают собачью стойку на всё, что шевелится.
Ольга. Короткий взгляд снизу-вверх.  Крепкие ноги, туго обтянутый брючками задок, сбитая телом. Про таких говорят, не ущипнёшь. Фигуристая девица. Глазу есть за что зацепиться. Темный пушок на губе. Жесткие волосы, широкие, может, чуть тяжеловатые брови.
Глаза, глаза,- какие-то любопытные, насмешливые в прищуре, голубовато-серые, как у сиамской кошки.
Глаза никуда не зовут, ничего не просят, даже равнодушны. Поймаешь её взгляд, уставится в лицо, что-то прикидывает. Приглядишься, зрачок ходуном ходит, то узится, то расширится. И тут же, вроде, как, споткнувшись об тебя, уползает взгляд на сторону.
Вот и начинает казаться, что Ольга осведомлена через кого-то про тебя о чём-то таком, в чём ты и сам сомневаешься. И недоверчивыми глаза не назовёшь, и не недобрые они. Знающие у Ольги глаза.
Глаза Ольги Виктор сравнивал с глазами сиамской кошки оттого, что как-то Евгения принесла откуда-то котёнка. С месяц он жил у них, пока кто-то не утащил, может, собаки загнали куда-то. Сашка ходил, искал, но не нашёл.
Так вот этот котёнок как-то сидел на пороге, а Виктор, возьми, да и уставься на него. Котенок сидел, потом взъерошился, выгнулся дугой, фыркнул и метнулся с распущенными когтями в лицо. Хорошо Виктор успел его схватить. Вот и Ольга, другой раз, казалась такой же взъерошенной.
Уловок у женщин припасено предостаточно. Девочка, едва научится ходить, у зеркала начинает крутиться. Не набор ухищрений оттачивает, а один приём вырабатывает, чтобы владеть им мастерски. 
В минуты размышлений, Виктору чудилось, будто пространство вокруг него съёживалось.
Кругом только и слышно, что человек кузнец своего счастья, он может всё, может повелевать всем.  Всем, только не своими мыслями.
Изначальная суть, то, откуда всё пошло, судьбой решается свыше. Где, правда, где, вымысел – не разобрать.
Нет, Ольга развязно себя не вела, не вешалась на шею. Можно было предположить, что Ольга чего-то ждёт. По этому поводу Облупин говорил, что баба, она и есть всегда баба, и останется такой. Бабе на каждом деле выгадать хочется, пятачок, да для себя.
Пятачком Ольга, по всему, не желала обходиться. Было бы всё дело в пятачке, Евгения наверняка воздержалась бы от дружбы. В этом деле она брезглива.
Разговоры окольные шли. Почесать язык в мужской компании не считалось зазорным.
Ольга не воспринималась как что-то близкое. Существовала отдельно.
Ольга у них одну ночь переночевала. По этому поводу Виктор буркнул, что заразу, ещё какую, гостья подбросит. На что Евгения отпарировала, что «большей заразой ей представляется муж с его измышлениями».
Евгения сообщила, что пригласила Ольгу приходить. Пригласила, это не значит, что обязала. Но приглашение было принято. Вскоре какая-то выкройка понадобилась. То ли сарафана, то ли панамы.
Ох уж это мужское любопытство. Молодая женщина, ни смущения у неё, ни робости. Голые руки, плечи, грудь торчит, ничего дорисовывать не нужно. Полураздета, полуодета. Как-то всё естественно. Не ломака, глаза не закатывает в истоме. Видит же, что её рассматривают – ноль внимания, или, так только, с виду, кажется.
Виктору другой раз казалось, что для женщины естественным было бы голышом ходить. Одежда только мешает. Сковывает.
С мужика взятки гладки. Мужику не свойственно жить задним умом. Он своё добро отдаёт. Это женщина всё в себя да в дом несёт.
Виктор не заводил поддразнивающие разговоры, он не был участником «переливаний из пустого в порожнее.
Лузгая семечки, перелистывая журнал «Работница» или «Крестьянка» с выкройками, женщины вели разговор. Удивляло, как тему для разговора находят. Говорят, не переставая. И разговор какой-то заинтересованный. Не разгони, не потревожь, сутки просидят.
Он сидел возле двух женщин, вслушивался в интонацию голосов, пытался улавливать нить бессвязно скакавшего, переходившего с одного на другое разговора. Домысливал то, что сказано не было, но подразумевалось. Распутывал мелочи. Весь разговор строился на обсуждении ерунды.
Все высказывания мимоходом, в нагромождении сопутствующих суждений. Обсуждают фасон наряда, и тут же, вскользь, бросается фраза о болезни. Осуждается чей-то поступок и параллельно ведётся разговор об отпуске.
Разговоры, оценки, переживания, сваленные как бы в кучу, укладываются в мозаичную картину. Виктор старался сложить из кусочков чужих суждений что-то внятное.
От него не требовали откровений. Сиди, прикрыв глаза, слушай журчание голосов, улавливай волнующий запах чужих духов.
Рождаются картинки. Мысли ускользают в сторону. Только он замечал, что его присутствие утяжеляло, что ли, разговор. Его молчание, кажущаяся отстранённость, сбивали.
«Не обращай на него внимание,- говорила Евгения. - Такой же, как все,- махала она, приземляюще, рукой. - Напустил на себя туман загадочности. Тоже, мне, Байрон! Всё он понимает, пересказывать наши бабские разговоры никому не станет…»
В его присутствии, особенно те, кто видел Виктора впервые, стеснялись, что ли, говорить ни о чём. Явно это не замечалось, но Виктор так начинал чувствовать. Поэтому, когда приходила к Евгении кто-то, скажем, не такая близкая собеседница, то Виктор старался увильнуть.
Приходы Ольги были наполнены ожиданием. Приближали к чему-то, сулили продолжение. Такое открытие вначале ошеломило Виктора.
Когда женщины увязали в своих разговорах, он делался для них безделушкой, брошенной на диван. Мировые проблемы отходили на задний план. Он сидел, слушал, изредка вставлял реплику.
Ему нравилась подготовка к чаепитию, нравилась суета. Неотложные, казалось бы, дела, отодвигались. Время текло незаметно. «Ой, да никак уже восемь!»
Когда Ольга уходила, впрыснутый ею дурман создавал устойчивое ощущение дома, семьи. Вспыхивала какая-то детская жадность, ненасытность друг другом. Жажда испытать, извлечь новые впечатления.
Упоение какое-то возникало. Из-за того ли, что Евгения боялась потерять, а Виктор страшился открыть что-то новое. Ольга оставляла, или нарочно забывала часть своей сексуальности.
- Я с трудом досидела, так прямо хотелось тебя съесть. И с чего такое возникает. Эта, твоя Ольга, с ума меня сводит. Она, как катализатор наших чувств. 
- С чего это она моя? Ты её привела…Не нравится, не приваживай…Не хватало ещё, чтобы из-за неё ругаться. Она не в моём вкусе…
- Твоя, твоя,- не унималась Евгения. - Свой вкус ты не знаешь ещё. Заводит она тебя. Но гляди, я просто так не сдамся…
Мир бессердечен. Мир предполагает во всём выбор.
Ревности, намёков на недоверие, разбора междусобойчика не было. Просто, иногда Виктор ловил на себе какой-то удивленно-непонимающий взгляд жены. Взгляд, каким она хотела о чём-то спросить, но не решалась. Свои сомнения, невысказанные слова, Евгения прятала под задумчивой улыбкой.
Тянулась череда вместе прожитых годов. Сжились друг с другом. Привыкли. Двухнедельная разлука выбивала из привычной колеи.
Умение налаживать быт, создавать уют, независимость и в то же время сдержанность в выражении чувств, умение подлаживаться и слышать, что тебе говорят, делали Евгению незаменимой.
Ценил Виктор в жене, она разговор о деньгах никогда не начинала. Евгения стала для Виктора не то чтобы тенью, тень всё-таки меняется и от времени суток, и от освещённости.
Евгения не менялась, она врастала в Виктора, нисколько не ограничивая его свободу. Не изводила нравоучениями, не выискивала недостатки. Всё оставалось, как и прежде, всё. Если бы.
Вот с этим «если бы» выходила загвоздка.

               
                20

Приколачивая на окно марлю, защиту от комаров, Виктор Донев чуть ли не вслух костерил, почём зря, и комаров, и жару, и время, которое тянулось до омерзения медленно.
Ждёшь этого лета, а приходит оно, и не рад. Солнце круглые сутки жучит, теряется ощущение дня и ночи, и вообще…Жара…
Бог, когда сотворил Землю, что-то напутал. На Севере и ночи белые устроил, и жару на два месяца растянул. Словно арбузы здесь предстоит выращивать, или помидоры на кусте покраснеть должны. Спасу нет. А дни до отпуска тянутся, от жары, что ли, они бесконечны.
Зимой время летит, как лузга семечек от зубов отскакивает.  Дни разваливаются, как березовые чурки на морозе, от удара топора.
Последнее воскресенье... Хотя говорят, последней у попа бывает жена, а воскресенье одно из. Это «одно из» тянется и тянется.
Из-за жары, что ли, или из-за того, что рано поднялся, дум несметное число передумал. Галлюцинации стали преследовать.
Пару раз было, ясно слышал, как его окликают. Оглядывался, никого сзади. Даже вагон вокруг обходил. Нервы, проклятые! А в воздухе витает: «Ви-и-и-тя!»
В груди теснение какое-то. Голос, что окликал, был так похож на голос жены, спутать Виктор не мог. Протяжный, ждущий, с характерной хрипотцой, ласковый. «Ви-и–и–тя-я!»
Голос сразу не исчезал, какое-то время продолжал вибрировать в ушах. Становилось как-то не по себе. Томление, щемящий восторг.
Закрадывалась тревога, казалось, что голос предупреждал, предвещал болезнь, близкое несчастье. Голос звучал ниоткуда, из воздуха. От этого голоса ухало в груди, поворачивалось, поднималось и снова падало.
Тревога, как приливная волна, накатывала.  Жизнь впереди представлялась долгой и однообразной. Одни ожидания. Даже завтрашний день обозначался контуром, не просматривался полностью.
Всё перепуталось, сон, реальность. Просыпался с ощущением, что обрызгали отвратительнейшей грязью. Одно желание – как бы поскорее очиститься.
Сны, говорят, мгновенно могут показать, что было, что будет. В памяти, из глубин прошлого, всплывают сцены прожитых жизней.
Чего циклиться на непонятном, заглядывать наперёд. Главное, отпуск. Он сбросит напряг, прояснит несуразности, повиниться, если в чём его вина есть.
Виктор полюбовался на свою работу. За день-два многое успел. «Можешь, если захочешь»,- сказала бы Евгения.
Антенну с помощью мужиков задрал на железной трубе чуть ли не к облакам. Из космоса программы ловить будет.  Заплатка из рубероида красовалась на крыше. Настил перед вагоном подновил. Все предписания выполнены.
С чувством выполненного долга сел на доски крыльца, несколько раз подбросил в руках молоток. На голове у него была повязана, как у деревенской бабы платочек, «сетка Павловского», защита от комаров. Посмотрел направо, посмотрел налево. Картина, не впечатляла. Ни привыкнуть, ни полюбить такое нельзя.  Подумалось, вот бы привезти родню, и показать, как живём, то-то глаза бы выпучили…
Хотя, как и в любой местности, на Севере есть на что посмотреть, и что показать. Возьми, хоть полярный день, солнце светит сутки, день с ночью мешается. А Северное сияние! Сопки, цветущая морошка, грибы.
Осенью такие краски по тундре разлиты – закачаешься! Это же чудо, когда подосиновик вырастает выше кочки. А рыбалка! Природой похвастать можно. Красиво.
Ещё б жить красиво, научиться. Худо живём. Хотя, как посмотреть.
Разница между хорошо и худо зависит от пачки денег, полученных в получку. Чем больше сумма, тем ссылок на «худо» меньше.
«Хорошо там, где нас нет!» Такое мог выдавить из себя тот, кто истёр ноги до кровавых мозолей, в поиске хорошей жизни. Привалился, наверное, спиной к скале или дереву, вытянул гудящие от усталости ноги, смежил глаза…
«Везде одинаково». В одном выигрываешь, в чём-то проиграешь. С чего так повелось, одних всё задевает, другие - ничего, как бы, не замечают? И почему, другой раз, так тянет рассказать всё-всё, хочется выплакаться, пожаловаться?
В отпуске какая-то похвальба прёт, удивить всех хочется. Будто оправдываешь себя. Наверное, так оно и есть. Оправдываешься, потому что сбежал оттуда, где пуп резали.
Несуразица полная. В голове неотступно бьётся мысль, не так живём. Что удивительно, ещё северная пыль не разлетится, неустроенность перед глазами не перестала маячить, как зуд возникает, тянет вернуться сюда.
Гонит что-то. То, что живя здесь, кажется нудистикой, ерундой, обузой, что клянёшь, осуждаешь, стоит уехать на сотни километров к югу, весь этот кутоганский неустрой начинает глыбиться, увеличиваться в масштабах, обрастать иным смыслом.
Вагон, который в морозы похож на склеп, с твоих же слов – чуть ли не дворец, легко и весело в нём живётся.
По телевизору начнут показывать подобные лачуги, сколоченные из фанеры, кусков обшивки, африканцами, в Латинской Америке, от их вида плакать хочется. А здесь такому радуешься, оно, как и должно быть! Воду таскаешь от водовозки. Примёрзший к стене ковёр, который профсоюз выделил, как премию, за хорошую работу, заворачиваешь на просушку. Трясёшься, как бы он не сгнил.
С ковром анекдот полный. Его выделили Евгении за участие в подписке на газеты и журналы. То-то обрадовалась. В продаже ковров отродясь не было. Рассказывала, на склад пришли, там стопы ковров лежат, чуть ли не до потолка. Для кого припасены? С квадратными глазами выбирала.
И так во всем. Кто-то квартиры распределяет, кто-то машины, кто-то мотоциклы. Кто-то запиской одарит, по которой две-три бутылки водки получить можно на день рождения.
Зимой, после бурана, откапывай выход из вагона. Духота с комарами, вонь,- это так, для разнообразия. Север – это что-то! Молочные реки с кисельными берегами. Работа – полные штаны радости, вприпрыжку на неё бежишь.
Ни ругани там, ни неудовольствия. В магазине, где полки от товаров должны ломиться, все-таки зарплата с коэффициентом, распределение всего идёт среди нужных людей.
Виктор не бедовал в этом деле, Евгения помаленьку обрастала связями. Всюду у неё знакомые. И уезжала, холодильник забила под завязку.
Оторопело подумал, что не с той ноги сегодня встал. Вереница мыслей, как из перевёрнутой бочки, льются одни недовольства. 
Жара напекла темечко. Жара открыла третий глаз. Бывает такое. Полное неприятие окружающей действительности. Чувствуешь в себе что-то большое, гораздо большее, чем имеешь, но что делать с этим, не знаешь. Великая несправедливость вершится.
Оттого, что принимаешь или не принимаешь действительность, этой самой действительности не больно и не холодно. Ей безразлично, что ты думаешь про неё.
И раньше скребло на душе. Такие мысли проскакивали как вспышки и сразу гасли. Сегодня всё течёт лениво, с заторможенностью, впечатываясь намертво.
Соседи по вагон-городку не усложняли свои жизни самокопанием. Глупо везти за тысячи километров притязания на свою особенность. В Тулу со своим самоваром не едут. Соседи определили для себя, что всё здесь временно, и плясали от этого. Бравировали тем, что приехали на север для того, чтобы потом жить хорошо. Потом!
Разные обстоятельства привели. Кто на квартиру зарабатывает, кому отсутствие машины не даёт спокойно жить. Кого семейные неурядицы вытолкнули на край земли. Чаяния разные, а объединяет одно - никто сюда не приехал жить постоянно.
С какой-то лёгкостью прохаживаются по поводу своей жизни здесь. Живут, ждут, когда наступит тот завтрашний день, «прекрасное далёко», когда можно будет собрать чемоданы, перевести деньги на аккредитивы, захлопнуть ногой дверь в вагон, и уйти, не оглядываясь. Может, ещё и посмеяться над теми, кто оставался – как же, их мучения кончились.

                21
 
Ради «прекрасного далёка» стоит терпеть и морозы, и жизнь в вагоне. Комары и мошка - как необходимость приближения будущего.  Одинаковость условия жизни. Разница,- у одной семьи целый вагончик, другая семья перебивается в половинке. Вагон он и есть вагон. Нивелировка происходит, не принято стыдиться неряшливости, бессмысленности, всего, что не касается работы.
В голову не приходит сравнивать. Вагон – не окоп, в котором во время обстрела отсидеться нужно. Вид из окна – не панорама родимого двора, где знаком каждый закуток, где звуки и запахи волнительны. Да и работа у каждого здесь своя. Работа главенствует. Не будь её, не будь греющей нутро зарплаты, причин не было бы за здешнего держаться.
«У каждого была прошлая жизнь,- размышлял Виктор, сидя на крыльце, машинально продолжая подбрасывать молоток. - Прошлое, отдаляясь, становится значимым и курьёзным. Умиляешься ему. Про отрезки той прошлой жизни хорошо вспомнить по праздникам, за столом, перемежая воздыхания стопкой водки.
Наверняка будет будущая жизнь. О ней мечтают все, она рисуется, как что-то радужное. Она приближается хорошей работой, вкладами на сберкнижке. Разговорами. Спроси любого про будущую жизнь, взахлеб расскажет о ней. У всех разной видится. И только в розовых красках.
А настоящую жизнь почему-то все клянут. Настоящая жизнь – она вчера была будущей, завтра будет прошлой. Разница часами определяется, что там часами – минутами. Какими словами теперешнюю жизнёшку описать? Во что-то целое, значимое, она не складывается, на мелочи расползается.
Всё время хочется что-то исправить, что-то гнетёт. Отношения кажутся вконец испорченными. Когда чувствуешь себя безмерно виноватым перед всеми, включая жену – никакими словами такого не высказать.
Настоящую жизнь носишь в сердце, прошлая и будущая жизнь – в памяти. Промежуток заполнен думами о работе и деньгах. Не оттого ли так часто сердце ноет, и так много инфарктников на свете?»
При этих мыслях рука дернулась, молотком разбил палец. Сунул палец в рот, высасывая выступившую кровь. Сплюнул.
Всплыла мысль-воспоминание о том, как на уроках обществоведения, его крёстный, давший Виктору определение, как «враг народа», талдычил, что бытие определяет сознание. Усмехнулся. Бытие, какое окружало, вряд ли способствует росту сознания. Перекос. Бытие и сознание вразброд идут.
То, о чем пишут газеты про эту великую стройку, никак не состыковывалось с личным ощущением. Общее и частности. Ведро воды и… река.
Краем глаза посмотреть бы, что лет через десять здесь будет. Наверное, хорошо! Не может быть, чтобы было нехорошо. Иначе, для чего все эти лишения, морозы, комары, духота? Десять лет- это - далеко. А что через двадцать лет будет? Не знаешь, что завтра случится. Будущие десять лет, это, считай, почти половина прожитой жизни…
Зимой снегом всё засыпано. Сугробы до крыш. День короток, в потёмках многое не разглядишь. От холода ужималось не только пространство, но и мысли куцые, обрывочные посещают. Зимой совсем всё по-другому видится. Зимой скорее бы в тепло, кружку горячего чая выпить.
Гудрон на солнце плавится, медленно растекается, делаясь липким, так и мысли разбухают, цепляются.
Ни тебе посаженного деревца, ни скамеечки, ни обихоженного куска земли возле вагона. Истолчённый, истоптанный песок, на котором и следов-то не остается. Обоз из вагончиков. Не понять - поезд в тупике, или, собачьи будки, с обитателями, цепью прикреплены к провисшим проводам. Есть крыша над головой, и этим, кажется, все удовлетворены.  А вокруг вагонов, как возле собачьей конуры, всё разбросано.
Без разницы, кто откуда приехал. Из крупного города, маленького городка, деревни.  Все считают за счастье заполучить возжеланный угол. Имеешь угол, имеешь право зарабатывать деньги.
Вагоны похожи, клепают их на заводе по образцу. И люди становятся похожими. Одеждой, в спецовке, в пир и мир, ходят, манерами.
Прошлое сдали на хранение, в чемоданах, под кроватями прячут. Остатки культуры внутри вагона, за закрытой дверью. Снаружи – оно всем принадлежит. 
Успешная жизнь далеко прячется, чтобы не стать притчей во языцех. Успех ведь прощается в том случае, когда ты разделяешь его с другими. Делиться не всякий желает. Люди не доверяют тем, кто, по их мнению, лучше. Таких избегают.
Виктор никого не осуждал, он лишь хотел понять, почему всё тянется так, а не по-другому.
Перелётные птицы весной, на лето, на север летят, птенцов высиживать. Северяне мечтают в это время о юге. Кости погреть на берегу моря, холодного пивка глотнуть, взбодриться, глядя на обнажённые тела.
Работа, разговоры о работе, подсчёты оставшихся дней до сдачи того или иного объекта, из-за этого авралы, спешка, отупляющая каждодневность,- осточертели.  Хоть на месячишко вырваться, забыть обо всём.
Закрой глаза, воображение разгорится. Встанет перед глазами тундра. Редколесье насколько хватает глаз. Низкое небо, протоптанная среди снегов тропа. До крыш заметённые снегом вагоны. Собачий холод, который осязаемо крючит…
И работа, работа, работа…Сбежать хочется…Всё наспех. Чего вылизывать, год-два простоит, а потом видно будет. Наспех - от этого и неприглядность кругом.
Короба теплотрассы перекосились. Собаки разрыли опилки, виднеются трубы. Куски досок, обрывки рубероида, проволока, бутылки.
На крыши пристроек к вагончикам заброшены санки, старые валенки, метлы, лопаты для чистки снега. Всё это летом без надобности.
Глянешь вдоль улицы, и на ум приходит одно – гетто, натуральное гетто. Резервация строителей коммунизма. Экономная экономика.
Противоречие какое-то, строишь на века, а живёшь, как бомж. Всё в руках государства, а государство нисколько не заботится о гражданах. Вернее, заботится о том, чтобы ты наработался, создавал блага для будущих поколений. «Потерпите, потерпите…»
Внутри такая же неприглядность. Другой раз думалось, ну не может человек выкладываться на работе, строить на века, качественно, красиво, если его жизнь не обустроена. Если у него нелады в семье, если его что-то гнетёт.
Великие дела совершаются, но ведь человек жив мелочами. Что ему до того, что где-то миллион тонн зерна получили. Ему буханка хлеба всего лишь нужна на день, ему тепло в вагоне нужно. Его уверенность в завтрашнем дне волнует.
С помощью силы или рубля заставить работать можно, но отдача будет не та. Такие мысли всё вокруг наполняли непроглядным туманом.
«Отдача тебя волнует,- буркнул Виктор. - Отдача не бывает больше того, что затратил. Баш на баш. Чтобы отдачу получить, нужно много всего задействовать. Разную отдачу каждый ждёт».
Ребятишек, вот кого жалко. Как только их, шутя-любя, не прозывают: и спиногрызы они, и «мышкотёры», и «цветочки», всё в уничижительном понимании.
Кого не отправили в пионерские лагеря, к дедушкам и бабушкам на Землю, тем, как ни крути, коротать лето здесь вместе с комарами. Ходить искусанными, ходить в болячках. 
Развлечение,- на скаты от машин бросили кроватные сетки, на них прыгают, как на батутах.  И жара им, не жара, и холод нипочем. С корявой лиственницы, возле которой останавливается водовозка, свисают веревки, то ли остатки качели, то ли привязь собачья.
От некоторых вагончиков доски по песку брошены, тротуар доморощенный, чтобы песок на ногах в вагон не носился. Модница – жена упросила облегчить вояж по песку. В туфлях живо каблуки обдерёшь.
А вокруг большинства вагонов - чёрт ногу сломает. Тут и использованные газовые баллоны, и бочки из-под воды, и ящики.
Осуждать хозяев нельзя, не за этим они приехали. Не деревья за спасибо сажать они здесь. Пока дерево вырастит, сто раз состаришься. Времени, подобно сомнамбуле, посидеть на крыльце, помаяться дурью, у них нет, не то, чтобы дождаться, пока третий глаз откроется.
А нужен он, обыкновенному человеку, третий глаз? Чтобы жизнь свою усложнять? Радость он, точно, не создаст. Посмотришь налево вдоль улицы – рука непроизвольно тянется макушку почесать, посмотришь направо – там тундра начинается, седина пушицы, залив озера с топкими берегами. Вода в озере чёрного цвета, отдаёт болотом. Прогревается только верхний слой, а в глубине ноги сводит.
За день крышу вагончика так калило, внутри – не хуже, чем в парилке, бери веник и хлещись. Спать приходится, укрываясь простыней, да и ту, намочишь да отожмёшь, для прохлады. Полог марлевый ещё, худо-бедно, спасает.
Если мошка грызла только на улице, то комары пикировали везде. Вот своеобразная тварь. Комар - «ваше благородие», предупреждает звоном, «иду на вы». Рыцарем себя чувствует. Ладно бы, сел молча, высосал свою каплю крови, которую ему нужно для продолжения рода, и улетел. Нет, даже один, своим писком изводит.
Выставишь для приманки руку, кусай, чтобы прихлопнуть, а он где-то возле уха вьётся. Вконец, кажется, сморит усталость, а глаз реагирует на писк, шалело, шарит по стенам. В такую жару вспоминаешь зиму с морозами. Оделся теплее, и никаких комаров.
Такое пекло добром не могло кончиться. Когда день-два жарит, ладно, а тут почти месяц. В воздухе чувствовалось напряжение. Такая томительная скука одолевает человека перед грозой.
Ближе к вечеру, из-под сопок, и, правда, вырвался тугой порыв ветра. Сухой, обжигающий. Налетевший вихрь закрутил бумажки, поднял столб пыли. Стало сереть, прогрохотало, слабый раскат далёкого грома был похож на то, как будто железки в кузове самосвала сбрякнули. Где-то вдалеке сбросили на землю жесть, провели куском арматуры по радиатору.
- Наконец-то, гром! Дождь будет, - машинально отметил про себя Виктор.
Без майки, с мокрым полотенцем на шее, он разглядывал календарь с отчекрыженными цифрами. Только-только вычеркнул очередной, ещё не полностью прожитый день. Вздохнул. Перевалился с пяток на носки.
- Люблю грозу в начале мая. Что день, грядущий мне готовит? - проговорил он строчки, пришедшие на ум.
Взгляд Виктора зацепился за стул, на котором всегда сидела Евгения.
Он снова ощутил себя одиноким, покинутым ребенком, который надул губёнки: мать ушла куда-то.
Глядя на пустой стул, подумал, что Евгения забрала всё с собой. Чтобы удостовериться в обратном, откинул занавеску шкафика с одеждой. Нет, всё на месте. Её запах, запах сухих духов, пакетики которых она любила рассовывать между бельём, сохранился. Всё сохранилось, а маета не проходила.

                22.

Оно, конечно, не душным днём размышлять о цели, с какой он живёт в Кутогане. Цель есть, есть и негласный кодекс, не кодекс строителя коммунизма, а вселенский. Не афишируемый кодекс права, божьи заповеди, что-то вроде идеала человеческого поведения.
И калиточка в лучшую жизнь есть. Закрыта она на ключ, или только прихлопнута, узнаешь, когда очутишься перед ней. Не во всякую калиточку сходу торкнешься. Свою калитку ещё распознать нужно. Калитка пропускает в одну сторону.
Виктора удивляло, как в трудностях, в стремлении достичь какого-то результата, люди чуть ли не моментально сживаются друг с другом. Идут на уступки, чем-то жертвуют. «Святое» приносится в угоду. И, бывает, такой «монолит» от малейших колебаний конъюнктуры трещит по швам. Друзья становятся врагами. Выгода свела. Выгода долгой не может быть.
На поверхности плавает рассуждение, что со старой жизнью стоит покончить, и тут же начнётся новая, во всём отличная жизнь.
Для этого и делать по сути ничего не нужно. Куда-нибудь уехать, поучаствовать в освоении целины, или, там, в строительстве чего-то грандиозного. Примкнуть к одержимым людям.
На худой конец, в личной жизни совершить переворот, развестись, прокрутить интрижку.
Сделать маленький шажок в сторону.
Когда внутри постоянно соседствует тревога, с этим тяжело жить. Новая жизнь нужна. Более лёгкая, свободная.
Сколь бы плотно люди ни сживались, они одиноки. Одни замечают такое одиночество. Им безразлично, что о них думают, святое для них отходит на второй план. Эгоист – ласкательное обозначение таких людей.
Есть и такие, кто чуть ли не по головам, расталкивая локтями, лезут вперёд. И такие есть, для кого одиночество всего лишь маета. Они готовы свалить всё на неудавшуюся жизнь, придирки окружающих, непонимание, завышенные требования, на судьбу.
Уехала Евгения, и опустело вокруг. Вдогонку хочется выговориться. Запас слов остался неиспользованным.
Тумблер перенастройки настроения и видения происходящего у Виктора работал исправно. Автоматически. Без видимых усилий происходило переключение на работу.
Работа для Виктора была отдушиной. Скорее не так, он там мог спрятаться от самого себя. От второго, глубоко запрятанного Виктора, который не давал ему спокойно жить.
Мучительно жить в раздвоенности. Вот и норовил Виктор вымотаться на работе, устать, чтобы сил не оставалось не то чтобы таскать ноги, а языком ворочать. Чтобы мозг попросил передышку.
Всё это для того, чтобы появилась возможность понять,- он не дурнее всех. Час-два лопатить действительность. Эти час-два были главным. Они наступали сами собой. Не складывались во что-то целое, не лились потоком, хотя заданность чувствовалась.
Что странно, Виктор усталости не чувствовал. Мог и десять часов работать, и двенадцать. Не терпел только монотонности, воистину отупляющей.
Он не приноравливался к ритму других, не косился, чтобы лишнего не наворочать, не вёл учет сделанному. Не ждал одобрения или хулы. Из-за этого, из-за чертоломства, с Виктором в паре не хотели работать. «Куда гонишь? Посиди, покури. Памятник не поставят».
В этом «чертоломстве», он не считался с обстоятельствами. Наработаться, чтобы забыться. В этом было что-то от безысходности. Требовал, чтобы его бригаду обеспечивали материалами, ругался, доказывал.

Про него говорили, что дело он знает, но деньги подбирать с земли не может, больно въедлив, больно самостоятелен. В хорошем значении так говорилось, от недопонимания – бог его знает. «Честный, через, чур!».  Этими словами как бы ставили жирную точку.
Виктора не любили, скорее, не понимали. Он это чувствовал, но не пытался выглядеть лучше. Он вообще не пытался ничего менять. Он не понимал, что должен в себе изменить, чтобы понравиться. Да и зачем?
Человек не может любить другого, не любя себя в первую очередь. Виктор был «другой», «непонятный», а непонятное вызывает и удивление, и настороженность. Любовь требует каких-то усилий. В обстановке «давай-давай», постоянных авралов, когда всё время приходится наступать себе на горло, чтобы не прослыть выскочкой – не до любви.
Тем не менее, Виктора бригадиром назначили. Даже те, кто вставляли шпильки в глаза и по за глаза, и те слова против не сказали. Как воды в рот набрали.
Начальство к выдвижению Донева бригадиром отнеслось с пониманием. Должность заставит человека замолчать, меньше носиться со своим критиканством будет. Побудет в шкуре, так поймёт, что не всё так просто. Критику теперь всегда против него повернуть можно.
В силу своей въедливости, умения замечать несуразности, обострённого чувства справедливости, Виктор порой пускался в авантюры. Вступал в словесные перепалки. Высказывал свои доводы, спорил.
Его не устраивали в работе и частые перекуры, и простои, и нежелание прораба что-то менять, какое-то наплевательство в отстаивании интересов бригады. И мелкое крохоборство, которое заключалось в том, что себе прежний бригадир проставлял коэффициент выше. В приказе на поощрение фигурировали одни и те же фамилии.
Виктор считал, что раз голосовали за него люди, значит, верят в его справедливость, в умение защитить общие интересы. Он не припишет себе лишних рублей, не будет ловчить.
Верили, что сумеет организовать работу так, чтобы в кассе, получая заработанное, в ведомости, значились цифры весомые.
Умение выбить зарплату, провернуть дело так, чтобы и не переработаться, не сорвать пуп, а быть обласканными,- в этом заключалась основная задача бригадира.
Все дни разные. Один пролетит, как кусок льда по жёлобу съедет: без срывов, без задержек, сам собой, ни в чём перебоев. Правда, и вспомнить такой день нечем.  И усталости не чувствуешь.
А бывают день, хоть разорвись,- всё наперекосяк. Как с утра начнётся, так и тянется. То ли кошка дорогу перебежала, то ли не с той ноги встал.
Набегаешься, напсихуешься. Мужики, ожидая развязки, режутся, бывало, в домино, им как бы и плевать, что простой. Они находятся на рабочем месте, не их вина, что организовать работу некому. Они, как пионеры, всегда готовы ишачить.
Прошлая неделя – сплошная нервотрепка. В третью смену бетонно-растворный узел сломался. Мастерица не нашла чем занять людей. Тебе-то чего из-за этого, Донев, спрашивается, переживать? Есть прораб, начальник участка. Они зарплату получают, чтобы думать, предвидеть, наряды закрывают. Вот пусть и думают!
Трансформатор перегорел, из-за этого кран не перегнали.  Люди просидели. И не просто просидели, а Олег Зыкин где-то раздобыл банку с самогонкой. Уговорили её. Утром в бытовку не зайти было. Нос на сторону сворачивало от перегара.
Больше, чем положено, не закроют наряды. «Положено»,- это хорошо, когда триста прямого набирается, да коэффициент районный семьдесят процентов, да «полярки», которые каждые полгода повышаются на десять процентов. Из этого складывается получка у рабочего.
Триста прямого, редко, когда выходит. Так и смотрят, в чём бы уличить, к чему бы придраться.
Бригадирство - собачья работа. Находишься между молотом и наковальней. Отстаиваешь интересы рабочих – неугоден начальству. Заикнёшься, что работать нужно лучше, работяги коситься начинают: что перепеваешь конторских! Лучше и больше работать – это сколько?
Перед получкой, когда мастерица выдавала квитки с начисленной зарплатой, и начиналось... Друг у друга смотрели начисления, сравнивали, подсчитывали, недовольно ворчали.  Пеняли бригадиру, что не умеет отстаивать заработанное, требовали показать его начисления.
В основном, в бригаде у рабочих были третьи разряды. Несколько человек имели четвертые разряды, у двоих пятые. С чьего-то посыла в отделе кадров не принимали по четвертому, даже если в трудовой книжке была нужная запись. Для подтверждения или присвоения четвертого разряда нужно было создавать комиссию, а это такая волокита. Тебе, как бы сожалея, говорили, что по третьему примут, а по четвертому нет фронта работ. То ли таким способом экономили фонд заработной платы, то ли какой другой резон в этом был.
«Пиши заявление, что согласен работать по третьему разряду». Писали. Куда денешься.
После той ночной смены жена одного из рабочих, Гуриновича, сварщика, шум в конторе подняла. «Что это за работа, после которой муж пьяный домой каждый день приходит? Неужели такие смешные деньги, какие он приносит, платят? Где профсоюз, где общественность, муж спивается…»
Терпение женщины кончилось, в очередной раз Гуринович пришел датый. Пятница была, перекрещённая в «питницу».
Стал смотреть Гуринович телевизор, как раз показывали «Четыре танкиста и собака». Задремал. когда с экрана залаяла собака, он и своей овчарке отдал команду «Фас!». Собака прыгнула на телевизор. Тот взорвался.
Хорошо, что ни вагон не сгорел, ни Гуринович не пострадал. Жена и пошла в контору, выяснять обстановку, как она выразилась: «Я ваш кильдым разгоню!»
               

                23

Виктор привык, что Евгения всегда была в поле его зрения. И, глядя на неё, внутри отмякало что-то. У него привычки не было рассказывать о том, что происходило на работе. Дело даже не в том, что он не хотел грузить своими проблемами жену, просто дома, у порога, спадала шелуха кажущихся неразрешимых проблем.
Из-за чего ругались на работе: нереальные планы, неувязки, нехватка материалов, зарплата, обиды - всё это меркло. От этого только мозги сжимались, да жор нападал. Те проблемы становились как бы и не главными. Умение переключаться – великий дар. Пожалуй, основной.
Холостяцкая жизнь калибруется многими глазами, как сквозь сито пропускается. Сито отсеивает мелочь. Остаётся крупное, не всегда, правда, съедобное.
Холостяк надеется на скидку. Жалеть его должны, на многие его поступки глаза должны закрывать. «Бедненький, бросила тебя жена!» Но надо и помнить, что те, кто тебя жалел, нашепчут на ухо жене все твои похождения.
Свободная жизнь, день-два, даже в радость. Когда пришёл, тогда и пришёл. Действительность состоит из самых неожиданных поворотов.
Ничего в жизни не случается, о чём бы прежде сон не поведал. Жизнь знаки проявляет. Во сне первоначально грешишь. Виктор снов не видел, ни чёрно-белых, ни цветных. 
В голове редко, когда совсем мыслей не было. Такие зачастую селятся, что ничем не связаны с тем, что вокруг происходит. Что-то скачет, шебуршит, тени мелькают.
Когда не задумываешься о неприятностях, ширмой пытаешься отгородиться. В такие минуты человеку нет дела ни до кого на свете.
Ждёшь одно, случается совсем другое. Дурная привычка, пытаться, как бы загодя, обезопасить себя, предусмотреть, что и когда может произойти. От трусости это, от неуверенности в себя.
Виляет жизнь, одни повороты у неё, а любой поворот – это непредсказуемость. Посмотреть бы в глаза тому, кто на сто процентов уверен в себя. Среди нормальных людей такого не найти. Дуболом, если, какой-нибудь.
В жару кровь киснет. Жара не способствует размышлениям. Сердце качает кровь, но отупело-равнодушно, как самый обыкновенный насос. Предчувствие угнетает как того клопа, которому под зад горящую спичку подсунули. Сгоришь и, поминай, как звали, и забудут, что ты для других старался.
Как говорит Леха Спирин: «По такой жаре, не то, что бабу обнять, мизинцем шевельнуть нет сил». 
Виктор побарабанил пальцами по столешнице, поглядел в окно. День своим нескорым шагом двигался к концу. Воскресенье заканчивалось. Снова подивился туче, которая на горизонте заходила. Кажется, по-настоящему.
Закрыл на завёртку форточку. Не хватало, чтобы дождь лужу нахлестал. Всё проделывал машинально. Думал совсем не об этом.
Мысли предвкушали встречу. От них в груди теплело. Разгорался пожар, который кружкой холодной воды не зальёшь. И форточку на завертку от этих всепроникающих мыслей не закроешь. Несуразные мысли. Мысли – ожидание.
Он думал о том, что, наверное, любит Евгению. Любит. Любит, и к бабке ходить не нужно. Любовь – это страх обидеть, страх ответного действия. Чего в этом случае больше боишься – слова, поступка, какого-нибудь намёка? Неожиданности?
Скорее всего, человека страшит именно неожиданность, та, что как гром среди ясного неба внезапно обрушивается. Начинаешь чувствовать себя глупым.
Каждый человек имеет право, хотя бы раз в жизни, почувствовать себя глупым. Но он из такого состояния должен выйти достойно. Злоупотреблять ничем нельзя.
Снова вспомнил приход Ольги.
Зашла, как обычно приходила в гости.
- Ребята, а это я! Живые? Не выгоните? Вот палит…А чего один? Где хозяйка?
Сумку свою поставила на пол. Огляделась. В раковине стояла немытая тарелка. На столе кружка с недопитым чаем, лежал кусок батона. Кинула быстрый взгляд на Виктора. Впервые видела беспорядок.
Удивилась, что Евгения не предупредила, что летит в командировку. Накануне виделись.
- Посижу, раз пришла,- сказала Ольга. - В вагоне хоть голову не печёт, не так душно…Не выгонишь?
Села на своё обычное место на диване, достала платочек, начала обмахиваться им.
- Бросили? Бедненький,- помолчала, с этаким лихим, напористым возбуждением, продолжила. - Слушай, Виктор Андреевич, а давай мы…? Ну, не сироты же казанские мы, ну, улетела Евгения Фёдоровна, так что с того? У меня сегодня настроение праздничное какое-то…Вы для меня – лучше родных. Не будем нашу чайную традицию нарушать. Как мать моя говорит: «С устатку водички пошвыркать». Я кое-чего принесла. Давай, чтоб жёнушка твоя успешно слетала. Ты ж не монах, траур не надел, - с какой-то отчаянностью сказала Ольга. - Женская особь ещё ни одну особь мужского пола не съела. Заодно просветишь: учиться надумала, в техникум решила поступать. Как думаешь, по почте документы отправить, или самой лучше отвезти?
Перемежая в разговоре то ты, то вы, Ольга немного наклонилась вперед, опустила глаза, ожидая ответа. Виктор как бы стушевался, он почувствовал, что ему непреодолимо хочется прикоснуться к Ольге.
В каждый приход Ольги, его тянула подковырнуть девицу. Не унизить, а «прищемить хвост», чтобы понаблюдать, как извиваться начнёт. Думалось, что он про Ольгу всё знает.
Всё знает. Знания заключались в том, что с трудом отводил глаза от оголённых коленей, от бретелек слишком открытого платья, от тёмного пушка на губе с блестевшей капелькой пота.
- Надо же, Ольга думать стала. Из-за этого и жара стоит. Экзамены в августе, документы не обязательно посылать почтой. Чтоб было начётно, лучше сдать самой.
 Виктор помялся, помедлил, поймал себя на том, что старается избегать встретиться взглядом с Ольгой. Совестливость проявлялась.
Не понять было, о чём думала Ольга, когда Виктор, вроде бы, пряча глаза, глядел ей в лицо. С таким же успехом он мог смотреть и в окно, взгляд ничего не говорил.
Ольга ждала, чем закончится фраза. Никак не могла привыкнуть, что Виктор обрывает рассуждения на полу фразе. Ей казалось, что он или не договаривал то, что хотел сказать, или хочет сказать совсем другое.
- Не веришь, что поступлю? А вот назло, возьму и поступлю. Выучусь, стану над всеми начальником…Ох, уж и покомандую тогда!
Ольга заметила, что Виктор, глядя на неё, тушуется. Это рождало мысль о превосходстве. Мысль о преодолении какого-то барьера была волнительна. И волнительно и страшно ждать неизвестно что. До первого посыла, до первого движения, до первого отклика. Страшно оттого, что ждать нечего.
С Евгенией она могла общаться взглядами, взаимопонимание возникало. Взаимопонимание существует только между женщинами в короткий промежуток времени, когда жест становился красноречивым, взгляд – знаковым.
Ольга часто думала над тем, что вокруг мужчин много, но все более-менее привлекательные мужчины - заняты. Что живёт она как бы вдогонку, всё время не успевает.
Многие в её годы техникумы кончили или в институтах учатся, а она только собирается. Кто-то и детей нарожал. А она мнётся: удобно или неудобно. Вот и ходит она к Доневым, может быть, для того, чтобы понять предел удобства. Примеривается, сравнивает.
Поведение Виктора не способствовали особому сближению. Хотя, хотя сидеть с ним рядом было волнительно.
Ольге начинало казаться, что она заблудилась в себе, живёт в круговороте отчаяния. В этом отчаянии перестала понимать себя.
Рождалась злость. Мужчина находился как бы над всем, жил сам по себе. Не пытается найти объект для сравнения. А чем она не этот объект? Она самая настоящая, живая, готовая откликнуться страстью.
Не злость на Евгению находила, а зависть. Это надо так суметь привадить мужика.
Сжившиеся, чужими становятся, не замечая этого. Это волновало. Так не должно быть. Уж точно, если бы Виктор полез, (как пошло и грубо так думать), как-то проявил себя, она не оттолкнула бы.
 Мелькнула тень причудливого облегчения. Подозрения не беспочвенны.
По коротким репликам Евгении, мимоходом брошенным словам, взглядам, каким та смотрела на мужа, Ольге всё время думалось, что вот-вот откроется момент понимания. Главное, поймать момент.
Женщина наступает, мужчина обороняется. Кто-то думает, что всё происходит наоборот.
Пружина, и та, со временем ослабевает. Что уж про человека говорить, осечка у него в самый неподходящий момент может случиться.  Смелые и охочие, пока жареный петух в зад не клюнет.
Женщина, думала Ольга, беспомощна в зависимости. Дружить можно с тем, кто сегодня рядом с тобой, а раз Евгении нет рядом, то и обязательств никаких нет.
Ольга хотелось быть настоящей женщиной. С малых лет любила вертеться у зеркала, мерить материнские платья. К учению любви не было. Разговор про техникум она завела просто так.
Она врождённо чувствовала способность любить. Угрызениями совести не страдала, и грехов не страшилась.
Зачастую, придумывала поступки. Любила в одиночестве бродить по окрестностям Кутогана. Разговаривала сама с собой, вроде, как исповедовалась.
Глаза Виктора её сторожили, держали на дистанции. Холодными они не были, какими-то проницательно-раздевающими. Казались совестливыми, что ли.
Она не могла прочесть, что скрывал человек.
Интуитивно Ольга поняла, что не Евгения, а Виктор молча диктует правило игры в этом доме. Евгения подлаживается к нему. Играет некую роль.
На третье или пятое посещение возникла озорная мысль, что она пробьёт защиту, Виктор обратит внимание на неё.
Не как на неодушевлённый предмет, занимающий место на диване, который машинально можно переложить с места на место. Это пока она занимает какой-то отведённый объём. Пока.
Что в таком случае она получит? Не будет же он, как курица с яйцом, носиться со своей порядочностью. Посмотрим, как он отреагирует, когда узнает, что от него ребёнка ждут. (Ещё ничего не было, а такое думалось!)
Мысль родить засела крепко. Особо умной себя Ольга не считала, но дьявольская хитрость женщины – это тоже своего рода ум. Её всегда волновало, когда Евгения про Виктора говорила, что он - вкусненький.
Погруженность Виктора в себя, на которую жаловалась Евгения, не жаловалась, а вскользь обговорила, заинтриговала. Тогда и возникла идея, проверить свои способности. Привлечь внимание к себе. Для интереса.
Ольга не собиралась гадить. Всё должно выглядеть как полуправда. Намёки, движение, взгляд – всё должно указывать на интерес.
Её удивляло, Ольга почувствовала интерес со стороны Евгении. Евгения как бы поощряла, непонятно только было, зачем?
Виктор оказался чурбаном. Ольга долго не могла понять, как его Евгения сумела расшевелить. К Виктору возникла неприязнь.
Все попытки приучить заканчивались ничем. Приходила ли она в мини юбках, надевала ли слишком открытые кофточки, меняла прически, красилась, или создавала образ дурнушки, она ловила на себе всё тот же оценивающий взгляд. И ничего более. Глядя на неё, мужской инстинкт у Виктора не проявлялся. Никаких действий. Наглухо закрыт мужик. Она отказывалась понимать.
Но уже возник спортивный азарт. Где-то аплодисменты были слышны. Требовалось лишь подождать. Случай представится.
- Голодный, наверное,- спросила Ольга. - Сейчас я вас накормлю. - Этим, внезапно вырвавшемся, «вас», Ольга скрыла радость смущения. Голос звучал задушевно, а в лице что-то захлопнулось. - Роль любящей жены сыграю. Потренируюсь, может, потом на что-то сгожусь. Как считаете, может, мне в театральный институт податься? Фамилия, правда, не звучная, так я псевдоним возьму.
Ольга повязала фартук Евгении. Она повторяла все движения, какие проделывала Евгения, готовя закуски. На скорую руку нарезала колбасу, огурцы. Открыла банку шпрот. Когда это всё было выставлено на стол, посреди водрузила бутылку «Столичной». Критически оглядела.
- А бутылка откуда? - спросил Виктор. - Ну, ты, Ольга, даёшь! В жару пить…
- Без бутылки нет домашности. Заключительный штришок…По-бичевски, на скорую руку, но от души. Старалась. Что-то не так? А, поняла, третьей рюмки не хватает! Бог троицу любит, любовный треугольник. Математика, которую я никогда не любила.
Ольга старалась скрыть свое напряжение, из-за этого то говорила «вы», то переходила на «ты», голос чуть дрожал. Она раскраснелась, она чувствовала на себе взгляд мужчины. Ей хотелось поправить платье. Что-то сковывало, непроизвольно возник озноб.
Обмануть спокойным тоном нельзя, спокойствие – это плёнка на закипавшем молоке. Это инерция, это желание уйти от потаённой боли внутри. Это в любой момент надрыв защиты.
Взгляд Виктора фиксировал то, как двигалось её тело, как она старалась не сутулиться. Изгиб позвоночника, бедра, поворот головы.
Ольга чувствовала, как её разбирают по частям. Это было приятно. Еще приятней было ощущать, что между ними не было стены. Вообще никакой преграды. Краем глаза она наблюдала за Виктором, за его реакцией на сервировку стола, за тем, как он смотрит.
- Садись,- сказал Виктор. - Говорила, чай просто пить будем, а сама...Знаешь, никогда вот так не сидел… И не жених, и не любовник. Дурак дураком…
- Очень смешно,- сказала Ольга. – Расслабься. Так хорошо или плохо, что вот так сидим? - от слов Виктора по телу Ольги, так ей показалось, пробежала дрожь. Бесшабашный азарт усиливался. Рассмешил бы кто, точно зашлась бы смехом, а может, расплакалась бы. - Наливай…Да что это за мужчины пошли, всё толкать их нужно!
- Молодец! Коня на скаку не пробовала остановить?
- Молодец,- фыркнула Ольга. - Будешь молодцом! Просто молодец не греет. Ну-ка, чмокните меня в щёчку, Виктор Андреевич. Знаю, что целоваться не любите, но за накрытый стол уступи женщине в её прихоти.
Она играла, провоцировала. Возник азарт. Не совсем чужая! Виктор - объект. Объект чего?
Болезненная дрожь, безотчетный страх, что всё может прерваться в любую минуту. Когда в ожидании взлетаешь на кручу, то свергнуться вниз совсем не хочется. Она почувствовала, что в Викторе произошла подвижка. Это не было смущением. Скорее, это было её победой.
Ольга с холодной решимостью сделала шаг вперёд. Слова, какие вертелись на языке, какие ещё не были произнесены, возникли как фантазия. Они не отводили места равнодушию. Они не создавали двусмысленности.
- Я от тебя хочу ребенка…
- Зачем?
Ольга не припасла на случай отказа возможность отползти в сторонку, по-щенячьи поскулить. Её слова были произнесены наверняка. С одного удара по самую шляпку был забит гвоздь.
Она шла сюда, даже и мысли не держала, что произнесёт такое. Что-то должно было произойти. Она знала, что Евгения должна была лететь. Думала, что как всегда посидят, проведут время. Разопьют бутылочку. И, может быть, она, Ольга, вечером пойдёт в клуб. Если будет настроение.
Найдёт там утешителя на танцах. В субботу в клубе всегда танцы. Желать можно одного, а время проводить с другим. Что в этом особенного!
Слова вырвались сами собой. После этих слов наступила лёгкость, её грудь как-то выгодно подчеркнулась шёлком материи. На тёмном пушке на губе блеснула капелька пота. Обычно насмешливые глаза образовали прищур неоднозначности. В этот миг она поняла, что от своего решения она не отступится. Мужчина, который сидел рядом, сводил её с ума. У неё было преимущество, она первой сделала шаг.
-Ну же…Не мучь…

                24

«Ну же» - сродни - «иди сюда». Инициаторами сближения оказывались женщины. Какое-то движение, непроизвольный жест они улавливали, вот и забирали в свои руки инициативу. Предвкушали необыкновенное.
А потом страшились признаться себе в разочаровании. Поступок становился неважным. «Одним из». Терял своё значение.
Кто не умеет страстно любить, тот не умеет сильно страдать. Не на виду у всех, посыпая голову пеплом. В этом случае неловкость потребует ненужных объяснений, в силу беспомощности.
Это ж, сколько шелухи, наносной бравады, в один миг сдирается всего лишь двумя-тремя словами. Гол оказываешься.
Виктор не понимал, почему вёл себя как последний рохля. Не сопротивлялся. Чему было сопротивляться, никаких обязательств это не налагало. Не любишь, так одиночество с кем угодно легче разделить. 
И от неуверенности в себя он так поступал. Не получится, можно списать на неподготовленность, на неумение, на свою особенность.
Легко, как щит, выставлять особенность: голову прикрыл, а до остального и дела нет.
Женщины видели в нём такое, чего сам, Виктор, разглядеть за собой не мог. Или же не хотел. Или же мог, но боялся.
У кого об этом спросишь? Как в таком случае говорят: и хочется, и колется, и мама не велит.
Оно так, если хочешь что-то узнать, самое простое – спроси.  «Спроси» может превратиться в привычку. Своего не останется. Будешь жить по указке, всё время ждать какого-то знака. Ужас заключался в том, что он предполагал, что ему никогда не будет хорошо.
«Не жалей»,- успокаивал Виктор себя.
Лишь в одном случае он чувствовал себя независимым, когда не был связан обстоятельствами. Отвечал за себя.
Независим тот, кто умерил свои потребности до минимума, кто не связан чем-то общим, для кого связи ничего не значат. Как кривое полено, которое как ни укладывай, всё вокруг себя пространство оставляет. Оно по-настоящему независимо.
Об Ольге думалось приятно-равнодушно. Без дрожи, без томления. Она из множества женщин, которые живут на Земле.
Живут они на Земле – знаешь, знаешь, что многие. Желанны для кого-то. В любое мгновение кто-то с кем-то в связи. Ни им до тебя дела нет, ни тебе.
Мысли были как вспышки молний. Возникавшие перед глазами картинки как бы выбивались громом. Впечатывались в сознание намертво. Лучше было бы, если б по-настоящему грохотал гром, хлестал дождь. Под шуршание дождя лучше любится.
Кто он? А никто! Нет мыслей в противовес Евгении. Её лучик света постоянен. Ольга ослепляет, словно фара от встречной машины. Встречные всегда слепят.
«Сволочь ты,- подумал Виктор. - Чувства тебе открыли, а ты – носом крутишь! Сомнения, видите ли, одолели. Радуйся».
Временами ему казалось, что всё ползло ужасно медленно, но что-то произошло. Беспокойство возникло не за себя. И по поводу Ольги думалось, как и по поводу прошедшего дождя. Был и прошёл. Случай сыграл игру. Было торжество момента. Так сложилось. Так повелели боги.
Ольга отличалась деловым подходом. Но почему-то оказывалась лишней. Как это? Предчувствие у неё особое?
Магия Евгении оказалась сильнее. Виктор продолжал думать и перебирать непостижимость жены, бродил по лабиринту. Десятки кончиков нитей торчали из клубка под названием Евгения. Потяни за любой конец – гарантии, что размотаешь, никакой. И почему-то чувство вины перед ней не становится меньше.
 «Не держу. Найди себе молодую. Мы же никто, не расписаны. Ты, как конюх становишься: нужно – запряг, доехал до места – бросил. А кормить, чтобы ездить быстро, забываешь. Как лошади охапку сенца, в виде зарплаты, бросишь, и всё. Бабе, не только сенца, и чего другого нужно. Хорошее словцо нельзя забывать».
То не было упрёками. И словами отчаяния не пахло. Высказываемое Евгенией не сводились к тому, что Виктор не мог сводить её в театр, театров в Кутогане не было, не мог купить золото или бриллианты, что такое бриллиант – он в глаза его не видел. Не мог разодеть жену в меха, не мог запросто отпустить на юг. По этому поводу Евгения сама же говорила, что важных гостей ей не встречать.
Пресной жизнь выходила, пустой. Работа, работа, работа. Будто он жил ради этой работы. Озабочен одним, как бы наработаться.
Слова Евгении вырывались простонародные, скорее, деревенские: сенцо, лошадь. Они удивление несли. Ими Евгения гасила своё недоумение.
А он? Никаких резких движений, проявления гнева, кажущаяся спокойность. Создавалось впечатление, что жена больше озабочена его самочувствием, его переживанием. Собственные её впечатления она готова отмести. О каких притязаниях речь? Притязания – это посягательство на самое сокровенное.
Говорит о себе Евгения всегда как бы от третьего лица. Хлебнула горя бабе, пожила, видела-перевидела мужиков. Закалилась в невзгодах.
Но ведь человек не кусок железа, который закалить можно. Про железо не скажешь, что оно привыкает к чему-то. Это человек привыкнуть может и к хорошему, и к плохому.
Кто его знает, какими должны быть причины, чтобы, хотя б на треть, или немного больше, раскрыть человека. Самые лучшее прячется «на потом». Для впечатления, бравируя, выставляется напоказ неприглядное… 
Что тайна существует – это точно, и к бабке ходить не нужно. А может, упрёки оттого, что внезапно осознаёт человек, что никому не нужен? Проскользнёт такая мысль, пробьёт след, и по нему, как по накатанной дороге, хлынут сомнения. Оказывается, ложны были все его устремления.
И Евгения реплики бросает не от досады, зла, или, когда неприязнь поперёк горла. Она говорит так, потому что чувства мужчины для женщины скорее бесчувственные. Сигналы мужского желания у Виктора притупились. Вера в него пропала.
Эта мысль заставила Виктора улыбнуться. Чего-чего, а мужское желание, сигналы, не пропали.
Послушаешь Евгению, вроде, она и не дорожит совместной жизнью. Вроде, ухажёров, поклонников у неё пруд пруди. Нет, обиду какую-то несёт в себе.
Если есть обида, так скажи, что тебя не устраивает. Она ж молчит.
Обида, как репей, в любую жизнь, как в лошадиный хвост, прицепится. Попробуй, выдери, если не знаешь с какого боку к ней подступиться.
Всякая женщина ждёт любовь. Готова принять, готова распахнуться. Ожидая, ко многому привыкает. Привычка может стать образом жизни, привычка может уменьшить интересы.
Евгения поняла, что Виктор не умеет отвлечься от себя. Она не оправдывала ни себя, ни мужа. Характеры разные. Порой ей приходила в голову мысль о временности их союза. Она отгоняла эту мысль.
Кто-то из них стоит выше, Евгения допускала, что это муж. Прожитые совместно годы заставят любую женщину задуматься. Невольно приходит понимание, что любовь прошла.
Молчаливость Виктора сбивала с толку. Виктор молчит не потому, что ему нечего сказать, он как бы боится вывернуть себя. И как такой человек мог в неё влюбиться? Ему вообще доступно такое чувство?
Виктор просто привязался. Привязанность подразумевает сохранение верности. Когда находишься рядом, или, без разницы?
Этого скрытного человека, она, с ребёнком, никак не могла пленить. А вот же, пленила. А он теперь думает, наверное, что сама навязалась, так подстроила. И выпутаться из таких мыслей не может. Честность не позволяет что-то предпринять.
Евгению терзали сомнения. Цветущая молодая женщина, весёлая, всегда со вкусом одета. Никаких внешних проявлений недовольства. Да про такую всегда скажут, что счастливая. А в чём счастье?
Было несколько попыток пробить броню защиты Виктора. Ухватывалась она за слово, произнесённое Виктором, и вроде как прояснялся ход его мыслей. Становится муж понятней. А потом раздумывалась, и в результате ни к чему не приходила. Нуль в результате. Она не нужна. «Нужна здесь, не нужна там. Поступилась одним, отдала, смирилась. Не жизнь, - сплошные отступления».
Вообще, с того времени, как на Сашку навалилась болезнь, после того как Евгения увезла его к своим родителям, у неё словно что-то надломилось внутри.
 Ей постоянно хотелось всё бросить и уехать. На слова Виктора, что увезла ребенка не к чужим людям – к родителям, и ему там, наверняка, лучше: ни морозов больших, ни череды тёмных месяцев, и питание не чета здешнему – всё со своего огорода, она хмурила лицо. Между бровями пролегали морщинки. Уголки рта опускались. В ответ на его слова, Евгения плакала, заявляла, что уедет, так как не может без сына, а ему без Сашки лучше. Сашка мешал. Потом здравый смысл торжествовал. Она успокаивалась. Дни тянулись, как будто ничего не происходило.
- Если хочешь знать,- сказала она как-то, стараясь, чтобы голос не дрожал,- я ведь не вешаюсь тебе на плечи. Теперь я и одна проживу. Спасибо тебе, что ты мне силу мою показал…
 «Ты эгоист,- заявляла Евгения. - Тебе мои переживания не волнуют!»

                25

Нет, определенно что-то он просмотрел. Да и как тут уследишь за всем, когда сплошные авралы и на работе, и в природе, и внутри всё кипит. Неопределенность какая-то. В себе разобраться не получалось.
В этом, конечно, была рисовка. Сказать по правде, сам себя человек, безотносительно к другим, наверняка разложит, если захочет, не то что на молекулы, но и до атомов распотрошит. Только перед правдой заслонку всегда ставят. Больно она колюча. С бесстыдной отвагой, вызывающе вскинув голову, на неё не бросишься.
Вот говорят, что цель у каждого человека должна быть. Стремиться нужно к чему-то большому, значимому. Слова всё это, слова.
Замуруй себя в бочку, изолируй от всех, чтобы ни звука, ни действия не доносилось – в этом случае цель ставить можно. Ты – хозяин положения. А если ты всего лишь щепка, попавшая в поток жизни, с любой стороны жди тычка, града холодных капель – тут как поступать?
Вообще, его состояние трудно было очертить какими-то рамками. Находился среди людей, и тяготился ими. Нелепое состояние, когда не понимаешь, для чего всё это нужно. Знаешь, что нужно, нужно терпеть, нужно подстраиваться, смирять себя, а зачем,- не понимал.
Он жил, не замечая условностей, подчиняясь какой-то внутренней шкале оценок. Мнение других, как они оценивали и его поступки, и его самого, так и оставались просто их мнением.
Тем не менее, происходило какое-то узнавание, пускай, оно порой несло ошеломляющее и гнетущее чувство.
Люди разные. Тот же Трахачёв с его ехидством и заискиванием, с намерением пролезть в душу, почему-то неприятен. Он же не хуже других. Может, он кого-то напоминает? Сколько ни пытался вспомнить, не вспоминалось. В какую-то стройную систему его мысли не выстраивались. Были беспорядочны, возбуждали недоумение.
Их с Евгенией союз, для кого-то он нелеп. Сбежались по минутной прихоти. По-собачьи, презрев условности, отбросив рамки приличия. От мужа ушла, от отца ребёнка. Это взбудоражило на какое-то время посёлок. Но даже это как-то прошло мимо Виктора, не задев его.
Он, словно большой корабль, плыл по своему курсу. Что там цеплялось, водоросли, налипали кораллы, штормило, а он, знай себе, плыл. Не убыстряя ход, не замедляя, не рыская по курсу.
Круговерть людей кутоганской действительности менялась с завидным постоянством. Жизнь вбрасывала в топку Всесоюзной стройки всё новых и новых искателей счастья.
Шестым или десятым чувством, на подсознании, Виктор понимал, что его недолюбливали. Но, как бы он ни выглядел в глазах других, какие бы ни приписывались ему черты характера, ни один человек, ни разу не сдёрнул с него защитную маску. Маска приросла с той поры, когда его в школе записали «во враги».
Вот ведь идиотское состояние: пара слов определила всю жизнь. Виктор не мог избавиться от стеснительности. Только он знал, каких усилий стоило ему заговорить первым, первым сделать шаг навстречу.
Одно дело быть первым на работе, ломить, как лошадь, не признавая ни усталости, ни авторитетов. В той обстановке он был герой. А вот просто поговорить «за жизнь», посмеяться, потрепаться ни о чём,- ему всё время казалось, что он лишний в разговоре, даже не лишний, а скорее, чужой, которого остерегались.
При нём, он чувствовал, люди кукожились, начинали стараться, а ведь это не одно и то же: быть и стараться быть. Старались казаться умнее, что ли, отчего пропадала естественность разговора. Почему так получалось, Виктор не мог понять.
Никого переубедить в том, что он хороший, Виктор не пытался. Мысли даже такой не возникало. Он просто уходил, когда чувствовал намёк на тягость. Может быть, в этом тоже был поступок, но для него это оборачивалось отчуждением.
Если всё крутилось, находилось в постоянном движении, если обстановка менялась ежечасно,- приходило ощущение, что он находится внутри какой-то огромной машины.
Тысячи, десятки тысяч механизмов, а он всего лишь винтик в одном из механизмов. Не основной. Если и выпадет, то ничего не произойдет.  Торчащий из воды сучок, поток не стремится сломать, он обтекает его со всех сторон.
Иногда думалось, что жить одной работой для мужика этого мало. Думалось, что созданное им, вместе с ним должно и исчезнуть. Без него теряется смысл в сохранении всего.
Во главу всего должна стоять цель. Не личное что-то, так сказать, побочное, а та цель, ради которой человек рождается, ради которой делается работа, ты живёшь, ты совершаешь поступки.
Как бы он ни убеждал себя, что всё у них хорошо, Виктор чувствовал, что ему тесно существовать рубашке, сшитой на вырост, в которой родился.
Рождался ручеёк, который, наполнив низинку, застыл на миг, определяя, куда дальше излиться. Роднику или ручейку всё равно, в какую лужу проливаться.
До какого-то момента ничто не мешало. Потом возникло ощущение скованности. Виктор упустил, когда это произошло.
Скорее всего, в какой-то момент он перестал прислушиваться к тому, что происходило внутри. И, как долго висевший в гардеробе костюм, извлеченный на божий свет, почему-то, оказывается, измят и мал, так и мысли смешались. Его защита перестала срабатывать, вернее, она срабатывала, но выборочно.
Он слышал только то, что нужно было услышать, он и видел так, и переживал. И никак не удавалось избавиться от ощущения, которое, вроде, не мешало, но тяготило.
Пленка, что окружала его, растягивалась, но не рвалась. Порой он задыхался в этой оболочке, предпринимал попытки её разорвать. Он лез на рожон; кого-то изобличал, срывался на крик. Проходило время, ему становилось стыдно за то, что делал.
В такие минуты зрело чувство вины, пустоты жизни, никчемности всего. Рождалось чувство конца. Не тупика, из которого можно было выбраться, повернув назад, а именно конца, исчезали все желания.
Он, словно муха, опутанная паутиной, барахтался в сети нитей. Ругал себя. Ах, как он тогда бывал справедлив, неподкупен, честен. Он не жалел о том, что делал или сделал «не так». Этого «не так» он не ощущал. Он не видел несовпадения самого с собой.
Борения Виктора самого с собой никто не замечал. Смену настроений, замкнутость, вспыльчивость – это приписывали максимализму. Пройдёт.  Жизнь обтешет. Не пройдёт само собой, так люди поспособствуют.
Проходило какое-то время, и брезжил просвет. Всё оказывалось не так уж и плохо, глоток свежего воздуха возвращал желание жить. Снова начинал двигаться к станции, с названием «Конец».
Жизненный поезд Виктора должен на эту станцию прибыть красиво. Виктор, должен был что-то такое сотворить, что возвеличит его. Так предсказывала Динара. Он не мог уразуметь, почему её слова отложились, превратились как бы в строчки программы, проглядывали вехами.
Из комка грязи, каким он был, должно родиться нечто. Это «нечто», то к чему он стремился, неясное, не обрисованное ничем, да и вообще, существовало ли оно, может быть, рождено было только его фантазией. Это «нечто» держало его на плаву.

 
                26

Эти были ощущения, с какими жил бригадир монтажников Виктор Донев. Мало кто догадывался, или знал об этом. Скорее всего, никто.
Мужик звёзд с неба не хватает, властью не обласкан. Чтобы там шибко грамотен был – и этого нет. Во многом разбирается – это ни о чём ещё не говорит.
И не диссидент какой-то. На всех углах не клянёт систему. Подмётные письма не разбрасывает. Не скажешь, что и доволен жизнью, а скажите, кто ею вообще доволен?
Предположить, что какие-то философствования по поводу жизни теснятся в голове обыкновенного строителя, - об этом смешно и думать. 
Строитель, скорее, напьётся, чем ударится в тягомотные рассуждения. Если начал задумывается, значит, не дорабатывает на работе, не выкладывается полностью. Значит, грузить и грузить его нужно работой.
Это артистам о жизни задумываться можно, они её и так, играя, надуманную проживают. Писатели – те оторваны от действительности, витают в облаках.
О чём простому человеку задумываться? О чём, причина, какая?  Не от мира сего? Оригинальничает? Перед кем? Кто его слушатели или зрители? Да большинству из тех, с кем работает Донев, дай лишнюю десятку к зарплате, они на этом и успокоятся. А прибавь ещё пятёрку – гул одобрения раздастся.
Скорее, можно было предположить, наблюдая, как ведёт себя Виктор на работе, что мужик подсознательно стремится к славе, «роет землю» в стремлении заработать. Можно было с натяжкой допустить, что работой глушит свою неуверенность.
При этом не афиширует свою задачу, скромен, вернее, непонятен. Ничего ни с кем не сравнивает. Хорошо и то, что в достижении своих целей по трупам не шагает, не расталкивает очередников. И на этом ему спасибо.
Не якает, не распинается, какой он хороший.
Людям свойственно на всём иметь выгоду. Тогда они как облупленное яйцо на ладони, верти, в какую хочешь, сторону.
Если ничего не надо, на черта тогда лезть к власти? Бригадирство какая-никакая власть. Не власть, так подступ к власти, примерка. Вдруг понравится.
Радеть за всех, не применяя к себе результат – глупо. Мастер, прораб, начальник участка. Горизонт всё раздвигается.
Не хочешь пользоваться положением, не умеешь, отойди, уступи, не заслоняй другим свет. Дай другим руки погреть, дай другим потешить себя. 
Жизнь такая, при жизни нужно всё иметь. Нищему слава не нужна, да и никто славить нищего не будет. Если нищему памятник и поставят, так только, как и тому неизвестному солдату, которого после боя вычли из списков и спохватились потом.
Всё у нас «потом» восхваляется. А после смерти слава никому не нужна. Неискренняя после смерти слава, она слезлива, ею пользуются примазавшиеся.
Торопиться жить – толку в этом нет. Время, своё время, всё одно настигнет и торопыгу, и умного, и дурака. И того, кто горит, как говорится, вполсилы, он всё равно сгорает дотла.
Донев неудобен, нелюдим, правду-матку режет. С этим ему жить! Это его проблемы. Неординарность притягивает и, одновременно, отталкивает. Или любят, или не любят. Любопытно. Любопытствовать можно, читая газету. Пошвыркивай из чашки чай, в разговоре бросай реплику, укладываясь спать, почеши голову, отгоняя возникшую мысль.
На Донева положиться можно. Безотказен, честность не вызывает сомнений, наглости, которая позволяет наступать на горло, выбивая зарплату, или чего другое, нет – чего ещё нужно?
А что у него внутри творится – это его личное дело. Чужое нутро – потёмки. Да и потом, в месте, где собрались сотни, если не тысячи совершенно разных людей, из разных городов и деревень, с разным менталитетом, с разными взглядами на всё,- где тут копать или перебирать терзания одного человека.
Что ждёт тебя в жизни, об этом не стоит и задумываться. Клад, точно, только для избранных припасён. Что в этот мир человек с собой принёс, что ему при рождении дали, то и составляет его ценность. И футлярчик с ценностями иной так запрячет, что никаких ухищрений не хватит найти его.
Виктор не ощущал такое острое отвращение к себе, как в этот предгрозовой вечер. Всё, казалось бы, против него.
Не устраивает что-то,- собирай котомку, и шагай в другую деревню. Деревень в стране полно. Плеч тоже хватает, на которых выплакаться можно.
 Жалельщики, они как юродивые, их за божьих людей почитают. Ищи. Только никогда не забывай, что деньги любой грех могут прикрыть.
Ощущение одиночества не пропало, оно стало другим. Одиночество – это ощущение. В любой обстановке он чувствовал себя чужим.
Не внутри чего-то большого, а снаружи, на расстоянии. И расстояние зависело только от ощущения. Общаясь с человеком, Виктор чувствовал натянутую между ним и собеседником резиновую пленку. Она растягивалась, но не рвалась, иногда истончалась, как бы делалась невидимой, но была, была.
И не подвоха он опасался, не того, что его не поймут. И не того, что ляпнуть может непотребное, отчего потом стыдно будет. Виктор боялся, что человек подсмотреть может устремления его души, шагнуть в очерченный защитный круг, черноты добавить.
С Евгенией чуждости не было. Он, на подсознании, знал, что все свои несчастья после встречи с ней вынесет. Цеплялся за неё, как за соломинку. За нарочитой независимостью скрывал тоску и отчаяние.
Для женщины определенность – это умение манипулировать. Кем? Собой, мужем, обстоятельствами. Ощущениями.
Кто я? - думал Виктор. - Эгоист? Однолюб? Больной? Однолюб сам себя должен любить. Любить своё тело, одежду, любить своё отражение не только в зеркале, но и в окружающих. А я ем себя в прямом смысле слова. Идеалист? Так идеалиста картины будущей жизни увлекают.
Скорее, я - себялюб, окруживший себя таинственностью. Поплавок на поверхности житейского моря. С таким ощущением в настоящую любовь не окунёшься. Любовь, как крест, как тяжёлая ноша, как гиря, привязанная к ногам. Любовь утащит на дно, она не принесёт ни облегчения, ни удовлетворения. Радости от неё нет.
Нет чувства восхищения, так от отчаяния приходится прощать всё. Горечь возникает.
Страсть – тоже не подарок. Крайность. Сумасшествие, при котором, не замечаешь ничего вокруг. Любая крайность и обжигает, и опустошает. Со злом в одиночку тоже не поборешься. Зло – как масляное пятно на поверхности воды, утончается, расползаясь, захватывает всё большее пространство. Вот и остается скрыть всё.
Евгения как-то, глядя на него, не то удивленно, не то, недоумевая, обронила:
- Не понимаю, как ты решил на мне жениться? Я ведь тебе, по сути, не нужна. Ты живёшь какой-то своей жизнью. Временами открываешься, а так, будто за забором. И никто тебе не нужен. Чудной, ты, Вить! С тобой и просто, и тяжело одновременно. Другой раз, убила бы, молчишь и молчишь…А пораскину мозгами, нет, лучше не надо. Да пускай молчит. Возле тебя человеком себя почувствовала. Но ведь так не всегда думаешь. Не спокойно с тобой, свободы ты не даёшь. Вырвалась бы и полетела…с тобой. Ты сам не понимаешь, что ты делаешь.
 - А что я делаю? Сам себя извожу, как ты говоришь. Стремлюсь воспитать себя, сделаться лучше. Учусь. Люблю тебя.
С этими словами Виктор тянулся к Евгении, пытаясь её обнять –
- Дурак такой же человек, только живёт в другом измерении.
- Нет! Я так не думаю,- говорила Евгения, отстранялась, пристально смотрела на мужа. - Как это получается у тебя, но заставляешь ты мыслить не так, видеть по-другому. Ты провоцируешь. Свободы глотнуть хочется. Ох, Витька…Крепче держи. Когда встретила тебя, думала, что все несчастья мои кончились. Только за это тебя любить нужно. А теперь думаю, что все беды впереди.
Слова «зовёшь, обещаешь, провоцируешь» сами по себе неплохие, но в контексте рассуждения создавали выверт отношения. В этом, может быть, и был тот эгоизм, который улавливала Евгения.
- Поживи один. Тебя даже ревновать нельзя, не к чему. Знаешь, тебя утешать как-то не хочется. Я бы тебя, прилюдно, порола на площади. Не знаю за что, но порола бы. В назидание. Раз в месяц.
Говоря так, Евгения будто показывала, что она готова к любому исходу. Почему? Что она чувствовала? Между ними, по-настоящему, и размолвок не было…
 
Евгения, наверное, чувствовала в молчании Виктора слабость, предел упёршегося в стену человека. Ей казалось, чуть надави сильнее и будет результат.
У каждого человека есть свои секреты, он утаивает то, чем хотел бы пользоваться один, помнить, то, что скребёт душу.
Большой секрет, малый – не важно Секрет - всегда водораздел между зловещей тенью и чем-то таким, что оставило след, отделило тайну прошлого, сделало единственно возможным настоящее. И пускай это настоящее полно вопросов. Обнадёживает то, что всегда можно отговориться, сослаться на нечистого, который, искушая, ловит своими мыслями, как неводом рыбу. Под толщей воды ничего не видно.
К Евгении, да и к любой женщине, наверное, слово покорилась не подходит. Может быть, более уместно говорить взять. Взять или позволить, чтобы тебя взяли. По существу, понятия одинаковые, но это только на первый взгляд так кажется. Когда позволяют, это снисходят.
Виктор это чувствовал. И тогда в аэропорту она позволяла смотреть, и он смотрел, смотрел украдкой. Не куплена же земля, по которой она ходила, и воздух. И платить не нужно, чтобы смотреть…
И не рай их жизнь, и солнечной не назовёшь. На солнце чёрные пятна есть. Обещаний, заверений в преданности они не давали. Никакие заверения не спасут от судьбы, если та начинает пыхтеть рядом.
Рядом с Евгенией жизнь казалась проще, солнце светлее. Опускал он голову во время своих сидений не оттого, что испытывал большую тяжесть или горе, а от царившей тишины, которая заставляла мысль уходить внутрь, в себя.
Евгения к нему снизошла. Ну и пусть! Виктору нравилось, как Евгения относится к нему. Евгения, чуть ли, не молится на него. Чуть ли не молится, но линию свою гнёт. Никогда не бегает за ним, не выпытывает, где был, не шарит по карманам, не устраивает сцен.
Она говорит своим поведением: «Живи, как знаешь нужным».
И он жил около неё. Ничем не отягощённый. Всё устраивало.
Евгения не отстраняла его рукой в сторону, и не было в её поступках какого-то желания унизить. В запале, с укором, могла процедить сквозь зубы: «Папаши!» Какой смысл вкладывала в это обрывисто-шипящее слово, сразу не поймёшь
               

                27

В первые годы строительства в Кутогане сложилась удивительная атмосфера общения. Принято было ходить друг к другу в гости. Вызвано это было смятением и неуверенностью, тем, что съехались сюда люди со всего Союза. Попали в необычную обстановку, оторвались от привычных корней. Необходимо было всё создавать заново: налаживать связи, знакомства, утвердиться как-то. Старались люди держаться вместе, грелись друг от дружки.
Всё было непривычно. Низкое холодное небо, жильё, в виде сотен вагончиков. Жизнь, по сути, на виду. Ни заборов, ни калиток, ни собак на цепи.
Ничто не привязывало к такой жизни, и в то же время со всем этим невероятно быстро люди срастались.
Возможность заработать давала какую-то свободу и самостоятельность. Одни строили воздушные замки в виде мечты, как потратить деньги. Другие ощущение свободы видели в пересчёте накоплений. Всё это скорее подразумевалось, хранилось от посторонних глаз.
Деньги деньгами, но приходилось выкорчёвывать из себя раба. Раб укорениться на севере не мог, раб добровольно трудности переносить не станет. Свобода разрушала связи. Поэтому люди и старались сжиться вместе.
Трудности жизни усредняют взаимоотношения. Охота кичиться пропадает. Обстановка внутри вагона, считай, одинаковая, спартанская.
Самодельные кровати, пара стульев, а то и просто наскоро сколоченные сидушки из ДСП. Чуть ли не простой чурбак, отрезанный от бревна.
Всё подвешено, рассовано, расставлено так, чтобы занимало как можно меньше места. Чемоданы, как привезли их, так с тех пор они и стоят по углам. Каждый сантиметр приспособлен, занят. Разница заключалась только в умении хозяйки ухитряться создавать уют.
Что, спрашивается, можно втиснуть на восемь квадратных метров половинки вагона? Да ничего. Зад об зад всё свободное время толкаешься. Угла нет, чтобы уединиться.
Поневоле друг от друга тошнить начинает. Ширму некуда поставить. Не повезешь же за тысячи километров мебель. От погрузок и перегрузок всё в дрова превратится, развалится. Да и какой смысл везти, если никто не собиратся долго жить здесь.
Разговор первоначально идет про три года. Договор на три года заключается. Три года можно потерпеть. Впереди открытая дверь, порог, крыльцо с одной единственной ступенькой.
Свобода – это и возможность сравнивать.
Потребности наносить гостевые визиты у Виктора не было. Как представит деланное радушие, десяток устремлённых навстречу глаз, гомон, участливое внимание, готовность не только рюмку пододвинуть, но и пробуравить насквозь душу, его сразу охватывала паника. Передёргивало, как от скрежета по стеклу.
Веселиться с мало знакомыми людьми было сущим наказанием. Не любил, если случалось, приходить к уже разогретому застолью. Крики: «Опоздавшему – штрафную. До дна, до дна пить. Зло не оставляют».
Тут вот и проявлялось его неумение обратить всё в шутку. И рукам места не находилось, и становилось душно. Условности связывали. Он и за стол садился, не по-хозяйски нависнув над ним, а, отодвинув назад табуретку, с одной мыслью, что оставили бы в покое. Дали бы возможность просто сидеть и наблюдать.
Ни зла, ни раздражения, ни недовольства не было, просто, что-то сковывало. На лице укоренялась улыбка растерянности, которую многие принимали за скепсис. «Гнушится обществом!».
«Ты, Витёк, калитку свою распахни, открытой её держи. И тебе легче станет, и нам. Не чурайся, пей…»
За гостевым столом сидеть, всё равно, что находиться на непривязанном плоту. Волны покачивают, постепенно относят от берега, куда-то влечёт, ширь открывается.
С одной стороны - бу-бу-бу, с другой - провалы ртов, румянец волнения на лицах. Поднятая рука, жест недовольства, исподтишка кинутый взгляд, чтобы разглядеть и запомнить.
Для себя ли говоришь, для соседа, слушают тебя, нет – в мире всё перестаёт существовать. Умнее хочется быть, значительнее. Все изъяснения становятся, в высшей мере, загадочны. Суждения категоричнее.
Кто-то мыслит не так? А вот я его пройму, как жука на конец иглы нанижу.
Несчастья улетучиваются. Простор и размах захватывают. Сам себе нравишься.
Кто-то, чуть ли не движением мизинца, останавливает руку соседа, опрокидывающим содержимое бутылки в рюмку. Кто-то, наоборот, указующим перстом напоминает о пустующей таре. Кто-то старается привлечь внимание, кто-то, как курёнку голову, ловким движением сворачивает пробку с бутылки.
Подначка, паясничание. Подзуживание друг над другом семейных пар. Где, как не в гостях, выяснить отношения.
- Живи и не усложняй, – говорила Евгения. -  Ещё не хватало: сидеть в гостях и думать, как себя вести…Думать нужно, в чём пойти, обнову показать… А то. Вот ты, ты наполовину мне принадлежишь, а может, на треть. Я и за стол не с тобой рядом сажусь, а напротив, чтобы лучше понять это. Часть тебя нет-нет, да и взглянет на меня, а часть всё время ускользает. Прячется, и живёт в одиночестве. Всецело я тебе принадлежу или наполовину, я не знаю. Не забивай голову дурью, не стоит серьёзно воспринимать то, что за столом говорится.
Виктора прямодушие жены коробило.
Уверенности слова не дают, не несут покоя. Как Евгения один раз выразилась, дай женщине почувствовать себя женщиной, тогда она и раскроется перед тобой. «Ты еще не знаешь, что значит – когда женщина любит!»
Виктор в ответ на такие слова думал, что покажи женщине другую жизнь, какую ты не в силах ей дать, по разным причинам, как тут же потеряешь её. Переметнётся она к тому, кто в состоянии удовлетворить её всем.
Улыбка, поощрительный жест, слова с намёком – во всём какое-то упоение. Неприкрытое женское желание нравиться, никогда не проходящее, зовущее, в обстановке раскрепощения рождало внутреннее стеснение.
В его странной для других жизни, главными точками опоры, что ли, были: долг перед семьёй, долг перед родителями и долг перед страной.
Долг перед страной настолько велик, что о нём и не задумываешься. Чувство долга возникает, когда один человек перерастает другого. Тогда всё меняется: и взгляды, и взаимоотношения, и мораль, и ещё чёрт-те что.
Евгения часто за гостевым столом произносила выражение мало понятное: «По пересохшему ручью живительная влага сразу не пойдет. Русло смазать нужно. Повременим, повременим. Со всеми…».
Её слова вызывали бурный восторг, всем хотелось пересохший ручей подпитать родниками.
Потом Евгения изредка, не укоряя, говорила: «Да что уж так, ну, выпил бы. Литр же не наливают. Сколько сможешь. Люди ведь не просто так приглашают – уважают. И ты уважь».
Евгения побудителем визитов была: «Что мы, старики, сидеть в четырёх стенах. Ещё насидимся. Давай, сходим, хоть развеемся. Так и закиснешь. Ванкову видела. Николаша особое приглашение передавал…»
К Ванковым Виктор любил ходить. У Ванковых, хочешь, пей, не хочешь, просто так сиди. Николаша ещё поощрительно крякнет:
- Хо-о-рошо. Гости пришли - хозяйка бутылку на стол мечи. Гость не пьёт, хозяину больше достанется.
- Что болбонишь, деревня,- обрывала его Валентина. - После твоих слов и ходить к тебе не будут…
- Замолчь, мать! Не выпитой бутылкой, но удовольствием от оной, когда она стоит, как храм, на столе, согреваешься. Селение без церкви – деревня, с церковью – село. Стол с бутылкой посредине – накрытая поляна. А это – другой порядок! Селяне мы с тобой!
 Николаша – парень флотский, на год или два всего старше Виктора. Плотником работает. Вологодские они все, или плотники, или речники.
Крепенький мужичок с покатым лбом и смышлёным взглядом. Белобрысый, с заметными конопушками. Брови выцветшие, напрочь отсутствовали.
Николаша, как замазанный номер машины, ничего особенного. И жена у него светленькая, пухленькая толстушка. Говор чудной, окают. Будто голыш-камень во рту катают.
Николаша играет на гармошке, всё больше песни, связанные с морем. Любимая припевка к куплетам: «Шуба. Шуба. Шуба у Михея. У Михея …. здоровый, как у быка шея…»
Ванковы не скрывают, что в Кутоган приехали, скрываясь от нищеты. Основательно занимаются приобретением. Не хапают, а именно приобретают.
Радуются электрочайнику, «чудо-печке». Валентина купила себе зимнее пальто с песцовым воротником.
Николаша шутник. Прищурит глаз, примется похлопывать себя по груди, при этом речитативом гудит: «Может, я прав, может быть, нет, может, я слаб, может, атлет…» Подгребёт к себе жену: «Как, Валюха, думаешь, в чём моя сила?» Валюха для вида толкнет его в бок локтем.
- Расхвастался! В чём, сила-то? По-о-нятно, вся ваша сила пониже пупка. Сила твоя, что много картошки ешь…
- Как это?
- А так это…В картошке крахмал…Белье крахмалят, чтобы оно стояло…
- Ну!?
- Железку гну! Не понятно, что ли, объяснила?
- Ну, Валюха…
- Три десятка лет, считай, Валюха…
Николаша смеётся:
- Меня с детства наставляли: вперёд не лезь, от работы не увиливай. Сам не набивайся, держи серединку. Свято блюду наставления. В школе учился на тройки. Двоечников ругали, отличников донимали, а меня и спрашивали раза два за четверть.
Как-то Валентина похвасталась, что научилась стряпать эклеры. Всё согласно кулинарной книге приготовила, колдовала над тестом больше часа. Сунула стряпню в свою «чудо-печь». Наказала, чтобы ни в коем разе не открывали дверку.
Николаша, подмигнув, полюбопытствовал. Эклеры не поднялись. Валентина потом вздыхала, а Николаша, моргая, потешался: «Ты, мать, может, чего не того положила? Может, согрешила? По-о-нятно?!»
Подмигивал, предлагал выкинуть за окно плоские лепешки, проверить, будут ли их, собаки, есть.
Виктору казалось, что Евгения словно бы подводила к нему женщин, создавала фон, с помощью которого что-то хотела рассмотреть. На этих смотринах Виктор чувствовал себя женихом рядом с опытной невестой. Неловкость подавлял, не подавал виду, старался соответствовать.
Надрыв в жене какой-то притягательный чувствовался. Лихая бесшабашность в сочетании с отвагой. Такое бывает, когда на краю обрыва стоишь, перед прыжком.
В такие мгновения он понимал, что совсем не знает свою жену.
«При хорошем муже, и жена хороша!»
Это не коробило, но было необычным. Дома она была совсем другая. На людях, словно подхваченный дуновением ветра листок, её поворачивало разными сторонами.
Он замечал, что Евгения примеривала, глядя со стороны, сравнивала, поддразнивала, интуитивно старалась разбудить в нём страсть, что ли, ревность.
То ли попустить хотела, то ли неосознанно, на фоне компании, пыталась докопаться до чего-то сокрытого, как до кочерыжки у качана капусты, опутанной листьями. Она искала настоящего Виктора, того, которого разглядела в первый момент, там, у строящегося тамбура вагона.
               
                28

Виктора удивляло выборочное умение женщины не столько забывать то, что случилось с ней, как делать вид, что забыла.
Забыть – своего рода талант. Фаза такая в характере. Лунного много есть в женщине. Под действием Луны волна накатывает на берег, всё время новая. Рукой не удержишь. Обволакивает она, пенится. И женщина в неудержимом стремлении понравиться, обворожить, сгладить – всё время новая. Ласковая, пленительная, покорная в умении заколдовывать.
Как, бывало, говорил Головин: «Если в деле замешана баба, никому не верь! Раззадорится, пыхнет, проскочит в дамки, и одним движением сбросит, как змея кожу, прежнее своё увлечение».
Не может женщина долго бездействовать на отвоёванной территории. Не желает находиться в центре, тянет её в пограничную зону, где обострены отношения.
Теперь смешно вспоминать, но пока не видел Ольгу, почему-то воображал её маленькой, хрупкой, беззащитной. Накуксившейся. Обиженно поджатые губёнки, узкие плечики, едва слышный голосок. Нижняя губёнка, подрагивая, натягивает кожу на подбородке. Ангел с крылышками.
Вот Евгения сразу впечаталась намертво. С ней всё предопределено было.
Размытая Ольга. Одной половиной живёт, вторая нетронута. Словно туман обволок.
И отношение к ней родилось безотносительное, без прострела, не как к женщинам. Без желания.
Настоящую женщину, не фурию, достигать нужно. Бороться за неё. С самим собой, с ней, с обстоятельствами. Преодолевать.
Только так, нутром ли, нюхом, или ещё как, незримая связь возникнет. Тогда прощают многое. В противном случае, как собака метит свою территорию, так и женщина метит изменой отношения, становясь, чужой.
Ольга сначала раздражение вызвала с примесью досады и чуть ли не брезгливости. Брезгливость и раздражение уже во время второго посещения отпали. Смирение и противление, две противоположности, уживались в ней.
Виктор уловил на себе вороватый, любопытный взгляд, который отмёл его предвзятость. Взгляд заставлял присматриваться.
Ольга ничем не выделялась. Обыкновенная. Потом почувствовал брожение. Молодости, неосознанности, желания. Смешила безапелляционность.
Чего-чего, а жалости не возникало. Глядя на Ольгу, Виктор думал, не глупая, а почему-то пошла в ПТУ, выбрала профессию маляра. Не ужилась с родителями?
В размышлениях Виктор, в первую очередь, отталкивался от своих ощущений. Конечно же, они не были истиной, конечно же, они зачастую были ложны, конечно же, в этом была однобокость. Мужской взгляд на происходящее. Не незаинтересованный. Таким образом он выставлял защиту самому себе.
Образ каждой следующей женщины, которая готовиться лечь на сердце, должен выбивать, стирать все прошлые следы в памяти. Просто женщина, без имени, рождает безликость. Соотнести её не с чем. Тебя она не услышит. Есть ли ты, нет, что думаешь о ней, это её не волнует. Но вот стоит появиться имени – женщина начинает обрастать содержанием.
Произнося имя, можно докричаться до чего-то. О-ля! Же-ня! На-та-ша! Сразу образ перед тобой возникает, шероховатость, щербинки, кончики нитей свисать начинают. Пускай, это на кукушечий вопль походит! С придыханием. Ну и что!
Стараться казаться лучше или хуже – всё одно - это притворство, а оно подобно соринке, мешает. Не резь от него, но неудобство. Зацикливаешься на этом неудобстве. Всё другое отступает, отходит на задний план. Мельчает. Общая масса как бы смазывается. В общем-то, ничего не поменялось, кроме ощущения.
Ольга выпадала из этой общей массы. Не внешне. Чем-то была переполнена. Так и любого человека его собственная дурь переполняет. Та, которая не держит на плаву.
Другой раз, слушая Евгению, как та рассказывала всё новые и новые хохмы из жизни её постояльцев, Виктор радовался и сожалел, что ему не пришлось жить в таких условиях.
Общежитие – это, как кузница: и нагреют, и настукают со всех сторон, и охладят, одним словом, не соскучишься. Там не уединишься со своими мыслями. Такое горнило пройти всем стоит, после него страшиться разучишься.
Как говорится, бог миловал, судьба его сразу свела с Иваном. Баламут, но чисто по-человечески, с ним было интересно. Многому научил. Мирно отведённый срок прожили. Ничего плохого не помнилось. Не собачились, не унижали друг друга. Поддержка была во всём.
Где теперь тот Иван? Копал, копал траншею…Заработал, дурак, пятнадцать суток…Почему исчез?  Тоже, из-за женщины пострадал. Как ни крути, всё в женщину упирается. Она исходная точка, отправная, она и заключительная.
Одного только Виктор никак не мог понять, как столь разные люди приехали из разных концов страны для того, чтобы делать что-то одно, целое. Все разные, все не похожи. И вот, на тебе, собрались и приехали сюда!
Виктор как бы примерял на себя все перипетии: одно событие сразу отметал, так он наверняка не сделал бы, другое заставляло крутить головой. До такого додуматься – ему бы никогда не пришло в голову. Непроизвольно возникала досада.
Ладно, он - волк-одиночка, который чурается любой стаи. Для него законы территории не действуют, ему судьбой, быть битым, позволительно.
Непонятно было, отчего не возникало у него желания ворваться в кучу, раздвинуть, растолкать, расшевелить, высказаться, зажечь, повести за собой. Другой раз хотелось так поступить, готов был на такой поступок, но сомнения в правильности такого действия останавливали.
Видеть – это одно, а что он такого умного должен сказать, и было ли что сказать, Виктор не знал. Самого раздирали сомнения. Самому кто бы подсказал, как жить.
Он не был лидером, чтобы повести толпу за собой. Добиться чего-то он мог, терпеть, приноровиться, но убеждать – увольте. Для этого не хватало воли, наглости, азарта. Духа борца в нём не было.
Сторонним наблюдателем, вернее, слушателем, быть удобно. Это ни к чему не обязывало. Евгения другой раз горячилась, негодовала, жаловалась. Он утешал, советовал. Не более. Делал какие-то попытки доискаться до причины. И не важно, какая изначальная причина была виной, причина, чем она мельче, тем более способна разрастись до невероятных размеров.
Неважно как ты упал: тебя толкнули в спину, поскользнулся ли на арбузной корке. Факт заключается в том,- ты упал. Интересоваться чужой жизнью заставляла неуверенность в себе. Она постоянна жила. Этот гвоздь был забит глубоко. Ни вытащить его, ни расшатать. Оброс мясом. Зудит то место и зудит.
Как только представилась возможность рассмотреть Ольгу пристальнее, он примерил гостью к себе. Так уж он был устроен.
Правильно, тогда от общежития до дома сопроводил женщин.
Взглядом схватил Ольгу с головы до ног, снизу доверху. (Почему именно снизу доверху?)
Разом испытал чувство восхищения и разочарования. Что в такой момент перевесит, то и будет главенствовать в дальнейшем.
«Это Ольга. Я про нее тебе рассказывала. У нас сегодня переночует».
Переночует, бог с ней, пускай переночует. Не стеснит. Сашки всё одно нет. Только водить в дом каждую обиженную чем-то или кем-то – это себе дороже будет. Всех не пережалеешь. Чего-чего, а уж это Виктор точно усвоил. Чем больше в тебе жалости, тем больше откуда-то вылазит тех, кого жалеть нужно.
Размышляя, Виктор как бы и забыл, что сам же всегда говорил, что просто так ничего не бывает. Предназначение есть, первопричина. Всё для чего-то.
Ольга в комплекции ничем не уступала Евгении. Пальтишко, вязаный берет, сапоги. А в бедрах круче, даже ростом повыше. Следовательно, не так уж и слаба. Всхлипы, которые слышались вначале, скоро затихли.
Помнится, ступив пару раз в лужу, Ольга, ойкнув, заговорила совсем весело. Следовательно, не такое уж и горе случилось в общежитии. Женщина, как кошка, погладил, и замурлыкала в ответ. Опекать кого-то Евгении было не впервой.
Как водится, попили чаю. Виктор не встревал в разговор, сначала даже и чай пить отказался. Косился на гостью.
Та, украдкой, разглядывала их нехитрую обстановку. Благодарила Евгению, смущалась. Голос вначале дрожал, деланно или наигранно, слышались слезы,
Потом, освоясь, Ольга стала увереннее отвечать на расспросы Евгении.  Женщины вскоре уединились на Сашкиной половинке вагончика. Приглушенный разговор слышался долго.
Покинутый женщинами, Виктор какое-то время сидел, откинувшись на диване.
Чудной показалась при свете эта самая Ольга. В ней, как в том стекле, сквозь которое смотришь в темноту, отражение выстраивает ряд фигур, одну за другой. Пристально начинаешь вглядываться,- виден лишь контур.
Сквозь зажатость, растерянность и обида, чувствовалась в Ольге. Робкая нерасплёсканность, прибившейся животины. Она предлагала себя. Предлагала и боялась.
Особенно это стало заметно, когда она засмеялась по поводу каких-то слов Евгении, не настолько показавшихся Виктору смешными.
Сначала открыто, заразительно, потом, будто спохватившись, прикрыла, по-старушечьи, рот сложенной в щепоть ладошкой.
Тупила глаза. Двигала кончиками губ, отчего на щеках мгновенно проявлялись розовые ямочки, придававшие детскость выражению лица. Эти манипуляции были столь естественными, столь занимательными, что взгляд Виктора, дольше, чем нужно, задерживался на её лице.
Ольга - девушка на любителя. Девушка на выданье. Непроизвольно возникла мысль, что Ольгу уговаривать долго не придётся. Сопротивление у неё скорее для приличия будет.
Уверенность, с какой поселилась эта мысль, даже ошеломила.
«Я хочу, чтобы между нами что-то случилось».
Видение одной слабой женщины, вытесняет другую на миг, который может вылиться в бесконечность. Не времени. Время как раз конечно.
Воображение, оно присуще слабым, присуще домысливанием, оно делает женщину прекрасной в покорности.
Слабые для того и существуют на этом свете, чтобы о них изредка, мысленно или явно, в тот или иной момент, спотыкались сильные. Вытирали об них ноги.
Какое это, наверное, удовольствие хоть в чём-то уверовать в свою силу. Мы слабые в покорности, сильные в ненависти.
Виктор ничем не выдал свои мысли. Напротив, напустил на себя образ безразличного, озабоченного своей жизнью человека.
- Ты его не бойся,- сказала, кивнув в его сторону Евгения. - Он образ Байрона напускает на себя. Не болтун. При нём говорить обо всём можно. Помощи не дождёшься, а в остальном…
- Чего мне Виктора Андреевича бояться! - сказала на реплику Евгении Ольга,- я девушка простая. 
«Я девушка простая, своё всегда наверстаю»,- усмехнулся, язвительно подумал Виктор. – Знаем. Палец в рот не клади».
- Простая – это как? Простой цвет – белый, так он состоит из семи разных цветов,- сказал Виктор. Он открыл первый раз рот. - Простая – хорошая, или простая – недалекая? Может, простая та, кто всё отдаст, лишь бы от неё отстали?
- Не умничай,- остановила Евгения. - Простая – значит, как все. Это ты всё ковыряешь. Кого хочешь, в краску вгонит…
Виктор в тот момент поймал Ольгин взгляд, она поглядела с невольным сочувствием и пониманием.
Женщины были антиподы. Почему-то Виктор Евгению и Ольгу про себя звал «мои женщины». Это обязывало защищать их, не переходить рамок дозволенного, ждать.
Евгения была черненькая, Ольга – типичная русачка: русоволосая, сбитая, не то с серыми, не то с голубизной глазами. Сохраняла на лице подобие любезности. Две косички несуразно топорщились на стороны. В этом тоже был какой-то вызов.
Евгения благоволила Ольге. Вначале приходы Ольги и мешали, сбивали мысли. Он не знал, как с ней себя вести. Боялся показаться назойливым, боялся выдать интерес, показаться приторно-слащавым. Возникала чуждая игривость отношения.
Обычно, когда приходила Ольга, женщины, затевали возню на кухоньке. То на скорую руку стряпали пирожки, то пекли блины. Ольга, посматривая на горку блинов на тарелке, сетовала:
- Мне только мучным и увлекаться. Не уследишь, как разнесёт. Кому я тогда буду нужна.
- Ешь,- говорила Евгения. - Не важно, что ешь, важно, что хотела бы съесть. От хотения толстеешь. Вприглядка, она воображение развивает. И не прибедняйся, ты – девушка справная…
- Справная, да вот никому не нужна…
- Не прибедняйся! Твой пионер где-нибудь бродит. А пока живи для себя. Наплюй на мужиков…Если у них глаз нет, так ты горю их не поможешь…
- Всё у вас мужики виноваты,- пытался защитить мужчин Виктор.
- Молчи. Специалист! - язвила Евгения.
- Мне б такого мужчину найти, чтоб был умным, но не шибко, чтобы не выворачивал наизнанку. В астрономии я не сильна, ходить и смотреть на небо, это не моё. Что-то принадлежать должно только мне.
- Тогда тебе такой устроит, как мой… - авторитетно заявила Евгения, при этом смотрела на Виктора оценивающим взглядом собственницы. - Наглухо закрыт. О чём думает, не поймешь...
То была особая манера разговора между собой двух женщин. Говорить нарочито бессвязно, чтобы со стороны кто, ломал голову, силясь понять.
- Женатые, они все раздвоенные,- как-то неопределенно говорила Ольга. Было непонятно, чего в точности она хочет.
- Рожать легко будешь,- глядя на Ольгу, часто говорила Евгения. - Дураки, парни, счастья своего не видят…
- Вот я и говорю, от кого рожать,- поддакивала Ольга. - Путёвые разобраны, поделиться никто не хочет.
«Ишь ты,- слушая Ольгу, думал Виктор. - Про горком сейчас заикается, а замуж выйдет, чтобы мужа на место поставить, будет туда бегать, искать защиту…»
- Хорошо сидим,- любила говорить Евгения. - Еще бы ухажёр наш был бы веселее…
- Так бы всю жизнь и сидела,- добавляла Ольга. - Уходить неохота. 

                29

  Во второй половине дня ощутимо стала чувствоваться какая-то тяжесть. Утих звон комаров. Обшивка вагона нагрелась, спасали только вентилятор, распахнутая настежь дверь, открытые окна. Даже колебания воздуха не замечалось.
Тревога, что-то взрывное копилось в воздухе. Всё было на грани. Малейшая искра от зажжённой спички, от искрящегося провода, от слишком громкого разговора, от сотрясения воздуха, казалось, взорвёт напряжение. В отдалении громыхнуло. Потом из-за макушки сопки полезла хмарь, буро-чёрная. Прохлады, видимых проявлений дождя она не несла. Хмарь была странная. Обычно, если дождь намечался, так вдали были видны сероватые полосы, будто плелась канва, на которую дождь клал потом свои стежки.
  Налетел порыв ветра пока ещё горячий. Густела туча. Где-то не выдержала плотина, и вал с лиловыми полосами сумасшедше быстро заполнял пространство. Туча была плотная, с меняющимися, завёрнутыми краями. Погремливало. Хлопнула где-то с треском оборвавшаяся рама, полетели стёкла. Попыталась завыть собака. Поперхнувшись лаем, взвизгнула.
Дрогнула лиственница. Вихрь затянул округу завесью пыли. Почернело так, что пришлось включить свет. Лампочка то гасла, то вновь зажигалась. Где-то на линии происходили короткие замыкания. В конце концов, свет погас.
Бумага, какие-то тряпки, оторванный кусок фанеры, шелест бросаемого порывами в обшивку вагона песка, толчки, грохот чего-то свалившегося с крыши, искры от захлестнутых электрических проводов, треск. Всё моталось, гремело в наступившей мгле.
Чередующиеся вспышки молний, прочертили небо, были они какие-то судорожные. Потом небо как раскололось, с оглушительным рокотом, рвалось с треском, звуком похожим на то, как брезент полосуют. Всё куда-то падало. Сверкало с разных сторон. Возникло дурацкое ощущение, что вражеские войска осадили город, ведут планомерный обстрел. И это конец. Конец всему.
А дождя не было. И воздух был сух, пах не озоном, как после дождя, а железной окалиной. Не выпало ни капли дождя. Минуты этой сумасшедшей акции природы растянулись. Полчаса полыхали молнии, громыхал гром. Потом ветер стал утихать, в стороне, куда ушла туча, прояснило.
Пережидая необычную грозу, с её раскатами, треском разрядов, Виктор вспомнил, как бабушка, Татьяна Несторовна, бывало, завидев заходившую тучу, выключала радио. «Отойди, милый, от окна. Не стой перед печкой». Вешала на розетки галоши, закрывала заслонку печной трубы, форточки, двери, истово крестилась.
Она говорила, что молния по проводу, сквозь дырки в розетках, проскочит в дом. Бабушка слово «молния» произносила на свой лад – молення, подразумевая под этим кару божью, посланную сверху за грехи.
Любимым местом пережидать грозу у неё был тёмный заугол между печкой и стеной, где висела икона. Там она и сидела. На все уговоры не вешать галоши, бабушка отмалчивалась. «Бережённого, бог бережёт!» Не верила она ни в заземление, ни в то, что «молення», не шаровая, по проводам не попадёт в дом.
Сухая, необычная гроза, наделала бед. Света не было всю ночь. К утру округу стало затягивать дымом. Молнии подожгли тундру. Пересушенный зноем мох полыхнул, не хуже пороха. Запах гари повис в воздухе.
Утром и разговоров было, как только о грозе. О том, как громыхало, как пластали молнии. Кто-то рассказывал, как молния ударила в землю, сведя это к тому, что молнии бьют в места, где клад зарыт. И стоило проверить, а вдруг так оно и есть. К вечеру белое дымное пожарище затянуло горизонт. Синеватые клубы дыма скапливались в низине между сопками.
К концу смены объявили, что завтра с утра всем предстоит лететь тушить пожар. Было заседание штаба. Горит тундра. Каждой организации определили квадрат.
«Причиной отказа лететь тушить может быть только болезнь или смерть. - Справки из больницы, заверенные сегодняшним числом, недействительны. Каждая проверяться будет. Знайте. Не с кем оставить детей – просите посидеть денёк знакомых. Всё. Лопаты в зубы, и, вперёд. Начальник сам по списку прошёлся. Спирин, - ты у нас кормящий отец, продолжай заниматься воспитанием. Тебя оставили. Горит где-то возле компрессорной станции, есть вероятность, что огонь, не дай бог, переметнётся на газопровод. Собрать еду, чего там по мелочам, и в девять утра, как штык, на вертолёт».
- Во, сучок драный, и тут ему опять ему повезло,- завистливо выдохнул Облупин. - Лёха, давай меняться…
- На что? - Лёха был согласен перепоручить свой выводок. - Облупа, ты ж к вечеру взвоешь…
- Забегали, запаниковали… Сгорело, не сгнило,- равнодушно заметил Олег Зыкин. Презрительно сжал губы, чмокнул углом рта. - Завтра дождь вольёт. Погремело, посверкало. Дождь пойдёт, само потухнет. Кругом болота! Чему гореть? Да тут миллионы лет горело, и ничего. Кто тушил, когда людей здесь не было? Погорит, да и…Пожар – это как обновление в природу…
- Демагогию, прошу, не разводить! Без шуточек,- оборвал, начавшуюся, было, словесную возню прораб. - Не представляете всей серьёзности…Пока на три дня рапорт написан…
- К отпуску шесть «пожарных» дней приплюсуют? - деловито поинтересовался Облупин. - Жизнью своей рисковать «за так», больно чести много, не хочется…
- Матросов нашёлся! Да ты, скорее, зад под пулю подставишь, а не грудь…Рисковать вам никто не позволит…Раз приказ на тушение написан, то и дни начислят…
- Твои слова, Роман Петрович, да богу в уши! Обманут! Шесть дней не дадут, как пить дать. А со спецухой как? Костюмы от комаров, причиндалы всякие? Положено давать,- снова гнул своё Облупин.
- Ты чего торгуешься? - осадил Облупина прораб. - То молчит-молчит, а то фонтаном слова. Красноречие показывает. Что положено, получишь…
-  Ты, «положенный», положенных, знаешь, как обрабатывают? - засмеялся Мазуля Игнат, толкнул Облупина в плечо. – Поупражняйся на карачках ползать. Если на сердце тоскливо, завещание напиши. Не забудь, ты мне три пузырька должен…
 - Трепло…
На Игната Мазулю никто не обижается. Он к разряду «душевных» относится. Тех, кто и не общественник, и не лымарь: Мазуля и деньги на подарок соберёт, и больного навестит, и, что не дай бог, в похоронной комиссии поучаствует. Безотказен, готов услужить всегда. Какой-то он незлобивый.
Временами Мазулю посещает, если можно так сказать, душевная усталость. Не то чтобы хандра нападала, а возникала потребность облегчить встряской состояние дурашливости. В такие дни Мазуля схлёстывался с Облупиным - вместе пили.
При душевной усталости Мазуля был поистине незаменим, сущая находка, артист: он и пел, он и стихи декламировал, и на гармошке играл. И всё натурально, не притворяясь, без упрашиваний.
 «Вот тебе и отпуск, вот тебе и заранее, за пятнадцать дней, купленный билет»,- подумал Виктор.

                30


Добровольно-принудительных пожарников, кому светило получить шесть дополнительных дней к отпуску, набралось не то три группы, не то четыре.
 Людей распределили на пятерки. Провели инструктаж, как тушить, как пускать встречный пал от прокопанных канавок, как спасаться, если, не дай бог, огонь обойдёт.
Особо оговорили, чтобы не пили сырую воду, приспичит, так брось пару кристалликов марганцовки в кружку с водой.
«Приспичит, так под любой куст сядешь»,- заметил на это Зыкин.
«В огонь не лезть. По тундре не разбредаться. Зверьё не стрелять, не рыбачить. Каждый должен оберегать не только природу, но и свою жизнь. Потушил свой участок, сиди, жди, когда вертолёт прилетит. Не дай бог, если кому вздумается водку с собой взять – сразу увольнение по статье».
Группе Донева был присвоен номер три. Четвертой группе, которую выкидывали на самом опасном направлении, даже трактор выделили, ДТ- 75.
Той группе предстояло пропахать борозду. Тракторист летел с ними.  Мужики по этому поводу смеялись, что тракторист лишний, как бы и не нужен, медведь свои владения сам перепашет. Да и зверюшки, дай им лопаты, норы свои окопают.
Сверху было видно, как огонь полз полосами, сдавленный, где неширокими речушками, где не высохшими низинами болот. В иных местах для него неодолимым препятствием было озерцо. Но всё чаще и чаще очаги сливались. Запах гари чувствовался в вертолете. Белый дым сверху казался туманом.
Для того, чтобы показать масштаб бедствия, впечатлить, начали высадку с самого дальнего участка, с группы, которой трактор приписали. Трактора, правда, как ни смотрели, сверху не увидели, просто высадили людей в нужном квадрате. Три раза садились и взлетали
Кромка огня на сухих местах методично пожирала пересушенный ягель, на мгновения задерживалась перед отдельными деревьями, окружала их, набрасывалась, как стая голодных собак на кусок мяса.
Пламя окутывало дерево, торопливо сдирало с него зеленое покрывало. Пыхнув напоследок, насытившись, так, похоже, икает пережравший мужик за столом, отодвигая в сторону тарелку с обглоданными остатками еды, огонь ник.
Обугленный, курящийся ветками ствол дерева оставался стоять, иссыхать. Насколько хватало глаз, черное, безжизненное пространство пожарища.
Особенно страшно было смотреть, как горело на болотах. Там языки пламени поднимались высоко, сверху было видно, как огонь будто замирал, плясал на одном месте, как танцор в экстазе, словно копил силы, потом делал бросок вперёд, метров на сто, перемалывал, выжигал завоёванное, снова замирал перед очередным прыжком.   
- Ёкарный бабай,- проговорил Вадим Облупин, разглядывая, в заволокшем всё дыму, пространство. - Ну, и куда мы с лопатами в этом пекле? Не успеешь высадиться, как пламя накроет, самим сгореть запросто можно. Ты нас близко к огню не высаживай,- прокричал он пилоту, высунувшемуся из кабины и тыкавшему пальцем вниз, что вот, мол, ваше место тушения. - Тебе лишь бы тыкнуть, тыкнул и улетел, а нам жить…
Вертолёт, не выключая двигатель, подсел на проплешину макушки холма возле болотца. Лопасти винта вращались. Пилот стал торопить с разгрузкой.
- Боится, сучара, что сгорит. Ишь, весь трясётся,- заметил Мазуля по поводу вертолёта. – Петрович, еды у нас на два дня. Через два дня, как штык, чтоб здесь были. Не сгорим, так в рот ему дышло, кислород огню перекроем…Имею опыт тушения.
- Донев, надеюсь на тебя. Осаживай ретивых. Я знаю, что взяли с собой спиртное. Ради бога, не напейтесь сразу. Сгорите - пытался перекричать шум вертолета, делал последние наставления, Петрович. - Главное, в огонь не лезьте. Держитесь к воде ближе. Соседи недалеко, за косогором.,- показал он пальцем через пространство, на котором бушевал огонь.- Забирать вас будем в этом квадрате. Никуда с этого места не уходите. Держитесь вместе, не разбредайтесь.   
Выкинули лопаты, палатку. Ящики с едой.  Канистру с водой. Выпрыгнули.
Вертолет, зависнув над землей, развернулся, и, не набирая высоту, полетел на место новой посадки. Мужики проводили его взглядом.
Горело в полуторастах метрах. Хорошо ещё, что перед тем, как приземлиться, вертолет заложил вираж. Специально сделал круг над пожарищем для обозрения общей картины. Это помогло определить направление, куда, в случае чего, пришлось бы бежать.
Пал по перешейку подбирался к холму. Горловина, по которой продвигался огонь, была не столь широкой. Сгрудившись, огонь, подобно отаре красных овец, напирал на проход, то разгорался, то ник.
Стоило огню преодолеть перешеек между двумя болотцами, как пожарище вырвалось бы на простор. Тут было огню чем поживиться. Даль без конца и краю.
Огонь полз по земле с настырностью наркомана, отправившегося за дозой. Подбирал всё. Опалив ствол сосёнки, приподнявшись над землёй, высматривал очередную жертву, с которой было легче справиться. Было в этом что-то завораживающее. От ощущения вседозволенности, ненаказуемости происходящего, уверенности, что ли.
Мужики сгрудились. В их положении была какая-то обречённость. Исчезла воинственность, шапкозакидательный настрой. Даже препираться не было настроения.
- Привезли, выкинули. Ищи дурака, который добровольно ляжет поперёк огня.  А куда бежать-то? - оглядываясь, пробурчал Облупин. - Жизнёшку спасать требуется. Тут озерцо где-то на подлете было? К нему и нужно тропу пробить. Слышь, вьюнош, - повернулся Облупин к Виктору,- я чего говорю, в воде спасаться надо…На плоту отплыл на середину, и не ходи к бабке…
- Плот ещё сделать надо. Не на плотах кататься послали. Лопату в зубы, и пожар тушить, - проговорил Виктор. – Горит, будто специально кто-то поджёг. С факелом по тундре бегал.
Облупин вскинул лопату словно винтовку на изготовку, сделал выпад вперед: «Раз – коли, два – коли!» Притопывая, на полусогнутых ногах поскакал к огню.
- Придурок,- проговорил и сплюнул Мазуля. – Погляжу, как заскочет, когда штаны гореть начнут. Что, орлы,, вперёд за медалью «За отвагу на пожаре». «Пускай нам самым лучшим памятником будет, потушенный в бою пожар». Повезло. Здесь горит еще лениво. 
- Бызова оставляем на хозяйстве, кухарить, с ночлегом определиться. Остальным – пахота,- распорядился Виктор.
- Ты, Аркашка, готовь лазарет, трупы оттаскивать с пожарища будешь,- прокомментировал распоряжение Донева Зыкин. - Похоронная команда, так сказать. По свистку беги на подмогу. Почаще поглядывай в нашу сторону. Щуку бы подобно Емели поймать, да загадать желание, да оказаться бы на пляже у моря. Гори этот пожар синем пламенем…
Слева тянулось болотце. Узкая, мокрая низина. Русло заросшей речки, ручья ли, оно зеленело мхом и осокой.
На противоположной стороне, на приличном отдалении, сильно горело. Основной огонь полз стороной, отдаляясь, оставлял для развлечения отдельные очаги.
Языки пламени утыкались в просевшее небо, напитывали его дымом, отчего оно темнело и грузло. Видно было, как пламя несколько минут стояло на месте, копило силу, разгоралось, языки поднимались всё выше и выше, и в какой-то момент, когда сцепление с землей, со мхом, ослабевало, пламя, ухнув, прыгало вперед. За этим жутко было наблюдать.
- Стихия! Ты погляди,- указал в ту сторону Мазуля,- там и китайцы не справятся если их колоннами погнать в огонь. Не, нужно было больничный раздобыть. Хорошо Спирину, варит кашу манную. На фиг это надо, пожар, жизнью рисковать. Сгорело не сгнило. Нужен мох ненцам для их оленей, пускай, и тушат. Оленину всё равно не нам, а в Европу скармливают. Европа за килограмм оленины четыре килограмма говядины даёт. Чего стоять, веди, Сусанин! Ты впереди, мы за тобой…
Аркашка Бызов, белорус в пятом поколении, но покоритель севера в первом, безотказный, покладистый, начал перетаскивать вещи ближе к холму. Он готов был всегда уступить, в споре никогда не лез на рожон. Отойдёт в сторону, многозначительно улыбнётся. Улыбку его можно принять и за сочувственную и неопределённо-дурашливую, обозначающую возглас: «Ну, надо же».
Жара особого вблизи огня не было, так, сухость. Пожар был не верховой. Пламя, выискивая ягель, медленно ползло вперёд.
Неторопливость и методичность, с какой огонь полз вперёд, завораживала. Бесконечно долго можно было стоять и смотреть, как пламя, выбирая себе пищу, с бугорка на бугорок, с одной сухой кочки на другую, не брезгуя ничем, как беззубый обсасывает баранку, выпячивает губы, подбирало опавшие иголки, сучки, пыхало дымом, мусолило шишки. Вроде, и гореть нечему, а вот же, горело.
На перешейке не сплошной мох, а лепёшки какие-то, да и деревья, хотя и кучковались, но вразброс, без сплошных зарослей.
Подо мхом песок был. Копали канавку, засыпали песком огонь, сбивали пламя, вырубали лепёшки мха, иногда просто поджигали мох, направляя огонь навстречу.
Как-то сразу распределились цепочкой, переходили с одного места на другое. Никто не подгонял друг друга, никто не делал вид, что работает. Захватил азарт.
Прошли в одном направлении, вернулись, чтобы удостовериться, что открытого пламени нет, огонь не перебрался через прокопанное. Лишь кое-где над остатками пепелища курился, где синеватый, где белёсый, дымок. Намотали километров много. Ноги от усталости гудели.
- Сейчас бы, мужики, поляну накрыть, пару четвертей самогонки на скатерть выставить, самое то было,- сказал Мазуля.
Он отбросил лопату в сторону, как бы говоря этим, что больше его руки к этому плебейскому инструменту не прикоснутся. Но спину ломило, требовалась опора. Лопату он поднял опёрся руками на черенок, пристроил сверху ладоней подбородок.
- Эх, и гудёж у нас после сенокоса шёл. Мужики перепьются, бабы. Жалко птичек, какие сгорели, многие на гнёздах сидели. Зверьё жалко. Лет десять на этом месте пусто будет.
- Есть охота, кишки к позвоночнику присохли. Холодненькой водицы попить хочется,- Облупин ткнул сапогом почти пустую канистру для воды.
- Ни хрена себе, целую рабочую смену возились! - удивился он, поглядев на часы. - Не оценят. Аркашка, поди, стол праздничный накрыл на двенадцать персон, пиво холодное в баре дожидается. Принимай, бугор, работу, и меня не кантовать до отлёта, не тревожить.
- Ну, да…Только б на другое место не перебросили. Завтра пошарим по окрестности. А вдруг! Петлю на оленя поставим, у меня веревка есть…Я и ружьишко прихватил,- похвастал Зыкин. - Ошалевший от пожара медведь наскочит, чем от него обороняться?

                31

На месте бивака горел костер. На рогульках над пламенем висело ведро, грелась вода. Второе ведро стояло в стороне. Что-то вроде навеса из палатки было сгорожено в стороне. Аркашка лежал, заложив руку за голову.
- Балдеет, сучок драный…Мы там испахались, а он тут позвоночник прямит…Где у тебя, вьюнош, попить можно, дымимся…
Аркашка перевернулся на бок.
- Потушили? А я, нет-нет, да и погляжу, как полыхает на той стороне. Страсть. И жутко, и глядеть не оторвёшься. Красиво.  Ночью, так залюбуешься, наверное. Природная картина Репина «Приехали». Простой воды нет, есть жирная вода, так сказать, мясной бульон, - говоря это, Аркашка, без перехода, приподнялся на вытянутые руки.
- Скалься! Холодной воды подавай. Какая ещё жирная вода? - недовольство слышалось в голосе Облупина. Этот сачок лежал тут, уткнув нос в землю, когда они проявляли чудеса героизма. - Пить хочется.
- В ведро глянь. Другой нет. Ведро воды вскипятил. В болоте остывает. Лунку выкопал, смотреть страшно. Кишат членистоногие. Гнилое место, перебираться отсюда нужно. Без еды две недели можно высидеть, а без воды - каюк…
Мужики заглянули в ведро, вода была чёрного цвета. В ней плавали какие-то мокрицы, чуть ли не головастики.
- Прогрызут пузо насквозь,- согласился Облупин,- а если цедить сквозь зубы? У меня зубы плотно сидят…
- Цеди, или пригоршней отлавливай – один чёрт. Сказали же, сыпь марганцовку в ведро. Марганцовка убивает микробы.
- От неё чернеет вода,- отмахнулся Аркашка. - Сплошное мясо плавает…
- В огне не сгорели, так звери сожрут,- буркнул Мазуля,- чистую воду искать надо. Если за ночь не сгорим, округу исследуем. Соседи где-то рядом, к ним переберёмся. Где там твоё ведро с кипячёной водой? Крупных зверей через марлю отцедим, на закусь сойдут, а мелочь уварилась, бульоном стала. Не то видали…
Вода, которая осталась на донышке опорожненной канистры, привезённая с собой, нагрелась, не утоляла жажду.  Выкопали несколько ямок в болотце. Понаблюдали суету живности.
Мазуля опустил ноги в вырытую ямку с водой.
- Как на берегу Черного моря. Солнце, вода, марево - жарево…Только женщин нет…Курорт.
- Марево! Досидишься, отгрызут в яме ноги, будет тебе жарево.
- Счас бы горькой жидкости и дохлых членистоногих,- пробурчал Мазуля.
- Чего-чего?
- Пиво холодное с раками…
- А змей тут нет? - спросил, поглядывая по сторонам, Облупин. Мужик он был не то что трусоватый, но осторожный. - Заползёт какая-нибудь в спальник, и всё…
- Не боись,- сказал Аркашка,- мне мать рассказывала, как у них на сенокосе змея в рот мужику заползла…Сено на свою корову, разрешали заготовлять всё больше в болотах, а там змей хватает. Скошенную траву вытаскивали на сухое место. Мужик, сосед, болел сильно, толком не ел, худющий, жердина-жердиной стал, с желудком у него не в порядке было. Болел, но коровёнке пропитание готовил. Женщины сели под стожок поесть, а мужик возле кустов лёг. Умаялся так и заснул.
Мать рассказывала: «Гляжу, из травы змейка, небольшая, сантиметров двадцать, шурш, и заползает к мужику на грудь. А тот спит, рот открыт. Кричать, тревожить – укусит. Гляжу, а она в рот, как в норку, юркнула. Через какое-то время вылезла вся в слизи, покрутилась по траве и опять в рот ползёт. Тот спит, ничего не чует. Я баб толкаю. Те глаза выпучили, замерли. Смотрим. Змейка опять вылезла, опять по траве покаталась. И снова в рот. Как третий раз вылезла, тут не выдержали, закричали бабы, палку бросили. Змея уползла. Мужик голову поднял. Довольнёшенек. Поспал. К нему с расспросом, что чуял. Говорит, квас во сне холодный пил. Такой вкусный квас. Так хорошо после него стало. Сказали ему про змею, не поверил. Только после того случая, мужик есть стал, на поправку пошёл. Мать говорила, потолстел, и болезнь отцепилась. Так-то…А то: «Змей боюсь, змей боюсь!» Не змей бояться нужно.
- Что, вьюноши, притихли? Не жаль, что молодость прошла, а жаль, что пенсия не скоро. Вдарим сто граммами по разгильдяйству, чего сидеть. Мы не лишние у бога?! -  Облупин пошарил в вещевом мешке, достал бутылку. Поцеловал её. - У, ты моя, хорошая! Подставляй тару…Однова живём…
- Он думает, один такой умный? - откликнулся Мазуля. - И мы не промах.
- Благодать,- сказал Аркашка, повалился на спину, задрал ноги. - Ни комаров, ни мошки. И пожар потушили. Вы ушли, а я представил, что один кукую на белом свете -  страшно. Никуда ведь не уйдёшь: ни ориентиров, ни звезд, ни троп. Вокруг горит,- ткнул он локтем в сторону болотца. Ветер подует. огонь к нам повернёт. С разбегу перескочит…
- Не перескочит,- сказал Мазуля.
Он натянул сапоги, брякнул коробком спичек. Пошёл в сторону болотца.
- Куда, вьюнош, не находился? - мужики лениво проводили Мазулю взглядами.
Мазуля отмахнулся. У него просела одна нога, потом он проступился ещё раз. Как-то резко осел в мешанину мха и гнили.
- Вот дурила, в огне не сгорел, так в болоте утонет…Чего попёрся? Мазуля, с жизнью играешь!
- Не боись…
- Игнат, вернись,- крикнул Донев. - Утонешь…Вот сволочь!
Мазуля, лавируя между кочками, хватался за тонкие стволы сосёнок, круглую осоку. Выбирая места суше, перебрёл на другую сторону. Видно было, как чиркнул спичкой, бросил её в мох.
- Сдурел?!- оторопело крикнул Виктор, видя, как разгорается пламя. Минуты две-три и потушить его будет невозможно.
- Не исходи на мандраж,- ответил Мазуля.
Он, как полководец, отправивший войско навстречу неприятелю, скрестил руки на груди. Бездумный его поступок ошеломил. Так вот, в безумном порыве, творят и хорошие и плохие дела.
- Встречный огонь. Сейчас он поползёт к большому пламени, тяга туда. Вот мы и обезопасили себя. Чего жалеть?  Что сгорело, то не сгнило.
Прошло, наверное, часа три, прежде чем два пламени соединились. Перед этим огонь хлестнуло вверх. Был как бы хлопок. Какое-то время вился дым. И всё. Чёрное безжизненное пространство. Пепелище с редкими струйками дыма.
Что сгорело, то не сгнило.
               

                32

Полумрак горизонта освещал отблеск далёкого пожара. Ни звона комаров, ни мошки. Беззвёздное небо полосовали вытянутые, похожие на спёкшийся дым, облака. Мужики устали за долгий день. Они показали, что не лишние у бога. Виктор коротал время на коряжине дежурным.
Сидел, сжавшись в комок, обхватив руками колени. От костра шло тепло. Угли шаяли. То темнели, то наливались цветом соломы, покрывались матовой белизной.
В низинке, очерченной, словно тропа, травой, проступала молочная пелена тумана. От костра гарь гляделась не как чёрное безжизненное пространство, а висела над ней сизая взвесь, то ли дыма, то ли испарины. Была до одури тихая пустота.
К боли можно привыкнуть, к тоске, а как привыкнуть к пустоте. Пустота – что-то самое обыкновенное, а самое обыкновенное и есть самое потайное с вывертами, с непонятными устремлениями, с желанием проникнуть в судьбу.
Тишина рождает самое сладостное, самое жуткое из того, что может пригрезиться. Она строит грандиозные планы. Но мечта ничего не добавляет, ни в карман, ни в голову.
Ночь рождает печальную настойчивость вернуться к прошедшим дням.
Нелепей не придумать убить то, чего, в общем-то, и нет.  Время самое незаметное, самое неуловимое. Его не пощупаешь.
Невидим воздух, но он имеет вкус, вес, температуру, его можно подкрасить. Его можно разложить на составляющие. Подсчитано, сколько кислорода, азота, в процентах, в составе. А время? Как можно ценить то, что существует только на циферблате часов, чего как бы и нет?
Времени человеку отпущено с избытком. Оно может тянуться, может спешить, может остановиться. Мгновения бесконечны. В секунду могут уложиться годы и годы. Спишь, ешь, бьёшь баклуши, а время не кончается. Течёт себе где-то сбоку. Тикают эти секунды, минуты, всё помимо тебя.
Сунь палку между шестеренок часов, груду камней навали, стену построй – время будет идти. Беги вперёд, назад, затаись. Есть ты, нет тебя. Одинаковость времени поражает.
Время и человек движутся в разных направлениях. Человек всё время движется к концу, время - к началу. Время человека начинается с нуля.
Душа живёт вечно, а время, сколько бы ты жизней ни начал, отсчёт всегда с нуля.  Даже не с нуля, себя начинаешь помнить лет с трех-четырёх. Значит, четыре года выпадают, отдаются кому-то в залог, для наполнения. Чем?
Другой раз так хочется, чтобы всё стало другим. Спишь, - время замедляется, плохо тебе, - время должно на это реагировать. А как иначе! Зачем оно тогда выдумано? Напоминанием, что ли, укором?
И не только время поражает. А природа? Любование всем? Зачем, вот, спрашивается, человеку позволено любоваться природой? Так ли уж это нужно? Никаких от пустого созерцания приобретений.
Сытости это не добавляет. Легче жить не становится. Природа без человека обойдётся.
Природа себя созерцать не может, вот она и породила человека. С помощью его глаз, сердца, чувства любви, купается в своей красоте. Тебе –то что с этого? Чище, что ли, становишься от любования, целостнее, сердобольнее?
Дурацкую потребность подправить окружающее никто не отменял. Пальцы на ладонях к себе гребут. Всё любовь разрушает, взращивая нелюбовь.
Если природа для созерцания человека породила, почему она позволяет этому нехорошему человеку коверкать себя?
Нет, где-то учёт всему ведётся, косточки на счётах пощёлкивают. Всё учитывается. Когда-то наступит предел.
В тишине невесть что всплывало из глубины бездонности омута. Водоворот крутил, мысли долбили кость черепушки, отступали, исчезали, тонули во мраке, уступали место новым. И так бесконечно. Всё ни о чём.
Навалилось ощущение неспокойствия. Не знаешь, что гнетёт. Это и не усталость. Это льётся откуда-то сверху.
Тучи ли легли на плечи, воздух ли загустел. В короткое мгновение время опустило в глубину бездны, выключив перед этим сознание.
И где носит дремота в это время душу человека. Наверное, где-то высоко вверху болтается душа. Не чувствуешь тяжести, тем более, усталости. Какая может быть, у молодого, усталость? Смех на палке!
Вспомнилась Ольга. Её откровенное предложение себя. Как-то по-деловому. Просто. «Заменить твою Евгению я не заменю, но и не ударю в грязь лицом. Люби меня и ничего не спрашивай. Только не сравнивай».
Минуты стали пронзительными. Все подробности всплыли. И цвет, и свет, и запах, и ощущения. На короткий миг пронзило. И что странно, если бы Виктора в те минуты резали, боль не вспомнилась бы. Страх заменил боль. Страх что-то потерять.
Нет, невозможно перебрать по цепочке все подробности прожитых дней. Какая-нибудь оплошность остановит. Нет праведников. Нет таких, кому за что-то не было бы стыдно.
Между прошлым не одно только время стоит. А ещё и то, что упаковывается слово «судьба». Судьбу редко, когда учитывают.
Ничто не уходит, не растворившись в прошлом. Огонь памяти тлеет. Утешает, что этот огонь привязан ко времени, из-за этого память недолговечна. Память недолговечна, а шрамы в сердце остаются, огонь их запекает.
Терзания души, это тоже шрамы. В шрамах болезни копятся, это жизнь укорачивает.
Размышлению, как усику плюща, зацепиться за что-то надо. Уступ, шероховатость, слово, взгляд, невзначай брошенная фраза. Всё это способствует размышлениям. Это дрожжи размышлений.
Осадок нехороший сохранялся, Евгения, уверовав во что-то, уехала смурой. Такую её из головы не выкинуть.
Воображение услужливо нарисовало ночной костёр, руку на плече, прогулку двоих. Стихи, гитара, прикосновение. Жёлтый песочек, блёклая луна. Укусы комаров.
Если человек глаза прячет, это сразу обдаёт тревожной растерянностью. Плохо, что из разлуки возвращаются днём. Самолёты днём прилетают. При дневном свете выпукло всё видно, и усталость, и припухлость губ, и виноватый взгляд. В сумраке ничего бы и не заметил. Потребности выложить подробности не возникло. Вечерние тени отсветы гасят.
Человек ищет в другом человеке то, чего сам лишён, чем обделён. Запасть должен. Как усик плюща зацепку получить. Маету правдой перебить.
Прогромыхает мимо состав поезда из ряда вагонов правд. На каждом вагоне слово «правда» написано: пионерская, правда, комсомольская, московская, какая-нибудь, козельская. И всё правды! А на последнем вагоне большими буквами написано «Истина».
Прогромыхал поезд с правдами, сотряс воздух. Ну и что?  За последним вагоном истины пыль завихрилась. Правда козельская не стала правдой московской.
Может быть, пока ты был с Ольгой, Евгения тоже, по закону сообщающихся сосудов, это же проделывала? Не на зло, а в унисон…Об этом как-то сразу и не подумалось. Зацепка вырисовалась.
Любая амбарная книга, как бы тщательно ни вёл подсчёт, лжива. Жизнь, она спускает только до поры до времени, потом намёк делает, распознать его должен, а затем, если ничего не понял – бьёт наотмашь. Всё равно куда. Не смотрит.
Неужели так важно было проверить себя, чтобы от нового чувства плясать? Что в этом – сила, равнодушие, обречённость, презрение?
Создалось ощущение, шел да споткнулся. Когда запнёшься, всегда оглянешься посмотреть, обо что зацепился.
Виктор представил, что у него две жены: Евгения и Ольга. Он бы с ними ужился. Ольга, скорее всего, мелким сапом действовала, исподволь плела бы сеть, а Евгения прямолинейна, сгорела бы быстро. Уцелеть и ему, конечно, было бы трудно.
Сон ли такие мысли вызвал, короткое ли забытье, желаемое ли действо. Но что было тревожней всего, так это то, что такие мысли посетили, пускай, даже и во сне.
Виктор никак не мог даже представить себе, как это, прийти и объявить: «Женя, я полюбил другую».
Язык не повернётся прямо сказать. Полюбил или понравилась, легла на сердце, или душа приняла? Есть разница? Конечно, есть!
Бездумно это бросаться словами. А мыслить грязно – это не бездумно?
И почему это правды всегда хочется, когда жизнь более-менее наладилась, когда трудности отступили, когда за кусок хлеба не борешься?
Почему тогда за честность, чистоту хватаешься? Что-то начинает не устраивать? Вагон из того состава с «правдами» оторвался? Вдоль пути откровения высыпались?
Размышляя, Виктор разговаривал и с собой, и с кем-то посторонним, кто в нём «квартировал», но никак не был родственно привязан. Тот чужим совсем не был. Так, хороший знакомый.
В подсознании он обитает, где-то за спиной, в тени скрывается. «Квартирант» был интересным типом. Идеалистом-максималистом. Без откровений, но готовый выкинуть фокус.
Кто скуп на слово, тот не будет сорить за зря. Любить, разлюбить. Просто новых ощущений хочется, всего попробовать. Это никак не предательство. Это от любопытства.               
Жизнь должна быть панорамой. Кто-то так на всё посмотрит, для кого-то поиск новых ощущений, это всё равно как вылазка зверька из норки: выскочил, ухватил чего-то, и назад, в обжитое гнёздышко, пока пролезть в состоянии.
Поиск можно в любую упаковку завернуть. Толку-то. Ступив раз на эту тропу, так и будешь всё новые и новые ощущения искать.
«Он-то будет искать,- неприязненно подумал о «квартиранте» Виктор, о том человеке, с которым постоянно в душе спорил, кому доказывал свою правоту, кому завидовал. - Он и отказаться сумеет, он и через тебя перешагнёт. А ты пережёвывай свои мысли. «Квартирант» просто живёт, пользуется всем. И тем, что ты вымучиваешь, и тем, что лежит на поверхности, и тем, что запрятано от других. Он сжирает».
Научиться бы управлять желанием. Надавил кнопочку, и сразу понял, что этот человек нужен. Жизнь наугад из ящика, в котором хранятся судьбы, выхватила бы шары, сблизила.
Судьба это – конечно, судьба. Ни тени сомнений, ни глупых рассуждений, ни оглядок на кого-то, ничего из этого набора не возникло. Предназначение.
В какой пропорции жизнь предназначения формирует – одному богу известно. Не для удовольствия, не для того, чтобы тешить самолюбие союз создаётся. С готовым багажом каждый приходит. Всё там есть. Хорошее и плохое. И не тишь и гладь в результате, а подводное кипение, водовороты, синяки и шишки.
Вообще, всё в жизни взаимосвязано. Не просто так, а для чего-то. Вот и Ольга, она, может, нужна для того, чтобы по-новому оттенить происходящее. Только в этом случае получается, что она жертва.
Может, она счастлива в своей жертвенности. Ей отводится задача быть фоном. И не нужно на неё смотреть, как на неудачницу. Своё удовольствие она получает.
В детстве Виктор не любил смотреться в зеркало. Ему всё время казалось, что из-за плеча кто-то выглядывает, корчит рожи. Не нравился он сам себе.
Жизнь, которая в стекле зеркала – перевёрнутая. А та, что за амальгамой? Та, куда постоянно хочется заглянуть, куда манит процарапать ногтём щелку для глаза. В щёлке можно подсмотреть будущее, уловить разницу. Та жизнь вызывала большее любопытство, ставила больше вопросов. За той жизнью хорошо бы со стороны понаблюдать, как за жизнью чужого, стороннего человека.
Ни подсказать, ни как-то улучшить, ни изменить что-то в наблюдаемой жизни, Виктор не мог. Наблюдаемую жизнь, и ту, которой жил, сблизить не получалось. Не хватало опыта, знаний. Жизни различались. Домыслить какое-то сближение не представлялось возможным.
Почему так получается, когда чего-то сильно добиваешься, мучаешься, переживаешь, готов всего себя вывернуть, готов пойти на всевозможные уступки, рождаются десятки хитроумных соблазнительных ходов. Ладно бы ещё, после такой надсады, жизнь круто поменялась бы, такого ведь нет. Всё равно за собой тащишь жизненный багаж, свои мысли.
На изломе рельефно всё видится. Мелочи скользят, где-то грудятся в отдалении. Сначала они не привлекают внимание, потом, как иголки у ежа, начинают колоть.
С каким-то остервенением, сладостно, начинаешь ковыряться в мелочах. И то не так, и это не эдак. Морщишь нос. Стремление переделать – не от сильной любви, оно от желания сделать свою жизнь удобной. Удобной, по отношению к другому человеку.
Пусть он будет рядом, но не мешает жить! Слово «пусть» уже предопределяет снисхождение. Когда снисходят, это не то, чтобы унижает, а каплю за каплей добавляет грязи в ощущения. Расширяет трещину непонимания.
«Держит не так ложку, ходит не так, не так, не так». Хочется одинаковости!
Глаз в первую очередь выхватывает несуразицу. И это всё суммируется, откладывается, копится. Не по принципу: сказал – забыл, а по тому ехидненькому положению, когда, пресловутое: «А помнишь?», неприятно царапает, вытаскивает на свет божий из потаённых уголков сберегаемые укоры.
Понимаешь, а сделать с собой ничего не можешь. Ты - это и не ты.
Двое, соединяют свои жизни для того, чтобы отвечать друг за друга. Не ломать через колено в угоду каких-то там призрачных надежд, в силу небесной заданности, которая свела их вместе, (все-таки чудно, что лежит в основе сближения двух?), а чтобы дополнять друг друга.
Любил – смотрел другими глазами…Чьими? Разлюбил – эти чьи-то глаза меркнут, и ты смотришь на всё уже своими глазами? Почему возникают другие слова, из какого сосуда льётся обличение? Ни ты, ни он или она, не изменились, ушло, изменилось, старое ощущение.
Вроде бы, как пропадает то, затмевающее разум, оцепенение, которое застило всё. Что, любовь – оцепенение?
               
                33

Странно, жизнь изменилась. Остался один. Вот и почувствовал эту странность. Виктор потёр лоб, словно хотел таким движением освободить из черепушки, бившиеся мысли о жизни.
В школе рассказывали, сколько человек приходится на квадратный километр территории. Где-то десять человек, где-то ноль целых, ноль десятых. Разве это столь важно? Неуютно из-за того, что родственных душ на твоём километре нет. И на соседнем, и на десятках километров вокруг.
Они, может, и есть, эти родственные души, но попробуй угадать, что за человек бродит в окрестностях. На человеке нет вывески. Нет и указателей на километрах, что этот квадрат твой.
Жаль, что в тундре не расставлены будки телефонов доверия, взять бы и позвонить. О чём говорить? С кем?
И без телефона, стоит закрыть глаза, как посреди лба начинает что-то набухать, в ушах возникает шум. Будто гудят провода, по которым течёт и течёт людская информация. Хорошо бы устройство заиметь, которое шум в слова переделывало бы.
Тишина огромного пространства не давила.
Ноги, как и у всех людей – правая и левая.
Виктор пошевелил пальцами ступней. Горел костёр. Портянки и носки, развешанные для просушки, давно высохли. Было тихо.
Ему показалось, что такая тишина когда-то окружала. Вспомнить только не получалось, где он вот так сидел, с какими мыслями. Отдалённый шелест шёл со стороны пожара. Ни ночная птаха не вскрикнет, сколько их погорело на гнёздах, ни живность не прошуршит в траве.
Что привело его в Кутоган? Именно сюда! Таким вопросом он когда-то донимал Ивана Чербаева. Теперь и не вспомнить ответ. Отмахнулся Иван. Где теперь Иван? Уехал.
Хорошо было бы встретиться. Дружно жили…Тоже вот закавыка: одних людей никак не забыть, чего их помнить - они ничего особенного для тебя не сделали. А кто-то, нужнее-нужным был, время прошло – стёрла их память. И тех, и тех, для чего-то жизнь подставляла.
Все для чего-то. Может быть, и от меня какой-то прок есть,- подумал Виктор. - Тоже кто-то вспоминает. Воспоминания – это перекрёстный интерес.
Всё-таки, не до конца проясненный вопрос, проявляется из воздуха, пишется светящейся краской, возникает перед глазами. «Что тебя привело в Кутоган?»
Мог, мог оказаться в другом месте. Вещички в аэропорту мужики оставили, экспедитор отговаривал, а нет, влекло настырно именно сюда…Почему? Чутьё вело?
Чутьё?! Трус! Берёгся возле мужиков. В группе легче уцелеть! Но ведь с берега шёл один! Не побоялся.
Менять ничего не захотел, вот и пошёл. Эгоист. Удобно тебе так. Шёл туда, где ждали. Судьба вела. И теперь… Евгения…Ради неё ехал сюда.
Не противился судьбе… Правильно… Чтобы выжить и жить… Откуда-то знал, что встретишь Евгению.  Она - единственна, часть тебя. Без неё ты - ничто.
Может так быть? Может! Не только может, есть! Боишься признаться.
Евгения сильнее. Предназначение, сопротивляться которому бесполезно. Всё по закону небесной механики. Что-то притягивается, что-то отталкивается. Есть в женщине такое, чего у тебя нет.
Дурь. Что-то такое,- оно не узел агрегата. С одной машины на другую просто так не переставить. И новым с ходу не заменить.
 Мысль про машину, что какой-то агрегат надо менять, вызвала усмешку. Чего-чего, а водитель из Виктора никакой. Нагрузить его машину – это да, а менять что-то – механика надо найти.
Евгения – предназначение. Для чего? Как на это ответить? Почему жизнь, нет-нет, да и воткнёт шпильку. Подбросила Ольгу… Для чего? Для сравнения? Для укора? Пограничный столб – там Родина, там - заграница? Чтобы жизнь разнообразить? Может возможность выбора, для сравнения?  Зачем?
Всё странно. Евгения была не его. Почему она вначале досталась Семёну? Почему она для него вехой не стала? Тоже себя искала? Время виновато?! Она в своём времени жила, я в своём.
Чтобы заполучить важное для себя, опыта набраться нужно. Порог перешагнуть требуется. Смирять себя научиться.
Плыви по течению, подгребай к себе всё, что окажется рядом, что рука сумеет ухватить. Вдруг, да и попадётся золотая рыбка. Как когда-то говорил Иван Чербаев: «Было бы болото, а черти будут!»
Евгения была чужая жена. Я в глазах других сделал глупость, увёл чужую жену. Не думал, чем всё закончится.
Выплыл на стремнину, а жизнь и есть стремнина, лишь бы доплыть. К какому берегу прибьёт, на каком километре пороги и перекаты, где какой камень из воды торчит… Безрассудство движет.
Безрассудство или бессовестность подвигли на поступок. Подумаешь и поразишься тому, что успел наворочать. Никого не убил, не предал, не стал притчей во языцех, не дебошир, не хулиган, не завзятый алкаш.  Передовой бригадир! Но поступки, поступки!
Год назад, ещё при старом начальнике управления, кран РДК забрали на более важный объект, лишили бригаду заработка. Пошли разбираться в контору. Начальник что-то искал в столе, ворошил бумаги. Паузу выдерживал. Виктор тогда и ляпнул. «Сидите под портретом Ленина, а Ленин ходоков выслушивал незамедлительно»
- Штаны научись застёгивать. С подпоркой ходишь,- услышал в ответ. – Тоже мне, толкует тут о Ленине…Понимаешь…
Взгляд, каким его окинул начальник, был более чем красноречив.
Завзятому алкашу многое с рук сходит, чего с него взять, опустился человек. Слаб. Слабых жалеют, презирают, а «странный» всегда под пристальным надзором, он не такой. Ждут от него выходку. Повода не даёшь так думать – так это, и вообще, странно.
Краем бы глаза заглянуть в амбарную книгу на небесах, в которой прописаны жизни… Всё читать не стоит, но узнать, ради чего всё, хотелось бы…
Неужели, человек только и живёт, чтобы, в конце концов, узнать результат своей жизни. Так итог он не сам подводит. Зачем этот итог, если тебя уже нет?
Женщина… Чувствовала ли Евгения его состояние? Наверное, чувствовала. Другой раз Виктор ловил на себе взгляд Евгении, не то чтобы удивлённый, а какой-то вопросительный. Будто и она ломала голову над мучившей её проблемой.
Не может женщина не улавливать беспокойство. Задурить любовью её можно на короткое время, а потом она начинает томиться в ожидании чуда. Так что, нечего обольщаться.
 Жена чувствовала, но не говорила. Это было связано, скорее всего, с тем, что обожглась на молоке, теперь дула на воду. Приноровилась, приспособилась.
Невольно возникала мысль, а любит ли его Евгения, или он всего лишь опора для неё, как перила на мостике?
Был бы Виктор безразличен, Евгения не делилась всем, не передавала бы свои впечатления, не рассказывала бы, что видела, что чувствовала. Замечания её всегда тонкие, комментарии умные. Виктор многое черпал из этого. Но… Возникало ощущение, что жена недоговаривала. Остерегалась грузить его своими проблемами. Грусть недосказанности отдаляла её. Чужела в такие минуты жена.
Слой за слоем, как шелуха лука, все напластования отпадали, оголялась суть. Не пропадало смутное беспокойство. Отношения нужно выстраивать на чём-то ином.
Что это может быть – иное? Много денег? Женщины падки на деньги…  Евгения на деньги не жадная. Дом? Ну, получит лет через пять квартиру, не особняк, конечно. Окружить особой заботой? Как это? Заботой – это, что ли, целовать ручку, предугадывать желания, сдувать соринки, водить в театры? Не научен. Не в вагоне жить тогда нужно.
Другой раз думал, что вывернуться из ненормальности ситуации можно лишь перетерпев, перестрадав. Страдание и счастье уравновешивают сами себя.
Со страданием, что это такое, в общем, было понятно. А вот счастье – над этим нужно думать и думать.
Не худо бы перенести какое-нибудь суровое испытание, такое, чтобы небо с овчинку показалось. Что, хочешь, чтобы ожерелье жизни порвалось? Хочешь, обдирая в кровь коленки, ползать, собирать, бусинка к бусинке, рассыпавшуюся жизнь? Осознавая, что главная бусинка из ожерелья закатилась, а без неё померк свет? Сознание всего этого не несло облегчение.
Чёрные полосы таких рассуждений были короткими. Всё выглядело бесцветным, бесформенным. Под определение слов «хорошо» или «плохо» это не попадало. Всё было промежуточным.
Но потом, как всегда, светлел горизонт. Отодвигалось ощущение конца. И как выход, приходило решение, что всю маету можно разом отбросить, стоит лишь уехать из Кутогана. Начать новую жизнь на новом месте.
На новом месте прошлое обязательно отступит. Не нужно будет притворяться. Притворство отбивает вкус ко всему: друзьям, работе, месту, где живёшь.
По крайней мере, прекратишь ждать. Когда ждёшь, со всех сторон подстерегает опасность. Цепляться ни за что нельзя.
Это были его ощущения. Мнительность не давала покоя. А, что бы случилось, если бы они разъехались с Евгенией? Что в этом случае произошло бы с миром? Рухнул бы? На место Евгении он принял бы другую женщину?
Если такие мысли возникали, то ненормальность лежала как бы на поверхности. Может, ненормальность как раз и залог их постоянства?
В рассуждении наступала заминка. Насмешка кривила губы. Снова возникала мысль, что судьба спускает всё до времени, даже такие рассуждения, попускает, чтобы ударить больнее. Целого ничего не остаётся, раскаяние разъедает.
И не раз, и не два возникало желание как-то попытаться описать то, что с ним происходит. Все эти дурацкие мысли, весь сумбур в голове, хаос из мыслей, картинки видений. Может, для этого и нужна Евгения?
Он уехал бы. Может, она бы уехала. Ну и что? Все остались бы при своих интересах. Это однозначно.
С чего возникали такие мысли, Виктор не знал. Он их боялся, гнал. Они лишали уверенности.  В глубине души копилась горечь. Щемящая потребность видеть жену, ощущать, что она постоянно присутствует в его мыслях, крепла.
Виктору всё время казалось, что он находится под перекрёстным пристальным наблюдением окружавших его людей. К нему присматриваются, будто хотят уличить в чём-то непристойном. Это проделывается исподтишка. Значит, есть в нём что-то непристойное. Значит, есть то, что вызывает любопытство. Предчувствие всегда волнует.
Время от времени возникало бремя какой-то тягомотины, неловкой принуждённости. Виктор боялся насмешки. Легко можно пережить ругань, непонимание, даже отчуждение, а вот насмешка страшила.
Вроде бы женатый человек, но женатый без свадьбы. Сбежались, штампом не увековечил брак. В любой гостинице на них смотрели, как на любовников. Осуждающе на Евгению, снисходительно на него. Чего, мол, мужика за собой тащит, когда их – пруд пруди! Свистни – прибегут. Тем более, к смазливой.
Да, они связались. Сошлись для того, чтобы лечь вместе в кровать. Влечение этим кончается.
Как бы ни распинались, какие бы слова ни произносились, а общность постелью проверяется. Для этого в основном сходятся люди, искус непреодолим…

                34

Любовь - кость, брошенная двум голодным, вместе гложут, кто-то торопится, слишком усердствует, кто-то расчётлив. Потерлись, и становится понятным очевидное – нужно продолжать совместное проживание или нет.
Может быть, затуманивание рассудка в так называемый «медовый месяц» и есть представленная кем-то возможность притирки?
Евгения пришла с чемоданом в одной руке и Сашкой в другой. Нет, Сашка шёл впереди.
- Примешь, не выгонишь? - сказала Евгения. - Ну, вот…
Поставила чемодан, держась за ручку двери, остановилась. И Сашка замер. Из-под лобья смотрел.
- Мы у тебя жить теперь будем,- сказал он.
Помнится, от такого заявления смятение возникло. На короткий миг, сверху донизу волна прошлась по телу. Волна предчувствия. Как? Что? Зачем? Потом радость. Слова пропали.
- Если не так что, ты скажи сразу,- проговорила Евгения. -  Сомнения, какие, есть, выкладывай, не таи. Один ли раз быть битой, или несколько раз… Не примешь, уедем мы…Пойдем в тундру, и замёрзнем…
«Пойдем в тундру, и замёрзнем». Когда так говорят, выбора нет. «Если ты такой хороший был на словах – принимай, какие мы есть».
Говорить – это одно, а сделать…Виктор уловил в поведении Евгении виноватость, смущение. Поведение побитой собаки. «Ты вот меня побил за то, что я натворила, а я все равно тебя люблю, и буду любить. Делай со мной всё, что хочешь». Вместе с тем, чувствовалась покорная настороженность.
Виктор тогда не пытался понять женщину. Что она чувствовала, что переживала, какие сомнения её грызли.  Наверняка, не просто было переступить через себя. Принимала решение не только за себя, но и за Сашку.
Ведь, «хуже, чем есть, не будет», ведь не это двигало ею в тот момент…Ну, а если бы даже и это? Собрала чемодан, взяла за руку Сашку, закрыла дверь, сделала первый шаг в неизвестность… Защемило сердце. Страшит не неизвестность, а первый шаг к ней.
Наверняка, появилась мысль, что же я делаю? Каких усилий стоило затолкать ту, раздирающую мысль, подальше, вглубь. И опять Виктор вернулся в своих размышлениях к тому, что когда женщина уступает, когда отдалась, переспишь с ней, она переходит какую-то грань, переступает через какой-то порог, после которого, для неё, кажется, нет ничего запретного. Почему? До какого момента запрет и сомнения действуют?
Поставила чемодан на пол Евгения и заплакала. У неё некрасиво выпятилась дрожащая нижняя губа, и, прижатые к груди от невероятного усилия руки, чуть заметно тряслись. Этот миг долго стоял перед глазами. Миг падения, миг взлёта. Не возникло безрассудного стремления кидаться, сломя голову, в объятия друг друга. Время остановилось.
В тот момент и мысли не возникло, чтобы оттолкнуть. Ни о каких-то возражениях и речи не могло быть. Он сам предлагал жить совместно. Предлагал, идти до конца. Падаешь, так падай до дна, падай в пустоту. И в пустоте, наверное, есть свое дно. Для каждого есть свой уровень, глубина. ощущение.
Поставлен штамп в паспорте или не поставлен, значения в этом большого нет. Принял решение, внутренне принял, неси ответственность. Виктора не волновало, что думали другие. Но весы подсознания, на которых происходила оценка, чашку с предостережением опустили ниже. Подсознание оставляло возможность для уловки.
Лукавый, который находится за левым плечом, посмеивался.
Странность за собой замечал – назвать жену по имени в компании было трудно. Как-то обходил, увиливал произносить имя вслух. Жень, Женьк, Женюня. Официально – Фёдоровна.
«Моя» - в этом слове было всё.
Про себя называл Евгения. Нисколько не отгораживаясь, а как бы возвышал.
Они разговаривали между собой мало. Не то чтобы нечего было сказать, а понимание какое-то возникло сразу. Просить не надо было, с полу взгляда всё становилось ясным.
Виктор несколько раз слышал в свой адрес, разговаривая с Евгенией, женщины называли его: «Молчун. Твой молчун».
Для любой женщины подвешенное состояние - неопределённость. Женщине ясность во всём нужна. Ни то, ни сё предопределяло половинчатость.
Безысходность бросила их в объятия друг друга.
Ощущение тупика, впереди просвета нет, так любое послабление, любой намёк, взгляд по-особому, всё это рождает надежду. Надежда закупоривает трезвость восприятия.
Слабостью зовётся состояние, когда нет сил переносить одиночество. Даже не потребность, это – чёрт-те что, возникает потребность переложить на кого-то свои проблемы. Так выплывать из житейской бури безопаснее
Водоворот жизни крутит, сбивает комком. Меняется режим. Из вихреобразного, ломотно-безжалостного, с неопределенностью, с тягой к удобствам, он в один момент формирует шаткую устойчивость.
Внешне, всё хорошо: сглаживаются острые углы, на время притупляется обида, снисходительность появляется, выборочно, с некой рассудительностью, оцениваешь события.
Но ведь ничто никуда не исчезло. Всё затаилось до времени. Всё пережидает. Где-то нарастает та капля, последняя капля, которая опять переполнит.
Перебирая мысленно произошедшее с ним за последнее время, Виктор никак не мог отделаться от мысли, что не хватает ему чего-то. Чего, он не знал, но «это» близко. Стоит пошарить вокруг глазами, протянуть руку. Тянул, только пальцы хватали пустоту.
Никак не удавалось определиться, прибиться к одному берегу, понять, что, в конце концов, нужно.
Как кусок дерьма плыву по реке-жизни,- думал Виктор. Пугала раздвоенность. Он, по сути, топляк. Дерево, плывущее по воде, большая часть которого скрыто водой. Торчит лишь часть макушки. Комель всегда елозит по дну. Не дай бог кому-то наскочить на такую преграду – утонет.
Оправдаться, свалить можно всё на Динару. Она вбила гвоздь маеты. Как же, знаменитость предсказала!
Быть или казаться, большая разница. Готовности нет знаменитым стать. И купаться в счастье не получается. Правильно, нужно было родиться в нужном месте, иметь определенного типа родителей, деньги нужны, много денег, поддержка со стороны, везение, улыбка фортуны – целый набор.
Отсутствие всего одного элемента из этого набора, и – прощай. Нет из того набора ничего. Нет. И не предвидится.
А для чего же помнится предсказание? Зачем держишь конец нитки из клубка хитросплетений? Чёртово подсознание. Хорошо тому, кому – «всё до лампочки».
Появление Евгении, конечно же,- благо. Она давала возможность окунаться в ничегонеделание, предаваться мечтам, строить иллюзорные замки. Будь кто-то другая, давно нагрузила бы проблемами, занялась выяснением отношений. Одними разговорами о деньгах с ума свела. Тыкала бы, как кота тычут мордочкой в оставленную им лужу, в те или иные неясности.
В их спарке нет ни ведомого, ни ведущего. Каждый не ущемлён. Самостоятелен. Каждый из ситуации пытается найти выход.
Удивительная женщина. А ты и рад, взвалил на неё всё. И ещё добавляешь… Вот Ольга…
Что, Ольга?!Ну, было. Раззадорила. Но душу она не согрела. Он не строил с ней далеко идущих планов. Прошёлся по огороду, там сорвал, там перехватил. Может, в этом коварство и злонамеренность, желания причинить боль, чтобы себя возвысить? Ничем не лучше других.
Евгения тоже непонятной становится. Отдаляется, молчит. Замолчишь. Когда сюрприз преподнесён.
Все мы, не поймёшь, какие. Сам в этом виноват. Мысленная женщина, когда о ней думаешь, она в сто раз дороже. Её можно расщепить на сотню составляющих, и каждому кусочку найти своё объяснение. Может, из-за этого, другой раз, и хочется вставить шпильку, хочется распахнуть женскую душу до конца.
Если так думать, то стоит ли жить с женщиной, которую хочется расщепить? Отщепленный кусок не нанижешь, как шашлык, на шампур. Кусок без места вполне перехватит кто.
Чтобы сбрендить, ума много не надо. Мозги набекрень, и пошла улица круги выделывать. Подтолкнуть охотников много. На сковородке с картошкой вилкой нацеливаешь на тот кусок, который приглянулся. Каждый свой кусочек высматривает.
Хорошо, когда женщина тебя удерживает, и твои, и её зубья шестерёнок, которые крутят души, плотно заходят друг за друга.
И мысли не возникало, чтобы делить Евгению с кем-то. Она моя,- думал Виктор.
У любого свой потолок. Выше головы не прыгнуть.
Сидишь вот так, думаешь ни о чём, мысли скачут. Зла нет. Будто бьёшь прутом по луже. Рябь поднимается, гребешки волн утыкаются в берега, глохнут. Воду легко баламутить, а жизнь?
Если сравнить человеческую жизнь с апельсином. Дольки – это куски жизни. Одна долька испортилась, это не значит, что весь апельсин выбрасывать нужно. Отщипни то, что тебе не нравится. У половинки – вкус же тот.
Почему в человеческой жизни не так? Не то, что дольку, кроху выбросить нельзя. Ничего без боли вычленить нельзя. С кровью рвать приходится.
Зажмурить глаза и перешагнуть – не выходит. Сравнение с апельсином не выдерживает критики. Хотя, выброшенное, только в мозгу останется, и нигде больше.
Ничегонеделание, рождает пустоту. Это только, кажется, что ты – себе хозяин.
На всё хочется найти ответ. В этом загадка. Евгения тоже загадка. Поставь тысячу раскрасавиц женщин, выбор бы пал на Евгению.  Судьба.
Нет, какая-то женщина могла бы задурить голову, пустился бы с нею во все тяжкие, может быть, и с не одной, но отрезвление наступило бы. Через месяц, через год, всё равно наступило бы.
Не хорошо обсоском быть.
Владеть красивым телом, всё равно, что владеть небом. На небе не застолбишь участок, не скажешь, что он твой. Границ там нет. Красивая женщина - участок без границ. Твоя она и не твоя.
Мужики свой неудачный выбор объясняют тем, что сознание помутилось. Наваждением, собственной глупостью, умением женщин расставить сети. Расчётливы они, минутную прихоть схватывают.
Минутная прихоть растягивается на целую жизнь. Что связывает? Детьми женщина привязывает, обещанием блаженства, угрозами разоблачения.
Клюют мужики из подсунутого блюдечка пригоршню зерна.
Виктор в своём выборе видел только одно – предназначение. Имеет ли в своей основе предназначение любовь, Виктор не знал. В этом была тайна.
Жалеть не жалел, но избавиться от ощущения какой-то потери не мог. Смутно роилась мысль. Что это такое жить без любви, что её заменяет?
Равнозначна ли замена: любовь – деньги, любовь – уважение; жалость и привязанность? Опять что-то неопределённое, вроде привычки. Привычка постепенно формируется. Что-то всё равно первее первого есть.
Что такое любовь? Рассуждение об этом слишком холодно, отстранённо. Попытки разложить по полочкам, они оправдания самого себя. Когда в чём-то неуверен, всегда оправдываешься.
Получалось, что он, как бы, в изменившихся условиях, ищет новые способы существования, он должен уцелеть. А жена? Как себя чувствует в этой странной любви Евгения? Подлаживается ли она к нему, пытается ли выстроить особые взаимоотношения, разгорается ли любовью или получила разочарование? Её переживания были далеки.
Внешне всё хорошо. Бремя неизвестности, такое невыносимое, как его обыкновенный человек и выносит, это уму непостижимо, пока не сильно угнетало.
Он прилип, как ракушка, к днищу корабля, и плывёт себе. Изредка прожигает мыслью, что, время от времени, хорошо бы менять корабли. С одного, на другой, на третий.
Разный комфорт, разный уровень обслуживания, разная скорость. Вероятность сравнивать появилась бы. Начни сравнивать, так и покатишься. Одним хотением процесс не остановить.
               
                35

Пять лет назад, совсем недавно, Виктор получил из дому то, так ожидаемое, письмо. Все эти годы он о нём помнил. Одно из немногих писем, которые пришли за всё время, пока он живёт в Кутогане.
Что, правда, то, правда, он долго тянул с сообщением, что сошёлся с женщиной. Не то чтобы боялся получить головомойку за своё скоропалительное решение, а просто не знал, какими словами, как в письме обсказать случившееся.
Не будешь же на бумаге выкладывать, что увидел в аэропорту женщину, что потом встретил эту женщину в Кутогане. После трех-четырех мимолетных встреч, всё и началось.
Евгения заставила написать письмо, чуть ли не силой всучила в руки ручку и бумагу. Родилось вымученное послание. На него и пришёл ответ от матери.
Были расспросы и поздравления, уместившиеся на одной страничке тетрадного листа, были и перечисления, кто и куда из его одноклассников поступил учиться. Обида в строчках сквозила. Об ней не было написано ни одного слова, но Виктор это почувствовал.
Недовольство было не им, хотя мать в письме обращалась только к нему, недоумение касались Евгении. Откуда она взялась? Сосланная, вербованная? Кто она? Мать не то чтобы пыталась понять, как это, её любимого сыночка, на которого она надеялась, будущее которого видела, чуть ли не директором школы, мог им стать, если бы не бросил работу в школе, облапошила какая-то аферистка.
 Как она могла! Как допустила до себя, как позволила…Недоумение матери, недовольство по поводу того, что случилось, её надежды, связанные с ним, рухнули.
И не сам Виктор женился, добивался, а его затащили, чуть ли не за шиворот, в чужую постель. Опытная бабёнка попалась, окрутила, поставила перед фактом. Пройдоха, одним словом.
Нет, мать такими словами, как «пройдоха», «окрутила», не сыпала, но их не трудно было домыслить. Он ведь написал, «мы живём».
В какой-то мере запоздало письмо.
«Вот к чему приводит необдуманное решение ехать из дому. Вот во что выливается маета. Позабыл про свои уверения, что будешь готовиться в институт. А теперь, раз связался с проходимкой, какой разговор можно вести про учебу. На хлеб зарабатывать нужно».
И не год, и не два прошло с тех пор. Всё утряслось. Может, обида в уголочке и лежит, смердит себе потихоньку, отравляет воздух. Может быть…
Евгения, прочитав ответ, отвергнутая, такая мысль пришла в первый момент, не подала виду. Ей не безразлично чужое мнение. От прочтения письма грусть породила раздумья.
Письмо, с сообщением о своей женитьбе, нужно было писать иначе. «Женился. Теперь не один. У нас всё хорошо. Приедем, оцените мой выбор…».
Какое к чёрту, «оцените», зачем оно? «Оцените!»
Глядя в бумагу, чего только не взбредёт в голову. Между строк такое можно прочесть-выдумать, так себя завести, так накрутить, настропалить, что поневоле о тупике подумаешь.
Лучше, конечно, было бы дождаться отпуска и нагрянуть в гости. Когда глаза в глаза, оно как-то сразу отметает всё наносное. Там мгновения решают.
«Если они не примут меня,- сказала Евгения,- я не буду в обиде. Такова судьба. Я б тоже на сто раз подумала, прежде чем решилась…Надо было мне уехать».
После этих слов мелькнула мысль: «Ну и уехала б! Чего не уехала?»
 А вот если бы он не принял тогда Евгению, если допустить такое. Не открыл бы дверь, или что ещё хуже, глядя цинично в глаза, объявил бы, что между ними всё кончено. Представить такое на момент. А дальше что? Как бы жил?
А как бы она? Как бы мир себя чувствовал? Изменилось бы хоть что-то? Короткий миг решает всё. Плевать, что подготовка к этому мгновению длится годами. И решимость, и одержимость, и безрассудство зреют медленно.

Мысль о том, что он не открыл бы дверь Евгении, показалась чудовищной. Даже если бы и не открыл, всё равно искал бы её потом. Теперь он в этом был уверен.
Тогда решение принималось на уровне подсознания, интуицией, теперь думано-передумано обо всём.
Евгения нужна. Нужна как точка опоры. Архимед хотел заполучить точку опоры, чтобы перевернуть земной шар, а тебе зачем точка опоры? Что такое переворачивать надумал?
Евгения ждёт, что начнёшь говорить про любовь. Часто спрашивает: «Как ты меня любишь? Очень, очень?»
Спрашивает, а сама мучительно копается в себе, пытаясь найти подтверждение, что поступила правильно.
Вторая жена – заплатка. Очередной партнер - ступенька крыльца, ведущая, не то вверх, не то вниз. Чаще вниз.
Как ни пыжься, а всё отплакивается один раз. Любое несправедливое обвинение несёт боль.
Одно дело шагнуть сразу за порог в траву, почувствовать холодок земли, щекотное прикосновение. Совсем не то - топтаться на скрипучих досках. Хотя, кому как. И здесь есть преимущества, сырости нет, ломота костям не передастся, можно сесть и посидеть. Посмотреть на закат, или встретить восход. Грустно, только, отчего-то бывает, сидя на досках.
Думалось, Евгения для него переходное звено в какую-то новую жизнь. А он – не иначе, как причина и катализатор охлаждения её с мужем. Последняя капля.
Последняя капля вкуса не имеет. Она лишь создаёт ощущение, поддерживает иллюзию значимости. Какое тут, не любила – разлюбила. Смысл должен быть во всём. Чтобы развод был не так болезнен, чтобы заполнить промежуток. Чтоб не возникло пустоты.
Прислониться нужно было. Почему теперь думается, что Евгения не имела первоначальной мысли долго с ним жить. Сколько поживётся. Хоть минуточку, хоть годок, миг – да в ладу с собой.
А ты, что, как-то по-другому думал? Женщину - кто пожалеет, тот и владеет. Приязнь не проистекает из родства душ.
Виктор размышлял зло. Евгения, как препарируемая им лягушка. Не жалко и интересно. Он узнавал жизнь. Он открывался в жизни.
Всё предопределено. Как-то не думалось, что не всякий поймёт язык недоговоренности и умалчивания. Проглотит, смолчит. Наивно полагать, что любые запутанные отношения можно распутать одной-двумя уместными фразами.
Для жены он - «мой милый ворчун». Может быть, потому что оставляла какую-то долю невыясненности. И сама распахивалась не полностью.
Несерьёзно чужое мнение. Несходство характерами - это теперь топорщилось и мешало, заставляло более пристально вглядываться, определять отношение. А определяться трудно. Попробуй угнездиться на сучке, который колышется, тонок и на любые твои движения подозрительно откликается.
Со стороны Евгении не было видимых долгих мучительных переживаний. Позвали – пошла. Шагнуть в новое, всё равно, что шагнуть в зазеркалье. А то, что до последнего тянула, колебалась, всё хотела переговорить с мужем, (о чём говорить?), что-то выгадать, так это от неуверенности, от боязни потерять.
Ведь, наверное, когда живёшь и тяготишься, и хочется пересмотреть дешевизну отношений. Отношений нет, есть купля-продажа. Предлагая себя, покупаешь удовольствия, не стремясь переплатить.
Совсем не то, когда поддаёшься минутной слабости, при которой сомлеешь, но не вкладываешь в происходящее сердце.
В любви ничего выторговать нельзя. Двойственность, хочется и колется – именно, такое положение, было, кажется, у Евгении в последние дни. Хочется изменить свою жизнь, а думы, что не было бы от этого хуже, глушили все побуждения. И они пересиливали до самого последнего момента.
Может быть, она и пошла навстречу любви-домогательству Виктора, уступила, из-за того, что ей стало безразлично сохранять себя. Раз решила уехать, просто хотела увезти новые ощущения. Может так быть? Может! Но такое происходит, когда полностью разуверишься во всём. Когда стоишь на краю пропасти.
Когда терять нечего, когда живёшь с ощущением края жизни, можно и пуститься во все тяжкие. Назло. А уступив, понимаешь, что возврата нет.
Виктор подчас думал о Евгении не как о человеке, с которым связал свою судьбу, а как, о соседке, попутчице, некой героини, про которую читает толстенную книгу.
Её жизнь захватывала, настолько интересной казалась, что хотелось всё больше и больше знать, одну за другой торопливо пролистнуть страницы, понять, что там накрутил автор.
Он листал страницы туда-сюда. То, что открывал, давало пищу его размышлениям. Это ни в коей мере не принижало и не разбивало своеобразной привязанности к жене.
Понимал, нет, он не понимал, а жил с ощущением, что всё, что происходит с ним, кем-то предопределено. Он не виноват в том, что любит (это слово он мог произносить только про себя), как-то не так, как понимают это другие, не по – книжному, он не любил - жалел. Жалел - щемящий осадок оставляло. Сказать «люблю», всё равно, что дерево в выкопанную ямку посадить.
Ему было жалко Евгению. У неё жизнь с самого начала шла кавардаком. Жалко было себя.  Жалко было Сашку.
Евгения сто раз на дню могла говорить: «Люблю. Люблю!» Повторяла, словно убеждала сама себя. А он не убеждал. Ему незачем это было делать. От мужика все ждут поступка.

                36

Как ни бился над вопросом, почему их сразу потянуло друг к дружке, без раздумий, без оглядок на окружающее, Виктор не мог ответить на это. Так получилось. Кому-то было нужно.
Не было метаний, тоски по несбывшемуся. Не было перекладывания шаров на весах, до грамма учитывающих, что выгодно. Если и возникали вопросы: «Как жить? На что?», они подразумевали, что всё как-то само собой образумится. И крыша над головой будет, и денег они заработают, чтобы быть независимыми.
Выходило, они, как по специально проложенной для них дороге, двигались навстречу друг дружке. Без остановок, без уходов в сторону, без сомнений.
Двигались по заданному кем-то курсу. Приезд в Кутоган был кем-то предопределён. А раз так, то, что случилось, оно всё равно должно было произойти. Сегодня, завтра, через год, здесь ли, в другом месте. Чем дальше отодвигался бы этот момент, тем с большей скоростью развивались бы события.
Просто, думал Виктор, я поздно родился. Просто, она рано вышла замуж. Предназначены друг для друга, и неважно, что по этому поводу думают другие.
Виктор представил мать, как она, читая письмо, поджала губы. Села перед этим на табурет у стола возле кухонного окна. Школьником, балуясь, между рамами поджог вату горящей свечкой из пластилина, чуть не спалил дом. Уставилась отрешённо в стекло, не видящими глазами. В такие моменты, он знал, само собой получается заглянуть в запредельность, куда в обычное время нет доступа. И не важно, что тебя окружает в этот момент. Оставшись один на один с собой, дальше и глубже видишь.
Виктор настолько ясно представил обстановку кухни, с большой печью, загнеткой, задернутой занавеской, что на груди и спине почувствовал шершавость стены узкого пространства между печкой и стеной. В этой узкой щели он спасался от ремня бабушки, когда слишком шалил.
Сейчас бы взмыть в воздух и оказаться там. Минутку посидеть за столом. Лучше перед открытой дверцей печурки. Потрескивают дрова, шают угли. Пахнет дымком.
Со стены, из угла, с иконы на тебя смотрит Бог.
Придёшь, бывало, зимой с улицы, штаны заледенели на коленях, рукавицы все в снегу. Пуговицы на пальтишке нет сил расстегнуть. Сразу на печь лезешь. Отогреваясь на печи, Виктор любил рассматривать тусклый лик образа на иконе. Лежишь головой на тёплых валенках, грызёшь сухарь, в мешочке в печурке их полно, одна рука под головой, нога упирается в потолок, а из сумрака, не то осуждающе за беззаботность, не то поощрительно, смотрит Бог.   
Вязанки лука на стене. В подпечье что-то шуршит. Виктор несколько раз просовывался туда до половины. Таинственна темнота в подпечье.  Домовой, говорили, там живёт. Он шуршит.
Крашеный охрой пол. Маленький холодильник. Стол, громоздкий, с обрезанной столешницей, иначе он не помещался в простенок возле окна. Хорошо бы сейчас оказаться на кухне.
 От слишком очевидного видения, Виктор поёрзал на коряге. 
Мать, наверняка, долго сидела молча, прежде чем открыла конверт. Держала перед собой письмо. Потом положила его на клеёнку, разгладила. Уставилась в стекло, будто хотела за стеклом рассмотреть их всех: его, Евгению, Сашку.
 Может, мать раскинула карты. Раскладывала, когда становилось невмоготу, когда хотела найти подтверждение каким-то своим выводам.
 Другой раз, то, что она видела в картах, подтверждалось. Письмо, нагаданное, приходило, гости приезжали.
Мать, конечно, не побежала с письмом по соседям, чтобы поделиться случившимся, не стала жаловаться на него, Виктора, совершившего безрассудный поступок. Мать всего лишь какое-то время просидела молча, покивала головой в такт каким-то своим мыслям. Всплакнула или нет, Виктор ни разу не видел её плачущей. Виктор на сто процентов был уверен, что она и отцу не сказала про свои мысли. Лишь протянула письмо, да сказала, как всегда говорила:
- Вот, письмо пришло. Ты почитай, что он пишет…
- Живой?! Работает,- наверное, сказал на это отец. - Ну, так что ж…Положи, сейчас прочитаю…
Повезло с родителями. Не зануды достались. Ни нравоучений, ни нотаций. Доверяли. Время такое было, воспитывала улица, друзья, книги. Мать могла, вгорячах, замахнуться полотенцем, могла в разговоре сослаться на кого-то, ткнуть пальцем в затылок. В школьный дневник редко заглядывала. Отец, он вообще в тетради не заглядывал.
Насколько Виктор помнил, сильно лупили его всего два раза. Первый раз лупка была из-за того, что он решил отправиться в путешествие. Шестилетка. Дёрнуло уйти на вокзал, и попытался сесть в поезд. Возле вагона отец и изловил.
Намечалась лупка, когда пришла соседка, Киселиха, начала жаловаться, что ребята яблони обтрясли.
«И ваши мальцы были. Я уж кричала-кричала. Яблоки ещё зелёные. Убежали».
Виктора спасло от расправы то, что у него на ягодице большой чирей сидел. Пожалели его. А брат получил дозу…
Как-то с другом, сопливым Юркой Русаковым, нашли замёрзшего котёнка и повезли его на саночках, на кладбище хоронить. Виктор шёл впереди и дудел в дудку, играл похоронный марш. Юрка вёз саночки. Навстречу попался отец, спросил, куда и зачем едут. Они бросили санки на дороге и убежали. Через сугроб лезли, через забор.
Вечером спрос, за содеянное, был особый.
Вспоминалось всё это без злости, без обиды, как приключения. Эти подзатыльники, шлепки, угрозы, а вот я тебе, несли в себе доброту. Это была попытка сделать лучше.
Отцу всегда было некогда. Он работал. Понятие «работа» для него было особым значением. Работа для него была защитой. Ни халтуры, ни разгильдяйства, ни скидок на обстоятельства отец не признавал.
Работа, как искупление какой-то вины, как замаливание греха. Что какая-то вина за отцом была, Виктор, как говорится, шкурой чувствовал.
У отца опаска перед властью была. Не испуг, а что-то выстраданное, на сто раз передуманное. Принятое им решение, выполнялось безоговорочно.
Написанное в газете, отец не комментировал. То, как откладывал газету в стопку к уже прочитанным, прижимал ладонью, при этом смотрел куда-то вдаль, говорило, что у него возникали при прочтении какие-то свои мысли. Какие? Виктор мал был, ему своих мыслей хватало.
Смерть Сталина – тот день помнился. Помнился тем, что отпустили с уроков. По домам прошли уполномоченные. На каждом доме повесили флаг с черной лентой. Многие плакали.  А потом много новых слов появилось. Непонятных, с двойным смыслом. «Совнархозы. Реабилитация. Перегибы, культ личности, волюнтаризм».
«Скачки», догоним и перегоним», «кукуруза и укрупнения»,- отцом принималось, не как какие-то выверты, а как факт, как поступательный процесс, улучшение жизни.
«Вы ещё не жили плохо. Что вы смыслите в жизни? Я вон до восемнадцати лет в лаптях проходил, костюма не было, чуть ли не без штанов, в длинной рубахе…Лишь при НЭПе хлеба наелся…А вы…Власть ругаете, недовольные…Какую жизнь прожили!»
Может быть, отец был и прав. Ему есть, что с чем сравнивать. Но чужая правда не греет. Своя – другое дело!
Почему-то сейчас пришло на ум, что у отца как бы и не было друзей. По крайней мере, к ним редко кто приходил. Ему с братом на сто раз наказано было, чтобы они никогда не рассказывали никому, о чём говорилось дома. Отец никогда не делился дома тем, что происходило на службе.
 Работа и служба вроде бы одно и то же, но работа, это когда ты что-то производишь, а служба – зависимость от телефонного звонка, от составленной бумаги, от личных взаимоотношений, от настроения, прихоти.
Служба требует угождения. Угождать отец не любит. Из-за этого с ним, как специалистом, считались, но не любили. И Виктор такой вырос.
Виктор понимал, что его письмо тогда вызвало бурю вопросов. Как это, прошли несколько месяцев, только-только уехал из дому, пай-мальчик, и на тебе! В корне изменил свою судьбу. Под чары попал.
Опутала, не иначе опоила чем. Ни свадьбы, ни предварительного знакомства, не уведомил заранее. Аферистка. В той Сибири, ткни пальцем в толпу, через одного -  каторжники.
Такое отношение матери к Сибири читалось ещё в самом первом, полученном им письме. Мать что-то недоговаривала. Что-то с этой самой Сибирью у неё было связано. Что-то нехорошее.
               
                37

Костер, возле которого сидел Виктор, едва шаял. Откатившаяся в сторону головёшка сипела, пыхала, подобно завзятому курильщику. По поверхности пробегали рубиновые пятна. Ни стрекота, ни вскрика какой-нибудь ворохнувшейся в сумерках птицы.
Над низинкой стлались не то мохнашки дыма, не то тумана.  На горизонте горело, красные всполохи сливались с розовеющей зарёй.
Пахло дымом. Отдалённый гул, смутный, едва различимый, то ли гул далёкого пожарища, то ли это слышался гул работавшей компрессорной станции был фоном одиночества.
Мужики спали. Виктор, в который раз, позавидовал их умению просто жить. По этому поводу говаривал Облупин: «Бьют – беги, дают – бери». Не усложнять, не циклиться на пустяках, радоваться,- что может быть проще?
Веки глаз отяжелели, набрякли, словно вобрали в себя ночную сырость. Голова клонилась, осоловелость охватывала. Незаметно проваливался куда-то. Впору было спички в глаза вставлять. Не было смысла себя мучить.
Удивительное ощущение сидеть возле тлеющего костра и думать ни о чём. Перебирать так жизнь.
Объяснил бы кто, как это именно «так». Все живые, а это само по себе хорошо. Жизнь не стоит на месте, куда-то двигается – тоже неплохо. Некоторые хуже живут. Да и не важно: лучше, хуже. То, что в голову приходит, правильно живёшь или нет, так это дурь.
Человек есть самое-самое неизвестное, что он выкинет – всегда загадка. Уж лучше «так» сидеть, чем шарахаться по жизни.
Завелась какая-то идея. С рождения ли она засела, или занесло её? Как на вату искра попала. Вот шаит, вот всё никак разгореться не может.
Жизнь двигается в одном направлении, как пожар, нет у неё повторений, нет возврата назад, по чему прошлась, то уже становится пепелищем.
Не найти там живой росток. Одни воспоминания. Есть какие-то особые пересечения, узлы концентрации. Для любого человека припасены. Один шаг, и ты оказываешься в другом мире, параллельном, перпендикулярном, не важно. В том мире без труда можно перескочить с одной жизненной колеи на другую.
Непонятно, кто прокладывает колеи, зачем? В каком направлении двигаться: с запада на восток, или с севера на юг? «Бархатный» впереди путь, или какая ни будь узкоколейка между торфяными выработками?
На узкоколейке кидает из стороны в сторону, не хуже, чем на просёлочной дороге после затяжных дождей.
Лучше было бы, если бы сначала переносили в начало, в сортировочный узел с указателями. Как попасть в такой сортировочный узел? Что для этого надо, ключик золотой найти? Быть Буратино? Пруд, черепаху Тортилла?
Заяц, побегав кругами, делает скачок в сторону и залегает. Отдышаться, переждать опасность.
Человеку пережидать не дано, человеку нельзя из своего времени выходить. Вышел - сразу окажешься вытолкнутым на обочину.
Вот и приходиться держать локти наготове, толкаться. Ничего не менять, но делать вид, что развил кипучую деятельность. Занят. В этом спасение.
На стеночке кельи, в которой удобно прятаться от чужих глаз, внутри ли скорлупы домика-раковины, в чулане ли, на притолоке давным-давно забитой двери, завешанной старыми плащами, никому не нужным рваньём, и выкинуть жалко, и носить нельзя, всегда прочерчена незаметная для других глаз отсечка.
Шаблон, вверенный судьбой.
Эта не та черта, которую ставишь на притолоке двери спальни, измеряя рост. Той черте и радуешься, что подрос, и сожалеешь, что не так быстро.
К шаблону судьбы прикладываются все изменения, произошедшие с тобой внутри.
Это делается с оглядкой, незаметно для других. Прикладываешь и боишься. Соответствуешь или нет своим ощущениям.
Хочется увидеть, насколько продвинулся вперёд, поморщишься, что отстал, покрутишь головой, что, оказывается, всё это время шёл не в ту сторону.
Не изменения волнуют, а отсечка, вроде бы, замазалась, не на своём месте. Чужой кто-то наследил.
Рука не поднимается, что-то исправить. Но хочется, хочется незаметно чёрточку удлинить. Редко в жизни что-то сжимается, наоборот, всё разрастается, принимая неопределённо-уродливые формы.
Чаще всего отсечка – это изменившиеся отношения к женщине. Мать ли в этом виновата, соседка, девочка из дома напротив, одноклассница, с которой сидел за партой, ген ли,- что это такое, не понятно, - но кто-то настраивает фокус.
Сдвиг в сознании происходит. Смутные видения обуревают, неопределённость мучает. Ожидание чего-то. Запуск чего-то происходит. Всё это действует на нервы. Где-то глубоко внутри поселяется испуг, отсюда и насмешка, и бравада, и агрессивность.
Заботит всё, что связано со словом «вдруг». Эйфория победы, потом опустошённость, потом разочарование.
Может, у других это как-то иначе происходит, победы лишь галочкой в записной книжке фиксируются, может, победа сразу забывается, как кусок хлеба, который схватил со стола, чтобы червяка заморить, зная, что скоро обед.
Вкус того ломтя не запомнится.
Как горох из мешка сыпалось утвердительное «да». Да, есть Евгения. Да, она ждёт. Да, отпали сами собой одни мысли, но на их место другие возникли, не менее тревожные и мучительные.
Ни на шаг, ни на полшага не продвинулся к тому, что ему предназначено в этой жизни. А что предназначено?
После сообщения о женитьбе мужики от удивления варежки раззявили. Такой фортель выкинул. Никто не ожидал. Головин даже присвистнул. «Не ожидал,- сказал. - От кого, от кого, а от тебя…И зачем тебе это надо? Такой хомут надел. Ничего, как Шарик на помойке наешься, тогда поймёшь».
 Чувство хозяина не возникло, как не возникло и чувство разочарования. И восторга особого не было. Где-то глубоко внутри, в тех потаённых от всех уголках, порой поднималось чувство растерянности и непонимания.
Необычный получился результат. При переходе со ступеньки на ступеньку внутри что-то зрело и просилось на волю. Это не распирало грудную клетку, воздуху хватало. Он не проваливалось вниз. Не остуживал холодок потери.
Чувство одиночества среди людей придаёт энергии. Оно выпускает растопырки, антенны-щупальцы, настраивает, заставляет вести поиск родственного человека.
Оно рождает потребность сказать что-то важное. Но ведь глупо жить для того, чтобы что-то сказать! Всё уже сказано.
Брать не получалось. Что-то не давало размахнуться, что-то останавливало. Переступить через это «что-то», отодвинуть его в сторону, лихо начать врубаться в жизнь не выходило.
Хочется всего и сразу. Засунуть бы руку до плеча в мешок, в бочку, пошарить там, зачерпнуть полную пригоршню. Чего именно? Денег, славы, ощущения нужности? Чего? Дали бы три лепестка заветных желаний, загадал и получил, что бы выбрал? Долгую жизнь, быстротечную славу, счастье в забвении?
Виктор провёл ладонью по глазам, вздохнул. Какая-то неловкость была в его размышлениях. Будто он оправдывается. И до этого оправдывался. Всю жизнь. Жалость к себе родилась.
На горизонте по-прежнему рдела малиновая полоска. Но небо начало
 тускнеть, становилось водянисто-зеленым.
Что предсказывала Динара, частично сбылось. Его женщина - с черными волосами.  Необычная судьба? Время покажет.
Восторг, который распирал, сменился чувством неудобства. В душе Виктор ругал себя за мнительность. Не цаца, чтобы кто-то им интересовался. Тогда откуда ощущение отстранённости? Раздвоенности? Откуда умение подмечать несуразности? Умение выжидать? Деревенская подозрительность? Эта привычка разговаривать сам с собой? Желание анализировать и оценивать? Откуда эта боязнь быть навязчивым? И не блаженство им руководит, а тоска и горечь.
Где-то гнездилась мысль, чтобы ни случилось, с кем бы ни столкнула его судьба, какой угодно груз не взвалили бы на него – ему это нужно нести. Без ропота. Всё для чего-то нужно. И чем он безропотнее будет вести себя под грузом, тем получит большее наслаждение успеха.
«Нужность» в своей разницы ускользала. Процесс перемен, перепрыг со ступеньки на ступеньку, нёс разлад. Разлад между ним и каким-то мифическим призванием.
От полного краха спасало то, что ещё в далёкие, как теперь казалось, детские годы, попытки понять непонятное, приводили к парадоксальному для него выводу, нельзя не быть, как все.
Не выделяйся. Подлаживайся, выбирай, но не лезь на рожон.
Другой ты, так никому не показывай это. Затаись, жди. Ничем нельзя выделяться! Не давай повода усомниться в тебе.
Это он вынес, наблюдая за отцом, да и за матерью.
«Ты не заболел? - спрашивала мать, когда Виктор затихал где-нибудь в углу, обдумывая очередное открытие. – Двойку, что ли, получил?»
Заболел, «получил двойку», набедокурил, проштрафился…Крайности, заставляют присматриваться…
Заглядывать наперед Виктор не мог и не пытался. Разве можно привязать себя ко времени? Десять лет! Не знаешь, что произойдет завтра. Может, уже что-то происходит. Привязанность – помеха свободы. Какая свобода нужна? Свобода понять, зачем живёшь? А зачем это нужно? Живи тихонько…
С чего возникает мысль, что он должен, или хочет уйти? Евгения словом ли, взглядом, или как-то иначе сделала движение, вызвавшее сомнение? Если женщина шагнула на тропу выбора, она не остановится.
Выбор женщины? Он формируется кино, телевизором, журналами, где главенствует удовольствие. Изначальный, природный выбор какой?
Выбор получать удовольствие, всё равно как машина без тормозов, катящаяся с горки. Желания бесконечны. Одно мелькание. Дух захватывает, восторг распирает. Всё равно: с кем, когда, сколько. А потом – обрыв.
Мысли какие-то злые. Кажется, Евгения на сто раз пожалела о том, что связалась с ним. Разочаровал он. Но ведь молчит.
До определенного момента женщина терпят, как та пружина сжимаются, а потом… Лучше не знать, что будет потом. Когда молчат, это и есть самое страшное.
Говорят, принуждение сильнее привязывает. Какое принуждение между ним и Евгенией? Сашка? Он не мешает.
Сашка играл своими игрушками, ходил сзади за матерью, если она была дома, попусту не канючил, просил, чтобы ему щенка принесли, любил торчать возле окна – был обыкновенным мальчишкой. Был словно игрушка: есть настроение – можно поиграть, нет – отодвинул в угол.
Евгения, наверное, улавливала его смятение. «Лучше иметь приходящего папашу,- как-то высказалась Евгения. - От того, знаешь, что кроме удовольствия для тела, требовать больше нечего. Пришёл-ушёл, открыла дверь, а можно и не открыть…»
               
               
                38


Удивить людей, кажется, ничем нельзя. Человек удивляется не сам по себе, а сравнивая, обязательно поддавшись чьему-то влиянию. За компанию. Скопом и батьку легче бить, и эмоции проявлять.
Потаённых уголков на земле не сохранилось, особенно в человеческих отношениях. Все чувства, все поступки, маломальские позывы – всё они на сотни раз прощупаны, перебраны, обыграны. Глаза найдутся, те, что всё видят.
В прищур рассмотрят, или в наглую, пялиться, будут – это сути не меняет. Что глазом не рассмотришь, так домыслить можно, не домыслить, так подслушать. Таиться будешь, так это ещё больше толков создаст.
Виктора, кажется, не осуждали. Что толку осуждать того, кто в осуждении не нуждается. Он слушает и не слышит. Один из мятущихся, кто место своё не нашел в нормальном обществе. Чудак. Чудаков, чьи добрые намерения мостят дорогу в ад, общество выталкивает на окраину. Север – одно из таких мест, не для простачков он.
Жизнь, потискав со всех сторон, ставит каждого на отведённую ему колею.  Вини не вини, а каждый, как петух, должен встряхнуться, и дальше своё продолжать делать. Сумел,- получил, причитающееся.
За мужиком две вины признают: пьянство, да рукоприкладство. В остальном снисходительно смотрят. Семья рушится,- виновата женщина. Не соблюла, огонь в очаге не поддерживала.
Виктор первое время никак не мог избавиться от ощущения, что поглядывают на него с любопытством, с насмешкой. Евгения частенько, придя из магазина, чуть ли не плакала. В спину такого наслушалась, мол, таким стервам, свинцом расплавленным, нужно заливать одно место. Ишь, ходит, как бы ничего и не случилось. Из-под одного вывернулась, под другого легла. Окрутила парня, на себе женила.
Мышкой попискивать, под покровом ночи обделывать свои делишки, чтобы и догадывались, шушукались, но как бы не на виду – это допускается. Если что и выплывет наружу, выльется в скандал - это не страшно. Воля пересудам открылась, как без них. Язык почесать нужно.
Посудачат, посочувствуют мужу, посмеются над ним, позавидуют. Способность жить на два фронта приветствуется. Главное, чтобы вызова обществу не было.
Евгения... Без году неделя как муж привёз, и на тебе! Стоило везти ради того, чтобы в дураках оставили. Быстро снюхалась. Не уследили за процессом.
Нет, если бы выгнал муж Евгению – пожалели бы её женщины. Обиженных жалеют. Здесь жалеть некого. Не мужика же жалеть? Чести больно много!
Удовольствие составляет покопаться в чужих грехах. Сравнить, убедиться, что ты - лучше. Отогнать мыслишку, в чём-то и завидно.
Женская страсть,- нет такого прибора, чтобы её измерить. Не уследишь, в отместку, по принуждению, или ожидая жалость. Кукушкину примером приводили. У той ни котенка, ни щенёнка нет. Но она из семьи мужиков не уводила, не сиротила детей.
В разговорах на первый план выпячивается забота об интересах ребёнка. Пожалеть все хотят. Как же. Дурачьё! Матери хорошо, так и ребёнку хорошо.
Главное, второстепенное. Разве в этом дело. Нет весов, чтобы определить кучки значимости.
Виктору до недавнего времени казалось, что раньше он сам отвечал за себя. Теперешнее состояние - раскачивание на качели: Евгения в нижней точке, он, взлетая, возносится то - вправо, то – влево. И всё что-то высматривает. А Евгения пытается затормозить сближение.
Сближение - это возможность встретиться под крышей. На улице, особенно на морозе, или, когда дождь льёт, не больно-то любовь покрутишь.
Есть угол, где можно уединиться, с этого всё и начинается. Потом захочется себя оправдать. Ловишь себя на мысли, что чем больше стараешься убедить, тем больше разочаровываешься.
Внутренний голос об этом говорит. А тот голос не врёт. Кто из них захотел другого раньше? Обоих такое желание прохватило? По частям начни раскладывать,- сплошная несуразность.
Иван в больницу попал. Чёрт понёс его на охоту для того, чтобы дать возможность им сблизиться. Значит, заранее где-то всё распланировано было.
Вот и думай.
А когда Семён, бывший муж Евгении, через три или четыре дня явился. Удостовериться захотел, что разрыв окончательный. Может. хотел поторговаться, выговорить условия возврата.
Не любопытство его привело. Приход не злорадство вызвал, скорее, растерянность.
На горло наступить себе нужно, переступить через что-то, чтобы пойти выяснять отношение. Другой владеет тем, что принадлежало тебе! Каково это?
Обида, эгоизм, злость,- это толкает к выяснению отношений. Можно язвить, насмехаться, но осадок в душе уже выпал. А с безысходно-холодной яростью как быть?
Твоя жена уже как бы и не твоя. Уже всё было, уже не твое имя в сладостном бреду шептала. Прошлое другим стало. Не может не быть другим. Но почему возникают мысли о примирении? Вернётся, и заживём счастливо…
Словно побитый пёс. Стыда нет. Стыд приходит вместе с желанием мести. А сначала несёшь псовую покорность, надежду на «авось». Авось ещё ничего не было. Пытаешься сдержать злость, выискиваешь слова, которые не так больно бьют, шутить пытаешься. Но неприязнь прорывается.
- Понятно, где норку себе облюбовала,- сказал, входя, Семен. - Вон куда бегала…Знал бы, сжёг к чёртовой матери. Лучше отсидеть за дело. Ничего, аукнется. Держи крепче, а то этот колобок и от тебя укатится. Ей всё равно, под кем лежать…
Евгения тогда не пошелохнулась. Она откинулась на табуретке к стене, побледнела. Напряглась, натянулась. И Сашка, прижавшись к матери, вытаращил глаза. Он не понимал происходящее. Почему-то нельзя было подбежать к отцу, почему-то мать крепко прижала его к себе, словно пыталась отгородить, защитить.
Молчаливая тишина висела. Шаровая молния потрескивала, готовая взорвать обстановку.
Не понять было, кому больше предназначались слова. Слова неприятно царапнули Виктора. По первым движениям Семёна чувствовалось, что он пришёл не кулаками выяснять отношения, тон, каким была произнесена фраза, говорил об этом.
Не растерянность по поводу случившегося, не непонимание, а сквозила ненависть, злость, и чуть ли не угодничество. Угодничество огорошило.
К Семёну не было злости. Он отдалился. Он стал чужим. Разговор с ним как бы вёлся через стену. Они не видели друг друга. От этого возникла пустота разговора.
Всё отвалилось, как шелуха, как короста. Переживания Семёна не волновали. Евгения, и Сашка, и он, Виктор.
И понимание того, что десятикратно возросли силы, и никаким действием не проявит себя Семён. Он – трус. Сильный не пойдёт выяснять отношения. Сильный всё несёт в себе.
- Давай, родственник, покумекаем, определимся, кто ты мне теперь,- сказал Семён, обращаясь к Виктору,- родня какая-то на киселе. Вокруг одной миски ходим, одну щель заклепать пытаемся. Ещё там, на буровой, я к тебе присматривался. Желание было стукнуть тебя по темечку. Был такой порыв. Сердце ещё тогда дёрнулось. Знал бы, что так повернётся, ещё там пилой чиркнул бы, хотелку отпластал бы. 
Говоря это, Семен достал из кармана бутылку, помедлил, хотел поставить ее на стол.
 - Чего там, так даже и лучше, не нужно думать и гадать, с кем, как. Так даже интересней. Спроворь-ка нам закусь,- обратился он к Евгении. - Чего сидишь, как неродная? Радоваться должна, ты ж мечтала, что вокруг тебя мужики, как мухи, роиться будут. Пришёл узнать, когда для меня приёмные дни будут выделены…По закону положено…
- Уходи! - выдавила из себя Евгения. - Уходи,- брови её переломились, щёки побледнели, что-то брезгливое зазмеилось в уголках губ. - Ты всю жизнь ко всему прицениваешься. Уходи…Не будь скотом…
- Будет, будет…Не строй из себя. Видели…В девках тоже податливая была, уступила без сопротивления…
- Семён,- сказал Виктор. - Ты ж мужик. Ещё слово, и получишь в лоб. Умей проигрывать…
- В лоб! От тебя? Ты, что ли, выиграл? Обсосок получил, и рад…Надо же!  Время покажет, кто в конце концов в проигрыше будет. Да их, да такую я всегда найду. Я и пришел только за тем, чтобы узнать, что это, чувырло, надумало. Он вот,- выставил Семён палец по направлению Сашки,- мой. Гляди, отсужу, все подтвердят, что бросала его одного, когда блудила. А ты, Саш, не хочешь со мной жить? - Сашка, в ответ на эти слова, плотнее прижался к матери. Но Семён не сделал и движения взять его за руку, или попытаться оттащить. Он продолжал издеваться. - Раз ушла, подъёмные, какие на тебя давали, сама выплачивай. Вздумаешь на алименты подавать, я в пожарники уйду. Сутки отработал, трое дома. Ни хрена с меня не получишь…Любовнички…Грабли да перчатки купи, а то пальцы отвалятся, подгребая чужое…Пока,- из Семена вылились остатки мути…- Верещишь под ним так же, или уже приспособилась по-другому?
Недоговорил. Захлопнулась дверь. Евгения осела на пол. Прижалась головой к Сашке. Её трясло от рыданий. Она плакала, размазывала слёзы ладонью.
- Ладно, Жень, перестань…
Возникло чувство брезгливости и по отношению к себе, и…Странно, досада на Евгению, на то, что она есть, из-за неё перевернулась жизнь. В конце концов, возразить Семёну, в общем-то, нечем. Выходило - прав он, тысячу раз прав. Это вот и ломало.
«Отвечать собрался,- издевался над собой Виктор. - За себя научись отвечать. Ни одному доводу Семёна возразить не мог. И живи с этим. Нет, чтобы заткнуть тому рот, подрался бы».
 И где эта всепоглощающая любовь, которая уши воском заливает. Обёртывает в непроницаемый кокон. Ни на уколы, ни на обвинения не реагирует. Думал, что счастье получил, растопырив руки, принял его. На теплом песочке, под согревающим солнцем будешь слушать плеск волны…А шиш с маслом не хочешь! Хлебай теперь…»
- Почему он так, почему? - захлёбывалась слезами Евгения.


                39

В памяти, как последние льдины на реке, неизвестно откуда приплывшие, сорванные в закраинах, выплывали эпизоды дней, недель совместной жизни.
Виктора удивляло, до щепетильности, помешательство Евгении на чистоте. Постоянно ходила с тряпкой, вытирала, мыла, подбирала с пола соринки, складывала в карман фартука. Когда он говорил об этом, Евгения смотрела непонимающе: «Тебе в грязи приятнее было бы жить? Да пойми, я впервые заимела свой дом. Мне хочется красиво жить. Пусть домом будет вагон, шалаш, навес, но это мой дом. И я здесь хозяйка».
Он же в этом видел желание Евгении скрыть, спрятать за мелочной уборкой, якобы делом, сомнение, растерянность, какие-то, пока не подтверждённые, беспокойства и надежды. Что-то её мучило.
Ждала она от Виктора чего-то большего. Это замечалось и по взгляду, какой другой раз ловил Виктор на себе, и по невольно вырывавшимся словам. Евгения сравнивала.
Она не говорила, не поучала, она молча старалась приноровиться. Она себя смиряла.
Ей хотелось затормошить мужа, хотелось страсти, любви, хотелось говорить об этом, хотелось показать всем, убедить саму себя, что всё хорошо, а Виктор, словно старик, этого как бы и не замечал.
Виктор не был жадным, не был жестоким, не унижал словами. Но его молчание…Ершистость, особенно на людях, то, как он отстранялся, когда она пыталась приласкаться, это вызывало обиду.
Она понимала, что это мальчишеская стеснительность. Сразу её не поборешь. Даже хорошо, что она сохраняется. Но ведь он и ершится, когда остаёшься вдвоем. Отмахнётся, не со зла, а у тебя внутри всё обрывается. Будто холодной водой плеснёт.
В такие моменты думалось, что она вовсе и не нужна. В такие моменты возникали мысли, что ничего хорошего из их союза не будет. Стоит ли смешить людей. Чем сильнее она привяжется, тем болезненнее будет потеря.
Стыда за собой Евгения не ведала. Её тянуло к Виктору. Когда он начинал говорить, ей становилось спокойнее.
По интонации, громко или тихо, глядя прямо в глаза, что, правда было редко, или, отвернувшись в бок, или уставившись глазами в пол, она тут же определяла, случилось что, или нет.
И успокоительные были припасены: было достаточным, подойти, поцеловать, пустяк вроде бы, а действовал.
Самая сильная любовь, так считала Евгения, которая не придуманная, пришла ниоткуда. Свою любовь к Виктору она считала такой. Пришла ниоткуда. Спонтанно.
Кто знает, может быть, она и была выстрадана прошлой жизнью. Миг, случай, взгляд решил всё.
Не возникло торжество победительницы. Никого не пришлось класть на лопатки, ломать через колено. Торжествуя, не вскидывала вверх руку.
Любовь освободила. Она сумела сохранить себя, свои чувства. Она дождалась. До последней жилочки готова раствориться в любимом, отдать себя всю. Нет, не отдать, а быть рядом, быть готовой с ним терпеть всё. Радость и беду – только с ним.
Добилась любви, выстрадала её. Полна сил, готова защищать любовь. И всё не важно. У неё чувство – муж стал судьбой. Вот именно! Не добытчиком, не хозяином, не купцом, который купил тебя, а судьбой.
Евгения не хотела хвататься за любовь, как утопающий за соломинку. Любовь, которая уберегает от проблем – в такой любви себя больше любишь, чего хорошего от неё ждать. Больше потеряешь, чем приобретёшь.
 Раненая любовью, а большинство женщин не по одному разу ранены, если любовь не складывается, не излечится до конца. Шрам любовный не зарастёт. Безобразный рубец на этом месте образуется.
Рубец черствоты, слава богу, не образовался, но что-то начало кровоточить внутри. Прикосновение сдирало подсыхавшую корочку, вызывало зуд.
Сомнения раздирали, будто там кто иголкой ковырял. Она это чувствовала. Она вся как обнажённый нерв. Всё неопределённо. И есть любовь, и нет её. А сомнения полнят.
За любой женщиной тянется вина, грешок неосознанности в том, что ты – женщина. Ты – другая. Это чувство накладывает на всё свой отпечаток. Приспосабливайся и скрывай.
Делить Виктора Евгения ни с кем не хотела, но и оголтело растворяться в нём, в его непонятных устремлениях, она не могла. Принять - приняла, но…
Хотелось учиться. Сколько раз представляла себя учительницей начальных классов. Она чувствовала, что способна на многое. Кто бы поддержал, помог.
Мужику легче, заботы их, и наполовину, не сравнишь с женскими. Один Сашка чего стоит. Голову сломала, как он там. Сердце болит о нём. Бросила всё бы и полетела. Хоть отец и пишет, что Сашка жив и здоров. Всё нормально…
Где ж нормально, если у парнишки ни с того ни с сего лимфоузлы воспалились…Вот тебе и север.
Врач намекал, что такое может быть от облучения. Знать бы, что это за облучение, какие опыты над людьми проделывали военные. Бомбу какую-то испытывали. Сашкина болезнь последствие тех испытаний. Гадай теперь. Пришлось Сашку увозить
Может, с этого и началось: она рвётся между мужем и сыном. И здесь нужна, и там, может быть, ещё нужнее.
А Виктор не хочет такой раздвоенности.

                40

Проводив Виктора на работу, Евгения иногда подолгу стояла у окна. Глядела вслед, пытаясь понять, почему так несуразно складывается жизнь
Махнуть бы на всё рукой, и зажить для себя. Неужели одна не проживу? Пока не осталась, как та старуха у разбитого корыта, не лучше ли бросить всё и вернуться домой, к родителям.
«Хрен редьки не слаще. Хрен на хрен менять, только время терять». Такие или почти такие мысли часто стали посещать. Поменяла шило на мыло! Она не понимала, почему ей так не везёт, что это за такое везение, от которого плакать хочется.
Прорывались такие минуты, в которые хотелось кричать о счастье, но приходилось сдерживать себя. Она боялась проговориться о прошлом, движением ли, намёком возбудить интерес Виктора. В прошлом была какая-то тайна, поступок, вспоминать о котором было и стыдно, и неприятно.
Виктор как бы с опаской относится к Сашке, не то что не замечает, а боится. Чуть ли не вскидывает руки «чур, меня».
 «Даже когда увезла Сашку к родителям, и то лишний раз не спросит, как он там. видит же, как переживаю,- так часто думала Евгения. - Сашка для него, ну, живёт, и пусть живёт. Хорошо, что куском не попрекает. Алименты ведь на него не получаю».
Из-за этого обида, сомнения. Нет веры в будущее. А есть ли будущее в их союзе? Год, два, пять…Насколько сил хватит подлаживаться?
Не возникнет ли ситуация, при которой, махнёшь в отчаянии рукой: «Пошли вы все!» Ведь даже не расписались.
И жалость, и не жалость. И да, и нет. Кинулась в любовь, как в омут, а омут, с виду только омутом казался, на самом деле, мелью был, перекатом. Там, не то что плыть, а брести приходилось по колено в воде.
И вода какая-то стоялая, не обжигала. Страсти, страсти, захвата духа не хватало. Ухнуть бы с головой, и выплыть далеко-далеко.
Евгения ждала того момента, который душу вывернет. Опустошение наступит для новизны восприятия ощущений. Прислониться бы сильному плечу, защититься от невзгод…
Она оправдывала себя тем, что Виктор молод, привыкнуть ему нужно. Время его не пришло. Его время не пришло, а её время уходит, утекает, как вода сквозь пальцы.
Момент непреодолимо потянет оправдывать или оправдываться. Время перелома: врать лишнее нельзя, но и всей правды говорить не стоит. Каждый о себе думает и спешит о других забыть.
Оно конечно, если между Виктором и Евгенией пробегала чёрная кошка, отношения портились, то это, скорее всего, возникало из-за каких-то обмолвок Евгении.
Сашка не ангел. Было за что его ругать. Обманывал, подолгу сидел в углу и смотрел, как бы изучающе, на Виктора. Сашка изменился.  Особенно после того случая, когда Семён нанёс свой визит.
Что-то в мальчишке надломилось. Если Виктор пытался его обнять, Сашка настороженно бычился, чувствовалась опаска. Он на протяжении нескольких месяцев никак не называл Виктора. Старательно обходил произносить, и дядя Витя, и папа.
Сашка звал «Он».
Первоначально возникшее чувство, что можно начать всё сызнова, постепенно проходило. Чужие советы, слушая которые, думал, что все знают рецепт какого-то особого счастья, морщили. Пружины удовольствия советчиков до бесконечности растягивались. Его жизнь шла шиворот-навыворот.
Виктор чувствовал, как сжимается его пружина, и даже видел черту, после которой, соваться, что-то исправлять, не то что кому-то, а и самому, не следовало.
Вот и накатило. Вспоминать ту минуту без досады нельзя. Каверну внутри выела та минута.
Ощущение одиночества, потери, безысходности, щемящей жалости к самому себе, тоски по чему-то ушедшему выдавило слёзы. Это не было состоянием банальной жалости к себе. Было ощущение конца. Пустоты перед собой, пустоты сзади, черноты и пустоты.
Вроде, как и не жил. Чувство конца жизни, края, осталось только прыгнуть, и всё…
Мучительно чувствовать свою ничтожность. Понимание, что ты никогда не достигнешь того, что тебе отмерено, сжимает в комок. В ту минуту единственным спасением было прижаться к кому-то, кто, пусть и не словом, а своим теплом растопит ужас. Тебе никогда не будет хорошо.
Евгения тихо гладила его по волосам, без слов. Он обнял её, прижавшись груди. Её: «Будет, будет…»
От неё исходило чувство уверенности. Такие вот моменты значат больше, чем многочасовые уверения в любви.
О чём он тогда плакал, с чем расставался, какая причина была слёз, Виктор не знал. Ведь насколько себя помнил, и в детстве плакал редко. А вот тут нашло на него. От слёз не было стыдно, они даже не выносили из глубины нутра боль. Поверхностны слёзы были, словно дождевая вода скатилась с пригорка, под стрехой переполнилась бочка. Изредка вспоминаются, отзываясь в груди лёгкой грустью.
Иногда в голову приходило, жила Евгения с другим человеком. Переход от одного мужчины к другому, подлаживание, это просто так не забудешь. Привязанность, ощущения, как бы там ни было, через какое-то время начинаешь сравнивать. Не может быть, чтобы она не сравнивала.
Ведь у неё один раз вырвалось, когда лежали вместе, когда он её любил, вырвалось непроизвольно «Сёма». Сделал вид, что не услышал. Не понял. А ведь понял, услышал.
Если бы забыл тогда, выкинул из головы, теперь бы не вспомнилось. И она думает, сравнивает, только молчит.
Ничто не вытесняется ничем, ни раскаянием, ни обетами. Правда, эти воспоминания лишены боли, но минуты, когда всё всплывает из далёкого далека, какими-то особенными становятся.
Почему так, переспав всего лишь раз с женщиной, ты становишься для неё родным? Что привязывает? У всех ли такое чувство возникает?
Ручеёк впадает в речку, у него такого чувства, наверняка, не возникает. Перепад высот способствует слитию. Может, и между людьми перепад высот роль играет? Какую?
Но почему, почему не исчезает ощущение, что с кем бы ни находился рядом, всегда чувствуется какая-то отчуждённость. Все усилия отдать и раскрыться,- ничто.
От ничтожества ли это? Глубоко-глубоко сохраняется тайна, которая заставляет отойти в сторону. А вот с Евгенией не так.
Если занят поисками удовольствий для тела, чтобы выплеснуть эмоции, скорее всего, глупым мыслям нет места.  Расслабуха обесточивает. Привязанность другая рождается.
Не привязанность, а прибивает, как волна щепку, к отмели. На отмели наносов уйма. И переживания, и удовольствие, и отстранённость – всё в той куче. В какой момент, удовольствие для тела перерастает во что-то несколько другое? Как запуск других ощущений, другой ответственности происходит?
Нет, другая ответственность наступает не тогда, когда мысль болтается в пустом пространстве. В пустоте ей не за что ухватиться.
Шагнул в сторону, сдвинулся на шаг. Пол шага - ничто, а на всё начинаешь смотреть совершенно под другим углом. Почему?
Возникает чувство ответственности. Куда потом оно пропадает? Разлюбил,- все чувства заменяются другими. Какая кислота их разъедает, и почему та кислота безопасна в остальное время? Всё заменяется? Чем?
Почему в одном настроении легко перевернуть страницу жизни, а при другом всё болью отзывается? Ты ли расстаёшься, тебя ли покидают.
День, как бы дорог ни был, он заменяется новым днём. Никаким усилием воли этот процесс не остановить. Мысли, как та волна, накатывают и накатывают, не считаясь ни с чем, подчинённые ритму обновления.
Обновления! Женщину из сердца может вытеснить другая женщина. Никакие увещевания, упрёки, насилие не помогут. Образ, лёгший на душу, не так-то легко вытравить.
 Клин выбивается клином. Сколько же, в таком случае, на всякий случай, жизнью должно быть припасено этих клиньев? Где кузница, в которой клинья куются? Заглянуть бы в глаза тому кузнеца. Вот уж, наверное, он большой опыт имеет. Порасспросить бы его.
Раздумья связаны с Евгенией. Почему-то только с Евгенией упорядочение какое-то началось. Зыбкий свет впереди мерещится. Совесть пока не проснулась, внутренний голос ни разу не сказал: «Ведь ты не любишь её!» Значит, всё идёт так, как должно идти.
Ольга ничто в душе не изменила. Не только не изменила, но и не стронула, не зазвенела от неё ни одна жилочка. А зачем переспал с ней?  Может, из-за того, что оговорила предварительно условия?
Ольга,- была и ушла, обдав ветерком. Напился воды из текущего родника, и пошёл себе дальше. Легче стало? – Без сомнения.
Попутно что-то прихватил. Ощущение изменилось. На ступеньку выше поднялся. Может, вниз шагнул?
Это ничего, что, как бы, пришлось, паутину с лица смести, только мелкие мухи запутываются в паутине, большие мухи прорывают её.
Осадок остался. Не он берёт женщин, а они себя предлагают. И предлагают так, что отказать нельзя. Обидишь. Это вот, «обидишь», больше всего и расстраивает.
Не иначе, женщины способны разглядеть что-то такое, что скрыто, недоступно моему пониманию, думал Виктор. Может, есть что-то такое, что не позволяет стать повелителем, вершителем, неотразимым покорителем женских сердец? А зачем это нужно? Что это даст?               
Об этом думал Виктор, сидя на коряге. Странно было, он свою жизнь рассматривал, как жизнь постороннего, вернее не постороннего, а знакомого человека. Не приятеля, не друга, а просто знакомого. Необычность поступков которого, его суждения, неадекватностью реагирования на происходящее, он вызывал любопытство.
Виктор, в какой-то мере, отвечал за поступки того, за кем наблюдал. Сам себя избрал подопытным кроликом. Чудно. Переживал, метался, строил планы, уверял себя, что жить не может без Евгении. Так оно было на самом деле, и не совсем так. Чуточку, но не так.
Его сковывало проявление каких-то чрезмерных, как он считал, показных чувств любви, с которыми Евгения приставала к нему на людях. Она могла в каком-то порыве обнять его прилюдно, поцеловать, сказать: «Мой сладенький!». Виктора от таких прилюдных проявлений корёжило. Он смущался, ему всё время казалось, что окружающие пересмеиваются. Несколько раз говорил об этом Евгении, та лишь удивлённо смотрела, говорила: «Мне-то, какое дело, что они думают. Дурачок, я тебя люблю. Понимаешь?»
Понимать-то он понимал, но выставлять напоказ проявления такой любви на людях не хотел. Что-то в этом было ненормальным.
Виктор думал, любишь, ну и люби себе потихоньку, не дразни окружающих. Однажды одёрнул Евгению за слишком, непомерное, казалось бы, проявление чувства, заметил, как она сникла, сжалась. При этом посмотрела таким взглядом, который отозвался в сердце режущей болью. Это был взгляд чужой женщины.
Часто в голове крутилась мысль, что он не умеет любить. Не способен любить. Всё вешает на коромыслах весов, сортирует, копается в житейском ворохе. Живёт с торгашеской психологией. Трезво смотрит на жизнь.
В его возрасте брать нужно. Брать. Не думать и прикидывать варианты, а прыгать в котёл жизни, словно в обжигающий омут. Принимать всё, как оно есть. Не усложнять.
 Для него любовь – как для отца была работа. Тот работой прикрывался от каждодневных обстоятельств. Виктор же придуманными отговорками прикрывается от всепожирающей любви.
Получать любовь маленькими дозами,- удобно так её переварить. Не связываться обязательствами. С Ольгой ни мыслей странных, ни угрызений совести. Дозированная любовь.
Что хорошего, когда на тебя поток хлынет? Сомнёт, снесёт, не раз наглотаешься дряни, целым из потока не выберешься.
А если раздирают сомнения, если всё время чувствуешь себя обязанным? Если убежать хочется, но не можешь, не знаешь, как.
Любовь в один прекрасный момент может иссякнуть и начнётся жалость. В жалости придётся жертвовать собой.
Жертвенность порождает чувство, которое без остатка захватывает. Не остаётся щёлочки, куда могли бы забиться сомнения, неуверенность, нет в жертвенности места для рассуждений.
«Проще нужно быть, проще»,- так частенько советуют. Чего уж проще быть лаптем, и на левую ногу надеть можно, подставишь правую, и на неё подойдёт.
Безрассудства нет, это точно. Затерзали сомнения стеснительности. Они мучения приносили в детстве.
Не откликнись своей любовью Евгения, не сделай первой шага…Она, она начала разговор, она пришла, она сказала: «Иди сюда…»
Так бы и ходил вокруг да около. Так бы и полнился сомнениями, пока они не взорвали бы его устоявшийся мир.
«Или цепь рви, или в будку лезь»,- говорил Иван.
               
               
                41

У Евгении давно вызрело желание проверить себя, побыть какое-то время одной. Намерение возникло не от неверия в себя или от разочарования, и не от обиды, при которой хочется забиться в угол и выплакаться. Нет, здесь томило что-то другое. Хотя, это другое, скорей всего, и составилось, склеилось из черепков и неверия, и разочарования, и несбыточных надежд К этому можно было добавить какую-то сумятицу, которая не укладывалась ни в какие рамки.
Она не могла понять и принять равнодушие мужа. Не тем стало отношение. Ничего же не требовала сверхъестественного, на любовь готова была отдать всё.
Увы! Ничего, кроме горечи. Несправедливо было обвинять. Во-первых, в чём? Общую боль? Если что и заслуживало пристального рассмотрения, так не пространственные рассуждения.
Тут бы проявить себя, встряхнуться, сотворить такое, чтобы чертям тошно стало. Выкричаться, на худой конец. Как мужики – запить.
Душевному состоянию требовалось раскрепощение. Вместо раскрепощения - апатия, рождённая неутолённым, она формировала чувство голода по мужу. Евгения понимала, что, раз обретённое чувство единения, оно не вечно.
Что-то не устраивало, а что – никакой ясности. Вышел в результате из жизни горшок, каким пользоваться нельзя. Форма есть, видимость есть, не бери в руки, так куда как хорош, а на деле? Самое лучшее, что и оставалось, так выбросить.
По приметам, держать разбитое в доме нельзя. А если и сам дом пронизали трещины? Хотя, можно заклеить трещины красивой бумагой. В горшок цветы поставить.
Но она не цветок, который для этого разбитого горшка предназначается. 
Евгения себя не умаляла. Она обладала способностью смотреть на себя со стороны. Любой дар для чего-то! Дар любить! Он раскрывает глаза, видишь вдаль, вширь, вглубь острее. Пускай, это надоедает, устаёшь от безжалостного самоанализа. А отчего, живя, можно не устать?
Мысли возвращались к тому эпизоду жизни, когда она услышала про Ольгу. Он изменил. Дико такое выслушивать! Молотком по голове будто ударили.
Когда промывают сообщениями мозги соседи, знакомые, это злость вызовет, растерянность. Не более того. Но когда ставит в известность близкий тебе человек, которому верила – как понимать? Он не придаёт никакого значение произошедшему, он чужим зонтом попользовался. Разве это не трагедия?
Кто-то скажет, а что в этом особенного? Не мужик виноват. Мужик попользовался тем, что ему предложили. Ничего не случилось страшного. Он не превратился в урода!
А что касается каких-то там моральных устоев, так они не кусок золота. Если моральные устои потрёшь, на пальцах, позолота не останется. На то они и устои, чтобы об них поток разбивался.
Изменил… Многие живут в блаженной вере, что этот грех невелик. Люди – массовый, инкубаторский, продукт. И я не особенная,- думала Евгения. Тревожные пробуждения по ночам, мучительные раздумья… Что  дальше?
Она, сама, допустим, изменить не могла так, чтобы об этом рассказывать. Случилось – держи в себе. Зачем похвальба?
Так и хочется плюнуть в саму себя. Как гусеница, зараза тревоги, ползёт.
Бывает, бывает, с кем не бывает! Но когда на заказ делают ребёнка – это предательство. Это не простой порыв страсти. Здесь до самых потаённых уголочков доступ открыли, все двери нараспашку. Предатель! Кусочник.
Женский флирт, скорее, отмщение. Добродетель не без изъянов. И она несогрешившая грешница. Поддалась порыву. Но она не торговала душой. С откровениями не вылезала.
Виктор - святоша, чистоплюй-праведник. Выложил свои откровения. Он посчитал её хуже и ниже. От этого защемила душа. Это и есть измена. Страх не пронзил. Боятся девчонки, а мы, битые жизнью, подумала Евгения, все храбрые…языком молоть.
Вязкое желание на секунду увидеть то, как это произошло, улетучилось мгновенно.
Усталость дробит человека, создаёт переломный момент. Того и гляди покатишься с горки, завалишься в ямку, где и пролежишь невостребованной.
Петлёй мысли сдавливают горло. Былая самоуверенность поколеблена, дух надломился. Возраст начинает давить.
От услышанного возникло чувства брезгливости. Оторопь возникла. «Да как он мог! Шутит, наверное, для того чтобы ревность возбудить. Зачем так зло?»
Захотелось зажать уши, зажмурить глаза, чтобы не слышать жаливших слов, не видеть шевелящихся губ.
Она с каким-то страхом взглянула на Виктора. Она хотела увидеть на лице следы муки. В тот момент поняла, что самое прекрасное, что может родиться между двумя – доверие, а оно утрачено.
И она начала рассыпаться на части: руки, ноги, голова, внутренности обретали самостоятельность.
Обиду можно проглотить. В супружеской жизни всякое может случиться.
И тут же возникли несуразные мысли, не хочешь, не слушай! Кто заставляет!
Доверие и держится на таких исповедях, но… Искренней быть страшно. Говорить, что думаешь, не скрывать, что чувствуешь…
 Вот и возникает мысль, а «Любит» ли она Виктора? Это слово «Любит», в широком смысле, она писала бы всегда с большой буквы, потому что за этим понятием стоит космос.
 Всё остальное, что подразумевает слово «любит», писать надо с маленькой буквы: постель, поцелуи, какие-то отношения – это не вызывает сомнений.
Но если слово «любит» можно разделить на два понятия, то почему и всё остальное не подвергнуть такой же процедуре? Если такая мысль один раз возникла, на это была причина. Какая? В этом Евгения разобраться не могла.
По-настоящему, наверное, она не Любила. Любят один раз. Второй, третий – это расчёт уже. Вторая любовь – это жажда перемен.
Если нельзя полюбить, то можно привыкнуть. Уважать! Вторая любовь, как очередное новое платье. Есть, что и с чем сравнивать.
Она не хотела и не могла сравнивать. Сравнивать Семёна и Виктора? Глупость! Да у них даже глаза разные. У Семёна глаза словно грязью запачканные, стоячие какие-то.
А как же ты что-то в них высмотрела? Он же чуть-чуть нравился. Нравился – разонравился.  С Виктором почувствовала себя человеком.
Одно время Евгения думала, что проблемы у большинства людей имеют временный характер, для испытания характера. Есть, конечно, и исключения.
Нанесённая обида, загорелась ответным желанием отомстить, вот и выросла она в твоих глазах до невероятных размеров. Из пустяка. Пустяк заставляет всё время быть настороже. Рисует картинки отмщения.
В чём в чём, а в семейных вопросах Виктор, так она считала, был если и не дурак, то недалёк. Наблюдения, то, как он вёл себя в компаниях, вздрагивал от прикосновений, смущался, чуть ли не краснел,- такого неприкрытой откровенностью завлечь труда не составит.
Взялась за гуж, не говори, что не дюж. Мужчина – стержень, как в той детской пирамидке, на которую ребёнок кольца надевает. Она давно не ребёнок. Женщина, если понадобится, тысячу способов найдёт, чтобы попасть кольцом под руку.
Святошей Евгения себя не считала. От крепкого словца не краснела.
Конечно, без исключений в жизни не обойдёшься. Как бы чётко ни распланировала жизнь, всё равно что-то не так вывернется.
Когда в общежитии работала, мужики смеялись, что мужик на бабу лезет, как окунь на червяка, лишь бы тот извивался. Рефлекс Павлова.
Можно прекрасно прожить без любви, приспособиться. Делать вид. Главное, надо честно жить, даже, делая вид. Ошибся – покайся. Не мужу, боже упаси, а чему-то высшему.
Жить нужно своими ощущениями, рефлексами для себя любимой. Быть одной в своих ощущениях. Добродетель не главное. Подчинись желаниям тела, забудь про душу. И получай удовольствия, нисколько не заботясь о том, как в глазах других будешь выглядеть.
Главное, не встречаться взглядами. Чтобы в твои зрачки никто не мог посмотреть. Носи чёрные очки. Чёрные стёкла, как шторки перекроют вход в твой мир.
Евгения старалась чётко разграничивать, быть одинокой и побыть одной – разница несравнимая. Одинокой она не хотела быть, да уже и не могла, у неё был Сашка. Было воспоминание прожитых дней. Пережитое и одиночество, несовместимы.
Но и копаться в мелочах, нанизывая их одну за другой на нитку рассуждений, не прельщало. Хорошо было бы попытаться издалека, охватить всё разом.

                42

С людьми, которые тебя не понимают, можно чувствовать себя одинокой, но никак не одной. Поменяв круто несколько лет назад жизнь, Евгения в своём устремлении к счастью упустила мелочь, не выговорила сразу условия будущего существования. Тогда не до того было.
 Что она должна была выговаривать?  Менять всё, так нужно менять всё, подчистую. Оставлять из прошлого ничего нельзя, прошлое имеет свойство притягивать негатив, всё то, что когда-то привело к крушению мечты.
Прошлое – оно глазастое, оно сторукое, подобно репью в волоса прицепится, не отдерёшь. Всплывает, когда не ждёшь. Прошлое возможности напомнить о себе не упустит.
Эх, напиться бы! Не для того, чтобы поднять настроение, и для этого, конечно, но чтобы выйти из состояния угнетённости, чтоб толк почувствовать.
Какой толк от теперешней, казалось бы, звонкой жизни? Скачет жизнь, как ручей, с камня на камень. Брызги на сторону летят. А что-то   желающих напиться немного.
 То ли её ручей запрятался слишком глубоко, то ли вздыхатели тропу к нему не набили.
Есть, есть, кто поглядывает. Не те, готовые зачерпнуть мимоходом пригоршню, попользоваться, любители дармовщинки. Всякой женщине лестно, когда на неё смотрят.
Жаль, конечно, что не выставляют оценки за прожитые куски жизни. Жизнь не затверженный урок, но стоило бы аттестовать отрезки.
Троечку с натяжкой сама себе Евгения выставляла бы. С двумя минусами, тремя – это не меняло дело.
Минусы – это отягощение мужчинами, которые, каждый, в тот или иной период находились рядом. Они и только они создают фон. Минусы - это ощущение пустоты, беспомощности, одиночества. Евгения неосознанно подчеркивала слова «каждый», так как каждый в той или иной мере отделён от всех остальных.
На троечку, или какую другую оценку оценивалась её жизнь, но она жила и хотела жить. Она старалась жить. Её жизнь ничем не отличалась от жизни других. Наоборот, многие ей завидовали. Завидовали её умению общаться, что не опускала руки, что у неё неплохой муж.
Когда она слышала такое, почему-то невольно хотелось сказать, пожили бы вы с этим «неплохим». Но отмалчивалась.
Жизнь проходит без скандалов. Если что-то и гнетёт, так все не безгрешны, хочется лучшего.
Пусть, это разочарование или как это назвать по-другому, усталостью или жаждой поменять, только что менять?
Проявилась опаска, связанная с именем Виктор. Что-то предвещало новый поворот. Во всём: В мужиках, в попытках изменить действительность, в будущем.
Вроде бы, ничего существенно не изменилось, по крайней мере, жить хуже не стала, но в подсознании, точно глубоко запущенный нож, вот и крутит, и крутит. На пятый или шестой год наступает кризис отношений двоих. Кризис узнавания. Повторяется он на десятый или двенадцатый год.
На пятый год падать в объятия только одного мужа неприлично. Нет той страсти, всё знакомо. Да и мужик, наверное, по прошествии этих лет, скорее всего, полнится такими же чувствами.
Отчего такое возникает, Евгения не могла объяснить. Но, видимо, остроты чувств перестало хватать. Когда всё пресно – тошно становится.
Всё сходилось. Один раз так уже было. Евгения не хотела повторения.
Во-первых, уже не девочка, запросы несколько иными стали, во-вторых, поняла, что бесполезно уповать на то, что счастье само придёт. Не придёт, когда не знаешь, что это такое. Новизна в чувствах короткое время длится, а потом…Ерунда какая-то лезет.
Лучше всего жить, подобно паровозу катиться по проложенным рельсам. Туда – назад. Ни думать не надо, ни зависеть от того, что происходит рядом.
Без толчков, без тряски проносит мимо мелькавшей за окном чужой жизни. Подсматривать нехорошо, но тянет. И отвернулась бы, да, как живот у беременной лезет на глаза, так и чужое счастье глаза колет.
Поезду лишь бы рельсы устойчиво лежали. А жизненному поезду нужно ещё чтобы и шпалы из доверия были сотворены. Чтобы стыки редки были, подогнаны, чтобы удовольствие не растерять.
Без тряски по жизни бы ехать. Тряска отбивает удовольствия. Хорошо бы ещё и путь без стрелок, прямой, без разъездов. Из точки «А» выехал, и катишь, прямёхонько, в точку «Б».
Конечно, будут неожиданные встречи. Хочется, чтобы привалило неожиданное счастье. Входишь в купе, а там… Незаметно готовишь себя к переменам.
Не застрахована ни от чего. Мимолетные встречи для того и нужны, чтобы выговориться. Пополнить копилку ощущений. Так и с ощущениями -  когда - никогда наступает момент, хочется вытряхнуть из копилки ощущений всё, что в ней накопилось. Перебрать, вспомнить, сравнить.
Мимолётности минутной слабости, значения не придаёшь Билеты на проезд, а значит и на непредвиденность, выдают кассы в разных местах. Острота впечатления не входит в стоимость. Новизна открытий, новизна пространства, ожидания, ощущения, восторга – это за стоимостью проезда.
Тысячи людей неутолённая страсть гонит в твоём направлении, тысячи – в противоположном. Кто куда едет, зачем, с целью, просто так, от нечего делать,- движение безостановочное. Найдётся с десяток таких, для которых ты - точка соприкосновения.  Не запретишь смотреть на себя, не лишишь возможности побыть рядом.
В жизни ничего запретить нельзя. И прожить жизнь без излома нельзя. И любить одного всю жизнь нельзя. Любить одного, значит, прожить жизнь, не меняясь.
Любая прикрытая дверь, только для тебя кажется закрытой. Другие всё видят. Как? Так на одного человека, время от времени, слепота нападает, перестаёт он ориентироваться, у другого третий глаз открывается.
Женщина - она, как эстафетная палочка, передаётся от одного другому. Не буквально, хотя и так бывает. Передача взглядами, в приценках.
Женщина и жаждет передачи. Для неё важен процесс выбора. Она ищет и выбирает. Подчиняясь инстинкту. 
Передача из одних рук в другие, с задержками, без них,- это движение к конечному, намеченному пункту. Любая остановка – удовлетворение и жертвенность. Пресловутое «хорошо» главенствует.
Главное, забыться, как можно глубже уйти в пучину страсти. Не помнить, не знать, не чувствовать. Стать частичкой всего.
Евгения помнила мгновения двух своих падений. Помнила до мельчайших подробностей все ощущения. Непередаваемые. Намёк на воспоминание, и он отзывался томлением. Требовал повторения.
Приходило понимание того, что где-то существует другая жизнь. В чём она «другая», и где это «где-то», она объяснить не могла. И оправдать себя почему-то не хотелось.
Инстинкт самосохранения является защитой. Этот инстинкт всё делает для того, чтобы услужливо сохранить наружную видимость постоянства.
Борешься ли ты сама с собой, с трудом утихомиривая притязания на что-то большее, или покорно ждёшь – не важно.
Инстинкт самосохранения, как бывало, в школе, когда не выучен урок, прячешься за спиной впереди сидящего, чтобы не попасть в поле зрения учителя, чтобы он не спросил. И теперь она не хотела отвечать ни на чьи расспросы.
«Плохо быть разменной картой, - думала Евгения. - Мусолят чужие пальцы, куда бы, в какую комбинацию пристроить…Ну, и пусть…Лишь бы не задвинули на задворок…Ничего, как-нибудь, без уступок, пробьёмся…»
Жить для кого-то, растворяться в ком-то, так раздариваешь себя. Хорошо, если не рвут по живому на кусочки, а ты сама, добровольно, с любовью делишь себя.
И, тем не менее, приноравливаясь, она нисколько не чувствовала себя обделённой в жизни. Счастливые мгновения, неудачные, они как бы и её и не её. Не проходит желание с кем-нибудь поделиться, выговориться.
В своих размышлениях приходила к одному: главное, любить самой.  Благодарности, что ты любишь, не возникнет. Не дождёшься. Сытого не накормить. Если только на короткий момент. Да и то такая благодарность перерастёт в ненависть равнодушия.
Времени на то, чтобы ломать голову по поводу происходящего, часами стоять у окна, опуститься до того, чтобы ходить непричёсанной или со спущенными чулками, нет, такого не было. Чтобы опуститься до такого образа жизни – это совсем перестать любить себя, это полностью погрузиться в свою вину. За собой особой вины она не чувствовала, не находила.
Почему-то ни разу не возникло мысли, что, вот, если бы нашла или получила в наследство миллион, как бы им распорядилась? Нет миллиона, нет и мыслей о нём. Появится, распихать куда, применение деньгам она найдёт.
Дом женщина должна держать. Дом – то место, куда хочется приходить. Как белка в колесе крутишься. Всё одно и то же. Бежишь на работу, в обед надо ухитриться заскочить в магазин, узнать, где, что дают, бежишь туда. И всегда в руках сумка, а то и не одна. Сегодня не купишь, завтра не найдёшь.
Нет, это всё не в обузу. Это приятно, когда что-то вкусненького раздобыла. С удовольствием смотришь, как пакет разворачивают. Приятно пожаловаться, что в очереди все кости измяли, места живого нет. Знаешь, после этого пожалеют.
Но не для себя это делаешь.
Спросил бы кто: «Что нужно?» Ответила - всё и сразу: радости, уверенности, здоровья. Сколько бы ни перечисляла, всё мало будет.
Вырвать каждое из перечислений отдельно,- вроде бы и соответствует оно ожиданию. А всё вместе не вяжется. Звено какое-то пропущено. Везение, например. Счастье везения, это, как наследство, полученное от неизвестных родственников.
Счастье везения, счастье радости…Радость счастья. Всего лишь третье слово добавляется, а смысл меняется. Из утвердительного сползает на нерешительный.
Разобраться в том, что происходило и происходит, когда голова забита каждодневными проблемами, заботами, обязанностями, не удаётся.
Нет ни времени, ни возможности. Кажется, появись Сашка в вагоне, чтобы был вместе с ней, и все проблемы отодвинутся. Не будет никаких проблем.
Залезть в дебри рассуждений - для этого требуется полное одиночество, смелость, самоотдача. Сквозь дебри без царапин, без того, чтобы не напороться на сучок, без того, чтобы не оступиться, без этого, не продерёшься.
И в паутине запутаешься, и листья сухие, иголки прицепятся. Сотню раз нагнёшься, десяток раз хлестнёт по тебе ветка. Страх возникает, как бы не заблудиться. А надо лезть вперёд, ничего не остаётся, как лезть.
Это только Иван-дурак в сказке, не прилагал никаких усилий, прыгал в котлы с холодной водой и кипятком, изменил свою жизнь. Смешно сравнивать сказочную жизнь и современную.
В современной жизни, с её проблемами, сплошные котлы с крутым варом и ледяной водой. И ошпаришься, и замёрзнешь, а толку? Вот и приходится со многим мириться.
               

                43.

Отпуск – когда ни стирки, ни готовки, никаких отчётов. Когда без разницы, поела или ходишь голодной. Никого рядом: ни мужа, ни сына, ни знакомых. Сын, конечно, в зоне доступности. Не так, чтобы лететь к нему за тысячи километров, чтобы не видеть его.
В отпуск нужно ехать обновлённой, скорее, отрешённой. Всё старое: вещи, безделушки, отношения,- всё это должно сдаваться на хранение. Чтобы они не были укором.
С собой брать нужно самое-самое, без чего не обойтись.
Отпуск – возможность дать волю страстям. Чтобы вожжи были отпущены. Ни сдерживающих начал, ни осуждающих взглядов, ни недоверчивых физиономий. Хочется волчком закрутиться, чтобы платье стало колоколом, чтобы сердце зашлось холодком.
«Мне скрывать нечего,- частенько думала Евгения. - Выгороженного, запретного уголка внутри нет. Если б кто по-настоящему поинтересовался – можно и рассказать. Только не стоит. А Виктор, он ни черта не смыслит в женщинах».
Сбежать бы в глухую деревню, на необитаемый остров. Чтобы ни одного мужика в округе, ни одного! На сто раз об этом думано и передумано. Все несчастья на земле идут от мужчин. Все.
Евгения в течение нескольких секунд находилась словно бы в прострации. Получалось, что не так уж и сильно она привязана к дому. Это родило неприятный осадок. Это вызывало вопросы.
Она - пленница своих мыслей. Жизнь заставляет торопиться. Одна знакомая на работе кудахтала, а как иначе про её писклявый голосок сказать, про её бусинки-глазки, про её раскрашенные шторки-веки -  курица безмозглая с узким ехидным клювиком-ртом, который она складывала оборочкой, так она высказалась, что помочь человеку можно – только если оставить его в покое!
Сказала, и не поняла, что сказала. Покой только на кладбище, может быть. Ведь на полном серьёзе, дура, говорила.
Говорила об одном, а по глазам видно было, что думает совсем о другом. И в мыслях своих далека и от разговора, и от того, с кем говорит. Сама спит и видит, как её замуж берут.
«Для обретения уверенности, бабы, нужно не замыкаться в себе, наоборот, пуститься во все тяжкие».
Надо же, и где такое вычитала? Высокопарно говорила. Да на неё только глянешь - ни до чего путного додуматься этот человек не может. Серого вещества в голове не хватит.
«Нельзя женщине куском железа жить. Согреши и раскайся, напусти тумана. Учись туманить свой взгляд так, чтобы ничего нельзя было по лицу прочитать».
«Это у тебя, у курицы, по лицу ничего прочитать нельзя? - думала Евгения. - Есть у курицы лицо?
«Наши лица должны быть китайской маской. (Вроде, маски только у китайцев.).  Как она дальше сказала: «Было - это прошло, его нет, так и нечего в нём копаться».
Дура, не понимает, что копаться в прошлом для женщины составляет удовольствие. Отыскивать там всё новые и новые уличающие проявления. Зацепки.  Сравнивать. Конечно, лучше всё сразу забыть и не вспоминать никогда. Но если вспоминается…
Не в мужиках дело, а в том, как себя поставишь. Как она сказала: «Не всё ли равно – долго любить кого-то или долго не любить. Одно и то же. Разница – в ощущении!
Удовольствие от мужчин разное получаешь. Разное, но оно, тем не менее – удовольствие.
Удовольствие, может, ничего и не теряет, зато ты теряешь! Утром, для физкультуры, хорошо бы встать, подумать и поплакать. Вместе со слезами и дурь выйдет. Дурь слезами растворяется, вымывают они её.
Умно рассуждать, не значит, жить по уму. При заумье так и кажется, что слова повисают в воздухе. Даже, если их разогнать палкой, то они всё одно потом соберутся опять в уличающие фразы.
Поплакать, не без того, Евгении другой раз хотелось. Почему-то, когда плакала в одиночку, слёзы были злыми. Выплакаться бы на чьём-то плече, да ещё при этом тебя, как маленькую, утешали бы, поглаживали по голове. Горше такой минуты ничего нет, но и по способности очистить душу, тоже, наверное, такую минуту ни с чем не сравнишь.
В детстве чувства выливаются под причитания. В детстве обида – так, кажется, её не изжить, радость – так всю переполняет. В детстве нюх у души безошибочен.
Хороший человек, так ребёнку и объяснять не нужно, почему он хороший. Это у взрослых кругом половинчатость. Всё рассудительностью хотят взять. Всё на поучениях. Вот бы получить такое устройство, которому во всём можно было бы доверять.
 Угаром наполнялся воздух. Сознание, что она не единственная, действовало странным образом. Мужу предоставлено право выбирать. В этом праве Евгения чувствовала себя глубоко несчастной. Хотелось забыться и не получалось.
Это состояние не проходило, даже, когда она разыгрывала страсть. Страсть будилась угрызением совести. Чем её совесть хуже или лучше совести другой женщины? Да и можно ли соотнести с женщиной такое понятие, как совесть?
Нагородила сама себе частокол из вопросов, а спрашивается, зачем? А всё для того, что ждёт продолжения какого-то неоконченного разговора. Ждёт разговора и опасается. Опоры, что ли, она лишилась, той опоры, к которой привыкла за эти годы. Вышибли из-под неё подпорку. Не получается в глазах мужа видеть своё отражение.
Цинично звучит мысль «Не торопись ложиться!».
Состояние, когда и перед глазами плывёт, и головокружение наблюдается, и тошнота. Всё как у беременной.
Не с чего хандрить, а не мило всё. То ли устала, то ли разочаровалась, но всё валилось из рук.
Близость с мужем не создавала ощущение пустоты и легкости. Чувство полёта не возникало. Всё больше лезло в голову, а как у мужа было с Ольгой. Сдерживать своё раздражение стоило больших трудов. Заводилась на молоке.
Нет, это не выливалось в крики, обвинения, упаси бог, ссоры. Просто она чувствовала, как любая мелочь, любое не к месту вставленное слово, поднимает волну возмущения. Когда такое переполняет, хорошего ждать нечего. Требовалось время на осмысление.
Неспокойно было и из-за болезни сына, что не было его рядом. Состояние, при котором расслабиться нельзя, не получалось. Всё время в напряжении, всё время о чём-то думаешь, живёшь в ожидании. И Виктор своей упёртостью, одержимостью на работу, замкнутостью, держал на расстоянии.
Мысли Евгении летали далеко, и никаким боком не касались происходящего рядом. Для Виктора работа затмевала всё, шёл на неё, кажется, забывал обо всём. И в то же время почти ничего не рассказывал, в чём же заключается его работа. Строит фундамент под дом. Конечно, Евгения не больно разбиралась в блоках, арматуре, машинах, да это ей и не нужно, рассказывал бы о людях.
 «Тебе это не интересно!»
Мало ли кому что интересно, или неинтересно. Знать-то она должна, чем муж занимается, что его окружает, какие люди, отчего так торопится на работу. Чтобы уж так сильно работу, – такого нет. Чтобы работа его любила, если можно так сказать,- так работа дураков любит. Работа – это то, за что деньги платят.
Где-то читала, оттого, что человек любит бога, он не должен ждать, что в ответ бог тоже будет его любить.
Можно и переиначить, соотнести такое выражение по отношению к себе. «Если ты любишь мужа, не должна ждать в ответ, что и он будет любить тебя!»
Но капельку любви она должна получать.
Мысли болтались в каком-то пустом пространстве, перескакивая с одного на другое, а ухватиться было не за что. Не на кого выплеснуть желание рассказать, исповедоваться. Это делалось невыносимым.
Вот тут и приходило в голову, а нужна она мужу? Может, просто сошлись на время. Вот и возникала мысль, что нужно набраться нахальства, поговорить обо всём откровенно. Раз и навсегда решить.  Чем молчать, лучше бы ударил. А за что её ударять? Вот и думай, что хочешь…
Это чувство, как когда упираешься в выставленную вперёд, для защиты, руку, создавало преграду.  Рука жесткая, сильная, её не согнёшь, не отведёшь в сторону.
Но ведь и было ощущение, возникли какие-то молчаливо-доверительные отношения, щемило душу. Хотелось доказать, что всё хорошо, что он нужен, дорог. Евгения стремилась быть искренней. Это и страшно, и волнительно.
Смелость надо иметь, говорить, что думаешь, и не скрывать, что чувствуешь. Нет, она не пыталась свалить на мужа своё теперешнее состояние, хотя, отчасти, винила его.
- Что, что тебя не устраивает? - часто спрашивала мужа Евгения. В уголках её губ откладывалась горечь. - Я же вижу…Разонравилась я?
- Я такое никогда не говорил…
- Не говорил, но я же вижу… Не чурка с глазами…
На это Виктор как-то неопределенно жал плечами. Нелепее вопроса для него нельзя придумать. Человеку охота помолчать. Участливое вмешательство, разве что, презрительную иронию может вызвать.
- Кому пироги с маком, кому – лепешки из гнилой картошки…Да всё нормально…Не бери в голову…
И не понять, иронизирует или насмехается…
- А куда я должна брать?
Можно привыкнуть к боли, можно изжить тоску, ко многому можно приноровиться, но как привыкнуть к ощущению, что ты, вроде как, пустое место для человека, которого любишь.
А Евгения любила. Пускай, и не безоглядно. Смутная тревога, недодуманность, неосознанное чувство, что что-то не так, заставляли душу маяться. Она не находила себе места. Не раз её подмывало во время разговора, подняться и уйти, чтобы он наконец-то понял, но какая-то сила удерживала её на месте.
«Может, муж чего-то боится? Сам ого себя, например.
Тут же отметала такую несуразицу.
 Чего ему бояться? Не убил, не украл…Бояться нужно тому, кто начинает сравнивать, когда есть что с чем сравнивать.
Так мужу есть теперь с чем сравнивать…Это раньше был в неведении.  Сама виновата, разбудила в нём мужика. Только, разбудила ли? Нет, тут что-то другое. Что? Может, я всему виной? Я…Я…Не так что-то делаю?
Евгения чувствовала, что где-то притаилась опасность, защиту против которой выстроить не удавалось. Опасность исходила не от внешних врагов. Внешних врагов, как раз, не было. Опасность связана с тем, что находилось в ней, она была внутри.
Евгения не знала, где располагался пульт управления этой опасностью. От этого мелочи, чему раньше не придавала значения, начали разбухать, набирать силу. Она сама осталась прежней, а неподвластное содержание нутра росло, заполнило её всю, кажется, принялось лепиться снаружи.
И не было желания поднять бунт. Бунтовать можно один раз. И смириться можно один раз. Бессильный бунт, к хорошему, не приведёт.
Тяжело было сознавать, но кризис в семейной жизни наступил. Был бы второй ребенок, родила бы, может. и мыслей таких не было бы. быть, дурь-то и прошла бы.
«Для кого рожать? - в минуты раздражения думала Евгения. - Рожать можно, когда ясность и определённость во всём. А рожать для того, чтобы мужчину к себе привязать, увы-увы, ещё поглядеть нужно, чем это обернётся. Кому нужно, тот пускай и рожает. Вот именно, уточняла она, не отца будущего ребёнка привязать, а мужчину, который лишь помог зачать. Будет он отцом, который воспитает ребенка – на это посмотреть нужно. Их, кто готов заложить фундамент будущего дитяти, полно. Только свистни, сбегутся».
Думалось отстранённо, но на сердце скребло. До потолка, казалось бы, подскочила, если бы муж подошёл, и поцеловал просто так.
Пожить какое-то время отдельно, пойдёт на пользу. Может быть, прежняя радость восстановится. Ежовые иголки, что так колют, осыпятся.
От переживаний ли возникло обыкновенное женское расстройство. Задержку с месячными восприняла двойственно. Этого следовало ждать, не чужие друг другу. Тут же возникло сомнение, стоит ли сразу говорить, может. стоит преподнести как сюрприз?
 Один раз уже обожглась на таком «сюрпризе

                44
Утешение доставляло ощущение, что - любима, пусть, по-своему, но любима, а тревогу несло то, что Виктор ни разу не повёл разговор, чтобы они расписались.
Не день и не два дня длится это полу подвешенное состояние. Стыдно заполнять листок по учёту кадров. Все интересуются. Замужем она, разведена, одиночка? Конечно, солнце от этого не перестанет светить.
Любопытство всех замучило. Напишешь замужем, спросят свидетельство. Фамилии разные. Один раз заикнулась. Довольно. Чего навязывать себя. Вдруг встретит, или уже встретил.
Щемила душа от ежеминутного желания доказать, что он нужен, дорог, и в то же время роилась мысль, что пусть поступает, как знает.
Никакой уверенности. Но ведь разговора не было, что их союз временный.
Уж в чём в чём, а в ощущении женщину не проведёшь. Мистика делает своё дело. Гнездилось смутное беспокойство. Не проходило ощущение, что когда-нибудь, как говорится, останется у разбитого корыта.
Если процесс ожидания не затянется, будет возможность что-то изменить, а если, как снег на голову, свалится известие?
Щемящее, неприятное чувство возникало из-за этого. Гнала такие мысли. Чтобы откровенно поговорить об этом, выяснить спорные места, не хватало смелости, лучше сказать, наглости.
Где-то глубоко в душе осознавала, что и ей самой пока такая жизнь не в тягость. Ну, согрешил! Согрешил и покаялся. Хотя, кто его знает! Что-то, как побитая собака, с угрызением совести, муж не ходит
Не нужно только заводить себя. Женщина всегда во всём сама виновата. Сознаться в этом не всякая решится, да и прийти к такому выводу, это, значит, себя в первую очередь нужно вывернуть. А кому такое хочется?
Вот и винят во всём мужиков. Покопайся в себе, причину, наверняка, можно отыскать. Смотреть нужно, кого выбираешь.
Вообще непонятно, для чего двое живут вместе? Природой определено? Сходятся для того, чтобы воспроизводить детей? Это теоретически. А на практике? Сводит страсть?
Дети где-то на задворках. А страсть это, как настроение – сегодня есть, а завтра исчезло. Как ветер, сначала дует в одну сторону, потом, совершенно, в противоположную.
Если жить для детей, то страсти требуется на неделю-две. И всё. Вынашивай ребёнка, расти. Не расплескивай себя. Муж в этом случае – кормилец.
А если жить ради страсти, то муж – самец. Чувств у него, кроме чувства обладания, никаких. Он и рыскает для перебора.
Чтобы оправдать второе положение, и выдумывают отговорки про условия жизни, про необходимость образования, про престиж профессии.
Любил – разлюбил! Землетрясение, пожар, наверное, не потрясли бы так, как иной раз трясут пришедшие в голову мысли. Неизбежности необходимо покоряться.
Один штришок в их отношениях поразил, а заставил задуматься. И не то чтобы вина, или чёрствость мужа так уж прямо в глаза бросалась, не стоило зацикливаться на том случае. Евгения часто болела. То сердце прихватит, то простуда прицепится, то в глазах чёрные мушки толкутся.
Следствие этому голодное, тяжелое детство, или гены были виноваты, все сейчас на гены валят, но, тем не менее, и по-женски мучилась. Муж всё в доме делал, пока она в постели валялась больная. И варил, стирал, и за Сашкой смотрел, и по магазинам ходил. Ни с какой работой не считался.
А вот когда началось кровотечение, Виктор не вынес ведро в помойную яму за бараком. Постыдился? За врачом сбегал, в ведро два дня стояло… «Не любит»,- проскочила тогда мысль.
Почему всё остальное как бы отошло на задний план, а эта мысль ожгла не хуже отскочившей искры от горящего костра? Нет, та искра пожара не наделала, но долго тлела, распространяя чад. Почему вот так? Большое как бы промелькнёт, а малое зацепит?
«С каких это пор стала такая осмотрительная,- иронизировала сама над собой Евгения,- и ведро помойное припасла для попрёка. Осталось только содержимое вылить кому-нибудь на голову. Ну, не вынес и не вынес! Вот же, как жизнь более-менее устоялась, так захотелось её препарировать, по кусочкам разложить. Кушать и смаковать. Такая осмотрительность до добра не доведёт…
Грешна, так нечего о счастье задумываться, не имеешь на него право. А грустно, так это возрастное. Наступил такой промежуток, когда не любится, не в смысле не хотеть мужчину, а когда он выпадает из сердца. Бывает так. Воду ведь тоже не всё время пить хочется».
И даже, когда любимый мужчина выпал из сердца, это не значит сразу рвать все отношения с ним. Может, это только такой период наступил. Ледниковый период. За ним потепление придёт. Переждать нужно. Две головешки горят вместе светлее.
Тыр, пыр, фыр – снялась, и полетела. А что в этом хорошего? Предназначение сводит двоих. Оно! Дурь ведь думать, что любовь – это сплошное блаженство. Она полностью захватывает, кроме неё, других мыслей и чувств нет.
Любовь – это счастье…Если бы так, если бы так…А откуда тогда тоска, горечь, томление сердца…
Другой раз ей хотелось схватить Виктора за плечи, встряхнуть, посмотреть прямо в глаза, потребовать ответа на вопрос: «Ты меня любишь? - Вглядеться в его глаза и удовлетворенно самой же произнести. - Любишь!»
Не оправдаться, не оправдать его, а чтобы отмести ненужные вопросы.
Нет-нет, да и вспоминается, как Семён высказался: «Ты же за жизнь не одну ложку ко рту подносишь!»
Какая же дура она тогда была! Умник, выискался, со своим мнением! А что ложки? Из алюминия они отлитые, из нержавейки, деревянные, серебряные,- да бог с ними, главное, что ложкой зачерпнуто, что в ней находится. Пустой ложкой не намашешься.
Мнение, какое-никакое, любая женщина должна иметь. Хотя, в жизни собственное мнение лучше задвинуть далеко в угол. Чего с мнением носиться, как с писаной торбой. Что оно значит против общепринятого – своим мнением разве, что горохом по воробьям стрелять. Комариный писк против лошадиного ржанья своё мнение.
Тоже мне, мнение – церковный колокол в праздник!
Сравнила мужика с ложкой. Чужая ложка, на вид, больше цепляет из котелка, чаще двигается. Но и рот она дерёт больнее.
В сравнении резон есть. Своё приедается: вроде сыта, а вроде, как и тяжестью наполнена…
Стоит заглянуть в чужую тарелку, как попробовать захочется…И не важно, что и кем сварено. Ожидаешь приятное, а хлебнула, и, поперхнулась. Отвращение показывать на людях нельзя, удерживать внутри себя - тошно.
Обыкновенная жизнь - самое потаённое. Ничто, кажется, не цепляет. Всё как у всех. И так можно смотреть и иначе. Эта обыкновенность, каждодневность, и есть, наверное, самое главное для проверки отношений.
Жизнь не сервиз в упаковке. Она не баночки-бутылочки заполненные содержимым на разный вкус, с красивыми этикетками.
Жизнь предварительно не разложишь, чтобы рассмотреть, выбрать из множества множеств нужное, чтобы и в руке держать приятно, и удобно пользоваться было.
Сытно от жизни должно быть. Чтобы обузой за плечами она не висела.
Жизнь если и сервиз, только «некомплект». Предметы в том сервизе из разных наборов, перемешаны.
Задача в том и состоит, всё по жизни разложить, рассортировать. Чтобы понять вкус, нужно многое перепробовать, сравнить.
Некая ущербность была в том, что Евгении постоянно хотелось, чтобы и она сама, и окружающие её люди становились лучше. Чтобы люди становились добрее, чище в помыслах, делах, поступках. Чтобы зло уменьшалось. Чтобы жизнь их, то, что окружало, дома, природа, всякая живность, тоже создавали ощущение красоты.
Самое большое желание - это иметь свой дом, палисадник с клумбами для цветов, сад. Скамеечка, на которой можно встречать восход солнца. Иметь возможность пройтись по дорожке, подобрать брошенный сандалик, снять с веревки сушившееся бельишко. Об этом мечтала.
Никого ни осуждать, ни злословить по тому или иному поводу не стремилась. Она понимала, что многие люди ей не только не интересны, но их сторожиться нужно. Перебор происходил интуитивно, на подсознании. Это не приносило ощущение удовлетворения. Какая радость, например, в том, что знаешь, какая подноготная у соседа?
Тяжко жить в ожидании очередной людской подлости. Ожидание не только выматывает, но и травит. По жилам не кровь течет, а яд. Ожидание несчастья и гнетёт.
Нелепые мысли приходили в голову. Муж или сын, ей дороже? Кем бы она пожертвовала, если случись, пришлось выбирать?
Почему такая мысль возникала, Евгения не знала, но она появлялась. Хотя, прекрасно знала, что в любом случае сына она не бросит, и делить ни с кем не будет.
Тогда, что было в этом вопросе? Неуверенность, разочарование? Ну, уж, разочарованием, только не им, тут и не пахло…
Женщина интуитивно знает, что ей нужно. Природа в каждую особь закладывает определённую задачу. Пускай, вопрос словами не всякая выразит, но движением, взглядом, поступком намерение проявится. Цель перед глазами маячит у каждой.
Достижение цели разным будет, и результат разный. Найдёт ли, потеряет – всё равно это будет результатом.
Женщину – пиявка. Та выборочно жертву выбирает, не ко всякому присосётся. Пиявка выделяет в рану особое вещество, чтобы кровь не густела, а женщина лаской обольщает, чарами, интригой, посылами. Насытилась – отвалилась. Пока переварит добытое, живёт спокойно. А там очередная жертва, новый поиск.
По сыну не просто соскучилась, а другой раз, зажмурила бы глаза, бросила всё, и улетела к нему.
Весной совсем невмоготу стало, два раза такое находило, хоть в петлю лезь. Подступало: ни вздохнуть, ни охнуть. Такое, что и словами не опишешь.
Видела его маленького, щупленького, с грустными глазёнками, забившегося в угол. Как он там – листает книжки, катает машинку, бегает с пистолетом? Видела, как он тащится из школы с портфелем…Почему-то всегда сын представлялся маленьким. Каждый день ждёт маму. Она живёт в своё удовольствие, предала, бросила, а он там один.
Полнилась ощущением, что сын, кроме как ей, никому не нужен. Да и она сама в этой полосе выживания опять не нашла себя. Не только не нашла, но и растеряла, раздарила, отдала то, что имела.
Всё знакомо, и всё не так. Без злости, без раздражения констатировала, как факт, своё теперешнее положение. В такие вот дни, когда всё не мило, она сблизилась с Ольгой.
Расположила Ольга к себе. Её приход развеивал грусть. Говорили о пустяках. Это теперь, когда открылась вся правда, многое видится иначе. И взгляд, и жест, и движение. А тогда она была рада Ольге.
Что удивительно, Евгении не нужно было притворяться. Давно она забыла, как это вздрагивать от крика мужа, не было страха. Это было странно. Она жила полноценно: работа, муж, дом, и материально, вроде бы, не зависима. И чувств таить не нужно. В любую минуту она могла прислониться к мужу, обнять, заглянуть в глаза, в любую минуту могла проскочить между ними искорка, теплело в груди, обрисовывалась нужность. И вместе с тем что-то тревожило.
Смены настроения Евгения приписывала своему характеру. Далеко не ангельскому. Хотя, слышала суждение, что у женщины не может быть хорошего или плохого характера, у женщины «женский» характер. Особенный. И если мужчина поймёт это, то никаких проблем между мужчиной и женщиной не возникнет.
Это не мешало Евгении быть любящей женой, не прикидываться, а быть. И в голову не приходило, чтобы не приготовить завтрак, не проводить мужа на работу, не поцеловать его. Никто не скажет, что она неряха, наоборот, все, кто приходит к ним, удивляются чистоте и порядку, умению поддерживать уют. Постоянно чем-то занята: то носок штопает, то подрубает полотенце, или вышивает. Может, дела себе находит, чтобы не распускать себя в праздных мечтаниях, от которых и зреет неудовольствие…
И всё равно вязкое, странное желание проникнуть хоть на секунду, хоть на миг, краем глаза заглянуть в душу Виктора, одолевало.
Сошлись два дурака, только так можно понимать то, что они сотворили, повинуясь какой-то вспышке сумасшедшей страсти. Была ли это всепоглощающая страсть, или это просто слились два потока, которые до времени сдерживала перемычка, или предназначение, минутной вспышкой, позволило раскрыться, кто его знает.
Виктора понять ещё можно, тот возраст, ему просто баба под боком была нужна, а она, хлебнувшая всего, на что уповала? Жизнь разнообразить захотела? Вкусить новые ощущения? Избавиться от опостылевшего мужа таким способом? Ну, и добилась ли своего?
Нет такого мужика, который в определенной ситуации счёт не предъявил бы. Пускай, даже это словами не выразится, молчанка ещё хуже. Претензии растут по мере того, как мужчина матереть начинает. Он сразу хочет заполучить жену что-то подобие комбайна: чтобы и в постели, и на кухне, и по дому всё делала. И выслушать умела, и пожалеть могла. Чтобы и не образина была, чтобы ему не стыдно пройтись, показать.
Отступи хотя на миллиметр от идеала, как тут же начнётся, и то не так, и это не эдак. Упрёки, что не досталась девственницей, что родители ничему не научили.
За собой мужики ничего не замечают.
Как-то легко выходило во всех грехах винить мужика. А ты, ты чтобы хотела видеть в муже,-думала Евгения,- не в идеале, а в живом человеке?
Какой тебе нужен мужчина? Не книжный, не экранный герой, не нашёптанный подругой образ, а тот, кому место рядом…Сильный, верный, на которого можно положиться, ласковый, любящий…
Другой раз Евгения думала, что родиться женщиной, быть ею, плохо. Куча обязанностей. Куча боли. Ответственность. Что стоит одна опаска забеременеть…Тут у мужчин полное преимущество, никаких забот: встал, петухом отряхнулся, прокукарекал на прощание, и снова он холостой. Позавидовать только можно.
Винить в этом некого. Природу, его величество случай, не осудишь. Они сошлись каждый со своим уставом, до определённой грани готовы были на уступки, не только готовы, но и отошли на исходные рубежи. Чистый лист жизнь перед ними расстелила – чёркайте, упражняйтесь.
Вот каждый в меру своих способностей, представлений и изощрялся. Даром годы не прошли, притерпелись, притёрлись, период узнавания прошёл, не разочаровались. Жить бы и жить, не забивая голову дурью. Жить, как все живут! Нет, они изводят друг друга недосказанностью.
В глазах, любой, более - менее, сведущий, прочтёт признак удивления. С ним человек приходит на этот свет, с ним человек и покидает его. Удивление, да еще восторг – это то, что и разнит, и объединяет. Иногда Евгения подмечала такое во взгляде Виктора.
Смотрит, не мигая, думает про себя о чём-то, зрачок то расширен, то узился. И мысли зримые, непонятные, не человечьи.
«Что удивительно,- подчас думала Евгения,- не ругаемся, не высказываем обиды, по мелочам не цепляемся, но неудовольствие, брожение, чувствует каждый. В чем оно заключается? К тебе ли относится? Хочется чего-то! Чего? Будто, стоишь перед закрытой дверью, и любопытство забирает узнать, что за ней. Любопытство первооткрывателя».
Главное, понять нельзя, в чем недосказанность заключается. Вот это-то и странно. Даже не странно, скорее, чудно. «Чуден Днепр при тихой погоде…»
И жизнь, как текущая вода: что сверху несёт, что в толще, что на дно набросано – поди, рассмотри! Днепр плещет свои волны в каждом человеке. Чуден при хорошей погоде, страшен, когда сумятица забирает.

               
                45.

Евгения как-то заметила, что Виктор не то дневник завёл, не то пытается что-то писать. И особо не прятал свою, писанину, но и не делился тем, что писал.
Греха в этом невелик. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Появилась потребность выложить мысли на бумагу – значит, мучает его что-то.
Писать – не водку пить. Может, когда-нибудь удосужится к откровениям, распахнёт муж всю душу. Лишь бы, как говорят в таких случаях, не зарапортовался. Когда из крайности в крайность шарахаются,- приятного мало.
Евгения не видела в Викторе писателя. Несколько стихотворений сочинил, так стихи в определённый период все пишут. И она писала. Влюбилась – вот и вылилось это в стихотворение.
Легче, наверное, через паутину слов прорваться, чем разобраться в отношениях двух. Нет, она не отрицала, что и одно хорошее стихотворение написать, талант нужен. Стихи пишутся не от большого ума, а от неумения жить.
Иногда хотелось подойти к мужу, и спросить: «Что сидишь, как лишний у бога? Чем бумагу портить, лучше бы обнял».
Хмыкнуть можно. Вместо того, чтобы искать любовь среди людей, муж пытается её обрисовать словами на бумаге. Смурь нападает на того, кто любить не может.
Женщина может и привадить, и отвадить. И поставить на карту надо всё, чтобы заполучить такую женщину.
Писатель – заоблачный, особенный люд, всё знающий, каста так называемых неприкасаемых. Девчонкой, дура набитая, думала, что и учителя – это тоже особые люди, настолько особые, что и в уборную не ходят. А ещё думала. что носы мешать будут целоваться.
Любопытства особого к попыткам мужа марать бумагу Евгения не проявляла. Захочет, сам покажет. Раз видит в своей писанине отдушину – ради бога, пусть упражняется.
И она когда-то вела дневник. Прятала его от всех, будто в тех, девчоночьих записях, тайна была. Повзрослела, поняла, что не всякую тайну бумаге можно поведать.
Записывая что-то, всегда стараешься выглядеть в собственных глазах, если и не героиней, если и не униженной, то всё равно положительной по отношению к другим.
Зачем записывать всё, если через секунду-другую после твоей записи, тебя будут мучить другие мысли?
Всё написанное на бумагу невыполнимо. Голую правду, беспощадную, без прикрас правду, редкий человек позволит на суд других вынести.
Нужно быть настолько одинокой, так люди досадить должны, настолько беспомощной чувствовать себя среди людей, разувериться в них, что ни жаловаться, ни, тем более, плакаться, забоишься. Вот и остаётся довериться бумаге.
Женщина не способна быть честной до конца. Её, как чулок, не вывернешь. В каждой сидит притворство. Больше или меньше, не в этом суть. Главное, что оно есть.
Заводской брак. Такой её создал бог. Из лишнего материала – ребра.
Распахиваясь, женщина распалёно ждёт страсти для себя, новизны. Вовсе не хочет быть только безответным побудителем, инструментом, такой страсти.
И пьянит она как шампанское, откупорив бутылку которого, торопишься подставить бокал, чтобы не расплескать. Попробовать вкус, чтобы оно не выдохлось.
Первые капли самые сладкие.
Когда толком не знаешь, чего хочешь, а тем более, как поступить, то всегда будут грызть сомнения. Невысказанные сомнения – заноза.
Задумала одно, получается другое. Больше себе не нравишься, чем нравишься.
В этом есть и рисовка. А вот она я, какая! До тех пор, пока прячешь от всех боль – она переносима, стоит показать боль, вынести на люди, она становится в сто раз больнее, потребует жалости.
Мысль «про себя», когда обдумываешь в одиночестве – ясная и понятная. И выход из ситуации, какой-никакой, просматривается. Стоит мысль обнародовать, как она мельчает. И не то что мельчает, а обыденным всё становится, пресным, банальным.
Попробуй слова найти, чтобы в красках мысль записать. А чувства, так те, вообще, на бумагу не ложатся. Никакими вопросительными или восклицательными знаками их не усилить.
Евгения думала, что когда человек водит ручкой по листу бумаги, он видит перед глазами определённого человека, к нему обращается. Ведётся диалог двух людей. Не диалог, так монолог одного, обвинительный, оправдывающийся. Его всегда можно соотнести к кому-то.
Вода, заполняя до краёв пруд, переполняя его, куда-нибудь да прольётся Малозаметная впадинка может быть истоком ручейка.
Пишется всё равно для кого-то! И не только пишешь, но и живёшь, и бездумные поступки совершаешь. Для кого-то, это всё равно, что находиться в смирительной рубашке. До конца не распахнёшься. Жить для себя – вот тут простор.
Стихотворение, которое читал ей Виктор, давнее-давнее Евгения помнила
«Я хочу к тебе хоть на минуту, лишь на миг ворваться, встретить взгляд…»
Помнила и часто повторяла. Невысказанная, не расплёсканная мальчишеская страсть, тоска одиночества – чего только не прочувствуешь, произнося те строки.
Одиночество – оно всегда слова в строчке расставляет по-своему. Одиночество неторопливо. Это состояние, когда больше интересуешься несчастьем, своим ли, близких, и мало заботит счастье. О счастье не только долго говорить неприлично, но и думать.
Счастье прямолинейно. Если сравнить количество слов, выражающих состояние счастья и несчастья, то различие будет в разы. О несчастье можно говорить ночи напролёт, сутками. Всё более и более себя накручивать.
Странное все-таки это состояние – одиночество. Его ничем нельзя заполнить. Оно может любую мысль, любой поступок пересмотреть и вывернуть. Может возвысить и низвергнуть в пучину. Сделать из тебя идола и, тут же растоптать.
Всё зависит оттого, как воспринимаешь жизнь. Легко относишься к происходящему, и трудности как бы мельчают.
Побыть одной даже необходимо для определения себя, кто ты есть, что хочешь. Есть возможность выбраться к людям, можно докричаться до людей, можно, воображаемо, вести разговор,- одиночества как бы и нет. Это, конечно, если захочешь!
А вот если ты одинока, если одиночество сидит внутри, досталось оно с рождением или что-то привнесло его, то оно красит всё в чёрный цвет.
Разговариваешь, смеёшься, чувство неприятия, отторжения присутствует.
Как вода по каскаду скатывается вниз, с яруса на ярус. И самооценка самой себя падает. Пропадает желание цепляться за жизнь.
Равнодушное, «зачем?», словно ватой, укупоривает. Это то состояние, которое неминуемо чётко прочерчивает черту конца.
Евгения всё это время пыталась понять, отчего она уступила и продолжает уступать. Сдаёт свои позиции. Внешне, может, это и не замечается, но она чувствовала, как по крохам разменивает себя.
Уступать, с одной стороны, – это показатель зрелости. Но бродит она словно в каком-то лабиринте. Вспышки иногда освещают его коридоры, но ясности не приносят. Нет той ясности и желания, когда, в своё время, просто хотелось прислониться к кому-то, кто мог бы её понять.
Теперь этого мало. Теперь просто жалость, как таковая, не нужна. Она не инвалид, не ущербный человек, которого утешать нужно. Не нищая, готовая принять любую подачку, как та собака, за кусок хлеба, норовящая лизнуть руку дающего.
В материальном положении не хуже других, а вот что-то гнетёт. Лёгкость в отношении пропала. Свобода не чувствуется, если и есть она, то до определённого предела, за которым тупик.
Как тот тупик называется: смерть, отчаяние, чернота сознания – это всех ждёт, но не все остро чувствуют наступление конца.
Чего-чего, а о смерти она не думала, думать – значит, притягивать негатив. Она не такая, она до последнего будет цепляться за жизнь. Не зря ведь девчонкой радовалась всему: цветочкам, солнцу, курицам. Не зря ведь с цыганами мир хотела объехать.
Может, возрастное это? Старею. Ничего уже не изменить.  Девчоночьи грёзы утрачены. И теперешнее «хотеть любви», это не то первоначальное чувство, когда не знала, чего ждать, но от которого замирали сердце и душа. Теперь получить бы удовольствие для тела. Тело ублажаешь, его страстями живёшь.
Тело и кормишь, и лелеешь, и умасливаешь. Для этого и крема всякие, и процедур напридумано… Как же, морщинки вокруг глаз, как же, складочка появилась, как же, блеск во взоре пропал.
Вот и сидит женщина часами перед зеркалом, облагораживает лицо, натирается всевозможными кремами и бальзамами, греховное тело обихаживает. Сидит, совсем не думая в это время про душу. Не изобрели крема, который душу омолаживал бы.
Каждому возрасту своё. Каждый возраст любит по-разному. Сначала главенствует желание заполучить, потом учишься отдавать.
Любовь как бы распадается на составляющие, мельчает. Какая сейчас, и та, что была вначале, различаются всем…Со ступеньки на ступеньку жизнь шагает.
Есть вещи, которые не нужно объяснять, их не объяснишь, их нужно принимать такими, как они есть.
С Виктором порой чувствовала себя ущербно-ничтожной и виноватой. Полюбила его греховной любовью.  Полюбила вопреки. Сначала любила «так», сейчас…
Трудно объяснить, что происходит с человеком, по прошествии времени…Меняются оценки всего, что с тобой случилось. Перестала видеть всё в одном цвете. Мельтешение возникло. Цвет стал раздражителем.
Не уехала, бросив всё. А ведь возникали такие мысли. Это было бы самым лучшим выходом. Любовью себя связала.
Глупо утверждать, что заимела, оно какое-то отношение имеет к понятию счастья.
Уехала бы, не жила в вагоне, не мёрзла бы, комарами не была бы съедаема. И любовь, в виде мужика, может, нашла бы.
Такого добра, приходящего, чтобы ублажить тело, предостаточно. Значит, дело в душе? В родственности душ? Из-за этого терпит.
Хочешь, не хочешь, а приходится.
Женщине всегда легче и удобнее, если не сложилась жизнь, обвинять мужа. Так принято. Так понятнее.
Плачь, что муж груб, жаден, чурбан неотёсанный, цепляется к мелочам, доказать ему ничего не докажешь. Время, мол, высветило, что они разные люди.
Постыдно-обнажённые излияния добавят значимость. В этом есть какая-то странность, стоит один раз переступить через свои убеждения, пересилить себя, как потоком хлынут обличения. И не важно, как ты при этом будешь выглядеть. Жалость к себе формирует фоном, мазок за мазком, картину зла.
Обвинять Виктора, по сути, было не в чем. Каким был. такой и есть. Его обвинять можно в одном, что он, не осознавая, разрушает любовь. Скорее, не любовь,- привязанность.
Привязанность сотнями узелков скреплена. Стоит одному-двум узелкам развязаться, остальные видимость устойчивости только сохранять будут.
Чудно. С мужчиной спишь, но не всегда говоришь, что любишь, или хочешь его. Как так? как разобраться, безразличен он или нет?
Виктор был понятен. В ощущении? Но она намного житейски была опытнее. Она жила уже с разбуженной страстью. Не с бухты-барахты всё случилось, десятки раз проигрывала ситуацию, прикидывала.
Врут, врут те, кто о безрассудности поступков говорит. Поступок не безрассуден. Не в том направлении думалось, завышенные требования теперь предъявлялись. В какой-то момент потеряла контроль над собой.
То ли устала притворяться, то ли жизнь переводит текучесть времени в другое состояние, останавливает, чтобы перезапустить новую программу. Со сбитой программой и делаются несуразности.
Виктор - как бы путешественник-первооткрыватель. Всё для него внове. Он распахивал дверь в темную незнакомую комнату. Загорелся свет, когда разглядел – было уже поздно что-то менять.
Она оказалась в выигрыше. Кое-что предвидеть могла. Знания помогали, те, что накопила, живя с другим.
Умение появилось подсуетиться, подсунуться, подладиться. Великая штука – опыт. Если бы не отдельные моменты, про которые и хотелось бы забыть, но не получалось. И почему в жизни всё время что-то хочется подправить?

                46

Не оттого ли, когда совсем стало плохо, уступила, чтобы легче стало на душе? Уступила тому, как ей казалось, с кем будет интересно, тепло. Тому. кто поймёт, окружит любовью.
Может, она искала своё место? Но ведь место человека всегда там, где пуп резан. Предполагая такое, всё равно стараешься убежать из дома. Ищешь.
Кто знает, где искать, и нашёл своё место в жизни, тот счастлив. Так ли это? Её наполняло ощущение утраты, обречённости, какой-то беспомощности, особенно теперь, когда рядом не было Сашки…
Пока крутишься на людях, выполняешь обязанности, вроде бы забываешься, а придёшь домой – пусто. Не выразить словами, как это бывает пусто.
Евгения - страшная аккуратистка, чистюля. Любительница мыть.  прибирать, наводить чистоту.
Чтобы не думать о сыне, старалась занять себя. В те минуты никого не хотелось видеть. Уговоры мужа, попытки его убедить, что ничего страшного нет в том, что Сашка не здесь, не воспринимались.
- Ему там лучше? - спрашивал муж, и сам же себе отвечал,- лучше! И зимы такой холодной нет, и солнце веселее…Да всё! Лекарство, доктора. Потерпеть нужно…
Это ещё больше заводило Евгению.
- Лекарство. Доктора,- передразнивала Евгения. - Ему нужно, чтобы мама рядом была! Зачем ты всё это мне говоришь?
- Хочу, чтоб ты в разум вошла и не дёргала себя! Что ты хочешь? - спрашивал муж. - Бросай всё и лети. Ну, если так невмоготу, какого чёрта сидишь? Себя изводишь, и он там чувствует твоё состояние. Успокойся…
- Хорошо говорить – успокойся! Он один у меня!
- Тебя послушать, так только ты переживаешь, а как другие? У половины жителей Кутогана дети находятся у дедушек и бабушек, и ничего…
- Молчал бы…Недогадлив, больно. Вечером укусят, утром почешешься…Ты своего добился, под боком баба есть…
Это высвечивало ещё больше догадку, что мужу без Сашки лучше. Хотя, про какого мужа речь, муж – это когда с полуслова, с полу взгляда всё понимает, а они даже не расписаны.
Подвешенное состояние! В подвешенном состоянии мясо от собак хорошо хранить, человек долго в таком состоянии не пробудет.
Она и не жена, и не любовница, чужая тётя…Это злило. Чем она хуже многих?!
Спать с ней - спит, а замуж не приглашает. Правда, сама виновата. Нужно сразу было узаконить…А она… Поменяла опять свою фамилию на Рыбникову, девичью взяла. Чтоб никаких напоминаний. И Сашку переписала, даже отчество изменила ему.  И всё!
Не до того было…И от алиментов отказалась. Что, она не прокормит, не выведет в люди единственного ребёнка? Плевать на этих мужиков! Да костьми ляжет, разорвётся, назло всем. Только это «назло» наполняло чем-то нехорошим.
Виктор, или действительно ничего не видит, всё равно ему, или планы у него какие-то. Поди, узнай, когда молчит. Молчание мужа больше всего раздражает.
Почему-то приходило на ум, всю себя без остатка отдаёт, вычерпывает себя до донышка, а результат? Не с чем жить. А он, чурбак стоеросовый, ничего не понимает.
От рождения, что ли, не судьба ей? Что-то точит и точит, тлеет огонь. Тихий огонёк, он хоть и не горяч, зато долог.
Два раза накатывало. Вечером торопливо одевалась, говорила, что пойдёт на аэродром.
«Живи, как считаешь нужным. Пережду до утра, завтра улечу первым самолетом.».
Закрывала дверь, шла по заснеженной дороге. Виктор её догонял, загораживал дорогу, удерживал. Что-то говорил. Она сопротивлялась, вырывалась, била ему в грудь кулаками, потом   припадала к нему и плакала. «Ты же не любишь, не любишь».
Вела себя, как последняя дура, как истеричка институтка, для которой важно только слышать уверения в любви и не важно, что стоит за словами.
В те минуты слова мужа были как брызги холодной воды на раскалённые угли, они утишали.
Слова сначала слышались издалека каким-то бубненьем, несвязным «бу-бу-бу», потом становился понятным смысл, интонация, слова кутали её в кокон, обездвиживали, ломали волю.
Потом ей было гадко, оттого что сорвалась, что мучает и себя, и мужа. Ну, приедет она к сыну, обнимет, день-два поумиляется, а потом что? Где жить, где работать? Кому она там нужна?
Опять начинать всё с начала? Идти швеей в цех? Надеяться на новое замужество? Сколько можно! Перебери тысячу мужиков – все одинаковы. Им лишь бы получить своё! Прижми зад к одному месту, успокойся.
Евгения прекрасно понимала, что находиться Сашке в родительском доме лучше. Дед его любит. Да, он болеет, но там специализированный санаторий, и врачи лучше, и климат, и продукты свежие, не консервированные.
Не это, по большому счету, её изводило. Она в себе разобраться не могла. Её занимал муж, Виктор, её «сладенький», «любимый», «единственный», «неповторимый» - так и только так она называла его.
Оценка не изменилась, но подмешивалось что-то, что он, неосознанно, разбудил в ней. Этого раньше в ней не было.
Когда живёшь с нелюбимым, подлаживание выхолащивает полностью, обязанность соответствовать каким-то там нормам низводит до уровня червяка, которому лишь бы в норке укрыться. А с Виктором вдохнула воздух полной грудью, ширь открылась.
«Сваливай, сваливай всё на проблемы,- частенько корила саму себя Евгения. - Заклинило. Вали с больной головы на здоровую. Видишь ли,- проблемы замучили! А у кого их меньше? Воз и маленькая тележка у любой женщины! Кому проблема, куда потратить деньги, кому проблема - пьющий муж. А не проблема - семейные неурядицы, отсутствие хорошего жилья? Сколько людей – столько и проблем».
Бытовые неурядицы: вагон, нехватка того или иного, ни деньги, отсутствие их, не волновали. Сколько есть денег, столько и тратилось. Ни у кого не занимала.
Позабылось, отступило на задний план и то, что развелась. Если это и не позабылось, то провалилось глубоко внутрь, вроде бы перестало мешать.
Женщине, главное, приноровиться. А уж, когда ступила на эту колею, то так и действуй. Неуверенность ушла, не так волновала, как было первое время, когда и просыпалась, и жила в предчувствии новой беды.
Ни о чём не жалела. Порвала с Семёном,- раньше нужно было это сделать. Вообще, если честно, то не нужно было с ним ехать в Кутоган. С немилым жить – разменивать себя на мелочах. Чувствовать, как проваливаешься в бездну, как сжимает тебя, и остаётся только воспалённый нерв.
Если бы раньше ушла от Семёна, то не приехала бы сюда, не встретила Виктора.
«Не Виктор, так другой встретился бы,- иногда в порыве раздражения думала Евгения. - Вдовца найти не проблема. Лишь бы человек он был! Не жмурься, в поле зрения, кто, да попадёт».
О Семёне не могла спокойно думать. Настолько мелочным оказался, низок в своём желании мстить, что дошёл до того, что в магазине прилюдно объявил, чтобы «его бывшей» продукты в долг не давали, иначе он продавца «под монастырь подведёт», напишет, «куда следует». «Пусть с голоду подыхает!».
Дурак, разве женщину можно вернуть, создав для неё преграды? Нет такой преграды для женщины, которую она не преодолеет, особенно, если это касается её ребенка, если замешана любовь, если выбирать нужно, если выбор сделан.
Да женщина в змею превратится, тигром заделается, кошкой подластится, если нужно. Семён этим заявлением ещё ниже пал в её глазах.
Разве таким должен быть муж, а этот готов собственного ребенка голодом уморить, лишь бы досадить. И с таким человеком жизнь собиралась прожить! Грязью облил с ног до головы, чего только ни плёл. Понять не мог, что раз переступила женщина один раз через себя, унизить её ничто не в состоянии.
Нарочитое небрежение, с каким Евгения думала про себя, приносило пользу. Не так болезнен, оказывался, осадок на душе.
По словам бывшего, хуже Евгении человека на земле нет. Исчадие порока. У мужика язык поворачивался, рассказывать про постельные сцены!
Но почему, почему примешивалось что-то, наподобие жалости. И не сочувствие, и не всепрощение, а вот что-то досадливо-занозистое. Не год или два вместе ведь прожили. Эти потерянные, по-своему, годы тяготили, не отпускали, помнились.
 «Неужели, оправдываюсь? - думала Евгения. - Неужели так уж сладко то жуткое состояние, чувствовать себя с ног до головы обмазанной грязью? Если чуточку добавить Семёну ласки, бросил бы пить, не был бы так скуп… Ещё кое-чего подправить – это с его стороны! И самой шажок-другой навстречу сделать…»
Тут же комкала свои рассуждения, понимая бесполезность их.
Хитрить нечего, простых мужчин любить надо, без вычурностей. Поменьше должно быть этих вопросов, что и как. Чтоб обнял, так обнял, чтоб всерьёз и, чтоб надолго. Всё надо делать вовремя. Только тогда, как говорится, бог опекает и за руку водит.
Никуда ничто не девается. Всё ждёт подходящего момента. Какая-нибудь мелочь может высветиться так, что вытащит на свет божий череду фактов, событий, прояснит не понятые до этого моменты.
Нет, только не возврат в прошлое. Упаси бог! Уж лучше тогда в петлю!
Приноравливаться нужно к тому, что есть. Жизнь научила. Минуточкой пользоваться надо. Минуту упустишь – потом год не воротишь, что там год, жизнь потратишь впустую.
До ушей Виктора многое из сказанного бывшим муженьком не дошло. Может, слышал, да молча проглотил. Хотя, мужики не тот народец, чтобы что-то забывать. У них решения, как помидоры в валенке, медленно дозревают. Мужики скоры лишь на расправу. Молчат, молчат, а потом выдадут!
Чёртовы сомнения. Будут они жить с Виктором, не будут? Молчаливость его, словно о чём-то думает, и свои сомнения со счёта сбрасывать нельзя… Думал бы жить, так расписались бы. Молчит и молчит…Живёт, словно стыдится. И не отталкивает, а лишний раз не погладит по голове.
«Много хочешь. И то тебе не так, и это не эдак…Копаешься. Живи проще! Лови минуты. Живи минутой… Что-то хочется, так это «что-то» на стороне можно найти. Не найти, так попытаться найти. Всё можно уравновесить. Смирись. И не мучь себя глупым вопросом.
А как после войны молодые женщины, вдовы, смиряли себя, годами безропотно переносили безмужнюю жизнь. Им утешения не хотелось? Наработаются, а дома, кроме голодных детей, никто не ждёт. Никакого просвета».
Знать бы только, что по-настоящему хочется. Выбор невелик. Какая разница?
Другой раз хотелось покаяться в не наделанных ещё грехах, посмотреть, как на это станет реагировать муж, завести его, открыть всю правду. Когда-нибудь наступит такой момент, когда все желания отпадут, и останется, что светлого, так это перебирать одни воспоминания.
В своих размышлениях, которые накатывали, как морская волна на берег, с периодичностью, которой позавидовать можно, Евгения не давала спуску ни себе, ни Виктору. А чего жалеть? В них она отводила душу.
Эти размышления, как вспышки света среди непроглядной тьмы, ещё больше и глубже погружали в пучину переживаний.
Вообразить нельзя, что Евгения просто отрешённо сидела и думала, думала, вперив остекленелый взгляд в окно, стол ли, или стену. Такого не было, и быть не могло. А то, что её, как беременную бабу тянет на огуречный рассол, в последнее время потянуло на воспоминания, так это всё от настроения. Клёклое оно какое-то. Невытравимая усталость навалилась.
Периодически возникала досада по тому или иному поводу. То, что было ею думано и передумано, что казалось очевидным, не подлежащим сомнению, Виктором не воспринималось, рождало иронию. И эти её переходы из крайности в крайность были болезненны.
Касались ли они проявлением чувств, (своей мальчишеской скованностью, которая никак не проходила, Виктор отбивал охотку к ласкам), или, когда она высказывала свою мечту выучиться на учительницу начальных классов, Виктор отмалчивался. Во всё, что касалось воспитания Сашки, Евгения, уверовав в свою непогрешимость, не позволяла вмешиваться. «Заведи своего!»
Видел кого брал: мяконький, пушистенький! Она, дура набитая, не подумала о будущем. Лихость: «А, хоть месяц, но мой будет!» Казак с шашкой!
Подошла к рубежу, когда в новую веру обращаются. Из язычницы в православие. Так язычники идолов громоздят, и сами же их и свергают. От этого и поведение соответственное стало.
Вначале мысли были коротенькие, куцые, отвлеченно-обобщённые. Касались они только отношений, проявления чувств. Усладительные мысли. Любовь, надежда.
Потом, как завзятая собственница, перебрав на сто раз свои накопления, начала отвоёвывать территорию. Претензии возникли, упрёки. Закрепившись на рубежах, и наступление планомерно повела…Мой, мой, мне…Встретила глухое сопротивление. Тогда и зародилось внутреннее несогласие с мужем.
Думать запретить нельзя, мысль не остановить. Если какая блажь завязла в голове, то её оттуда не выкорчевать. Так и будет качаться, словно поплавок, на волнах. Вспомнила – забыла, всплыло – провалилось в пучину. Напоминания ничего хорошего не несут.
- Ну, чего ты заводишься,- говорил, успокаивая, Виктор, когда Евгения жаловалась, что опять в спину ей наговорили бочку гадостей. - Делай вид, что тебя это не касается. Завидуют. Непонятно только, почему тебе говорят, а мне нет? Ты,- выставлял палец по направлению Евгении Виктор, безапелляционно утверждал,- слабое звено, защита у тебя не срабатывает. Магнетизм, что в тебе есть, притягивает негатив. Тебя нужно всё время подзаряжать.
Последнюю фразу Виктор всегда говорил раздельно, чётко выговаривая слова. Если в это время они были одни, то притягивал к себе. И Евгении в тот момент казалось, что она попала под каток, ни дыхания, ни мыслей, всё окружающее исчезало… Лишь бы был только он…
Ей хорошо было в те минуты, ни на что не променяла бы эти мгновения. Пропадала запутанность и неопределенность. И будущность была где-то далеко.


                47.

Как она была благодарна судьбе, которая странным вывертом привела в экспедицию. Нет, не бывшему мужу была признательна, не ему «спасибо» говорила, хотя это он привёз, но именно судьбу выделяла.
Новые люди, новые отношения, новые возможности. Необычность такого набора свалилась, как снег на голову. Трудности помогли поверить в себя, открыли глаза.
Чувствовала себя попавшейся в житейскую яму, в полон. Обстоятельства подминали, она это уже не она была. Менять ничего не хотелось, она и себе не нужна была, и окружающим, и лишний раз пальцем пошевелить не было желания. Вообще, все желания пропали. Вот-вот отчаяние должно было кончится апатией. Всё время хотелось завыть в голос.
Ох как труден час, когда безнадёжное отчаяние приводит к мысли, что ты никому не нужна. Пропадает последнее желание сопротивляться. В такие моменты интуитивно желаешь, чтобы кто-то встряхнул.
Бабушка, бывало, говорила: «Обожги крапива, обстрекай, через зад умишка дай».
Уступила. Противиться ничему не нужно. Всё требует отплаты. Пришло понимание, начала по-настоящему интересоваться всем, что касалось. Всё начала вешать на весах.
А последствия? Последствия, - это осознание потерь. То или иное её действие не поддаётся разумному объяснению, слишком поздно принялась наводить порядок в душе. Слишком поздно или слишком рано? Вот и охватывает дурное предчувствие.
Получается, она дорожит только тем, что у неё отнято. Почувствовала себя опустошённой и беззащитной. Что для дороже, думала Евгения, то, что отнято, или то, что хотела бы иметь?
С годами любое горе светлеет, всё становится отвлечённым и нереальным, всё заносится в графу приключений. То, чего не можешь заполучить, кажется лучше того, что имеешь.
Во время бесцельных размышлений, когда не сидела, и просто ломала голову, а была занята домашними хлопотами, внутренний голос убеждал, что оставить нужно всё как есть. Совсем ни о чём не думать и ничего не менять. При этом сердце как будто катилось с лестницы, подпрыгивая на ступеньках, и оцепенение казалось непреодолимым.
Мысли о предназначении, о счастье, о Сашке, сменялись мыслями о том, что она выделяет свою жизнь из общей, а в этой общей жизни сплошные очереди.
В очередях, понятно, настоишься. Очередь приучает дожидаться своего часа. Словчить, конечно, можно: стать к кому-нибудь, кто впереди, упросить взять без очереди, сослаться на льготы, что ребёнок один дома.
Для Евгении противно было выделяться. Все стоят, и она будет стоять. Очередь для того и стоит, чтобы, в конце концов, заполучить ожидаемое.
На одном месте и камень мхом обрастает. Это, наверное, когда никаких мешающих напоминаний нет. Когда всё чинно и благородно. А если за собой вину чувствуешь, если гнетёт что-то, перемен хочется…
Прошлое, какое оно местами ни было хорошим, и тяготило, и манило куда-то. Вроде бы ни с чего она начинала ненавидеть работу. В мозгу появлялось что-то чужеродное.
Человек жив ожиданием лучшего.  Плохо, что рядом нет знакомых, с кем тогда сжилась: Круглова, Зоя Владимировна, та же Кукушкина, Иван Чербаев. Уехали, унесли с собой часть прошлого.
И её бывший благоверный где-то исчез на просторах Родины. Вестей о нём нет. Получала бы алименты – была бы связующая ниточка. А так: был и нет. Бог даст, вырастит Сашка не хуже других.
Кутоган ошарашивал своим разнообразием. Люди приезжают, уезжают, в такой круговерти, кто с кем живёт, кто от кого ушёл – мало, кого, волнует. Даже не так, сорвавшись с одного, привычного для них места, люди словно бы сбрасывают путы, меняют всё: привязанности, привычки, мужей, жён, открещиваются этим от прошлого.
Нет, чтобы ни случилось, она не пропадёт. Теперь уже наверняка. Не зависит она ни от мужа, ни от любовника. Внутри теплилась искра жизненной силы.
Бездействие влечёт апатию. Последняя надежда не пропала. Карабкаться нужно.
Одно из давнишних происшествий Евгения вспоминала с содроганием, и не хотела возвращаться к нему, гнала от себя, а оно вырисовывалось.
Вырисовывалось леденящим душу ужасом.  Это когда Семён приходил её убивать.
Не забыть ощущение края жизни, когда кричишь, а крика не слышно. Не хватает воздуху. Понимаешь полную серьёзность, и ничего не можешь поделать.
Ужас того мгновения непередаваем.  Замалчивание и утаивание всегда вызывают отвращение. Но, в некоторых случаях, человеку дозволены личные тайны, как бы утаивание и не было оскорбительным.
Виктора в те дни загнали спасать лес, выгруженный по осени на берег одной из проток. Они с Сашкой жили, закрыв дверь на крючок, вздрагивая от каждого стука. Ей передавали, что Семён куролесит, пьёт, грозится посчитаться. Выбрал, скотина, время, явился.
Взаправду, после очередного возлияния, с рельс сошел. Шарахался возле дверей, всё требовал, чтобы она Сашку к нему отпустила. А Сашка был у соседей, играл там. И она, чтобы не распалять, уговоры на пьяного не действуют, открыла дверь. Без задних мыслей. Повинуясь провидению.
Семён лишь нескольких минут миролюбиво держался, а потом полезло из него. И она уступила, боясь за Сашку. Оторопь нашла. Он взглядом обездвижил.
Сама не понимала, почему не сопротивлялась. Умилостивить хотела? Так от взбесившегося животного можно только палкой отбиться.
Теперь отвращение к себе переполняло, выплывало откуда-то из мути прошлого. Дело не в том, что он брал её раз за разом, и она раз за разом переживала такое, чего с ней никогда не было.
Ослепление какое-то нашло, и ненавидела и хотела, словно разделилась на две половинки, тело и душа, душа и тело, одна половина ненавидела другую.
Тело помнило тот первый раз, ощущение первого раза неизживно, но душа не принадлежала ему.
«Бери, мучай. Хотя ты и мучаешь меня, но я тебе не принадлежу!»
Она опомнилась, когда Семен заявил, что теперь отведёт её на кладбище и закопает. «Никому не достанешься!»
И вот тут-то с неё спала пелена. Только тогда она поняла, что произошло. Сил хватило выскочить на улицу и закричать. И он следом вывалился, намереваясь бить.
Семёна скрутил сосед, выбежавший на крики.
А Виктор спасал лес от наводнения. Спасал лес, и чуть не потерял её.
О том, что Семён приходил убивать, Евгения рассказала, умолчала лишь про чудовищные часы. Она не притворялась. Она не хотела жить теми минутами. Забыть, забыть. Вытравить из сознания.
Против силы не устоишь. Горько, обидно. А вот сохранилось торжество тела, сохранилось смятение.
Организму после серьёзной встряски требуется время, чтобы прийти в норму. Изменились ощущения. Отношения и к себе, и к окружающим, тягомотина какая-то стала накатывать. Понимание пришло, что когда одному становится больно, другой лишается такого понимания.
Хорошо жить так, чтобы в любое время можно было бы затеряться. Не в смысле спрятаться, куда-то исчезнуть, а не быть на виду. Но и не лишать себя удовольствий.
Не лежала душа к слишком осторожным. К тем, кто на десять раз, предварительно, прощупает ситуацию. Она презирала таких. Гордой себя считала? Конечно, гордой. Не терпела недоверия.
Серпом по одному месту для неё было недоверие. Что бабе легко – для мужика смерть. Оправдать и оправдаться.
Семён ревновал, и чем больше она его успокаивала, тем больше в голове у него дурь недоверия укоренялась.
Евгения достоинства и недостатки бывшего мужа возводила в какую-то недостижимую степень, в вычислениях путалась, хотя ответ всегда знала.
Она даже мысленно не сравнивала Виктора с Семёном. Оба не ангелы. Ангелов обыкновенной женщине не найти. Мужики, как крылья у птицы. Левое и правое, чёрное и белое. С помощью этих крыльев она летала.
Жизнь пошла по второму кругу. Возврата к прошлому всё одно не будет. Зигзагами, толчками, с остановками, но жизнь вперёд движется.
Неладно природа устроила, не даёт возможность ни забывать, ни вычленять отдельные куски жизни. Не получается облегчить своё существование. Интересно, угрызения совести, такое состояние у животных бывает?
Разбитые и рассеянные жизнью честолюбивые мечтания, она перенесла на ребенка. Сашка держал на плаву. Не понять, с чего захлёстывают приливы гнетущей жалости к себе?
Всё оттого, что попала в тупик. Нет выхода. Нервы напряжены.
И всё равно, как бы она ни говорила, в голосе слышалось что угодно, только не виноватые интонации.
Спрямить бы все кривулины, какие заставила жизнь проделать. Наверное, вся грязь скатилась бы к концу или осталась бы вначале. И в начале жить с грязью мало приятного, и при конце, когда ни сил, ни здоровья уже не будет, цедить грязь, совсем не волнительно.
Всё ползёт под уклон. На прямом участке зацепиться дурному не за что. Дурнота в поворотах копится, в омутах отстаивается, старицы забивает.
Всматриваясь в своё отражение в зеркале, Евгения замечала происходившие с ней перемены. Особо не радовалась. Хотя, взгляд стал более открытым, и выражение лица…
А вот завод в её часах ослаб, пружину, сил нет, завести. И чувство времени… Оно ещё способно предугадывать изменения, кожей их чувствовать.
Изменения произошли оттого, что ритм жизни ускорился. Постоянно слышно кругом: «надо, надо».
И в мыслях не было набить себе цену. Хозяйка из неё толковая и бережливая. Попусту деньги не тратит. Покупала не что-то готовое, а кроила и шила себе сама. Из-за этого и машинку швейную пришлось Виктору везти из отпуска. Каждый лоскуток идёт в дело. Фартуки шьёт, прихватки. Дарит знакомым.
Муженёк немного чокнутый, она не сомневалась. Становился всё молчаливее. Женщину новые впечатления делают счастливой. Привычка – смерть всем чувствам.

                48


Ущербность свою она чувствовала от вечной нехватки денег. Привычка въелась, образом жизни стало стремление экономить на всём. И хотела бы купить что-то для себя, нет, сначала на сто раз подумаешь, а, подумав, желание купить и пропадало.
И ещё не к месту привязавшееся чувство, что она должница. Виновата во всём. Отсюда и желание угодить, уступить. Гадкое по своей сути желание, оно делало Евгению притворщицей. Притворство затягивало. Оно уничтожало ощущение жизни.
Понимала, что распускаться нельзя. Какой смысл во всём, если поделится не с кем своим чувством.
Жить – это, как на качелях раскачиваться: вверх – вниз. Что-то приобрёл – чего-то лишился. Горе сменяется радостью. Всю жизнь парные противоположности.
Что бы ни сделала, как тут же являлась мысль, а как это будет выглядеть, не опростоволосилась ли, не навредила ли себе? Частенько думала над тем, какая она была раньше, и какой стала теперь. А какой?
Злясь, винила себя в том, что зря накручивает себя. Понимала, что одиночества уже не вынесет. Но и невозможно было заставить умолкнуть опасения. От них не спрячешься, заткнув себе уши.
Год и раньше был 365 дней, и теперь тянется эти же 365 дней. И минуты одинаковы. Но всё ж, первые годы насыщеннее были, что ли. Скорее они шли, а теперь тянутся и тянутся.
 Всё это от неумения правильно распределять силы. В молодости рванула со старта, хотелось всего и сразу, а теперь результат того рывка расхлёбывать приходится.
Маетнее всё стало. Маетнее оттого, что память не хочет всё держать, всё чаще сравнивает. Пережитое требует награду. А какая самая лучшая награда для женщины? Возможность любить.
Евгения и хотела, и побаивалась будить в Викторе зверя ревности. Понимала, что этим не играют. Стоит только зародить искру подозрения. Искра будет тлеть.
Всё повторяется, и всё как-то не тот бок подставляет. Что-то в памяти потускнело, что-то, наоборот, выпятилось. Пропало желание страдать от бессильной злобы, пропали тревожные сны, угрызения совести перестали мучить. Но ведь груз правды, который она несла, кучечками вдоль дороги не оставишь.
Ситуация, которая сложилась в Кутогане, Евгения, кроме как дурацкой, не называла. Сманив зарплатой, свезли вместе тысячи мужиков для работы. Рассовали их по многочисленным вагон-городкам на трассе строившегося газопровода. Без элементарных удобств, набили, как селёдок в бочку, койки в два яруса, уборная за десятки метров. Развлечения – карты. А газеты всё призывают, в щелку показывают будущую красивую жизнь.
Расписывают будущее. Из газет всё ясно видится, любого спроси, без запинки отрапортует, что такое коммунизм. А действительность, то, что под носом, одни вопросы вызывает.
Главное для человека, пока он жив, успеть получить, вернее, пережить что-то прекрасное, необычное, ощутить блаженство полёта. Тот миг и есть настоящая жизнь.
В магазинах пусто, зарплаты не соответствуют условиям жизни, годами люди живут в вагонах без удобств. В клуб привозят старые фильмы. На самолёт, чтобы купить билет, давиться в очереди нужно.
Может, всё для того, что, заполучив искомое, радоваться больше?
Что и есть, так и то распределяют по каким-то непонятным критериям. Один коврами занимается, другой машинами и мотоциклами ведает. Сервизы распределяют, мебель. Евгения, всех людей, сидящих за дверями, которые стерегут секретарши, относила к чиновникам.
Как назвать того, кто объявил, что Кутоган будет не то вахтовым городом, не то каким-то пионерским посёлком в освоении севера? Только слово «идиот» подходит.
Из-за того, что условия жизни мало пригодны, не изучены, последствия не просчитаны, детей ни в коем случае привозить нельзя. Никаких детских садов строить не будут, школа – только в крайнем случае, только для старшеклассников. Жён заводить нельзя.
Даже семейные пары разлучали. Первое время в одну комнату не прописывали. Дикость какая-то. Муж с женой должны были встречаться на стороне.
Вечно у нас крайности. Заявление по этому поводу заставляли писать. Нарушил правило - в течение двадцати четырех часов будь добр, освободи комнату.
Рабочему уготовлено койко-место с казённым одеялом. Работай, работай. Женившись, тот же рабочий переходит в особую категорию.
Ладно бы, под дулом автомата всё это происходило, за колючей проволокой, в рабочей зоне. А, может, из людей готовили космонавтов? Прошедших все испытания Севером можно отправлять на другую планету. Объявили б тогда честно, согласные, наверняка, найдутся.
Зачем всех мучить? У немцев в концлагерях, говорят, и то свадьбы играли. А здесь Ударная Всесоюзная стройка! Видимость свободы, газеты трезвонят, интервью печатают.
Страшно, когда не знаешь, что впереди ждёт, но и страшно становится, когда, оглядываясь назад, понимаешь, что от пережила.  Завыть в голос хочется.
Стройка без женщин немыслима. Штукатуры, маляры, конторские сидельцы, да просто жены, не желавшие отпускать мужей одних. Приезжают сначала без детей, потом и детей понапривозили.
Запреты, что тычки в заборе, щели и дырки, как ни закрывай, всё одно отыщутся. Из рук матери ребенка силой никто вырывать не будет. 
Закон обойти, ума много не нужно, тем более, если закон - дурацкий. Теперь в Кутогане полно детей. И хибары лепят, кто во что горазд: жить-то надо, жизнь не остановишь.
Эти самострои, как грибы после дождя растут. Чудно, материалы с Земли везут, чтобы дома строить, а их, не то разворовывают, не то с чьего-то одобрения, пускают на самострои.
Евгения радовалась каждому появившемуся балку: ещё одна семья нашла себе пристанище. Назло всему. Жизнь не стоит того, чтобы в неё вгрызаться, нужно просто жить.
Не раз была и свидетельницей устоявшейся процедуре. «Сухой закон». День рождения надо отметить. Вот и начинался этот день с того, что «рождённый» строчил заявление-прошение на имя начальника ОРСа. чтобы ему, согласно положению. выдали спиртное. Прошение, подобно письму турецкому султану, писалось под диктовку друзей. «Рождённый» слёзно просил выделить ему из «стратегических запасов на всякий непредвиденный случай», согласно положению, не меньше десяти бутылок водки. С паспортом шёл за разрешением. На заявлении визу проставляли,- «разрешить». А дальше путь в сопровождении друзей, в «Ручеёк».
А потом происходило весёлое застолье. С выяснением отношений, с поножовщиной. С выходом в люди, то есть посещением клуба.
Запрет на свадьбы, запрет на совместное проживание скоро сошел на нет. Начальство поняло, что таким способом дисциплину трудно поддерживать.
Когда работала в клубе, то свою работу почему-то с работой сапёра сравнивала. Всё время находилась как бы на минном поле: взгляды, ощупывания, приценка.
Шаг в сторону, уступила минутной прихоти, поддалась соблазну, и… Слухи пошли. Как на войне. Или жалость без разбору на всех дели, или рядись недотрогой.
Разные люди. Неприятно порой было чувствовать на себе ощупывающий, раздевающий взгляд. Домой являешься, липкой паутиной обмотана. Так и хотелось скорее вымыться.
Когда женщине всё приедается, мелочи начинают главенствовать. Как бы ни отгораживала себя, какую бы защиту ни выстраивала, сколько бы отговорок ни припасала, а всё равно где-то глубоко внутри червяк неудовольствия селился.
Что одному позволено, позволено всем. Камень за пазухой только тяжелеет. Слушок, он как сквознячок, щелку нащупает.
Хочешь, не хочешь, а начинаешь сравнивать. Минутами томление набегало. Неподвластна себе становилась.
Виктор в клуб не ходил. То ли начисто он лишён чувства ревности, то ли доверял, то ли считал, что трепать себе нервы не стоит. Может, ему всё равно! Пойми этих, мужиков.
Домой приходила поздно, пропахшая табаком, несла на себе чужой запах одеколона, истыканная чужими взглядами. С ног валилась от усталости.
Устраивала радость другим, а у самой мысли о доме. Бывали, правда, такие мгновения, что забывалось всё. То ли от звуков музыки, то ли, закрыв глаза, уносилась в грёзах, то ли передавалось через касание тебя мужской ладони что-то волнующее.
Мужиков ведь тоже и понять, и пожалеть можно. Большинство одни. На заработках. Для кого только такие деньги нужны? Сколько душещипательных историй, откровений, приходилось выслушивать, не только выслушивать, но и какие-то слова утешения находить.
Ладно, что танцы по субботам и воскресеньям. В обычные дни - кино да библиотека. За кино киномеханик в ответе, какие ленты привезёт, те и крутит неделю.
Книги – выбор невелик, хорошая книга всегда на руках. Но люди в библиотеке толкутся.
Всё до поры до времени. Полуночной образ жизни, длившийся месяцами, мало кому по душе. Она б сама, если муж уходил каждый вечер – сцену ревности закатила бы. А Виктор молчал. Как понимать?
Она жаловалась, что устала, что до безобразия надоела такая работа, что ей жутко хорошо возвращаться домой. Муж смотрел на неё долгим, внимательным взглядом, ничего не спрашивал.
Молодой старичок? Да нет, пожила с ним, на другого променять не согласилась бы.
Наверное, и счастье приедается, если оно изо дня в день одинаковое.
Хочется, чтобы боготворили, серенады пели, как средневековые рыцари, дрались бы на дуэли. Чтобы лезли в окно по приставной лестнице…
Минутка такой жизни стоит десятка лет обычной рутины. Такие минутки формируют готовность отдаться. С ними интереснее любить.
Всё лишь воображаемо. Перерождение из девушки в женщину, мгновенный переход, не сделал цельной, не разбудил. Вина в этом Семёна.
Евгения другой раз поражалась своим мыслям. Нет таких сил, которые могли их остановить. Откуда они приходят, куда исчезают в конце концов, никто над ними не властен. Что и остаётся, так это – прощать.
Всё не получается утихомириться, всё куда-то влечет. Хочется такого, отчего сжималось бы сердце.
На женщину, в основном, смотрят как на утеху. Для снятия напряжения женщина нужна. Не из-за этого ли и возникает чувство одиночества. Не по охоте, что так удобнее, а по жизни, по характеру.
Может, оно и так, говорят же, что ты будешь жизнь любить, и она тебя полюбит. А мужчины, - они ведь, сначала оценивают. Это чувствуется. Иной взгляд - всё равно как плеснут тебе за шиворот холодной водой. Передёрнет.
Евгения утешала себя: наступит такое время, когда она поживёт в своё удовольствие.
Когда в душе ничего нет, пусто, то возникает ощущение ненужной свободы. И двери распахнуты настежь, и манит кто-то. И томит. А ничего менять не хочется.
Может, и у них с Виктором такое? Смотрит вот он и что-то своё, больное, видит. Евгения напоминает ему что-то. В это время он здесь и отсутствует.
Не получилось ли так, что он любит её, потому что она есть, она в поле его зрения, рядом…А если бы рядом была другая? Подсунуть ему другую, и посмотреть, что он предпримет…
Евгении другой раз казалось, что в её жизни всё рухнуло. Видимость жизни осталась. Не для себя, для чужих глаз…
Из-за этого обострилась способность к восприятию, и весь смысл жизни заключается в том, чтобы высказать свои наблюдения.
Не может, не должно так быть. Но не проходит чувство, будто соглашение заключили, с параграфами, что можно позволить, чего избегать требуется.
Все-таки, ходить по лезвию, это добавляет остроту ощущения. Бежишь домой, запыхавшись, сердце заходится.
Чем больше крутишься на людях, тем больше в глазах некоторых доступней, что ли, становишься.
И ещё, Евгения не могла ответить, но думалось, что тот отрезок жизни, который прожила, его можно рассматривать с разных углов. Вертеть, как захочешь. Его можно окрасить в любой цвет, на твоё усмотрение.
Смотришь на прожитое совсем не так, обговариваешь совсем не теми словами, какими пытаешься обрисовать будущее. Совесть перед будущим не сжимается.
Совесть подобна решету, вся в дырках. И форс, другой раз, глушит её. Но почему-то совмещать приходится многое.
Лишь одно,- вчера, сегодня, завтра, и вечно, в женщине будут ценить - домовитость! Не кухонную, а многовариантную. Если её нет, ничего нет. Она с измальства должна прививаться.
Часто Евгения ловила себя на мысли, что, рассматривая разных мужчин, она непроизвольно отмечала, что у одного ей лоб нравится, у другого нос или брови, подбородок, осанка, волосы, голос, и мысленно пыталась из всех этих разностей сложить идеального мужчину. Сравнивала мысленный идеал с Виктором.
Полно в жизни всяких разностей и несуразностей. Мужчина, так думалось, ведь и нужен для того, чтобы забыться, получить от него блаженно-сладкое страдание. На словах женщина печётся о свободе, а для неё самое большое счастье кому-то принадлежать. С кем просто делить жизнь день за днём.
Когда нет желаний, когда всё имеешь, или ничего не надо – это, наверное, счастье. Ощущение счастья, «хорошо» - одним словом определяется. Если бы в жизни можно было выбирать, если бы жизнь была вроде магазина, где, пройдясь по рядам, можно с полок взять всё, что тебе душа пожелает. Тот магазин быстро опустел бы, всё бы расхватали.
Евгения иногда думала, что несчастия налагают отпечаток гордости на характер. Делают более уязвимой.
От такой неприятной мысли передёрнуло. У кого всё хорошо, тот и в размышлениях, по - пустякам, напрягаться не будет.
Виктор не разонравился, меньше любить его Евгения не перестала. Он оказался не таким, каким первоначально представляла, каким восприняла его. Просто тогда она наделяла его новыми отличительными чёрточками, чтобы он отличался от всех, был лучше всех.
Слух, что Кутоган, со временем, превратится в большую стройку, будет, чуть ли не газовой столицей, с населением, не в тридцать ли тысяч, разрастался.
С год, наверное, то, затихая, то, разгораясь, велся этот разговор. Сначала этому особо не верили. В глуши, где нет дорог, да ещё и город строить! Мало ли кому что хочется! Люди прикидывали разные варианты. Выгоду.
Те, у кого охота и рыбалка, свобода, ценились выше всего, те открещивались и от города, и от многолюдья. Для них забраться на лодке по реке в глушь, набить орехов, запастись ягодами, бочонок или два наловить рыбки, да приготовить из неё малосол – это ни на что не променяешь. Этих в городскую суету на аркане не затащишь.
Но возможность ловить рыбу и возможность получить квартиру – возможности не равноценны.


                49

Евгению порой охватывало смятение. Непоправимость произошедшего с собой была настолько отчётливой, что, казалось, и оценивать саму себя не хотелось. Впору было плюнуть на всё, и доживать жизнь.
Лучше или хуже,- многое не ложилось на душу. Бесил людской расчет. Потребность в сравнении стала привычкой. Ей казалось, что люди к ней недоброжелательны. Может, так казалось, оттого что и сама предъявляла к людям повышенные требования.
Ничего такого, разумеется, не было, просто тон, каким разговаривала Евгения, казался некоторым обличительным, откровенным. Будто претензии предъявляла.
Когда высказывалась в кругу знакомых, её безапелляционность обескураживала. А ведь говорила очевидные, казалось бы, прописные истины. Ей чужды были и высокомерие, и поза, и манера выделяться.
- За грехи наши тяжкие отпущены наказания нам в этой жизни,- по-старушечьи повторяла Евгения наставления своей бабушки.
Говоря так, она, казалось, и внешне обрастала годами. Не то, взаправду, веря в то, что говорила, не то переводила на доступный язык то, что слышала от других.
- Знаешь, Вить, чем дольше живу, тем понимание какое-то приходит. Почему нам не дано властвовать над своим сознанием? Слова пропадают, трудно словами бывает выразить, что чувствую. Спроси меня, нравится в Кутогане,- пожму плечами. Чему здесь нравиться? Здесь жить труднее, чем на Земле. Но здесь я не привязана к земельному участку, а, следовательно, свободна.
- Свободна? - пожимал плечами Виктор. - А в чём свобода?
- Да во всём. В ощущении свободна, в мыслях. Копейки не считаю, не живу от получки до получки. Да здесь я масло наелась. В Колюжино у матери одни серые макароны ели… Свобода избавляет от ответственности, события сами диктуют свой ход.
Говоря словно о какой-то тайне, Евгения во время таких откровений до шёпота понижала голос.
- Только, Вить, другими люди стали, злыми какими-то. Всех по шёрстке гладить нужно. Души из них повынимали, что ли? Выгоду подсчитывают…
- Не страдай за всех. Тебе-то чего: не убивала, не грабила. - Виктор как-то освобождающе повёл рукой. – Старуха ты у меня, прожившая долгую жизнь. Всё замечаешь. Точно, тебе бы учительницей стать.
Виктор, когда происходили такие доверительные разговоры, никогда не старался сбить Евгению с толку. Да и как сбить, Евгения или глядела в окно, или, потупившись, вздыхая, водила пальцем по клеёнке стола, или кивала головой в такт произносимых слов.
Слова не заключали ничего значительного. Убиралась ли Евгения в комнате, не разгоняя пыль на свободном пространстве, рассуждала ли,- во всём было сходство. Она во всём пыталась докопаться до причины.
Виктору было интересно слушать и её несогласие, и то, как она тянула нитку рассуждений. Часто разговор наводил на мысли, в чём-то подтверждал и его сомнения.
- Может, у людей вместо душ цель вставить? Хорошо бы цель окрашивала людей в разные цвета… Кого - в красный, кого - в зелёный, чёрный, синий…
И не понять, смеётся или говорит серьёзно.
- Намного было бы лучше, если вместо потока слов, изливавшегося из иного человека, цветом он отличался.
В словах и смысл уловить нужно, и интонацию, даже запятые-передышки, каждая, на своем месте должны стоять. «Убить нельзя помиловать…»
Каждый, в меру порядочности, выберет место для запятой.
- А ты, в какой цвет окрашен был бы,- подхватывала, заинтересованно, жена такую необычную мысль,- а я, какой бы цвет ты мне выбрал? 
- Тебе бы золотистый подошел, может, с голубизной что-то… Тебя, в какой цвет ни выкраси, ты всё время наособицу…
- Так не интересно,- тянула разочарованно Евгения,- попугай, по-твоему, я, что ли? Ну, а ты, как бы ты себя выкрасил?
- Я? Мне и цвет не подберёшь…Болотный какой-то, разве…Я ещё не устоялся…
- Не устоялся он,- фыркала Евгения. - Набиваешь себе цену…Тогда в жёлтенький цвет тебя окрасить нужно, как цыплёночка… Нет, хорошо бы, и правда, если бы люди окрашены были… Это от скольких ошибок уберёгся бы… Ты, и правда, считаешь, что мой цвет – золотистый? Золотистый цвет, цвет осени, цвет увядания, цвет старости. Старая я?  Не хочу такого цвета. Осенние цвета оставлять нужно на потом. Пускай, лучше небесный будет…
- Небесный – так небесный, только с небесным цветом тяжело жить, маркий он…Вон как облака небо пятнают…
- Что ты имеешь ввиду?
- То, что и ты…
Когда они вели такие разговоры, Виктор чувствовал себя очень хорошо. Разговоры эти делали их ближе, снимали непонимание. Даже если во время разговора он не смотрел на жену, смотрел куда-то в сторону, он все равно боковым зрением держал её взгляд в поле видения…Время от времени, вскидывал глаза, и тогда не то чтобы пытливо вглядывался, удивлялся непринужденности суждениям жены.
- А знаешь,- говорил Виктор,- ведь если людей окрасить, то это будет, как бы, революция. Никаких рас. В революцию между собой дрались белые и красные, зелёные в кустах отсиживались, дезертиры…А теперь добавятся еще и голубые, и чёрные… Коммунизм.… Все в едином порыве…
И не понять было: издёвка в его словах, или обдуманное суждение.
- Про какой единый порыв ты говоришь? - хмыкала Евгения. -  Единый порыв – это когда окошечко у кассы откроют, вот тогда действительно в едином порыве очередь к нему качнётся… Когда представится случай выпить, единый порыв может возникнуть. А больше и причин нет…Ты, как наш Огнев, тот тоже одержим коммунизмом, готов всех в него силком загнать. Говорит об этом, аж, глаза блаженно закатывает. «Большой партиец!»
Евгения интуитивно побаивалась «больших» людей. Слово «большой» несло двойственность. Хороший, очень хороший, и, одновременно, чувствуется издевательский оттенок. Клюква в сиропе.
Секретарь парткома – шишка. С ним начальник считается. Без подписи Огнева ни квартиры не получишь, ни заграничной путёвки. В Болгарию, или Чехословакию, лучше в ГДР.
Евгения никуда не собиралась ехать, только если к родителям в отпуск, но послушать суждения, как люди живут за границей, что есть в магазинах, любила.
Фая, штукатур четвертого разряда, во Вьетнам ездила с делегацией передовых рабочих. Так смеялась, после поездки кличку получила: «Три министра!». Когда её там спросили, сколько она получает, выслушав ответ через переводчика, подумав, вьетнамец заключил, что у неё зарплата, как у их трёх министров, вместе взятых.
Фая посмеивается, что никогда столько рук не касалось её тела. Она женщина высокая, видная, а вьетнамцы – мелюзга. Так они всё норовили к ней прикоснуться. Поверье у них, таким способом притягивали они к себе удачу.
Интересно, только лягушек ни за что не согласилась бы есть.
Почему один человек «всё может», а другому это не дано. Значит, размышляла она, такому с рождения даётся особенное что-то.
Внутри у таких баночка с краской. Чтобы он ни сделал, краской той высветлить любое чёрное дело можно. И все они говорить могут. Не убедить словом, а заговорить.
Возьми того же Огнева Леонида Петровича. Вот уж кто опутан правдой и неправдой, вот про кого небылицы плетутся. Понаслушалась Евгения всякого.
Одно время, когда поймала на себе его пристальный взгляд, пришла в голову мысль, что отметил он её. Как говорится, глаз он положил.
Когда начальник кладёт глаз, жди беды. Сталкиваться приходилось каждый день. Не просто сталкиваться, а решать общежитские проблемы. А их где, как не в парткоме просеивать. Не давал Огнев покою, всё чему-то учил, наставлял, требовал.
И не понять, то ли соответствует она своей должности, то ли не справляется. Огнев как бы держал на расстоянии, и не приближал, но и не отпускал. Вблизи она находилась, и в то же время далеко. Вот тебе и «глаз положил».
                50

- С чем пришли?
Пауза затягивалась. Не слишком приветливым был тон, да и взгляд ёжил. Приценивающий он был.
Таких, как она, десятки, может, сотни стояли перед этим столом. Хозяин кабинета, упираясь обеими ладонями на стол, чуть привстал, подался навстречу.
Евгения зашла узнать про работу. Перед этим она минут пять простояла в нерешительности у двери с табличками «Начальник отдела кадров. Леонид Петрович Огнев», чуть ниже «Партком».
Женщине достаточно мельком бросить взгляд, чтобы сложилось понятие. Выражение лица хозяина кабинета постоянно менялось.
Вначале оно было несколько вялым, наверное, никак не мог сразу отделаться от каких-то своих мыслей, потом на нём отразилось крайнее самомнение, значимость проявилась. Прищурился левый глаз.
Там, в коридорчике, выжидая, Евгения, прочитав табличку на двери, два раза повторила «Огнев, Огнев». Странным было ощущение, сейчас что-то произойдёт, произошло, раз она стоит у этой двери. Заходить расхотелось. Первому чувству нужно доверять. Оно самое объективное.
В общежитие требовался комендант - воспитатель. Не бог весть, какая должность. Собачья, но всё лучше, чем в клубной библиотеке сидеть. Вот и пошла узнать. За спрос, как говорится, не ударят в нос.
Евгения слышала разговоры про человека с фамилией Огнев. Между собой женщины всё переберут. Слышала, но сталкиваться не приходилось. Деловит, крут, мелочен. Приписывали Огневу повадку «кота».
Кроме чувства, что лучше бы сразу повернуться и уйти, заходить не нужно, она физически почувствовала тяжесть, холодком тянуло из-за этой двери.
Возможно, такой холодок из-под любой двери тянул с такими табличками, но здесь из-за двери дохнула не столько тревога, сколько предчувствие перемен.
- Так, я вас слушаю! Чему обязан?
Хозяин кабинета кивком головы показал на стул. Взгляд стал изучающим, потеплел. Взгляд ощупывал. Взгляд обвыкшей делал.
Евгении почему-то подумалось, что хозяин кабинета. Разглядывая её, думает: «Почему бы и не помочь. Такая ладненькая».
- Проходите, садитесь.
Переменчив взгляд. Есть люди, кто сходу пытаются раскусить собеседника.
- На работу пришли устраиваться? Какая специальность, кем и где работали, где живёте? Состоите в партии? Трудовую книжку, пожалуйста!
По нарастающей шло возбуждение от произносимых фраз. Ни отчуждения, ни недовольства. Хозяин кабинета пожевал губами, что-то соображая. Евгении на ум пришла мысль, что так двигают губами непроизвольно, сидя за богато накрытым столом, в предчувствие пиршества.
- Почему в наше управление пришли?
Интонацией и тоном слово «наше» выделялось, но так, что слышалось вместо «наше»,- «моё».
«Я, когда устроюсь, тоже собственностью стану. Хорошо, когда человеку всё позволено. У него запрет хоть на что-то есть? Ладно, перетерплю…»
Контора управления располагалась в сблокированных вагончиках: два вагона стояли параллельно друг дружке, один – поперек, всё это сооружение было под общей крышей. Смотрелось контора убого. Распласталась она как птица над землей. И внутри обстановка, если судить по кабинету начальника – стол, самодельная стенка из ДСП, трехтомник Ленина в одном отделении, опять же портрет Ленина на стене,- так себе.
- Чем же привлекло наше (читай – моё) управление?
С неприятной въедливостью был повторён вопрос. Евгения внутри дрогнула «Не примут!». Отвела глаза. Хотела замять неловкость и не нашлась.
Отметила про себя, что хозяин кабинета чисто выбрит, галстук подобран в тон рубашке и глаза у него голубые-голубые. Голубые, но холодные. И смотрели так, будто подсчёт какой-то на экране зрачка вёлся. И рука, движением которой указал на стул, показалась, хотя и большой, но мягкой, что ли. Нерабочей.
- Знала бы, что контору похвалить прежде нужно, я б заготовила речь. Работу ищу… Хвалить потом всё буду.
 - Эка! - откинулся назад на стуле хозяин кабинета. - Похвалу просителя ещё и заслужить нужно! Такого я ещё не слышал. А работают, милочка, только мужики, женщины - служат! - Не то пошутил, не то констатировал хозяин. – Служить на благо предприятия – почётно. Это надо знать.
Евгения почувствовала себя виноватой, и в то же время возникла ответная злость: да что, частная контора у него? Будто к себе нанимает. Ишь ты, сразу ставит на место!
«Мужики работают, мы в услужении должны быть!» Собачку нашёл. Кусок мяса покажи…
Восхищала человеческая наглость, сама её не имела, поэтому и завидовала: могут же, бесстыжие чудаки, так себя вести!
- Чья такая?
Вопрос бы настолько неожиданный, что опешила.
- Мамина,- вырвалось непроизвольно первое пришедшее на ум слово. А кто она, конечно, мамина. Не под забором же её нашли?
Хозяин кабинета откачнулся назад на стуле, захохотал. Повторил: «Мамина!»
- Где живёшь? Крыша над головой есть? Если жильё есть, разговор продолжить можно, если нет, то будем прощаться «Мамина». Напряжёнка с квартирами в Управлении. Туго. Но это пока. Общежитие переполнено.  В детский сад ребёнка устроить трудно. Везде очередь. Дети ведь есть? Куда хотела бы пойти работать?
- Говорят, что в общежитии комендант нужен…
- Говорят, что кур доят… Не справишься ведь…Там такие орлы… Ситуации случаются не стандартные…Как в таком случае поступите?
И снова критически оглядел стоявшую перед ним женщину: больно молода для коменданта и, кажется, нерешительна. Но, поддаваясь первому возникшему чувству, оно говорило, что отпускать её нельзя, Огнев морщился, нагонял страсть, «валял Ваньку». Для него главным было, указать подобающее место человеку. Заставить ждать, заставить просить. Сломать.
Повисло тревожное непонимание. Что-то нехорошее почудилось в словах. Хозяин кабинета поджал углы рта, почти зло листал её трудовую книжку, изредка вскидывал лицо, словно сверял то, что там написано, с сидевшей напротив женщиной.
- Так…
Побарабанил пальцами по столу. Покосился.
- Примем… Хотя, на такой должности лучше иметь члена партии…Ответственная должность, с людьми предстоит работать. Здесь ошибок не должно быть…Пишите заявление,- перешел он снова на «вы», отгораживаясь дистанцией, и в упор посмотрел на Евгению. Та немного потерялась. - Вот бумага, ручка…Садитесь, пишите…Переводом примем, чтобы не потеряли северных надбавок…Значит, абориген здешний, в библиотеку не хожу, так и не замечал…
Результат посещения конторы обрадовал Евгению. Смятение и одновременно радость, что так быстро всё устроилось, переполнили.
Пошла просто узнать, а результат – подписанное заявление. Пускай, где-то глубоко внутри, скребётся мыслишка сомнения, что не стоило бы менять работу. Перемены всегда противны. Гнать надо, гнать такую мыслишку, она может разрастись, а может, так и останется лишь царапающей внутри.
В её случае, мысль-сомнение, проскочила и забилась в уголок. И Огнев, хотя, и шепчут про него всякое, хотя и напустил страх, а оказался совсем мирным дядечкой.
Много в жизни случается таких моментов, которые хочется запомнить на всю жизнь. То случилось сегодня, подумала тогда Евгения, она, наверняка, запомнит.
Не в подробностях, конечно, но в ощущении. По той внутренней вибрации, которая охватила её, по возникшему гулу, который улавливают животные перед начинающимся землетрясением.
Так Евгения приобщилась к работе коменданта.

                51

Любая перемена, связанная, будь то с работой, или с изменением в личном, интимном, воспринимается, как очередной шажок к счастью. Так уж человек устроен. Качели жизни ни на минуту не останавливаются, вверх – вниз, хорошо – плохо…
Дни текут, похожие друг на друга, одинаковые и бессмысленные. А ты ждёшь, ждёшь. Мысленно торопишь события.
А за спиной, кажется, навязчиво люди перешёптываются, показывают на пальцами. И неспокойно от этого, и множится боль, и возбуждение создаётся.
Попытки вспомнить, что делала или о чём думала неделю назад, ни к чему не приводили. Попытки предугадать завтрашние события, ещё больше вносили сумятицы.
Улавливала, что-то хотела сделать, но что,-  никак распознать не получалось.
Череда нагромождений не раскроет сразу все карты. Намёки, намёки. Все разговаривают намёками. А намёками говорит неудачник, или тот, кто, оставаясь в стороне, хочет подтолкнуть в нужную ему сторону, хочет заставить придерживаться его правил.
Его заботы не о тебе, и не о том, чтобы соотнести тебя с ходом какой-то истории, о своей выгоде он печётся.
«А моя в чём тогда выгода при таком раскладе,- думала Евгения. - Наверное, в одиночестве, одиночество легче переносится, и когда не любишь, тоже переживаний меньше. Проблемы одного человека мельче пылинки. Условности, свобода – это его дело. Он есть, и как бы и нет.
В раннем детстве нет никаких пут. Тогда всё – игра. Распахнута душа, как губка впитывает информацию. И ни о какой судьбе намёка нет. И нет приценки счастья.
На одни и те же события люди отзываются по-разному. И место для каждого в этом мире своё.
Счастлив, кто живёт как бы в отключки. Плывёт по течению. Ни в чём не сомневается. Главное, по сторонам не гляди, и не возникнет соблазн желания перемен.
Не понять, откуда приходят завихрения рассуждений. Не на голом месте они рождаются, причина какая-то для них есть и для возникновения сумятицы. 
Сумятица – это попытка сравнить, определить своё место, прихлопнуть что-то ускользающее, чего боишься лишиться. Хочется застолбить свой участок.
Мало что поменялось, мало что получила. Стала не в ту очередь, не за тем простояла.
Очередь двигается, и сомнение, уйти или остаться, туда-сюда прыгает. И стоишь давно, и это тебе не нужно. Изнуряющее состояние.
Вначале перемены Евгению захватывали. Они куда-то влекли. Но влекли как-то странно. Они не добавляли веры, наоборот, возникало ощущение, что её обещаниями заманивают в страну, которую не иначе как мифическим счастьем, не назовёшь. И звали те, кто, сам-то, счастлив не был.
Какое счастье получил Семён? Виктор счастлив? Родители? Друзья? Не встречала ещё ни одного человека всем довольного. Такого, чтобы встал и заявил: «У меня всё есть! Я ничего не хочу. Я сыт».
Ни один человек не сказал: «Я пожил, нажился, ничего мне не нужно. Теперь вы живите, берите всё, пользуйтесь». И при этом, вывернул бы карманы, вывалил бы на стол все свои сбережения. Отдал бы ключи.
 От чего? В каком сундуке, что лежит? Из связки надо один единственный ключ выбрать.
Счастье у Евгении если и было, то какое-то неуловимо-судорожное оно. Кружит, кружит. Никак не научиться под себя грести. Курочка от себя отшаркивает, а все остальные к себе гребут. Так курочка – не птица.
Подмена счастью,- какая-то непонятная, с кем или с чем, борьба. По Карлу Марксу в школе учили, что счастье – борьба. С собой ли борьба, с невидимым противником, который мешает жить полной жизнью, с чередой недругов?
Маленькие открытия, встречи, разговоры,- возникает чувство сопричастности, всё это кажется значимым. Всё это определялось, как стремление к чему-то. А потом?
Всё устоялось, поняла, что как была одна, так и осталась одна.
На быстрине жизненной реки трудно держаться на одном месте. Несёт. Только-только успеваешь свыкнуться с чем-то, только-только присмотришься к человеку, а он, раз, и исчезает. Уехал.
Что странно, плохого человека она научилась видеть сразу. Завистлив или склочен – различить это не стоит большого труда. А хорошего человека, по-настоящему почувствуешь, когда его не станет. Тогда и досада возникает, что вот, нужно было расспросить, узнать, посоветоваться.
Евгении не хватало Веры Кругловой, с которой близко сошлась, не хватало её спокойствия, умения посоветовать, дружелюбия. Теперь как-то пришло понятие, что уютнее было, что ли, в маленьком коллективе экспедиции. Почти что родственники были. Ну и что, что такая жизнь предопределяла жизнь как бы за стеклом, открытая она была для обозрения, но к такому положению можно привыкнуть.
Преступницей себя Евгения не чувствовала. Обвинить её ни в чём не могли. И происхождения самого что ни на есть обыкновенного, рабоче-крестьянского. В роду ни кулаков, ни дворян. Может, и зря?
Когда есть вина, тянущаяся из детства, на неё легче всё списать. А так…С раннего детства обделена была лаской, ходила на своих ногах. Не доучилась, рано замуж выскочила. Хотела заиметь свой дом. Пускай, ошиблась, что-то потеряла, что-то приобрела – живёт не хуже других. И сына не нагуляла, а от законного мужа. Никто этим не попрекнёт.
Почему-то вспомнилась подаренная когда-то картинка. Семён её называл «Собака на мостках». Пусть и так! Дурак! Изломал.
 «Одиночеством от неё несёт. К разладу способствует».
Нарисована была просто сидящая на мостках собака. Озеро, луна. Закат. Настроение женское передано было.
Печальным покоем веяло от картины.  Всё у русских печальное. И песни протяжно-задумчивые, и пейзажи грустные, и жизни сикось-накось. Всё не как у добрых людей.
Есть такое свойственно - преувеличивать. Но есть и свойственно в один момент остановиться и перебрать всё, что с тобой было. И во время переборки возникает не осознание, а штришок понятия, что жить нужно тихо.
Не только тихо ходить, бабушка когда-то говорила, что пятками стучать – счастье отгонять, а и дышать тихо, и любить, и оберегать свою норку. Кто чего-то достиг, уцелел, набрался опыта, живёт тихо.
Нельзя выделяться. Кагалом, говорят, и дядьку бить удобно. Только жизнь кагалом не оседлать. Это только считается, что жизнь безразмерная, всё вывезет, на всё у неё припасено на всякий случай. Покопаться, так найдёшь ответ на любой вопрос. Только запросы больно разные.
Рознит людей не то, что видится как бы сверху, что лежит на поверхности, а то, что запрятано глубоко внутри. Что заложили в детстве, что получила при рождении, до него докопаться нужно. Разность, как ржа, разъедает.
Лужа, посмотришь, на первый взгляд – тягуча, сера, кажется чем-то единым, однородным. Брось камень, целая, вроде, вода, разлетается на тысячи брызг.
И в каждой капле сохраняется жизнь целой лужи, и своя особая, заключённая только в этой капле, жизнь сохраняется.
Упадут капли на землю, и снова сольются в большую лужу. Та же, вроде, лужа образуется, а капли в ней сольются «не так», как было первоначально, по-новому.
И это вот, «по-новому», и вызывает больше всего вопросов. Как это, «по-новому», когда составляющие те же?!
И люди: и те они, и не те. Человек один – он как целая лужа, всё в нём найти можно. И то, что на поверхности плавает, что видно невооружённым глазом, и то, что глубоко внутри, что и разглядеть дано не каждому, всё это его.
А собери толпу! Каждый в ней - брызг! Расклад другой. Те же люди, вдоль и поперёк изученные, открываются иной стороной.
Под влиянием ли Виктора открытие сделала Евгения. Всё было то и не то. Привыкнуть ко всему можно, а закалиться от невзгод так, чтобы они не трогали – это под силу единицам.
Особое воспитание требуется, выдержка, и, главное, взгляд на всё свой.
Это рождало ощущение, что внутри что-то просится на волю, хочет проявить себя. Некая сила пропадает зря. Сила любой женщины заключается в умении произвести здоровых детей.
Приходили в голову слова, только кому их высказать, Евгения не знала. Кому говорить, когда ты ничто, и перед ней ничего нет.
«Жизнь» - что-то большое, наполненное неизвестностью. Пространство, где открытия вовсе не были открытием, а были продолжением, следовали одно за другим.
Если бы она знала, для чего всё! Если бы знала механику жизни, если бы ей был известен закон пружины, заводу которой подчинялось всё. Завод предопределял разбуженное удовлетворение.
Она хотела быть соучастницей. Одной из многих. А теперь…  Стремление заполучить как можно больше и сразу, несло. И всё бы ничего, если бы результат был.

                52

Конечно, она делилось с мужем всем, что происходило на работе. И про то, как назвала себя «мамина» в кабинете начальника, смеясь, рассказала.  И, про взгляд, каким смотрел секретарь парткома, обмолвилась.
Когда дело лучшей стороной повёртывается, много подробностей всплывает. И то, что ей было сказано, то ли в шутку, то ли серьёзно, что её сам будет контролировать, и она должна будет чуть ли не ежедневно докладывать.
 «Оглядитесь, подумайте, как всё можно в «удобоваримый» вид привести. И со всеми предложениями ко мне».
Общежитие поразило своей скученностью, запущенностью, отсутствием уюта. Казарма.  Оно больше походило на бивак туристов. Так тем удобства не нужны. Туристу – прислонить бы голову к подушке, переспать, да отдохнув, двинуть дальше.
Обитателям палаточного рая требовалось каждый день идти на работу, совершать трудовые подвиги.
Зашла первый раз в тамбур, разделявший, или, наоборот, соединявший две палатки, как в нос шибануло таким устоявшимся душком портянок, пота, что, как пробку из бутылки шампанского едва не вытолкнуло. Еле сдержала себя, чтобы не отпрянуть.
Знакомство с местом работы прошло ближе к обеду, когда основной народ был на работе. Женская половина совсем была пустой, а в мужской части, придушенной, мёртвой, по-могильному тихой, на кроватях лежали три-четыре человека, укрывшись с головами одеялами. Наверное, отсыпались после ночной смены.
И здесь спёртый воздух непроветриваемого помещения, дух многих тел, связанный с нечистотой, был густ.
Стены оклеены вырезками из журналов с изображениями наполовину голых и полуголых девиц, бородатых гитаристов, таблиц футбольных турниров.
Первый признак непритязательности вкуса не шибко культурных людей. Так и хотелось это всё сорвать, оклеить стены заново.
Информацию о жильцах давала кастелянша, как она представилась, Катерина Семёновна. Разбитная бабёнка. Девка-баба, возрастом, стремившемся к сорока.
Невысокого росточка, ярко накрашенные губы, замысловатая прическа. При первом взгляде на неё, Евгения вздрогнула: очень уж Катерина Семёновна неуловимо походила на Ксению Кукушкину. Ксении, наверное, есть в любом коллективе.
Катерина Семёновна по-хозяйски входила в помещение без стука, не спрашиваясь, можно ли войти, открывала дверь, пропускала вперед Евгению. Той ничего не оставалось, как заходить.
Бесцеремонность была сродни той, с которой входят в комнату, где лежит покойник, зная, что непредвиденного не ожидается. Так может входить и свой в доску человек.
Объясняя, Катерина Семёновна подсмеивалась как-то странно, хихиканье было коротким, словно, осознав неуместность смеха, зажимала рот ладонью.
И посматривала она на Евгению чересчур пытливо и совершенно фамильярно, словно, то, что уже услышала о новой начальнице, с тем, что увидела, не вязалось.
Привычка сопровождать комиссии, выработала такую манеру. А что комиссий перебывало в этом общежитии – домысливать не требовалось.
Катерина Семёновна притерпелась видеть удивление, разочарование, отсюда поспешность осмотра, бегство. Сопровождавшие всегда хотят подтвердить какие-то свои догадки.
Катерина Семёновна была словоохотлива. По её словам, общежитие уже неделя, как без руководства. Всё на самотёке.
- Бразды теперь в надёжных руках…Сам принимал, Огнев? Работу показывал?
Пауза перед словом «работу» подчеркнула какой-то особенный смысл, не понятый Евгенией.
- Да, переводом приняли…Всё сохранила…
- Надо же… Нам, бабам, трудно всё сохранить,- хихикнула кастелянша. Она, несомненно, вкладывала нехороший смысл, но Евгения снова из-за простодушности не поняла. - Испытательный срок месяц?
- Месяц…Не знаю, справлюсь ли…
Кастелянша её оглядела, кивнула:
- Справитесь,- примеряя Евгению к себе, сказала кастелянша. И в её взгляде была и зависть, и вроде как возмущение: кого ставят! Эту! И она, поставь, смогла быть начальницей. - Комендантом, проверенных, берут, кто пользуется особым доверием у партийного начальства…
- Всяких берут, да не всякая выдержит…- почему-то сказала Евгения. Она умышленно пропустила мимо ушей слова про проверенных, про доверие. Добавила. - Форточки хотя бы оставляли открытыми, когда на работу уходят. Кислорода совсем нет. Угореть можно…
- Форточек нет. Говорим, говорим, а сделать некому. Да и теплее без форточек…Выбирать нужно: или в тепле жить, или на свежем воздухе. Принюхались…
- А тумбочек, почему нет? Где хранится мелочь?
- Так в чемоданах под кроватями…Кровать лишнюю втиснули, вот и места для тумбочек не нашлось…А,- махнула рукой кастелянша,- им лишь бы переспать. Удобств не требуют. В заявлении ясно указано – койко-место. Стирать замучились, такую прорву перерабатываем…И пропадает белье, додумались, отрезают от одеял полосы на портянки…Ничего не берегут…Одним словом – койко-место!
- Койко-место – не собачья конура…
Кастелянша посмотрела на Евгению взглядом, в котором ясно сквозило ирония: мне-то чего говоришь! Добивайся в конторе. Мол, посмотрим, не ты первая недостатки видишь, рвение быстро пройдёт. Пару раз носом ткнут, отбреет начальство, и пыл угаснет.
Увиденным, Евгения была сбита с толку. Сунулась, не выяснив всё до конца. Попеняла себя. Что-то дурное крылось в намёках кастелянши.
Хотя, и оклад больше, и свободы прибавилось. Конечно, она постарается, чтобы и ремонт, какой, сделали. Хотя, не понимала, какой ремонт требовался, и как его можно провести при такой скученности.
Людей прежде отселить нужно. Летом можно под кустик выпроводить, сейчас не лето. А вот воздух свежий впустить нужно. И в тамбуре… Чёрт ногу сломает!
По поводу впечатлений предстоял большой откровенный разговор с Огневым. Решила, что не просить помощи будет, а требовать.
Если бы её назначали на эту должность, то точно предварительно что-то выторговала, запаслась бы гарантией, какие-то условия поставила, а коль сама навязалась, то нужно и самой выкручиваться.
В первую очередь форточки сделать, сушилку как-то расширить. Виктора бы привести, он бы подсказал. Ну, и собрание бы провести с жильцами.
В голове сразу родилось сотня предложений. Стенную газету выпускать, шашки и шахматы, хотя бы по два комплекта, график дежурств. Дни рождения отмечать, пирог в столовой по этому поводу заказывать.
Она и не заметила, как стала смотреть на происходящее глазом хозяйки, которая не только видит недостатки, но и знает, как подступиться к их устранению.
Стоя в проходе между кроватей на мужской половине общежития, разговаривая, они, казалось бы, упустили из виду, что несколько человек отсыпаются после ночной смены.
- О! У нас гости!
Один из лежавших на кровати, которого допекло бубнение голосов, поднял от подушки голову. Волосы его были всклокоченными. Мало соображая, размыто уставился на кастеляншу, взгляд постепенно стал более осмысленным, спросил:
- Семёновна, что за базар? Поспать не даёте…Опять тараканов травить будете? Задолбали… Тараканам хоть бы хны, а тут не высыпаешься…
- Спи, Апонькин, отсыпайся! Никто тебя не тревожит. Умаялся, бедолага. Спи!
- С вами, как же, выспишься…Шаркают туда-сюда, гудят…А это что за представитель? Постой, постой… Так это кадр из клуба! Никак самодеятельность организовывать пришла? Я запишусь…
- Не самодеятельность, а то комендант ваш теперь… Евгения Федоровна. Так вот…
У Апонькина пропал сон. На лице застыла маска того выражения, которое бывает у ребёнка, что-то нашедшего, и готового крикнуть: «Чур, это я нашёл!» Глаза его загорелись.
Евгения явственно видела, как он обшаривает её грудь, норовит, хоть зрением, но прикоснуться. Машинально, про себя, отметила, что на лицо Апонькин, как говорят при таком случае, если отмыть, подстричь, то довольно приятен будет.
- Ни фига себе! Заснул при одной власти, проснулся при другой! Полный переворот. Иди, лапочка, я тебя погрею…- сказал Апонькин с торжеством и открытой издёвкой в голосе.
- Апонькин! Что ты себе позволяешь!
- Приснилось,- сказал Апонькин. Натянул одеяло на голову так, что в дырке остался видным один глаз.
«Фамилия чудная – Апонькин,- подумала Евгения. - Может, то прозвище? Апонькин…»
- Апонькин у нас известная личность,- сказала кастелянша, когда они вышли на улицу. - Звать Роберт, а фамилия Апонькин. Деревенский иностранец. Апонька, по-нашему, по-деревенски, если переиначить - лапотник. На гармошке играет да на бабьих пуговицах и чувствах…Девок, как перчатки, меняет. Те, дуры, собрались бы вместе, да вздули его хорошенько, вместо этого между собой цапаются.  На кого глаз Апонькин положит, не упустит.
Кастелянша сладострастно сощурилась, хихикнула тем коротким смешком, которым смеются женщины, если их что-то взволновало, но стыдно в этом, признаться.
-  Не, а так у нас тихо, не подумайте, чего. Ни особых разборок, ни воровства. Тихо,- повторила кастелянша.
- Тихо, это хорошо. Это очень хорошо,- как бы разговаривая сама с собой, проговорила, Евгения. - Когда снаружи тихо, внутри вулкан кипит…
- Может, у кого и кипит…- мельком глянула на Евгению кастелянша. - На женской половине попытайтесь найти подходец к Цветковой. Она верховодит. А у мужиков – Апонькин. – А так, пьют в меру, бузят, разве, иногда.
На новом месте, замечала за собой Евгения, у неё возникало что-то вроде болезненного состояния, будто её глазили. Она с трудом переносила любопытство, с каким её встречали и провожали. Такое, наверное, многие чувствуют.
Неприятное состояние, будто прикасались взглядами выпытать чего-то хотели.
Это не столько выводило из равновесия, сколько рождало сомнение, что взялась не за своё дело, не справится. Потом, всё проходило, но такое любопытство всегда рождало никому не нужные пересуды, сплетни. Не знаешь, как себя вести.
Ходила следом за Катериной Семёновной, прислушивалась к тому, что та говорила, в каком тоне, приглядывалась к обстановке, но её не покидало ощущение, что она, Евгения, заняла чьё-то место, приготовленное, оставленное вовсе не ей.
Так виделось по тому, как непонятливо говорит, и по тому, как держится Катерина Семёновна.
«Мы, люди маленькие. С нас и спрос такой…Ты вот пришла на готовое…А ведь у нас здесь был свой мирок…»
На это и возразить нечем. Разве что ответить: «А мы, что, особенные какие-то? Ну, пришла! Ты считаешь себя маленькой, я ничем не отличаюсь…В большие не рвусь».
Не любила Евгения длинных речей. Слова любое дело запутают. Заранее ничего не обговоришь.
Собрание, которое провела Евгения в один из ближайших вечеров, прошло бестолково. Во-первых, и собраться всем составом было негде. Поговорить решили на женской половине: все-таки, и чище там, и воздух другой. Расселись на кроватях.
Нужно было готовиться к собранию, с активом поговорить, план наметить, заручиться поддержкой в конторе, а Евгения, опрометчиво, решила пойти на откровенный разговор с жильцами, выявить проблемы, уяснить, как их решить, и тогда, во всеоружии, предстать пред очи Огнева. Поговорить начистоту.
Всё произошло так, как думала, и совсем не так. Смешки, разговоры, любопытные откровенные взгляды, вопросы. Через одного мужчины интересовались, замужем ли она, когда вечер знакомств будет, кто муж. Видела, как завистливо на неё смотрели. Так и хотелось ответить им всем: «Я – живомужняя. С мужем живу!»
Все это, если и не сбивало, то было прелюдией к чему-то. Евгения в общих чертах рассказала, как она думает улучшить жизнь в общежитии. Упор делала на то, что всё это надо совместно решать. И тут на неё посыпался град вопросов: «Почему белье меняют раз в две недели, почему так мало выписывают газет и журналов, почему лекции не читают, радио нет, телевизора нет, почему людей набили в комнаты, как селёдок в бочку.
Почему ящика почтового нет в округе, не только ящика, но и письма приходят только «до востребования». Адрес никак не добиться, отсюда и почтальон почту не носит.
Воду раз в день привозят, кипятить – титан не успевает. Молодожёнам негде побыть одним, и вообще, хоть какой-то угол выделили бы…Списки, на получение комнат в семейном общежитии, никак не составят…Когда прекратят угрозы, чуть что – «Выселим!»
Град вопросов, обрушившихся на Евгению, был столь впечатляющ, что она, вначале записывала их, потом только выслушивала, в конце концов, и карандаш выпал из пальцев.
- Пристройку нужно сляпать,- заявил Апонькин.
Он сидел, привалившись спиной к стене, и всё в нём излучало сдержанное желание к сближению, знакомству накоротке.
- День на работе мёрзнешь, мокнешь, и, как подзаборник, любовь крутить приходится по-за углами…Простываем…Сами молодая, понимаете, что к чему…Мы ж не евнухи…А правда, говорят, что распоряжение есть, подсыпать в столовой в еду бром, чтоб ничего не ворохнулось? Что-то в последнее время на любовь не тянет…
Женская половина собрания разразилась сдержанным смешком.
- Гляди, в бога не ударься… А то шарахнешься в другую крайность…Святошей заделаешься. В баптисты переметнёшься. Церковь для тебя нужно будет строить Апонькин, а это не дом свиданий…
- Не, мне предстать перед богом никак нельзя, сошлёт в ад…Работы пока здесь мне – край непочатый…- Апонькин притянул к себе сидевшую рядом девушку. - Правда, Верух?
Та сделала попытку оттолкнуть от себя Апонькина. Фыркнула.
Зубоскаля, Апонькин не упускал из виду Евгению. Евгения совсем была сбита с толку. Понимала, половину вопросов сразу можно отмести в сторону. Неразрешимые, по крайней мере, для неё. Половина. А вторая половина? Тягостное чувство, что всё равно что-то решать нужно, вызывало смятение.
Выходило так, что перед ней только ставили вопросы, а как она их решать должна, никого не заботило. Евгения поймала на себе взгляд кастелянши. Какой-то скупой, сухой и немного едкий, но, тем не менее, пока доброжелательный. Та угадывала все чувства, которые переполняли Евгению, но кинуться помогать не торопилась. В какой-то момент даже перестала смотреть в сторону Евгении. Но потом не сдержалась.
- Высыпали претензии. Если общежитие ваш дом, то и ведите себя, как дома. Нянька вам нужна, обувку, мыть? Тащите грязь с улицы.  Валяетесь, одетыми, на постелях, а потом меняй им белье…Не комната для свиданий нужна, а милицейский пост…А ты, Апонькин, что ты, лично, сделал хорошего для общежития? Шпильки, горазд, вставлять?
- Семёновна, ты, случайно, головой не ударилась сегодня? - остановил её нагло и бесцеремонно Апонькин. - Дни критические у тебя? Так успокойся, сердце ты наше…Понимаем, дружок в милиции появился, хочется местечко ближе к телу ему найти…
- Хам… Ты, Апонькин, не было б таких, так и проблем поубавилось бы…
- Со скуки сдохли бы…Апонькин тонус поддерживает…
Та откровенность, с которой Апонькин пялился на кастеляншу, заставила женщину натужено замолчать.
               
                53

Половина из тех вопросов, что свалили в кучу на собрании, требовала ответа. Евгения, как бы ни хотела, даже не знала, как подступиться к их решению. Виктор предостерегал, чтобы не вздумала программную речь произносить. Программные выступления, обещания, потом обернутся упрёками. Козырем сделаются в руках противника. Ты сказала и забыла, а другие всё запомнят. Всё! Найдут время и место, чтобы выложить. Так подведут, что мало не покажется.
Чем больше будет попыток что-то менять, тем это потянет за собой новые проблемы. Сотни прорех откроются, десятки дыр потребуют незамедлительного латания.
«Ничего не меняй,- говорил Виктор. - Приглядись. Улучшай, что есть. Не век тебе в комендантах ходить. Зря, Жень, взялась за это дело. Не твоя это работа. Ты же не пастух».
Пастух или не пастух, время покажет. Если открыла глаза на несуразности, это уже шажок к переменам.
Она не боялась насмешек, угроз, даже предательства. В работе всё может быть. грозить ей не за что, а что касается предательства, так дружбы накоротке пока у неё ни с кем нет.
Она, конечно, не Данко, чтобы вырвать сердце, и им, как факелом, освещать дорогу. На всех сердца не хватит.
Сердца, другой раз, не хватает, чтобы близких людей согреть. Толку с того, если его на кусочки изорвёшь. Ни себе, ни людям от такой щедрости.
Одно твердо знала, что всё начинается с дисциплины и порядка. «Деда бы моего на вас,- часто думала Евгения,- он бы приучил к порядку. Он бы только посмотрел из-под бровей – как шёлковые стали бы».
Когда внутри сумятица, одно разлюбила, другое не полюбила, состояние – одновременно, лёгкое и досадное. Пустоты сердце не терпит. Непочтение перерастает в неинтерес.
Полнясь сомнениями, с кучей наставлений, Евгения пошла на доклад в контору.
Шла и боялась. Понимала, что если угодит, то получит поддержку, даже если и не поддержку, то пристального внимания, мелочной опеки, назиданий не будет. Не будут по поводу и без повода склонять.
Выслушивать молча, не перечить. Всё принять. И Виктор об этом всё время твердит.
Против доводов человека, наделённого двойными правами, секретарь парторганизации и начальник отдела кадров, возражать бессмысленно.
- Ну, наконец-то! С чем пришли?
Огнев, ставя посетительницу на место, посмотрел на Евгению так, будто та уже что-то сказала нечто из ряда вон выходящее. Вышла за рамки дозволенного.
- Опять ваше общежитие отличилось. Опять из милиции сообщение. Драка.
Огнев поднял лежавший на краю стола листок бумаги, потряс им.
- Милиция сигнализирует, а от вас ни одной докладной. Или покрываете, или всё вас устраивает. Изменений к лучшему не вижу… Плохо работаем, Евгения Федоровна… Не вижу никакой воспитательной работы.
Ещё с той первой встречи Евгения вынесла ощущение, что малолеткой Огнев был хулиганистым пареньком, не без подлости и похвальбы.
Наверное, скользким, как вьюн, был, изворотливым, подставить за себя мог любого. Такие верховодили на улице. Такие, с запоминающим всё взглядом, могли из уличной шпаны пересесть в кресло, карьеру сделать. А может, наоборот, тихоней слыл. Подглядывал за всеми, прислушивался, мотал на ус…Выгоду в дружбе искал…Нет, скорее всего, первое.
Опыт улицы не пропал. В кресле начальника сидит. А ты. стоишь и размышляешь, что и как. И чтобы ни думала о нём, ты - просительница, а он хозяин положения. Повезло ему.
Огнев любил сразу ставить собеседника на место. Чему-чему, а, как и с кем, разговаривать жизнь научила. Гайку лучше сразу завернуть до отказа, потом, постепенно, отпустить.
- Слышал, собрание проводили. Нужно в известность ставить. По пустякам напрягать не стоит, но в силу своего опыта…Не всякий понимает цель поставленной задачи…У нас ведь как, многие не знают, а судить берутся. Мнение имеет…
Огнев хмыкнул, служебный долг поучать и советовать, перерастал в нечто большее.
- Иная думает, что царица и бог, безгрешна. Палец приставит ко лбу - вроде, как думает. А задумываться нечего. Что от нас требуется? Требуется одно – работать! Указания выполнять. Вкалывать, с полным напряжением сил.
Огнев говорил не повышая голоса. Не угрожал, но видно было, что недоволен, сдерживает себя. Недовольство могло прорваться каждую минуту. Он посмотрел на Евгению колко и остро.
- Пригласили, выступил бы, объяснил ситуацию. Самодеятельность хороша на сцене, а в жизни – думать нужно, прежде чем шагнуть…Учиться у старших нужно. С чем пришли?
Евгения смолчала, потупилась, чувствуя замирание сердца. Начальник, конечно, был прав. Надо было перестраховаться, посоветоваться лишний раз.
Манера изъясняться нарочито темно и бессвязно, при которой подчинённый ломал голову, силясь понять, какое производит впечатление, была освоена Огневым.
Первым побуждением было распечь коменданта, чтобы не занималась самоуправством. «На сеновал бы с ней завалиться,- подумал он, глядя на Евгению. - Сжал бы, только пищала бы. Нужно прощупать подходы…Эта, кажется, сразу не уступит».
 - Протокол собрания принесли? Посмотрим, посмотрим, что там наговорили…Надеюсь, антисоветчину не разводили?
Беря протокол, Огнев, не глядя, как бы нечаянно, неосторожно положил свою ладонь на руку Евгении. Уловил непроизвольное движение в сторону. Вскинул глаза на лицо Евгении, усмехнулся про себя.
«Дернулась, но не отдернула. Приучать, или, вернее, прикармливать, эту постепенно нужно. Спугнуть нельзя».
- Посмотрим, посмотрим,- всем видом показывая, что заинтересованно читает протокол, говорил Огнев. - Форточки установим. Скажу, чтобы плотника послали. Тумбочки, полки, всё это мелочи. Сделает. Материал есть. Газеты, шашки не проблема. Лекции? И этот вопрос решим…Тесно?! В тесноте да не в обиде…Всей ситуации не знаете. Думаем второй ярус коек установить…Негде селить…Ждем сотни две пограничников…По комсомольским путёвкам, хлопцы, едут. Компактно разместить их будет нужно… Для ускорения дела, найдите начальника ремонтного участка, передайте ему наш разговор. Пускай долго не чешется.
Странное ощущение порой возникало, терялась реальность жизни. Неведомая сила посадила Огнева за стол, и повелевала им.
Проблема существовала только когда проситель находился по-за ту сторону стола, уходил он, уходила вместе с ним и проблема.
Настоящее – он сам, он всё может, остальное – «ненастоящее», вывихнутое жизнью.
Принимая по должности людей, он смотрел на них глазами кулака-мироеда, собственника, нанимавшего работника «для себя и под себя».
После ухода Евгении, Огнев откинулся на стуле, с удовольствием потянулся, почувствовал, как тот мягок и удобен. День начался, а раскачаться никак не удавалось, что-то томило, не то чтобы устал, а просто захотелось отдохнуть. При наклоне назад, Огнев почувствовал, как стул под ним подался, привыкая к новой позе, замер, предвкушая что-то. Рванул трубку телефона, набрал номер.
- Рочев, ты? Слушай, Алексей Васильевич, сейчас к тебе придёт наш новый комендант, ты уж будь с ней поласковей. Кое-чего поделать нужно, тумбочки, форточки, да она сама скажет, выдели ей человечка, материалы. Не скупись. Для людей стараемся. Что там у нас с овощехранилищем, помнишь, разговор был? Как думаешь, приспособить пока его под общежитие можно будет? Да, в божеский вид привести. Куда-то селить погранцов придётся…Подумай, проследи…
Положил трубку телефона на место, какое-то время не снимал руку, словно ждал срочного звонка. Почему-то после телефонного разговора с начальником ремонтного участка почувствовал себя выхолощенным. Понял, что работать не в состоянии. Смутные мысли мешали.
Сейчас бы, заглотать стаканчик коньяку, и…Ему нужна была баба. Сейчас. Немедленно. Сделалось как-то противно. 
Через месяц, недели через две навалится уйма проблем, связанных с приездом солдат. Тогда покоя не будет. Хотя, все проблемы как-то сами собой разрешаются. Всё на задний план уходит. Поезд жизни движется без остановок.
Как бы быстро поезд ни шёл, в случае чего, если нюх не потерял, соскочить, если не растеряешься, если к переменам готов, всегда можно.
Чутьё пролетарское для этого иметь нужно. А чутьё обостряют перемены. Случайного ничего не должно быть. И никаких объективных обстоятельств.
Кто первым бросает, как и тот, кто первым находит, тот и в выигрыше…
Провёл ладонью по поверхности стола. Усмехнулся. Сооружение крепкое, двоих выдерживает.
 «Не мешало бы заняться этой комендантшей-дамочкой…»
- Я пройдусь до общежития,- сказал он секретарше. - Посмотрю, что и как…
Ни в какое общежитие Огнев не пошёл. Ноги сами привели к так называемой мастерской по пошиву рукавиц.
Огнев приложил руку к тому, чтобы и машинку швейную управление приобрело, и место выделили. Татарочка, Люция, наверное, имя производное от слова «Революция», занималась пошивом брезентовых рукавиц. Он сам благословил её на это место. Работа не больно тяжелая прострочить вырезанные по одному шаблону заготовки из брезентового полотна.
У Люции было твердое задание, никто не контролировал, когда она его выполняла. Огнев изредка захаживал. Не так чтобы часто, но и не выбивался из графика. Люция была уступчива, страстна, полна благодарности за крышу над головой, за достойную зарплату, за внимание.
Огнев понимал, что пока она «благодарна» ему, ни измены, ни шашней на стороне у Люции не будет. Не совсем же дура. С расчётом связь эта была, без расчёта, Огнев об этом не задумывался. Люция нравилась и телом, и бесстыдством, и тем, что возбуждала.
В каком бы состоянии ни пришел, его ждали. Он, другой раз, поражался чутью женщины. И в этот раз она открыла сразу. Огнев прошел на половину вагона, где стоял диван. Всё сияло чистотой. Чего-чего, а этого у Люции не отнимешь.
- Выпить хочется, аж во рту всё пересохло…Налей…
- Давно не заходил,- простодушно, с акцентом, сказала Люция, путая падежи, рода. Достала из холодильника бутылку коньяка, из навесного шкафчика хрустальный стакан.
- Работы много,- оглядывая её, ответил Огнев. Залпом выпил коньяк, запасы которого всегда исправно пополнял. Сел на диван, налил себе еще. - Выпей,- сказал он.
- Ты же знаешь,- начала было Люция…
- Выпей,- настоял Огнев. - Можешь сегодня не шить…Аппетитная ты, баба,- сказал он, наблюдая, как Люция, морщась, пила коньяк. - Ну, вот…Иди сюда…
Если начальник сыт, благодушен и ему пришла охота, от него не отвяжешься.
- А что ты никогда не спросишь, люблю ли я тебя, почему речь о подарках не заводишь?
Огнев сам поразился неожиданности возникшего вопроса. Нетребовательность Люции нравилась, она его устраивала. Конечно, он не бог, но воспользоваться положением, выделить талон на ковер, сервиз какой, это вполне было по силам. Не он завел такое правило. Кругом дефицит. Машину стиральную, холодильник, телевизор просто так не купишь.
На работу устраивается человек, сразу три заявления пишет: само собой, на работу, на место в детский сад. Третье заявление пишется, если желание есть купить машину и на получение квартиры. Можно еще на ковер, но то мелочи.
Деньгами расплачиваться за утехи он, конечно, не предполагал. Деньги могут завести далеко. Бабе дай только потачку. Но, иногда, отчего бы и не порадовать.
- Вы пригрели…Мне больше ничего не надо…Работа есть, деньги получаю… Жильё…
А у самой, как у только что вытащенной из воды рыбы, глаза блестят.
- Это всё, что тебе нужно?
- Вы приходите…
- Не век же будешь здесь жить…Уедешь, наверняка, забудешь сразу?
- Замуж выйду – забуду.
- Присмотрела кого? Может, работа надоела? Надоело в тепле сидеть, поменять её хочешь? Могу поспособствовать опять в коллектив на стройку влиться, на сквозняки, таскать в вёдрах раствор…
Этим намёком Огнев отметал в сторону разговор о замужестве. Сохраняются деловые партнерские отношения, пускай, без ласковых слов, без уверений в любви, но с отдачей, без камня за пазухой, и работа будет, и жилье, и послабления.

                54
 
Евгения не отдернула свою руку, когда Огнев как бы машинально прикрыл её своей. Лишь бровь дёрнулась, да непроизвольно на шаг отступила от стола.
Слухи вспомнились. И про стол, и вообще… Встревожено, скорее, равнодушно-устало, мелькнула мысль: вот, начинается. Что «начинается», какие поползновения заставили дернуться, что пробудило настороженность – не ответишь же сразу.
Омерзения не возникло. Все мужики одинаковы. Как говорится, субъективное состояние не влияет на объективные обстоятельства. Где-то такое выражение слышала.
В ситуации, когда ты и просительница и, вроде как, своё получить хочешь, что-то ждёшь, подсознательно готова ко многому. Чем-то поступиться должна, настроена на это.
Всё зависит от плавности и неторопливости хода. Заворожённость возникает. Плавность доверительно заворачивает в кокон блаженства, лишает способности сопротивляться, рождает элемент хотения.
Ёкнет сердечко, пробуждая первый толчок, спадают путы. Про Огнева мололи, что он проверку на профпригодность проводит сразу, сходу, согласуясь с каким-то своим сводом правил.
Сработало внутреннее ограничение. Результат любой ценой - не для Евгении. То ли движение Огнева было слишком прямолинейным, то ли заряд тока между ними застрял, не пробив дремучесть, но дерганье руки не осталось не замеченной.
Вот бы ненароком забраться в голову человека, да попытаться прочитать его мысли, да если бы мысли стали бы зримыми, образными, видимыми, то, наверное, из того хаоса, клубка переплетения, нормальным никто не выбрался бы.
Утонул или захлебнулся бы. Взбредёт же такое в голову! Любая, даже проскочившая совсем случайно мысль, внезапная, ожог делает. В иных обстоятельствах из этого вызреет поступок.
Получилось что-то выторговать. Полнилась радостью,- не впустую сходила.
Намерение так и останется пустым звуком без поддержки. Великая сила – уметь называть вещи своими именами. Приличествующие случаю слова, по чистой случайности, были произнесены. Сами собой вырвались: «Я оправдаю доверие!»
Прогнула спину перед хозяином. «Оправдать»,- что-то потеснить, смириться с неудобством, предвидя потери.
«Оправдаю доверие!» Надо же такое ляпнуть! Распахнула ворота перед обозом на свой двор – заезжайте. Любой, злорадствуя, цепляться будет. Стала подконтрольным винтиком. От этого по спине пробежала дрожь.
Она окунулась в новую работу с головой, как делала всегда, когда что-то её захватывало. Разве не возникнет удовлетворение; только пришла, а уже и форточки сделали, и пристройку для сушилки стали расширять, водовозка два раза в сутки теперь приезжает. Даже выпивать стали меньше. Апонькин притих.
- Какой дурак пить будет, когда есть возможность денег больше заработать? - спускал её с небес Виктор. - План годовой выполнять нужно. Навигация кончилась, материалы завезли – работай, хоть завались. У нас сплошные авралы. Любой ухарь притихнет, зимой и работу трудно найти, и крышу над головой. Обрадовалась, форточки ей сделали, газеты выписали!
- А ты чего бурчишь, что газет свежих мало, телевизора нет? - не оставалась в долгу Евгения. - Тебе не только крыша над головой нужна, но и вкусненькое на стол подай, и уют домашний. А чем хуже те, кто в общежитии живёт? Не все ж такие успешные…Ты, вот, знаешь, зачем живёшь, а другой понять не может.
- С какой стати я буду всех жалеть? - не унимался Виктор. - Они мне не кумовья. Работать приехали.
- Да что у вас всё в работу упирается? Тебя не поймёшь, то ты работой недоволен, то у тебя работа – спасение от всех бед… Я вот мечтаю не о работе, а об огородике, цветнике, домике под березой…Утром провожать мужа на работу, вечером – встретить… Чтобы он поцеловал…
- Что ты ко мне пристала?
- Разве плохо, когда хочется всего? - продолжала настаивать на своём Евгения. - Как Огнев рассуждаешь! Тот тоже знает одно слово «работать». Баран комолый. - Не понять было, кому дала такую характеристику Евгения, то ли мужу, то ли Огневу. – Будет, чиниться, нос задирать, строить из себя. Понятнее простой работяга, чем вислогубый недоносок… Тьфу! Насмотришься…Ни участия, ни поддержки, клубок змей. Шельмуют друг друга. А ты говоришь, рублём воспитывать. Такие как Огнев искренне считают, что без них, всё станет. Они творят, указуют, а остальные – быдло. И всё у них значение имеет. От цвета надетой юбки, от прически, от того, какой длины ногти, ноги – от этого и мысли в голове соответственные.
- Обидел, что ли, кто? – спросил Виктор.
- Устала…В отпуск хочется…По сыну соскучилась…
С некоторых пор установились отношения, словами не передашь, какие-то ничего не обязывающие. Ни претензий друг дружке не высказывали, не хотелось делиться наболевшим, даже планов совместных не строили. Разве, про отпуск говорили.
Отношения были ровные во всём, что иногда становилось противно. Не сжились же они настолько, что стали как бы единым целым, закольцевались.
 Мысли общие, хочешь что-то спросить, ещё рот не открыла, а тебе уже ответ на блюдечке.
Виктор даже заговорить первым не может. Мальчишество. Может, это и хорошо, что это самое мальчишество сохранилось. Чувствуешь себя как-то спокойно.
А откуда тогда выработалось виноватое, почти воровское чутьё на всевозможные отзывы души? Ноздри напряжены, струящийся запах настораживает. И удостовериться нужно, проверить какие-то пришедшие на ум домыслы.
Быстрота, безоглядность, даже какая-то наглость нужна, чтобы окунуться в пучину разгадывания. Не важно, что и внимание рассеивается, и желания затруднительно отпечатываются. Совсем малюсенькое желание создаёт порыв, который требует подтверждения.
Одной из догадок, осенивших Евгению, были возникшие отношения у мужа с Ольгой. Удостовериться хотелось, что ошибается.
Двоих духовная связь сближает. Что такое эта духовная связь, с чем её едят? Посредством взглядов она возникает, прикосновения ли её усиливают? Интерес ли в разглядывании сообща картинок, музыка, которая нравится, запахи, или какие иные отношения – наверное, всё имеет место, всё важно.
Но, думалось Евгении, между мужчиной и женщиной искра должна проскочить. Должно возникнуть влечение не только на луну смотреть, но чтобы захотелось лечь в постель не один раз.
Разочарование может наступить и после одного раза. Да такое, что отвращение устойчивое создаст.
Любовь ведь не желание лапать, прижиматься, хотя и это. Любовь нужно отделять от чувства – «нравится». Любовь примагничевает.
Про «нравится» говорят: «Нравишься – ложись моя красавица!»
Когда хочется лечь во второй раз и дальше, тогда можно речь вести о семейной жизни. Притирка нужна. Судьба показывает то, что заложила в тебя природа.
Боялась ли Евгения потерять Виктора? И да, и нет! Готова была ко всему.
Жизнь состоит из чёрных и белых полос, везения и невезения. Надо бояться, когда что-то одно долго длится. Зебры тоже все чёрно-белые, но все свой рисунок имеют. Непредсказуемости опасаться нужно.
Хоть и хорохорилась, но червячок внутри грыз. Задумывалась иногда, зачем приманила Ольгу.
Выходило, что змеюку на своей груди пригрела. Так и не так. Каким бывает первым порыв, когда узнаёшь, что муж переспал с лучшей твоей подругой? Захочется отхлестать и его, и её по щекам? Может быть. Передёрнет от брезгливости? Опустошённость почувствуешь, безразличие охватит? Злость переполнит: кто-то посягнул на твоё?
Все они, мужики, на сладкое падки, все смотрят «налево»!
Как тут не изойти на слёзы от такого предательства, как не начать крушить и рвать всё вокруг?
Нет, наверное, такой женщины, которая не ужаснулась бы от предательства. Чем «та» лучше? Чем подманила? Дверь перед носом той змеюки захлопнешь, выскажешь всё, или молча, брезгливо протрёшь ручку, за которую та держалась?
А соперница? Мало волнует, что в тот момент чувствует соперница. Торжествует, или её грызут сомнения, совесть начинает мучить; вступила она на тропу войны, или переживает сладостные минуты – кто его знает, какими бывают первые минуты отрезвления.
Борьба за обладание не обходится без потерь. Потери и с обеих сторон. Победителей нет в борьбе за обладание.
Ольга была или настолько наивна, или природой в ней заложена была изначальная циничность, которую она ещё толком не осознавала, но которая уже толкала на несоразмерные поступки. Так сказать, маленькая стервочка, со временем готовая переродиться в полновесную стерву, а может, наоборот, заглохнут, так и не развившись, её поползновения. 
Евгения что-то не слышала опровержение тому, что, если женщина начинала падать, то остановить её в падении ничто не может, по крайней мере, только не увещевания.
Моду взяла всех жалеть. А тебя, в отместку, лицом в грязь, лицом в грязь.
               
                55

Евгения считала, что у неё есть способность подмечать существенное и делать выводы. Пользы от этого особой не было. Иногда казалось, что стоит ей посмотреть на затылок стоящего впереди человека, как станет понятным, что он представляет. Подтвердить свои умозаключения расспросами не могла, да и не хотела.
 Если явное соображение на глаза лезет, от него не отмахнёшься. На кой чёрт, спрашивается, бабе это умение делать выводы? Жить просто нужно. Пользуйся тем, что есть.
Жизнь научила не цепляться за мелочи, утаивать, если что-то казалось спорным. Руки опускаются не оттого, что всё складывается не так, а оттого, что сюрпризы из закоулков жизнь вытаскивает. По пустякам открывать рот, выходило себе дороже.
Евгения никому не рассказывала про первую поездку на оформление квартирьеров студенческого отряда. Её с Лариской Падериной, инженером по технике безопасности, вот уж чьё поведение стало сюрпризом, встречало не только дружное звено в лице пятерых студентов, но и сам Огнев. Чего его принесло?
На песчаной косе студенты, перебрасываясь шутками, торопясь, выгружали из вертолета кровати и увязанное в мешках бельё, посуду, металлические чашки, кружки, кастрюли. Искоса бросали взгляды на женщин.
Евгения с Лариской Падериной отошли в сторонку, чтобы не мешать. А там на них, на свежатинку, из кустов накинулось полчище комаров.
С характерным стуком, словно бросали пригоршнями манную крупу на одежду, облепила мошка. «Дэта», мазь от комаров, мало помогала. Мошка как-то пробиралась, прокусывала сквозь одежду, лезла под обшлага кофт.
Тут вот и вывернул откуда-то из кустов Леонид Петрович. В энцефалитке, на голове сетка от комаров, на ногах сапоги. Ни дать, ни взять - завзятый таёжник.
- Явились, красавицы. Оделись, как на пикник. А в кусты чего забились? Вся тварь в кустах…К воде нужно быть ближе, там ветерок… Михаил,- позвал Огнев одного из студентов.
На его зов повернулся мужчина, который, скорее, относился к категории вечный студент. На вид никак не меньше тридцати лет. Под заочника он подходил, а дневником здесь и не пахло: или преподаватель, или вовсе какой-нибудь кандидат, приехавший подзаработать.
- Выдели по накомарнику и по энцефалитке нашим дамам. Как на курорт прилетели. Еще б в купальниках заявились…Да вот что, сходите, мужики, с пилотами в поселок, кое-что переправить в город треба…Что, красавицы, без раскачки к делу приступим?
Лариска Падерина пропустила мимо ушей окончание фразы. Она какая-то стала вызывающе весёлая, даже звон в голосе появился.
- Так, Леонид Петрович, с раскачкой или без, это вам решать. А купальник при нас, взяли. Речка же здесь. В такой духоте не выдержишь, чтобы не искупаться.
- Вот-вот, я и гляжу, что не дело делать приехали, а отдыхать…
- И дело сделаем, и отдохнём…Вы лучше скажите, где нам с постоем определиться? А вы, сами, остаётесь или уже улетаете?
- А как бы ты хотела?
- Ну, мне…я же не могу вам указывать…
- А если бы могла?
Что-то насторожило Евгению, которая прислушивалась к этому разговору. И тон, и интонации, и явно слышавшаяся игривость, хотя, говорились, вроде как, и обыденные вещи.
Студенческий лагерь, несколько больших зелёных палаток, сколоченный навес, располагался за вдававшимся далеко в воду мыском. Вертолёт и сел в отдалении, чтобы не снесло вихрем от лопастей все эти сооружения. Прилетал он сюда не первый раз. Ящики, доски, рубероид лежали в разных концах берега.
- Ну, подруга,- спросила Лариска,- пойдёшь купаться? А вы, Леонид Петрович? Вертолетчиков всё одно в контору отправили, посёлок за кустами, а нам сам бог велел дорожную пыль смыть вдали от людских глаз…
- Да ты чего,- опешила Евгения. - Как купаться, когда работать прилетели. Вот покончим с бумагами, тогда и…видно будет. Комары же…Начальство рядом,- понизив голос до шепота, попыталась она утихомирить Лариску.
- Начальство в конторе осталось, а в поездках сопровождают мужчины. Усекла. Да не косись ты на Леонида Петровича. Хороший мужик. Пойдёшь купаться? Не в этой же суете карточки заполнять…На это вечер будет… Создать фон нужно. Женщине необходимо культурное мероприятие. Поход в кино не светит. В нашем случае самое лучшее - поход на пляж. После и займёмся делом.
- Ты о чём говоришь, Ларис? Я и купальник не взяла…Кто знал…
- Купальник летом всегда брать с собой необходимо,- попеняла Лариса. - А если нет, то и так можно…
Евгения смолчала. Лариса поленилась продолжить объяснения.
Лариса открылась неожиданно с той стороны, с которой Евгения увидеть её не ожидала. В конторе сидит всегда озабоченная, говорит по существу, а тут: двусмысленность в самых простых и обыденных вещах.
- Купание в конце рабочего дня. Не расслабляйтесь. Ты, Падерина, проинструктируй, как положено, чтобы никаких ЧП. Чтоб комар носу не подточил…Кстати, пойдём-ка, проверим, как установили палатки.
Огнев как-то коротко оглядел Ларису, не то кивнул ей, не то, так показалось Евгении, сделал шаг в сторону. Дальнейшее, совсем обезоружило Евгению.
- Вот, мужики,- сказала Лариса. - Одно вам нужно…Пойдёшь с нами? - Лариса поглядела на Евгению с любопытством. Та оторопела. - Не бойся, никого же нет. Студенты с вертолётчиками ушли. Час наш. Да одни мы…Пошли…
- Куда?
Внезапно поняла, куда её приглашают, вспыхнула. Сами собой вырвались слова:
- Смотреть на вас, что ли?
- Почему? Может и тебе перепадёт…Я не жадная, а он…Его на двоих хватит…Ты ж не девочка…
Это неожиданное, лобовое, приглашение, как-то сразу обезоружило. Слов не нашлось, что ответить.
- Этого мне не хватало…Да я и делиться не умею…
- Зачем делиться? Как знаешь…Дело хозяйское…Насилие не поощряем… Не журись, один день живём…
Лариса, аккуратно подталкиваемая под поясницу Огневым, направилась к одной из палаток. Евгения, отмахиваясь от комаров веткой, пошла вдоль реки.
Минут десять шла без цели. Душно было не столько от палящего солнца, сколько от волнения. У воды тянул ветерок, комары и мошка отстали. Голова была пуста, простота происходящего поражала.
Ни чувства брезгливости, ни осуждения, оторопь какая-то. Поглядела по сторонам, поозиралась, никого не увидев, присела за принесённым водой, затянутым песком, разлапистым корнем дерева. Торопливо разделась, окунулась в прохватившую, обжёгшую сразу всю с ног до головы, ледяную воду.  Выскочила, секунду-две постояла, оделась, прихлопнув нескольких, надоедливо зудящих, комаров.
Холодная вода остудила, принесла облегчение. Тихо вокруг: белый песок, марево над водой, стоящий вдалеке вертолёт. Городьба леса за рекой. Медленно пошла в сторону лагеря.
Лариса уже сидела возле сумок, оставленных у выгруженных кроватей. У неё было безмятежное выражение лица, смазанное опустошением. Миролюбивое, покойное.
- Зря не пошла. Искупалась, что ль? Сама посуди, от него многое зависит. Вдруг пригодится. Если б ещё не комары…Кстати, он тобой интересовался. Ещё время есть… Гляди, пробросаешься… А самец ещё тот, ой-ой…
- Перебьюсь…Не дошла до того, чтобы свечку у кровати держать. Не хочу чужое есть…
- Перебьюсь…Мы всю жизнь, бабы, перебиваемся…Для разнообразия, чтоб тело потешить… Не чужое нужно хотеть, а себе во благо всё использовать. Лёгкость во мне,- перо бы в зад, точно взлечу.
- Ларис, ты ж только от мужа…
- Ну и что, муж – кому он нуж, свой не зажигает. Опаска, новизна, кайф,- говоря так, Лариса потянулась всем телом, выгнулась, со стоном выдохнула. - Приличия соблюдать нужно, раз тебе внимание оказывают. Мне много чего нужно. Квартирка, например. Ради квартиры на всё соглашусь…
- А если …
- А если… Без скандалов не проживёшь…Ты, знаю, могила. Ты же не из тех, кто языком, лишнее, болтает…А, мне всё равно…Эх, подруга, да не журись ты! Одну жизнь живём.
Что странно, это больше всего поразило Евгению, Лариса не выказала смущения. Вела себя так, будто ничего и не произошло.
Вечером, хотя, как можно назвать вечер вечером, если светило солнце, горел костёр. В ведре варилась уха. Сидеть на замытой коряге в окружении студентов было волнительно. Звучала гитара. Лариска после ухи и некоторого возлияния, принимала знаки внимания теперь уже со стороны кандидата Миши. Громко смеялась.
Евгения была под впечатлением происходившего, настроение поднялось до критической внутренней трясучки. Чувствовала, как к ней прижимался второй кандидат в кандидаты, Сережа. Костёр, гитара, река, она - двадцатилетняя.
- Глаза у вас, Евгения Федоровна, интересные…
- Чем?
- Глядят с простодушием, без обмана…
- Глаза, как глаза.
- Спокойные они. Подчиняться хочется. И сами вы… Такая женщина не может быть свободной…
- Свободной от чего? Какая я такая?
- Особенная…Со своим интересом.
Евгении приятно было слушать. Слова лились как бы и ниоткуда, ими был напитан воздух, они волновали, они будили что-то полузабытое.
Соседство мужчины, когда сидишь, касаясь друг друга, многое решает. Вечер, костер, гитара вызывали грусть-томление по чему-то ушедшему, далёкому. Оно создавало маленькую радость. Зов, устремление, порыв. Щемит что-то.
Возникло страстное желание рассказать обо всём, что тревожило. Исповедоваться захотелось.
Не выслушивать чужие печали. Чужие печали хотя и кажутся невыносимыми, но они не её.
Натянулась внутри струна, тронь, и она зазвенит. Уйти бы, уйти в тишину. Выплакаться, пожуриться.
Хотелось прислониться к кому-нибудь, выговориться. И тут же её пробивал озноб, немело нутро от какого-то предчувствия. Она переставала принадлежать себе. Распахнуть её может любой, кто доскребётся до её сущности.
Не она делает первой шаг, но способность противиться пропала. Напрочь. Сохранялась лишь видимость её.
Ах, как хотелось простой человеческой жалости. Вчера для неё не существовало. Вчера, если и было, то как-то отстранённо.
Вчера не выплеснуло из неё ожидание счастья. Даже в стакане, после того как его опрокинут, какое-то время сохраняются капли, что уж говорить про человека, у которого полно всяких закоулков, потайных мест.
Порог недозволенности исчез. Да и кто знает, что это за порог-препятствие, высок он, низок, что за ним расположено? Выкопанная яма, протоптанная многими тропа, развилок?
Падение ждёт после порога, или, наоборот, взлетишь свободной птицей. Любая преодолённая преграда отнимает что-то неуловимое, царапает, оставляет отметину. Споткнувшись, всегда машинально  оглянешься на то место, хочется подобрать вытряхнутое.
Всё существо стремится к теплу. Бабочка летит на свет костра не оттого, что он нужен ей, чтобы жизнь продолжить, согреться. Просто, давно-давно, свет от костра в ночи приготовлял к любви, и женщина с тех пор всё время приготовляется к любви.
Розовел отсвет зари. Тёмно-свинцовая лента реки, кромка берега, плотная, словно тропа, зализанная на сто раз волной, песок пляжа с валом темневшего ивняка. Зудят комары. Как вуаль незнакомки откинута сетка накомарника. И не розу сжимают пальцы, а ветку того же ивняка, пахнущую горечью. Мысли пребывают в смятении.
Когда вернулись в Кутоган, Лариса, не то чтобы стала сторониться Евгении, но дичинка какая-то в отношениях появилась. Держалась на расстоянии. Дружба не продолжилась, не завязалась.

                56

Всё более выпукло обрисовывалось понятие, что ничего ждать не нужно. Ожидание только приближает, притягивает негатив. Охотником нужно быть, или, что лучше, грибником. Грибник не ждёт, пока дед Велес, коровий, да и лесной бог, наполнит ему корзину, ножками грибник ищет, заглядывает под кустики.
Ближе всех, по-прежнему, были Ванковы и, как ни странно, Ольга. С Ванковыми всё было понятно – пара семейная. К дружбе-знакомству с ними Евгения снисходила, хотя ничем и не показывала это.
Два схожих, в чём-то одинаковых человека, не могут дружить. Это у мужиков дружба - какая-то взаимопомощь, возможность посидеть за бутылочкой, поговорить, выручить в трудную минуту, прикрыть.
У женщин дружба держится на противопоставлениях, на стремлении или подтянуться самой до уровня, или дистанцию уметь соблюдать, в редкие минуты делиться наболевшим.
Валентина никуда подтягиваться не собиралась, дистанция для неё ограничена была длиной очереди, в которой стояла за тем или иным приобретением. Она занята была наполнением своей кубышки.
Что касалось Ольги – здесь всё намного сложнее. Дурочка. Материнская жалость никогда не закончится дружбой. Скорее, она может, в непонимание перерасти, в отчуждение, в ревность.
Ольгу в любой момент можно было отклеить, шугануть так, что с треском впереди своей тени полетела бы. Дорогу забыла бы к вагону.
Слова для этого припасены. Жалость непонятная охватывала. Будто резинкой стянуло.
Чем дальше пытаешься отойти, тем противодействия больше. Одно дело, когда дружба постепенно сходит на нет. Сама собой. В силу каких-то там обстоятельств. Срезанный гриб, как ни ухищряйся, к корню не прирастёт. Ольга сама не знает, что ей нужно.
Евгения перебирала свою жизнь, всё, что произошло с ней, с окружавшими её людьми. Смотрела на всё, как если бы прощалась, как смотрят на окружающее или в день отъезда, или накануне.
Тогда стараешься вобрать, запомнить всё до последней мелочи. Всё кажется знаковым. Кто его знает, что произойдёт через неделю, да, хотя бы, завтра. Всё будет другим. Всё!
Когда начинаешь дружить, что-то ждёшь, хотя и уверяешь себя, что ничего не надо. Смутное желание не быть должницей, требует немедленного расчёта. Неуклюжи попытки защиты свободы.
Не может всё устраивать. Время суматошное, все куда-то торопятся, хочется всё посмотреть, хочется узнать что-то новое. Попробовать, сравнить, получить новые ощущения.
Бежишь, бежишь, забыв, где ты, зачем ты здесь. И не сама по себе бежишь, а оказываешься втянутой в поток бегущих. Главное – не отстать.
И сил нет приблизиться к лидерам, и боишься оказаться в середине – затолкают, и с краю неуютно.
Все мы – попутчики,- думала Евгения. Попутчик возле держится только на каком-то определённом отрезке. Потом свернёт на свою тропу. Потом к тебе снова присоединятся, или ты присоседишься…
Иметь всю жизнь одного попутчика,- увольте…Скучно, наверное, с одним.
А как же муж? Целую жизнь прожить с одним? Пусть и один, но тогда вокруг что-то должно происходить захватывающее.
Кутоган – клубок проблем, острие отношений. Всесоюзная стройка. А ведь здесь полностью не изжит тюремный дух, витает он в воздухе, намертво въелся, нет-нет, да и наткнёшься, то на остатки колючей проволоки, то барак напоминанием чего-то страшного послужит.
Кутоганская действительность, с её оторванностью, с бездорожьем, кругом лишь болото, какая-то островная. Здесь скорее приходишь к пониманию, что всем жить одинаково плохо – плохо.
Отсюда и неверие во всё. Отсюда и любовь настоящая вызреть не может. А, может, настоящее всё и вызревает из опаски?
Глубины нет – это точно! Всё поверхностное, торопливое. Оно не приносит удовольствие. Нет, конечно, на какой-то момент удовольствие получаешь, но этот момент настолько короток, что бутон цветка распуститься не успевает.
Все кругом должники, все кругом подсчётом заняты. С утра до вечера. Деньги, деньги. Кто-то в столбик на бумажке складывает, кто-то в уме. А уж если какую-то сумму рука схватила, рука потом не разожмётся.
Деньги, да ещё сортировка идёт, определяется «нужность» человека. На какую полочку его поставить, впереди ли держать, или задвинуть назад.
Как человек искренний и непосредственный, Евгения не уверяла, что любит многолюдье. И одной быть плохо, и в толпе давиться, приятного мало. Главное, на виду находись. Не высовывайся, чтобы не срезали, но и не толкайся сзади.
Вальку Ванкову разбирал зуд приобретательства. Накормить, говорят, можно голодного, а сытый человек червяка только морит, ему всё новых и новых блюд отведать хочется. Червячок изнутри грызёт. Ванкова в стадию сытого человека перешла. В норку пока всё складывает. Скоро демонстрировать начнёт «богатство».
У Евгении сохранялась устойчивая неприязнь к нечистоте. Касалось ли это дома, или отношений между людьми. Любое философствование по поводу или без повода, она относила к нечистоте.
Всё - запутывание следов. Не любила, когда выстреливали скороспелыми суждениями, от которых никаких прибавлений ни в сердце, ни в голову. Одно умничанье.
Не понимала мазню в картинах, квадраты, женщины с тремя грудями, хаос линий, не понимала слишком кричащей музыки. Не понимала, но и не старалась других разубедить. Слов не хватало, знаний, да и характера.
Простить человека, совершившего подлость, может только подлый человек. Пускай по этому поводу всё, что угодно говорят. У неё свое на этот счёт мнение.
Мелочи цепляют, лишь начни мыслить. Отсюда и все несчастья. Начни задумываться - хорошего ждать нечего.
Каждодневная суета, чтобы приготовить вкусненькое, где бы что-то урвать, из так называемых, дефицитов. Краем уха ловишь, где, что дают. Очереди! Часами стоишь, а принесёшь домой – на стол ставить нечего.
Да и не жалко. Для того и покупается всё, чтобы ели. И ничего в этом противоестественного нет. Кто-то любит попа, кто-то попадью. Не зря людей на сов и жаворонков делят. Не зря у людей есть и правая и левая рука. Один спать может сутки, другой, прикорнул головой к подушке – уже выспался. Условны потребности людей.
Ко всему женщина приспособится. Но, наверное, самое лучшее приобретение её за тысячелетия – это осознание того, что любовь великая сила, движитель всего. И своё назначение, как женщины, даёт ей власть.
А власть освобождает от сдерживающих начал, рвёт узы. Не по принуждению свобода формируется, а по внутренней потребности.
Если ты кому-то обязана, то от этого вера теряется, руки опускаются. Когда женщина приходит к пониманию своей свободы сама, у неё стократно возрастают силы.
Страсть рождает гордость. Страсть учит искусству обмана, страсть раскрепощает.
Трудности. Трудности, когда в голове нет мыслей, всё опротивело, когда назло хочется делать. Когда чувствуешь себя одной из многих.
Когда мужчина повернулся к тебе спиной, наверное, в тот момент посещает обессиливающее желание что-то изменить. Возникает состояние, про которое говорят, что человек с катушек съехал.  Забываешь обо всём. Словно в пучину проваливаешься.
Ни мужа не существует, мысли о детях куда-то улетучиваются, забываешь о долге, о порядочности. Что это? Высшее проявление, или распущенность? Побывав в таком состоянии хотя бы раз, теряешь чувство меры.
Евгения улетала на курсы с мыслью, что никогда больше не вернётся в Кутоган. Отгуляет отпуск, пришлёт заявление на увольнение, укажет, куда трудовую книжку выслать.
А ты, Виктор Андреевич, оставайся, живи, работай, строй планы. Хватит! Нужно и для себя пожить.
               
                57

Настораживает мужчину в поведении женщины необъяснимая, непонятно откуда возникающая щепетильность. Мелочность, этакий педантизм. Делать и поступать нужно только так!
Шаг в сторону – повод для упрёка. Капризно надутые губки, раздражительное передёргивание плечами, отведённый на сторону взгляд.
Щепетильность открывается не с первого знакомства, не с первого поцелуя, не после недельного хождения рука об руку. Она выпячивается, когда осенит, огорошит какое-то известие. Поступок, после которого и делается первая попытка разложить всё по полочкам. И желание разложить всё по полочкам возникает не само по себе, а в силу наблюдений, каких-то выводов.
Становится важно: жест, взгляд, интонация. Давным-давно, услышанные откровения, мнение посторонних – всё к чему-то. Всё настораживает.
Среди мужиков вроде негласного наставления живёт: смотри, но не рассеянно, слушай, но так, чтобы можно услышать. Всё запоминай. Копи впечатления – пригодится. Главное отличие мужика от бабы – в длине языка.
Язык у женщины длиннее.
В ответ на такое утверждение Виктор хмыкал: у мужиков, которые его окружали, языки ненамного короче женских были.
Не сам по себе человек волнует, а создаваемые им ощущения. Эти ощущения и подсказывают, как поступать.
Евгения странно, с какой-то обречённостью, говорила слово «мама». Её понять можно,- мать не родная. Претерпела от неё много обид. Но, вслушиваясь, Виктор понимал, что жена совсем не то имеет в виду. Не настоящую маму, полузабытую, оставшуюся в детских грёзах жена вспоминает, а голос даёт понять, что «эта мама» - «не настоящая». Такая вот получалась трагедия ощущения.
Жене с ним скучно. Ему с ней нет, а ей – скучно. Скука была не от безделья, Евгения праздно и минуты не сидела. Мыла, убирала, шила. В вагоне что-то найти из вещей, это сотню движений сделать нужно. Переставить, переложить. Теснота.
Евгения любила читать, делилась прочитанным. На всё у неё было своё мнение. Как-то сказку Пушкина о царе Салтане разобрала, да так, что в пору за живот хвататься. Во-первых, задала вопрос, почему царь шлялся вечером вдоль забора на женской половине усадьбы, как какой-то маньяк? Подсматривал и подслушивал. Да по его повелению к нему могли привести любую девицу, любого люда-племени. И выбрал, пенёк, не ту, которая одеть и накормить могла, а ту, которая сама к нему в постель напрашивалась. Губа не дура. Эта и моложе и красивее. Девица лёгкого поведения, ищущая жениха. Царь – обыкновенный бабник! «Козёл старый,- прокомментировала Евгения. - И такому в школе учат!»
Несколько раз заставал жену стоявшей у окна с каким-то безучастным, горестным выражением на лице. Почувствовала, что на неё смотрят, как тут же, словно очнувшись, вздрогнула. На короткий миг   ощущалось внутренняя связь. Какая, в чём она заключалась, объяснить не мог. Хотелось стать рядом, и смотреть, не думая ни о чём.
Скука привносит в отношения элемент щепетильности, какой-то недоговорённости. Скука рождает систему отношений, за счастье должен считать, когда до тебя снисходят разговором или взглядом. И ощущение рождается, что всё время смотришь как бы через чьё-то плечо на мир. Указали куда смотреть, как бы позволили, но при этом сказали, что нужно сторожиться.
Опаска быть замеченным и рождает холодок. И понимаешь, что любовь жертвенна, и страдания не должны нарушать ничей покой.
Виктор понял, что перегорел. Когда сильно чего-то добиваешься, заполучив, легкое разочарование наступает.
Тут и возникают вопросы: стоило, не стоило так поступать, проиграл или получил, надо или не надо оправдывать себя.
Как поступать, в чём оправдывать?
Всё это, конечно, российская дурь. Она не даёт радости, она укорачивает жизнь. Живёшь, как обманываешь кого-то в лучших ожиданиях.
Взлетел на недостижимую высоту чужой любви. Без промежуточных задержек, без акклиматизации, без того, чтобы оглядеться, перевести дух. Из пещерной дремучести сразу шагнул в капиталистическую собственность, стал владельцем женщины. Взял непосильную для себя верхнюю ноту, сделал «петуха». Попал в разреженное пространство, задохнулся от недостатка воздуха, оказался опустошённым.
Состояние блаженства первых дней, сменилось даже не настороженностью, а чувством потери, изнуряющим состоянием однообразия. Часть вины за это он перекладывал на Евгению.
Это было непонятно откуда засевшее, прицепившееся, обвинение. Почему так: у тебя не получается, а ты винишь в этом другого? Он-то причём?
Не хватает способности разобраться, - виновата жена. Это не претензии. Претензий, как таковых, нет. Смурь одна.
Виктору всё время казалось, что в его жизни будет не так, как у других. По понятию некоторых, он строит своё гнездо из материала попользованного, испорченного. Нет бы раскидать всё до последнего брёвнышка, и фундамент разрыть. На новом месте строить нужно. На пустом месте строить.
Зима, занесённый снегом вагон, веер разбегающихся от бараков тропок. Холодное блюдце луны, танцующая женщина среди сугробов.
Это способствовало перевороту. В те дни он был приготовлен всей прошлой жизнью, чтобы принять изменения. Он хотел изменений.
Готовность, расслабленность, какая-то нега ожидания подводит к краю. Неважно, есть дорога, нет, делается первый шаг под уклон.
Пройдут после этого годы, жизнь перестанет удивлять своей безмятежностью. Происходившее будет видеться сплошной чёрной полосой, но светлым пятном навсегда останется танцующая в снегах женщина да песня о тополях.
Виктор приходил к мнению, что переворот в его сознании произошёл мгновенно, чуть ли не под влиянием каких-то чар.
Воображение родило переворот, оно явилось посредником. Сдвиг понятий, как сдвиг земной коры, в одном случае появляется новый континент, в другом – переход на новый уровень.
Как петух взлетел на забор.
Задним числом Виктор раскладывал пережитое и прожитое по полочкам, и приходил к выводу, что безмятежностью не пахнет. Никто не требовал признаний, честности, выворачивания нутра.

                58

Не забыть, как в первый раз поехали в отпуск, на «смотрины». Хорошо, что тогда совместил отпуск со сдачей вступительных экзаменов в институт. До экзаменов оставалось больше двух недель. Первую неделю решили провести у родителей Евгении в Колюжино, потом Виктор намеревался ехать к своим.
Из Москвы прямые поезда до Колюжино не ходили, на узловой станции пересаживались на пригородный поезд. Местный, пригородный поезд, как только его не называли: «тарзан», «дачник», «черепаха», шёл утром.
Приехали вечером, сидеть до утра не хотелось. Вышли на привокзальную площадь. Темень, после недавно прошедшего дождя было свежо. Оставалось каких-то сорок километров.
- Поехали на машине,- предложила Евгения. - Заплатим в оба конца. Кто-нибудь согласится. Или мы не с Севера? Эти деньги я отработаю. Не могу я ждать…
Евгения на протяжении всего пути держалась за руку Виктора. Виктора, молча смотрел в тёмное стекло. За всю дорогу не произнес ни слова. Сашка спал на переднем сиденье.
Проезжали перелески. На выезде из какой-то деревни, на пригорке, как средневековый замок после штурма, чернела руинами церковь.
- Мы в это село на танцы ездили на велосипедах,- сказала взволнованно Евгения. - Здесь подружка жила, мать у нее ватрушки вкусные стряпала.
Дорога была гравийная, машина с хрустом пересекала оставшиеся после недавнего дождя лужи. Въехали в посёлок. Та же темень. Ни одного фонаря. Кошачьими глазами кое-где светились окна.
- Остановите,- попросила Евгения. - Тут мы дойдём…
Они вышли, поставили сумки на обочину. Машина развернулась и уехала. Стало тихо. Ни луны, ни звезд. Сделалось зябко. Привыкая к темноте, постояли.
- Вот тут я и жила…Пойдём.
Перешли мостик, с одной стороны вдоль дорожки росли деревья, ветки распростерлись над головами, с другой тянулся забор. Над крыльцом одного из домов впереди горела лампочка.      
- Бывший Дом пионеров. Пришли. Следующий дом наш…
Калитка была заперта. Евгения, пошарив, нащупала завёртку калитки, толкнула.
- Эй вы, сонные тетери, открывайте гостям двери,- крикнула она. - Папа! Мы приехали…
Загорелся свет, стукнула дверь.
- Женька! Ну, кто еще посерёд ночи явится? Откуда, на чём? Ведь ни поезда, ни автобуса…Мы утром ждали…
Тесть был невысок, щупл.
Ахи, охи, суета, расспросы. Первые минуты и задают тон всему. К Виктору не приставали, давали возможность оглядеться. Он лишь изредка ловил на себе изучающий взгляд тёщи. А Евгения тормошила. Тесть посмеивался:
- Да отстань ты. Дай оглядеться человеку. Только с дороги. Сейчас мы по маленькой примем на грудь, и всё сразу на свои места станет. Накрывай, мать, на стол. Пир серёд ночи. Гости пожаловали…
Виктору тяжело было осознавать себя гостем. Непривычно. Состояние, как перед погружением в ледяную воду – боязно. Кажется, набрал полную грудь воздуха, осталось выбрать момент в промежутке сердечных ударов, и с головой окунуться. Сразу. Но то ли вода чересчур холодная, то ли перестоял, приготовляясь, но решительность отхлынула.
Судили, рядили, мечтали об отпуске, настраивал себя. Вроде, готов был к любой встрече. Можно, что угодно вытерпеть, не на костре же инквизиции жечь будут.
Не понять, с чего решил, что «смотрины» хорошего не сулят. Висел в воздухе вопрос,- кого дочка привезла? Надолго сошлись, или сбежались, чтобы какое-то время друг друга потешить.
Не расспросов боялся, страшился почувствовать себя чужим. Иронического отношения к себе боялся. Боялся оказаться в той ситуации, когда пришлось бы прятаться за спиной Евгении, выставлять её вперёд. Ты, жена, отдувайся за обеих, к тебе приехали, а я посмотрю, во что это выльется. 
В голове опять и опять свербела мысль, что нужно переломить себя, определиться, как называть родителей Евгении. Он их никак не называл. Все время приходилось изворачиваться. Тесть и тёща не разочаровали. Люди, как люди, уважительные, участливые, но они были другими.
Евгения по утрам безмятежно спала, уткнув нос ему в плечо. Он слышал её дыхание – мерное, ровное, оно успокаивало, ободряло.
- Жень, а Жень?
- Спи, спи,- спросонок говорила она,- сейчас глаз остаток сна досмотрит…Ну, что тебе? - открывая глаза, тянулась, сморщив при этом нос.
- Жень, а как мне их называть?
- Кого их?
- Ну, отца твоего и мать…
- Их. Живёшь неделю, а всё «их». Как язык повернётся сказать, так и зови…Их. Папа и мама они!
Язык у Виктора не поворачивался произнести ни папа, ни мама. Может, это и не резало уши, так как он больше слушал, в расспросы не вступал.
Виктор часто вспоминал, как Евгения отзывалась о матери. Нет, мать Евгении не подавляла, плохого слова не было произнесено. Косого убивающего взгляда не было брошено, но находясь возле неё, он чувствовал, что стоит возле гранитного монолита. Ни сдвинуть, ни расколоть.
Чтобы откровенничать – такого и в голову не приходило. Женщина умела держать дистанцию. Слова, которые говорила мать Евгении, были правильные, умные Учительница литературы. Но. слушая, желания откровенно высказаться, вывернуть себя, не возникало.
Виктор роль мужа играл, тёща снисходила. Недосказанность, недопонимание, может, тщеславие – что-то их роднило.
Угождать, когда не хочется угождать, тяжело. Иронию по отношению к себе чувствовал, временность, что ли, своего пребывания возле Евгении.
Евгению мать как бы молча осуждала. «Будущности в вашем союзе нет». Вот эта убеждённость наиболее тяготила.
Евгения поделилась высказанными матерью сомнениями, что Виктор, кажется, молод. Вряд ли сможет заменить Сашке отца. Не поторопилась ли связать себя скоропалительной любовью. «Молчун он у тебя».
Виктор не сидел без дела, старался занять себя. Отремонтировал скошенный настил крыльца, на что тесть, уморительно хлопая ресницами, пройдя туда-сюда три раза, сказал: «Ну, Виктор! А мне и в голову не пришло. Так бы и ходили, спотыкались…»
Сладил столик со скамейкой под липой. «Вот, теперь чай будем здесь пить!»
Евгения уловила сумбурное состояние мужа. Во время одной из прогулок по окрестностям Колюжино, они неторопливо брели по лесной дороге, спросила:
- Ты чего какой-то хмурый стал? В глаза это бросается. Потерпи. Не нравится? - и после небольшой паузы добавила. - Как я устала рваться между тобой и остальным миром. Ты хочешь, чтобы я полностью тебе принадлежала. Делить ни с кем не желаешь. Они же мои родители, здесь то, что из детства вынесла. Здесь жизнь до тебя. Ты – эгоист! Ладно, давай, поедем к твоим. Скажу, что вызов на экзамены пришёл…- Добавила, чуть помедлив. - Боюсь к тебе ехать…Может, ты один поедешь, а я останусь? Сдашь свои экзамены, а там видно будет Как говорится, судьба быть вместе, так будем, а нет… Останусь в Колюжино, пойду на швейную фабрику работать. Отец Сашку любит. Здесь и в школу Сашка пойдёт. Ты ничего такого не думай, никого у меня нет, и благодарна я тебе за всё… Устала я приспосабливаться…Не такая тебе жена нужна, как я. Ты ищешь, я – вроде как, нашла. Ай,- махнула рукой Евгения. - Не слушай. Птицы поют, трава зелённая, солнышко светит. Хорошо!  Я люблю тебя…
…Почти две недели прожила Евгения в доме родителей Виктора. У неё укрепилось мнение, что её здесь не то что не хотели, а осуждали. Особенно это она почувствовала, когда Виктор уехал сдавать экзамены.
Отец Виктора, оформив пенсию, продолжал работать. Числился, или был, мастером на ремонтно-строительном участке. К восьми утра уходил, как он выражался, «на производство».
Каждое утро, а вставал он рано, слышалось шорканье метлы по двору. Отец ухаживал за картошкой, никого не допускал в свои владения. Мать Виктора не работала, занималась огородом.
Евгения и хотела бы помочь, да только натаскать воды из колодца в бочку и корыто для полива грядок, чтобы она нагрелась на солнце, не получалось.
Непосильным для неё было приспособление, каким доставали воду из глубокого колодца. Крюк из проволоки на конце шеста разгибался. Шест выворачивался в руках. Два раза утапливала ведро. Носить же воду из пруда было далеко.
Колодец страшил тем, что Сашка, любитель заглядывать в его глубину, того и гляди, мог упасть в него.
Газовой плиты в доме не было. Варили в русской печи сразу на целый день. Всё в чугунках. У родителей Евгении варили на плите. Всё открыто, до всего доступ. У кастрюль ручки. А тут, попробуй, поставь чугунок ухватом в печь! Выворачивается. Опять же, кирпичи неровно положены. Двигать чугун начинаешь,- руки трясутся.
Попробуй разжечь печь: заслонки, вьюшки, язык сломаешь, пока выговоришь Всё это предварительно открыть нужно. Было раз, напустила полную кухню дыма.
Говор чудной. Значение некоторых слов сразу не понять: чапельник, уюшиться, скрятал, мальцы. Ботвинья. Мать Виктора, подстраиваясь под мужа, рано встаёт. Ты только ещё глаза протираешь, а она уже зовёт завтракать.
- Вставайте, блины горячие.
Вот и оставалось Евгении только порядок наводить. Каждый день мыла пол. На что свекор смеялся:
- Ты его у нас, Женя, до дыр протрёшь. Плюнь на чистоту, ноги об мусор не запинаются. Идите на речку. Загорайте. Вон, малец, совсем белый. Комаров у нас нет. Да и сама, разденься, постели одеяло в огороде и лежи себе, поплевывай в небо…
Сашка несколько раз говорил, что бабушка выспрашивала у него, нет ли ещё у него братьев или сестры, не ругаются ли родители между собой.
Дом, по мнению Евгении, был странным. Даже тем, что почти никто не приходил в гости. Ну, соседка, жившая через стенку, заскочит когда-никогда, да сосед через дорогу, Петро, расхристанный, зачастую с синяком под глазом, придёт попросить три рубля на бутылку водки.
Сосед приходил просить три рубля у матери Виктора. Свёкор не терпел соседа, выговаривал, что приваживают всякую пьянь.
Обособленная жизнь выходила. Как опасались чего-то. На любое бряканье засова калитки, выглядывали в окно.
Другой раз и хотела спросить, почему так, чем жизнь напугала, почему и Виктор и они, словно бы чего-то ждут. Только здесь Евгения стала понимать, отчего и муж такой нелюдимый. Есть в кого.
Каждый вечер обычно заканчивался одним: мать Виктора, сидя перед телевизором на стуле, заказывала:
- Ну,- говорила она,- что завтра варить будем?
- Картошку,- в один голос отвечали Евгения и Сашка.
- И не надоела вам картошка? Может, кашу, какую, сварим? Может, котлет наделаем? Что это вы, одну траву, едите, эдак, и похудеете. Виктор приедет, а вы – кожа и кости.
- Нет, картошку…Мясо мы и в Кутогане поедим. Оленина свободно продаётся, а такой картошки рассыпчатой не бывает.
Свёкор шёл копать молодую картошку. Мыл её в ведре. Всё проделывал неторопливо, соблюдая раз и навсегда заведённый ритуал. Смотреть за ним в эти минуты было одно удовольствие.
Евгения любила со свёкром разговаривать, он был словоохотлив. Рассказывал обстоятельно, как жили до революции, про голод, какой был в двадцатых годах, как работал в шахте. И Евгения про свою семью рассказывала, про отца, про то, как жили в Макарихе, про родную мать, которую помнила смутно, про теперешнюю мать. Вообще говорили «за жизнь».
Родители Виктора не отличались чрезмерным хлебосольством, стол не ломился от изысканных блюд, чего-то особого не изобретали. Не жадничали, но и не бахвалились, не прижимистые, но оглядка была, будто голода опасались. И, даже, не самого голода, а того, что предшествует ему.
               
                59

Накануне приезда Виктора Евгения взялась наводить порядок в сарае. Подмела, вытрясла половики. Одна стена сарая до самой крыши была заложена поленницей березовых дров. Поленце к поленцу. По этому поводу Евгения шутила, что у них в горнице стоит стенка из карельской березы.
Решила переставить кровать от поленницы. Ей всё казалось, что ночью кто-то в дровах шуршит. Ползают жучки-паучки, того и гляди, на них, спящих, свалится какой. В ухо залезет. Из-за этого спала в платке.
Виктор, чтобы спать широко, доску сбоку приспособил. Вот Евгения и взялась разворачивать кровать, чтобы доска снова у стены оказалась. Замучилась. Заглядывает свёкор.
- Что, Женя, творишь?
- Да вот никак кровать одной не развернуть.
- Зачем?
- Так нужно, чтобы доской к стене…
Свёкор молча пододвинул кровать, сдвинул две доски, положил сверху третью.
- Вот дура,- сказала Евгения, наблюдая за процедурой. - А я кручу, всё никак…
Все дни было так неправдоподобно хорошо, что волей неволей посещало смутное чувство, похожее на тревогу.
Евгения как-то, прижавшись к Виктору, сказала:
- Я так боялась оставаться одна. Ты не поверишь, мне всё время казалось, что ты бросил меня, тяготишься, специально оставил одну, чтобы я сама всё решила. Решение ведь одно должно быть – уехать. Отец твой, он понимал меня, а вот мать… Сколько раз возникало желание уехать к своим. Даже к тебе в институт не зашла бы. Я и на вокзал ходила, и в кассу в очереди за билетом стояла…Вот, не уехала…Не уехала, потому что люблю…А ты, если бы я уехала, приехал за мной?
Евгения замолчала. Пауза показалась нестерпимо длинной. Именно пауза запомнилась.
Страхи первых дней, неизвестно чем вызванные, улетучились, не оправдались. Она пожертвовала своими страхами, пересилила себя, и всё ради него. За это она ждала благодарности.
Виктор был благодарен, что она не уехала. А вот поехал бы он вслед? И об этом подумалось.
 Может быть, они опять добирались бы друг до друга разными дорогами? А может быть, и нет…
Городишко, в котором жили родители Виктора, был маленьким, одноэтажным, с деревянными тротуарами. Прямых улиц не было. Все улицы, вроде как, закручивались, изогнутые сквозняком.
Это наводило на мысли, что дом привязывался к месту в полупьяном состоянии, из-за угла направление выдерживали.
Огороды, полощущиеся в пыли куры. Два небольших кинотеатра, стадион, больше похожий на огороженный забором пустырь. Базар, с несколькими магазинами. Городской сад, с загородкой танцевальной   площадки, откуда по субботам и воскресеньям звучали песни «Чёрный кот», «Марина», «Ландыши».
Сашка по пол дня сидел в огороде в горохе. Витаминился. Порой даже отказывался «делать круг», как называл ежевечерний моцион, хождение по городу, Виктор.
Дни стояли на загляденье. Безоблачное небо, без особой жары. Вечерами было по-летнему полу светло, красота: стрёкот кузнечиков, посвежевший, чуть сыроватый воздух, запахи, даже разговаривать шёпотом хочется.
Улицы пустели, лишь кое-где на скамейках возле калиток сидели, привалившись спиной к доскам забора, молчаливые хозяева. От тишины дурели и петухи, орали не вовремя. К реке пойдёшь, а над ней дымкой туман.
Огород не оставляли без внимания. Удовольствие составляло вытащить приглянувшуюся морковину, обтереть её об траву, или прополоскать в бочке с водой, и схрумкать! И никакая зараза не цеплялась.
Не нравилась вытащенная морковина, заталкивали её на старое место. Рвали огурцы. Их было такое множество, что Евгения натирала ими ноги, руки. Наводила красоту, предлагала Виктору оценить результат. Делала из клубники маски: раздавит ягодину на лице, и ходит, будто сыпью, покрытая.
С Виктором пропала скука. Нашлось «дело». Ходили на речку, в лес. Речка текла в лугах, мелкая, воды по колено, дно песчаное. Стоишь в воде, а мальки рыб тычутся в ноги.
Берег песчаный, пологий, заросший лозняком. Кое-где кусты со всех сторон окружали от посторонних глаз участок пляжа с разосланным старым покрывалом.
Посторонними глазами были лишь глаза коров, которые паслись на лугу, да глаза старика-пастуха с неизменной удочкой.
Песок мелкий, под полуденным солнцем выглядел белым, к обеду так прогревался, что босыми ногами ступить больно.
По пол дня пропадали на речке. Сашка пускал пароход. Возле воды постоянно хотелось есть. Мели всё подряд, всё, что брали с собой: огурцы, хлеб. Перебредали на другой берег, а там деревня. Покупали у хозяек молоко, бидончик для этого на речку с собой прихватывали.
Возвращались на излюбленное место, ставили посудину в воду. Незаметно, пока загорали, выпивали. Нести домой было нечего.
А то в лес ходили. Сашку оставляли на попечение бабушки. Дорога шла через переезд, мимо деревоперерабатывающего цеха. По мосту переходили речку. Заворачивали в продуктовый магазин, покупали две бутылки сливок, две булочки.
Любая тропка приводила к железной дороге. А за ней лес. Веером разбегались неизвестно кем натоптанные лесные дорожки. Устраивались где-нибудь на отдых, ели булочки, выпивали сливки.
Умостив голову на руке Виктора, Евгения с грустью думала, что скоро эта жизнь, неправдоподобно хорошая, закончится. Нужно будет ехать домой. И она уже соскучилась по своему вагону, по своему дивану. По работе.  В гостях хорошо, а дома лучше.
Она, изогнувшись, тянулась руками к шее Виктора, запрокинув голову, заглядывала ему в лицо. Как она говорила по этому поводу, провоцировала. Виктор легко поддавался таким провокациям. Таиться не надо было.
Что с того, если какая-нибудь птаха, усевшись на ветку, осуждающе прощебечет, подергивая хвостишком, кося круглым глазом. Птаха стыда не вызовет. Кругом деревья. А что там они шепчут между собой, покачивая макушками, осуждение или порицание, было не важно.
Наверное, это было время счастья. Если бы кто попытался что-то выбросить из череды тех дней, без этого «что-то», малюсенького, незначительного, пустяшного, незаметного чужому взгляду, промелькнувшего где-то на задворках, чего-то стало бы не хватать.
Той птички, которая сидела на ветке и косила глазом, муравья, который тащил хвоинку. Вкус сливок был бы другим. И булочки. Отними это, и всё будет не то.
Перед отъездом отправили, наверное, десять посылок. На почте, принимая ящики, женщина-оператор недоумевала, как их занесло в такую глушь. На карте посёлок не отмечен. В почтовом перечне Кутогана нет. Смеялась, что больше бы таких гостей приезжало, за день месячную норму по отправке посылок выполнила.
А накануне отъезда, когда сидели за столом, то, что предчувствовала Евгения, случилось.
Мать Виктора, в слезах, выговорила всё, что думала о Евгении, о Сашке, о вообще их семейной жизни.
Евгения ждала это, но не ожидала такое услышать. Выходило, что если б не она, Евгения, и учился Виктор как все люди, на дневном отделении, и не потащился бы к чёрту на кулички.
«Взвалил обузу на себя, до конца жизни тащить будет».
В запале высказанные матерью Виктора слова оборвались паузой. То ли мать Виктора внезапно поняла, что наговорила лишнего, то ли иссяк запас слов. Случилось короткое замешательство.
Евгения чувствовала себя оплёванной. Дышать нечем, в голове ледяные иглы. Вселилось чувство безысходности.
Виктор вскочил на ноги, заслонил собой Евгению. Сжал кулаки.
- Мать, если не прекратишь сейчас свои обличения, я никогда не переступлю порог этого дома. Ты меня знаешь. Сам выбрал, сам и отвечать буду перед всеми.
Проводы вышли скомканными. Хотя все старались делать вид, что никто зла не держит.

                60

Вернувшись из отпуска, Евгения часто перебирала тот эпизод. Её «не хотели». Особенного, вроде бы, ничего не услышала. Вытерпела. Остался осадок горечи.
Впечатление от притирки получилось не из приятных. Лучше так, чем сап, косые взгляды, постоянное брюзжание. В который раз себя похвалила, хорошо, что у неё ума хватило, не стала отвечать.
 «Куда ты ехать собрался? С кем? Кто тебя там ждёт? Тебе учиться нужно…Загубишь жизнь…Нашёл аферистку…Да ещё не одна она…»
Это высказала мать Виктора. И другие слова были, но в этих сконцентрировалось как бы всё зло.
И что удивительно, только сейчас припомнилось, у матери Виктора во время разговора была какая-то постная физиономия.
«Чем же я похожа на аферистку? Я не навязывалась. Ребёнок у меня, так я не нагуляла, от законного мужа. А то, что жизнь не сложилась – ну, дура была, молодая, всё в радужном цвете казалось. Не нашлось рядом никого, кто бы подсказал…Я гирей на шее вашего сына не вишу. Я всё сделаю, чтобы он и учился, и был счастлив…»
Это про себя, мысленно, проговаривала Евгения.
Евгению восхищали безапелляционные высказывания, наглость. Скорее всего потому, что сама не умела, и не пыталась жить, расталкивая других локтями.
Жить, делая вид, что тебе как с гуся вода, как об стенку горох отскакивает поклёп, она не умела.
Полно прохиндеев Нутряным чутьём распознавала таких. Слова в простоте не скажут, всё со смыслом. И глаза у них до неправдоподобности честные.
Евгения, при всей своей общительности, не любила задавать вопросов. Не из-за того, что её не интересовало чужое мнение, интересовало по-женски, да ещё как, но то, что хотела бы услышать, вслух не проговаривала, такт врождённый не позволял.
Ход мыслей и поступков всегда был ответным. Она предоставляла другим право задавать вопросы, оставила за собой лишь право по случаю ответить или промолчать. Ход своих мыслей до последнего не раскрывала, давала возможность другим оценивать свободу своего выбора. Это была маленькая уловка, помогающая уцелеть.
Всё имеет одну неприятную особенность: когда-никогда всему приходит конец. Как ни готовься, но неожиданность события сваливается, как снег на голову. Лишь в последний момент понимание приходит, что зря торопила события.
Всё делается для того, чтобы жизнь быстрее двигалась, двигалась к своему концу, к определённости. Ради определённости человек торопится жить. Хотя, спрашивается, куда торопиться, кому нужна спешка? А вот, всегда интересно узнавать, что кто-то думает не так, поступает хуже. А когда делается что-то хуже, это даёт облегчение.
Евгения теперь часто мысленно разговаривала с матерью Виктора. Разговаривала не как с фантомом, а как с вполне конкретным человеком. Представляла сарай, блины, речку.
Ставила себя на место матери. В том споре пыталась растолковать, что ради счастья, можно поступиться малым. И почему-то в таких спорах-размышлениях предполагала, что кто-то должен, именно должен, чем-то пожертвовать. Тот человек должен первым сделать шаг.
Она первоначально уже видела в чём-то свою неправоту, но стыдливо умалчивала, закрывала глаза, старалась отвернуться. Искала чём бы уличить, самым малом.
Внутренние вибрации, какие остро чувствовала Евгения, рисовали ей картины, что счастье, да-да, счастье может кончиться. И почему-то думать о счастье, о том отрезке жизни, слишком коротком, чтобы осознать, что же оно такое – счастье, было, одновременно, и приятно, и больно.
Больно потому, что было что терять. И ей не хотелось, чтобы это произошло сейчас. Хорошо бы, это случилось попозже.
Предчувствий боли не было. И «попозже» не нужно. Ничего не нужно. Она запутывалась в своих рассуждениях, переживательных и отпугивавших, одновременно.
Люди, большей частью, не хотят осознать, что их ждёт. Всё в этой жизни преходящее. Страдания, или радость. Не нужно стараться заглянуть в душу ближнего, так как и своё нести нет сил, куда уж тут ещё под чужое подставляться.
Как так получается, что вырвавшееся слово больно ранит? Истекаешь не кровью, а опускаются руки, нет сил, нет желаний. Боль заполняет образовавшиеся пустоты. Чего ни коснись – всё саднит, всё отзывается воспоминаниями.
Виктор – безмятежен. Взваливал всё на неё. Ведомым был. Так бывает, когда человек живёт, придерживаясь какой-то программы, делит жизнь кусками. Не живёт целой. В одном может выложиться полностью, другое как бы тенью проходит, не замечает. Во всём мужу подсказка нужна. Но то, как Виктор заступился, то, как, не раздумывая, «поставил мать на место», отбросило все сомнения, показало, что на него можно положиться.
Другой раз со злости думала: да что мне эти люди с их мнением, с их взглядом! Живут они, ну, и пускай живут. Я же им не мешаю жить! Если все и поумирают, что из этого? Лишь бы рядом сын был, муж. Лишь бы домой тянуло.
Смешно, какая там жалость ко всему человечеству? Выдумали, бог знает, что. Жалеть себя нужно.
Но ведь и всю жизнь прожалеть можно, а толку? И наступит прекрасный момент, и поймёшь, что себя обделила. Такая жалость личной жизни мешает.
Пора кончать заниматься самокопанием, до добра это не доведёт. Не жизнь, а перевалка какая-то: что-то получаешь, что-то отдаёшь. Коробки, ящики, люди,- двигаешь, переставляешь,- спохватишься, вспомнить нечего.
Никаких приобретений. Суета. Отвечать за близких нужно. А те, кто вообще – про них, пускай, голова у избранных болит.
И настоящее, и то, что будет завтра - все зыбко. Кто бы подсказал, от чего нужно отказаться, где нужно отступить.
Отступить да раздаривать всегда болезненно. Если и с вызывающим взглядом за порог шагнёшь, напустишь на себя туману, но, оставшись за тем порогом одна, осмотревшись, ужаснёшься от мысли, что жизнь пропала.
Винить в этом некого. В прошедшем можно копаться не боясь, оно надежно тем, что прошло. К прошлому можно препроводить вопрос: «Где же моё счастье, какое оно, в чём, что сделала не так, где просмотрела?»
Прошлое имеет свойство терять остроту. Мелочным многое кажется. Отчего подняла панику, незначительный на первый взгляд фактик вдруг разросся, сделался неодолимым препятствием. Спор из-за того, что кто-то не вынес ведро с помоями, становится поворотным событием в жизни.
Почему мелочи помнятся? Отчего так? Воспитания не хватает, выдержки? Кочка, с которой начала смотреть вперёд, с которой начала свой первый жизненный шаг, оказалась низкой?
Иногда Евгения удивлялась своей выдержки. Когда нужно повыть, поголосить, завернуться с головой в одеяло, вместо этого глаза сухие, ни единой слезинки в них. И ведь руки не опускаются, наоборот, старается занять себя работой.
Виктор вот не умеет получать радость от жизни. Самолюбивый, интуитивно не терпит унижения мужского достоинства. По-мальчишечьи прямолинеен. Не способен на подлость. От этого и хотелось к нему прислониться.
Иногда совсем другие мысли посещают. Тогда Евгения принималась судить. Не сейчас, так в будущем, муж должен раскрыться. А вот будет ли ей место рядом с ним в том прекрасном будущем? Не растает ли мираж грёз?
Загадывать не хотелось. Да и как можно загадать то, чего не ведаешь, каким боком оно к тебе пристанет. И не хочешь, а всё заставляет задумываться.
Не такая уж она и осмотрительная, но ведь и не расточительная, экономно живёт, не скопидомка. Это из-за того, что в их отношениях, её и Виктора, её и матери Виктора, не возникло отчуждения. 
Мать Виктора - это одно, сам Виктор – это совсем другое. Как прошлое и настоящее. Связь есть, и в то же время есть и рубеж.
К матери Виктора отчуждения не возникло. Обида, скорее. Обиду проглотить можно, обида такая штука, с трудом, но нутро её переварит.
Растерянность порой возникала. Начиная строить новую семейную жизнь, не подозревала всех трудностей.
Продуманная, казалось, в мелочах, срисованная с самых лучших образцов, полная благих намерений, этому способствовали кино и книги, семейная жизнь, оказывается, строилась на ложном фундаменте. Чужой опыт не прикладывался к себе.
Грёзы хотения сделались призрачными. Думала, что будет порхать, как бабочка над цветком, над своим гнёздышком. Всё приобрело утяжелённые громоздкие формы. Везде проблемы. Нет и намёка на воздушность.
Живёшь и ждёшь, случиться должно что-то такое, что заставит на всё посмотреть другими глазами. Вот-вот наступит момент поворота, момент озарения. Время выяснения отношений.
Евгения не отдавала себе отчёта, но это состояние тяготило, тяготило своим ожиданием.
Пугало её и то, что стала замечать в своём поведении какое-то заискивающее внимание. Не от робости это было, не из-за своей исключительности. Виноватость какая-то возникла. Кусочек чего-то выпал, вернее, ниточка-паутинка, которой она была опутана в кокон, которой она привязалась к Виктору, одним концом прицепилась к смолке, и всё время, куда бы Евгения ни двигалась, соединение не обрывалось, разматывалась паутинка, что-то вытаскивая из неё, образовывая пустоту.
Провести женщину сложно. Нужно быть или шибко умным, или задурить ей голову. Это как подложить под компас кусок железа. Внутренняя настройка женщины, как стрелка у компаса, метаться начнёт. У женщины всё устроено на приём.
Изредка ей казалось, что Виктор живёт с ней в каком-то щадящем режиме. Один раз откипел, добиваясь её, и переключил рычажок в нейтральное положение. Бережёт себя для кого-то или чего-то.
Говорил ли он, отвечая на её вопросы, любил ли её, шли ли они рядом куда-то – не пропадало ощущение половинчатости. И всё это при очевидном стремлении избавиться от неуместного внимания.
Она чувствовала себя тенью при муже. Тень всегда половинчата. Но тенью она не желала быть.
               
                61

Евгения в очередной раз поймала себя на мысли, что забыла уже, когда в последний раз пела. Это открытие не то чтобы ошеломило её, а, оказавшись наложенным на всё, что произошло за последние месяцы, оно стало знаковым сигналом. Первый звоночек прозвенел.
Она пела не из-за того, что жизнь слишком хороша, и не из-за тоски, которая вытягивала жилы. Потребность петь возникала, когда душе делалось неспокойно.
Внешне изменения сразу в глаза не бросались. Не так-то просто углядеть, что чаша терпения переполнилась. Вот-вот начнёт изливаться горечь. Что-то вроде искорки тревоги уже промелькнуло.
Устала, ожидая перемен? Странно, почему же тогда душа тепла ждёт, почему она коркой не обросла?
В детстве пела, когда жила с Семёном – изредка, но пела, в первый год жизни с Виктором – пела, а что произошло теперь, отчего не хочется петь, начисто пропало желание?
Неужели, жизнь стала настолько хорошей, что и подумать над тем, отчего она такая распрекрасная, времени не остаётся? Когда поёшь, со словами песни из каких-то тайников память прошлого вытягивается, мелочи цепляют, всегда о чём-то думаешь. Не обязательно про плохое.
А тут ни о чём плохом, ни о хорошем, вообще никаких мыслей. Стояла бы у окна, и смотрела, смотрела вдаль. Только почему-то от такого стояния жалко саму себя становилось. Строки Есенина вспоминались: «…но ничего в прошедшем мне не жаль!»
Может быть, правы те, кто говорит, что у каждого, когда - никогда, наступает возраст переосмысливания. И не зависит он ни от количества прожитых лет, ни от напластования событий. Безразлично, как ты прожила, счастлива ли была, или горючими слезами умывалась. Доедала ли последний кусок хлеба, или купалась в роскоши. Пришел предел.
Оно так, к кому-то возраст переосмысливания приходит рано, задумываться начинает, едва ходить, говорить научится. Кому-то неведом этот процесс себяедения. Легко ему живётся, всё в руки как бы даром попадает. Есть такие, кто только на смертном одре включают счетчик анализа. Кто из них более счастлив: тот ли, кто рано маету познал, тот ли, кто в неведении жил?
Наверное, в последние минуты почувствовать на себе весь груз пережитого, тяжко, убеждения неправоты гнетут. Исправить уже ничего нельзя. Что там исправить, покаяться, выговориться, побитой собакой приползти к ногам тобою обиженного, вымолить прощение уже не получится.
Хорошо молодым, всё им легко, ничему ни придают значения. Виновных ищут на стороне. Всё откладывается «на потом». Все ждут той минуты, когда решимость появится. А решимость почему-то не появляется.
Всё делается, чтобы душу успокоить. Так душа, она или есть, или её нет. Твоя она, или всю жизнь с чужой мыкаешься. Хорошо, когда тебе из запасников бога душу новенькую выделили, смазанную, ещё в хрустящей обёртке. Только-только слепленную, без чужих наслоений.
Хорошо заиметь душу, как новенький кошелёк, с множеством отделений, с застёжкой на молнии, с потайным кармашком. С вложенной, на счастье, копеечкой.
А если при дележе досталась исстрадавшаяся душа? Вот и получается, что ни делай, сначала ушить по себе ту душу нужно. Как ушиваешь платье с чужого плеча, которое и очистить, и отгладить требуется, все швы проверить.
Вот и выходит, в начале жизни не для себя живёшь, не для себя в топку организма топливо подбрасываешь, душу согреть стараешься. Сжиться с нею.  Раскочегарить её, чтобы она затем, как реактор, годы и годы грела. Чужое в своё верстаешь.
Хорошо чужое в своё верстать, сидя где-нибудь на берегу. Смотришь на водную гладь, мерцают звёзды, клубится туман, соловьи поют, грусть окутывает – в такие мгновения перед глазами, может быть, и проходит вечность.
Из тех образов-мелочей, о которых думалось в те минуты, что-то целое не рождается. Из капель может собраться лужа, но никогда грозовое облако. И что странно, в лужу можно посмотреть, отражение увидеть, а облаку, разве что и дано, так это наползать.
Тревожит неизживное чувство, что не успеешь, не добежишь, не хватит. С детских годов так. Ребёнок торопится быстрее взрослым стать. Попробуй, убеди ребёнка, что маленьким проще жить. Не отговоришь. Бессмысленно – всё к концу движется.
Может, не к концу, а к мигу очищения?
Наступит тот миг, приоткроется дверь в светлый коридор, высветится вся жизнь. Ряды полок, картотека, учётные листы. Кто-то листает книгу: вот один поворот, после которого наделала ошибок, а здесь поторопилась, а здесь мимо проскочила…
Когда пальцем тычут – всё понятно. Ужасаешься, досадуешь, ругаешь себя. Зарекаешься повторять подобное.
В те мгновения понимание приходит, озарение ослепляет, понимаешь, что возможность дали исправить недочёты жизни.
Один раз, говорят, такой шанс жизнь преподносит. А как уловить этот момент?
Подсунули тебе колоду карт: разложи так, как хотела бы, как могла бы прожить. Убери всё, что посчитаешь лишним, чем обросла, что мешает…
Шанс дали проверить правильность жизни. Для чего? Зачем перебирать то, что вызывает лишь боль?
Через неделю после той злополучной командировки в конторе неожиданно появился Серёжа, Сергей Владимирович. Прилетел решать какие-то вопросы с объёмами работ, с нарядами, чисто производственные вопросы в ОТиЗе и ПТО.
Он заскочил мимоходом в комнатушку отдела кадров. Хорошо, что в то время Евгения там была одна, некому было подсмотреть за её смятением. Даже не за смятением, а посещение вызвало досаду. И стыд, и растерянность. Провалиться бы сквозь землю.
Всю неделю она старалась не думать о своем флирте. Постепенно он стал всего лишь неприятным воспоминанием. Ну, было и было.
Оказывается, что ничего не забыто. Сергей Владимирович, конечно, жаждал продолжения. Это было видно по тому, как поздоровался, как посмотрел, как, воровато оглянувшись, облокотился на барьер. Вкрадчиво, сказал, что она, Евгения, самая лучшая женщина. 
Она и «Анна Снегина», и «Наташа Ростова», и «незнакомка Блока», одна в трёх лицах. Все дни держал её в памяти.
Когда тебя начинают сравнивать с героинями романов, понимаешь, что ты не единственная. Слова, какие тебе говорятся, были уже опробованы на ком-то.
Почему она в тот вечер бездумно склонила голову ему на плечо? Безоблачно и хорошо было? Польстило?
Сдержан, немногословен, значителен. Доверие вызвал. Руку целовал. Ей никто руку не целовал.
И вообще, когда мужчина целует руку, он этим как бы подразумевает, что ладонь дамы сжала сердце. И поцелуем-ключом он раскрывает не только эту руку, но и предполагает что-то большее.
Сдержанность будоражила, отозвалась холодком в сердце. Ещё он о звездах хорошо говорил.
Может быть, из-за того, что люди редко смотрят на небо, рассказы о далёких мирах зажигают надежду. В душе таинственность поселяется. Высверк искры происходит, а с нею пожар разгорается.
Встреча пропечатывает след. В запасниках души будет храниться. Как некий эталон для сравнения ощущений. Что-то навроде облачка на горизонте сереть будет.
Хорошо привязанности не возникло. Мимолетные встречи, как впрыснутый яд, разрушают незаметно. А может, наоборот, тонус на уровне поддерживают?
Как бы там ни было, минута помнилась.
Прислушиваясь к себе, поняла, что тот «береговой роман», для неё ничего не значил. Не вызвал противоречивых чувств, не ошеломил возможностью продолжения.
Оказывается, всё имело значение только там. Река, комары, костер, гитара, Лариска Падерина. И, даже, купание в холодной воде. Нанизавшись одно на другое, всё и родило поступок. Расклад таким оказался.
Выдерни что-то одно из всего перечисления, стройность распадётся. Наверняка, сумасшествия не произошло бы.
Если и вспоминала Сергея Владимировича, то только в контексте с палаткой, пологом, со словами: «Поехали!»
Визитёр заставил покраснеть. Она, конечно, умело спрятала замешательство. Не могла же Евгения сказать: «Я тебе уступила, потому что в тот момент хотела тебя».
Любое продолжение разговора на эту скользкую тему усиливало бы двусмысленность. Чтобы как-то успокоиться, подравняла в картотечном ящике карточки учёта.
Разговор не складывался. Красноречивые взгляды только усиливали неприязнь.
Сергей Владимирович, уходя, пригласил на открытие лагеря. «Концерт будет!»
«Концертов только мне и не хватает,- подумала тогда Евгения. - Ни к чему».
Потом в кабинет зашла Лариска Падерина. Облокотилась на барьер. В глазах был ироничный блеск. За весёлой улыбкой крылась способность причинить боль. Безмятежность какая-то от неё разливалась.
- Забегал мальчик? Не хочешь продолжения? Как это они быстро в свою неотразимость уверовать могут…Уступи раз по сердечной доброте, а их уже к облакам возносит… Где мои восемнадцать лет, - потянулась томно, как молодая тёлка, сверкнула из-под ресниц влагой глаз. - Не выспалась, мой теперь по утрам массажем занимается,- цинично высказалась Падерина. - В командировку ещё поедем? - воровато и с беглым любопытством ждала ответ, отвела глаза в сторону. - Нам что: виноваты - исправимся, не согрешишь, не покаешься…
…И вот теперь эти мысли, что нет желания петь.
Прежде чем произойдёт что-то, для этого «что-то» почва должна быть подготовлена. Кошки и те должны сначала обнюхаться.
Можно было закатить глаза и сделать вид, что видишь этого Сергея Владимировича в первый раз. Слыхом о нём не слышала. Лариска, наверняка, не проговорится. Ей выгодно молчать.
Почему-то и мысли не возникло, что слушок до ушей мужа дойдёт.  Доброхотов в окружении не замечается. Подмётного письма ждать нечего.  Виктор не ходок по компаниям. Вероятность нашёптывания невелика. Интересно, как бы он воспринял новость?
   
                62

Напрасно Евгения думала, что Ольга Воротникова своеобычлива. С дальним прицелом девушка. Для Ольги Воротниковой жизнь в Кутогане, особенно вначале, показалась настолько суматошной, что, другой раз, оторопь брала.
Дома ведь как, не сделала что-то сегодня, никуда оно не денется, завтра сделаешь. А в Кутогане все куда-то бегут, хотя, вроде бы, и бежать не нужно.
Кругом только и разговоров, что о сроках сдачи того или иного объекта. Торопят, торопят. И сама скоро приноровилась к такому ритму.
«Ты не корись,- учила перед отъездом мать,- но будь покладистой. Сказали – делай. Но себя, девка, не разменивай. Сторожись, девка!».
«Не корись, но делай». Жизнью тот водоворот, в который попала, условно можно было принять за жизнь. Жизнь – это когда можно оглядеться, подумать, остановиться, что-то можно переиначить. Пускай ты и букашка, но ты для чего-то нужна.
В Кутогане что-то огромное происходило, ворочалось, рождалось. Она как-то причастна была к этому, и в то же время великие свершения её не касались. Про общее не думала.
Красила забор, ходила по ремонту квартир, натаскалась вёдер с раствором и шпатлёвкой. Шла, куда посылали. Уставала. Глотала слёзы обид. Убеждалась, что выскочек нигде не любят.
Сначала представляла, что кто-то должен был её найти, потом убедилась, что таких, как она в Кутогане полно. Ни подружки не заимела, ни как-то выделиться не сумела. В общем, оказалась какой-то неловкой.
Как выделиться, когда бригадиры все орденоносцы, знамениты, с одной стройки на другую переезжают. Костяк в бригаде споен и спаян. Все свои.
С девчонками, с которыми прилетела, встречалась по - случаю. Прошлое вспоминать не хотелось, а в новом все захлёбывались.
Всё бросить, и вернуться домой, стыда не оберёшься. Она старалась идти в ногу с коллективом.  Прославлялся коллектив, бригада такая-то, звено такой-то!  Коллектив судил, коллектив устанавливал порядок. Коллектив размывал боль.
В училище сбилась группа девчонок, пять штукатуров-маляров, загорелись желанием ехать на Всесоюзную стройку. Подзаработать, прославиться. Сразу они выделились, противно было, что их всюду в пример ставили. То были никто, а то, вдруг, о них заговорили! В райкоме путёвки выписали. А чем она хуже!
Правда, пришлось выдержать словесную перепалку с матерью.
- Я для чего тебя растила, чтобы ты…Дом полная чаша, всё есть, а она…Для кого добро запасала? Копейки не пошлю…
- Сама заработаю…Там, знаешь, какие заработки! С коэффициентом…
- С коэффициентом! Ты хоть знаешь, что это такое? Лишние деньги, за так, не платят… Свободы захотела?
- Девчонки едут, и я поеду. Нам направление уже выписали…Ну, неудобно, мам. Характеристику не утвердят. Знаешь, какие нам характеристики написали! На собрании провожать будут…
- Характеристика до замужества, а потом ей одно место подтереть…А направление, как выписали, так и назад заберут…
Всё было не так, как виделось издалека. И звено их распалось сразу же, распределили по разным бригадам, и жить вместе не пришлось. Комнатки с занавесочками свободной не нашлось.
Романтик! Раз романтик: мечтай и терпи, мечтай и страдай, мечтай и сжигай себя.
Не романтики будут пользоваться всеми благами, будут почитывать, швыркая чай, о героической жизни, будут удивляться, восхищаться, будут хлопать в ладоши. Им и в голову не придёт, сменить размеренную жизнь на будни освоителя. Зачем?
Романтик так же беззащитен, как цветок ромашки, так же из них составляют букеты, которые, порадовав глаз, потом, увядшие, выбрасываются.
О романтике не романтики пишут и говорят, а люди со стороны, наблюдатели, любители горяченького.
Цветок ромашки, он ведь предсказатель судьбы. Его особенность такая, даже если он растёт и на ромашковой поляне, он всё равно одинок. Цветок для кого-то предназначен.
С ромашки, не задумываясь, шепча слова заклинания, обрывают лепестки: любишь – не любишь, правильно поступаешь – ошиблась, придёт удача – не придёт.
Ольга устала от нетерпеливого ожидания счастья. Разуверилась. С ней стало происходить нечто непонятное.
Ольга переживала из-за того, что не заладились отношения с Цветковой.
Цветкова не была любительницей поболтать, вести разговор «за жизнь», попросту говоря, морочить голову. У Цветковой был какой-то липкий, прицельный взгляд, читался в нём насмешливый вопрос: «Ты, да кто ты такая?» Перечить Цветковой было нельзя, она, не раздумывая, ввязывалась в свару, заводилась с пол оборота.
Насадит такая на свой коготок – сдохнуть не даст. Человеческого житья не будет. Это, когда у Цветковой настроения не было…
А если была в духе, то добрее Цветковой и не было.
Подчас думалось, неужели всё может быть хорошо, если в отдельно взятый час чувствуешь себя плохо, неуютно? Повзрослела? Нет, стала другой. Поднялась на ступеньку выше, сошла ли вниз, но каким-то своим поступком впустила в себя новое переживание.
Может быть, перезапустила программу, кто знает, что вложено в человека при рождении, какую из множества дверок распахнёт судьба, и, наконец, какой выбор сделаешь сама. Судьба предоставляет право выбора.
После того, как что-то случится, доходит, что выбор был. «Чуть-чуть» не повезло, не хватило характера, уступила. Кто-то воспользовался нерешительностью.
Накручивать себя можно до бесконечности. И ничего это не изменит.
Жизнь манит вперёд. То ли, оберегая, то ли, понуждая, похлопывает по плечу. Разбери, какой у неё умысел.
Похлопает – как ободрит, а другим разом, прикоснётся – как снизойдёт. Горько ведь не оттого становится, что мало получила, а оттого что как подачку, как нищенке тебе кусок бросили.
Не в руки, а чтобы унизить, на землю. И при всех нужно нагнуться, поднять.
Раньше, так считала Ольга, её вели за руку: мать, школа, а тут самой разбираться во всём приходилось.
Ольга не понимала, почему жизнь постоянно сталкивала её с людьми, которые причиняли боль. Вроде бы, люди круглые и мягкие, а бьёшься, как об острые углы, и локотки уверенно на стороны выставлены.
Вокруг человека много сорняков селится. Целое поле. Нет ветра,- всё радует глаз. Стоит подуть ветру, стоит сквозняку пронестись, как, по закону подлости, находится подонок, и этот подонок обязательно прицепится к ней.
Взять хотя бы Апонькина. Циник, уверовавший в свою неотразимость. Не беспричинно. Симпатичный. За одно то, как он смотрит, убила бы его.
Смотрит как на собственную вещь, готовый разобрать. Говорит, а по глазам видно, что думает совсем о другом.
Ольга без содрогания не могла вспоминать его руки, когда он начинал лапать.  Железные руки, крепкие. Синяки по телу от них.
 Неуютно себя чувствовать раздвоенной: тело и душа, явь и мечты. И что странно, мечты с каждым прожитым отрезком жизни ужимаются, становятся конкретными, что ли. Овеществляются.
И всё же, всё время было чего-то жаль Апонькина. Эта «жаль» превращалась в зависть, злость, что всё не так. Рождалось бесшабашное наплевательство: один день живём, лови момент, пользуйся. Жаль было прошлую жизнь.
Наверное, если бы не жажда счастья, не поиск его, то и счастья было бы больше.
Сил и нервов отнимает поиск счастья намного больше, чем результат поиска. Знать бы, что искать, где искать! Знать бы, что на обмен приготовить, знать бы, что не продешевишь, не разменяешь свой рубль на пятак.
Кошачья, неприрученная натура, найдёт лазейку для того, чтобы не пропала возможность погреться. Ольга жаждала домашнего уюта.
Погрузиться в мечту – всё равно как заблудиться в утреннем тумане. Настоянный сыростью, промозглый, туман тупит границы окружающего, он искажает ориентиры, он завлекает в толщу.
При этом толком не знаешь, что тебе нужно. Одно изо дня в день долбит мозг, поскорее необходимо выбраться из липкой мглы.
Ольге чертовски хотелось казаться счастливой. Почему счастье всегда видится на стороне?
Она ехала в Кутоган, чтобы изменить жизнь. И другие люди за тем же приехали. В оправдании поступка так всегда говорится.
Жизнь в одну сторону течёт. Поменять жизнь можно, если начать жизнь, допустим, с конца. А так… Перед глазами сотни примеров.
Сколь долго может тянуться неопределённость? Полоса такая выпала. Судьбе было так угодно распорядиться, её столкнуло с семьёй Доневых.
Что её поразило, даже не поразило, а заставило на свою жизнь взглянуть по-другому,- это отношение Доневых друг к другу. Без крика, без подкалывания, без проявления ревности. И не товарищеские отношения, но и не любовные. До ужаса ровные.
Какими бы ровными ни были отношения, щель, трещинка должна быть. Еле заметная вмятина. Шероховатость. Всё равно что.
Ольга приглядывалась. Многое примеряла на себя. Её удивляло, что Доневы всё-всё друг про друга знают. Родились друг для друга. Не ждут новизны.
Евгении Фёдоровне она была признательна. Виктор, так про себя она звала мужа Евгении Фёдоровны, любопытен. Странно то, что он никогда не смотрел в глаза. Не смотрел, но внутренняя связь, пускай, не после первого посещения, установилась.
От, казалось бы, равнодушия, возник ропот. Не поэтому ли как-то до дрожи смутил Виктор, когда цепко оглядел её, охватил всю разом. От его взгляда закружилась голова, словно он втянул её внутрь себя. И почему-то обида прохватила, когда он как-то равнодушно отвернулся.
В один миг она оказалась поза чертой, и тут же была выдворена назад. На спине что-то зашевелилось, будто муравейник разворошили.
После всего такого не могло не родиться чувство заинтересованности, ответно досадить ему.
Женщина нетерпеливо ждёт, чтобы наполниться новым ожиданием. А если начинают ждать двое? Подвоха? В ожидании не бывает пресыщенности.
Все разные люди. Всем разные. Темпераментом, взглядами, отношением к происходящему. Прожитыми жизнями. Это не мешает быть вместе.
                63

У Ольги в уголке кармана чемодана был припрятан талисман – пуговица трубочиста. Об этом никому не рассказывала – засмеют. О том, что такая пуговица приносит счастье, в их посёлке каждая девчонка знала. Знали, что пуговицу с пиджака трубочиста не срезать нужно, а ухитриться оторвать с корнем, чтобы кусочек материи остался. Хорошо бы ещё, чтобы трубочистом был парень.
От деда Филимона, по прозвищу Труба, как и от пуговиц с его «френчика», (дед в посёлке чистил трубы), ждать манны небесной в виде счастья, всё равно, что от козла молока ждать. Но что было безоговорочно принято всеми, было принято и Ольгой.
На любую просьбу дед откликался охотно. Просьба сулила выпивку. Её Труба приветствовал. Иногда, один он на вызов ходил, иногда, когда полностью утрачивал доверие, его сопровождала старуха, с красными, крепкими, похожими на клешни руками. Она, не заходя внутрь двора, терпеливо дожидалась на лавочке возле ворот. Скорее, ждала не деда, а того момента, когда звали обмыть «тягу».
Труба опрятностью не отличался. Замызганный, залоснившейся от сажи его френчик, гордо именуемый «спецодежда», с помойки, выброси, точно, ни один нищий не подобрал бы. На месте былых пуговиц красовались дыры, в лучшем случае, если и была прикручена проволокой одна пуговица, и то металлическая, позаимствованная с рухляди.
Френчик примечателен был тем, что если хозяйка трубы выставляла магарыч, то дед благодушно оставлял висеть одёжку на заборе. Если же хозяйка пеклась о здоровье деда, не выставляла бутылёк, совала трояк или пятёрку, то дед на забор этого двора вешал голик, которым шурудил в трубе. Подчёркивал этим своё пренебрежение.
У Филимона частокол зубов был через раз, с просветами, неровный, как городьба огородная.
Имея в заначке пуговицу с пиджака Трубы, Ольга готова была ждать своё счастье. Нет-нет, как Аладдин волшебную лампу, тёрла пальцами шершавую поверхность.  Как весенний дождик, счастье неожиданно должно было пролиться.
После третьего-четвёртого ли посещения Доневых, как-то одновременно возникло и чувство благодарности, и чувство лёгкой зависти, и неотвязчивое брожение внутри. И она хотела бы иметь свой закуток с дверью, закрыв которую, покой и уверенность обретаешь.
Порой в голову приходило: в какую сторону ни шагни – все более-менее привлекательные мужчины прибраны к рукам. А парни, так их, замучаешься, перевоспитывать.
То ли она поздно родилась, то ли мужики такие пошли с рачьими глазами, глядящими не в упор на тебя, а по сторонам.
Виктор, муж Евгении, вызвал любопытство. Чем, она сходу и не ответила бы. Не такой как все.
Кругом положительный. Не пил: одна-две рюмки только настроение его улучшали, не курил, не матерился. Что он не святоша, почувствовала сразу.
Вот уж про кого не скажешь, что он килограмм костей и квадратный метр кожи. Ольга стала примеривать его к себе. Не так конечно, когда влюбляются.
Виктор казался ей более умным, чем она сама, много пожившим, хотя был старше на самую малость. Про основательность, степенность, хозяйские ухватки, не думала. Основательного мужика с места не сдвинешь.
Виктор был красивым. Надёжным. Только таким она стала видеть своего будущего мужа. Одни разговоры его о цели жизни чего стоили. И чем вот не цель заполучить такого мужа? Готовенького.
Сейчас занят! Неправильно всё в жизни устроено. Одни всё имеют, другим- дырка от бублика. Попользовались - передайте другим. Как эстафетную палочку. Бегуны одну палочку передают, а выигрывают командой. Такая мысль возникала, казалось бы, ниоткуда.
Думы приводили Ольгу в возбуждённое состояние, она словно опускалась в туман. Зримый, осязаемый, настолько плотный, что просвету не было.
Она блудила в этом тумане со жгучим желанием лучшей, другой, прекрасной жизни. Той, о которой думалось. И без разницы было: найти ли, отнять, подобрать кем-то брошенное. Пуговицу трубочиста она оттёрла, ототрёт и запятнанное другими счастье.
Подобное заполучить – хорошо. Только ничего подобного вблизи не было. И в отдалении ничего не просматривалось.
Ольга стала замечать, что Виктор как-то оживлялся, когда она приходила в гости. Становился более разговорчивым. Это уже был сигнал. Сначала, правда, было неудобно оттого, что не совсем хорошее первое впечатление она произвела. И слёзы, и разговоры.
Жажда счастья безрассудна. А почему бы и не пожалеть девушку? Спасибо, Евгения Фёдоровна, черноту отмела. Вот уж кого Ольга не хотела бы подводить.
Подводить – это одно, а думать, желать, смотреть – совсем другое. Запретить никто не в праве. Евгения Фёдоровна наслаждается своим счастьем, думает, до гробовой доски заполучила его.
Одни всех жалеют, другие этим пользуются. И те довольны, и эти не обделены. Для одних счастье подарки делать, другие принимать любят. Если худорукая, не можешь удержать возле себя человека, то и вини в этом только себя. Нагретое место притягательно.
Она и не помнила, с чего возникла безрассудная мысль, что можно родить для себя. Родить, а там, как выйдет. Что, она ребёнка не вырастит?
Мысли вспыхивали и гасли подобно звёздам на чёрном небосклоне. Звёзды выжигают дыры, сквозь которые мерцания идут, а мысли всего лишь высверки, способные вызвать томление и маету.
И тот субботний день начался неправдоподобно хорошо: получила письмо из дому, в клубе намечались танцы, почти готово новое платье, которое шила знакомая.
Ольга не любила субботы и воскресенья. Это шло с детства. В эти дни острее всего чувствовалась ненужность, одиночество. Нечем себя занять было.
По праздникам мать навещали визитёры. Из любви ли, из уважения. Скорее, не без задней мысли. Мать не знала лучшего слова, как достаток, на все другие слова фыркала.
- Счастливая! Это-та? - переспрашивала ревниво мать, когда кого-то хвалили,- а отчего ж одну юбку годами носит? Зад едва-едва прикрыт? Нет, по-моему, счастливая – это когда никому не должна, к тебе занимать идут…А ты – хочешь дашь, хочешь – откажешь. Удовольствие отказать гордячке какой-нибудь…Нет, заначка всегда должна быть. - Молчала, через какое-то время говорила. - Всегда!
- А вот если ничего-ничего нет, голод там, сгорело всё, украли? - пыталась сбить уверенность матери Ольга. - Бывают же всякие ситуации… Начнут завидовать, оговаривать…Сама же говорила, что оговору бояться нужно…
- Заначку ни пожар, ни голод не тронут. Умей прятать…
И, словно бы, размышляя, вытаскивала из заначки отложенные «на потом» мысли
- Ты, дочушь, послушай меня, никому не корись. Время больно суетное. Жить хорошо народ стал. Оглядывается по сторонам народ. А это плохо. Сомнут, сомнут завистники. С парнями осмотрительная будь, иной подсунется, и не разглядишь, что за хлыст. Сейчас мужик развальный, набалованный. Пусть тебя любят. Оставь им такое право. А ты себя люби. Не дешевись. Их, щипачей, полно-о! - стучала мать козонками пальцев в стол. – Полно таких, кто всё больше глазами по сторонам зыркает, кто девку норовит потрогать, здоровье у ей займает…Поступай так, чтобы за тобой верх был. Если и уступать, то только в малом. Грех невелик. Малый грех прикрыть можно, зато ты в выигрыше. Место мужику под каблуком. Над головой любого свою туфлю держи. Мужик, он дурак, пусть думает, что подчинил, что твоя туфля - это корона.
И помни, хвостом вертеть ума много не надо. Куда как лучше под листком незаметно, до своего срока, пролежать…И потом, пусть любой встречь тебя забегает…Жди! В жизни, когда ждёшь, главное – не переплачивать, не размениваться.
Матери легко так говорить было. С отцом Ольги она разошлась, потому что он «не хозяин» был. «Не хозяин» не от разбитого корыта ушёл. После него мужчины к матери прибивались, на достаток польстившись.
Как-то легко это у неё выходило. Может, из-за того, что и дом пятистенок, и огород ухоженный, и самой бог дал здоровья. Не бедовала мать из-за отсутствия мужчин.
Ну и что, они у неё как бы сезонниками были, вроде батраков. Не за так ведь работали, на чистой постели спали, вкусно ели.
Ольгу злило умение матери ждать своего часа. Она родилась в отведённое время. Единственная, поздний ребенок. Времени не было раньше завести. Мать, так говорили соседки, за свою жизнь, приняв, не четырёх ли мужей стоптала.
Нет, она не на лошади, запряжённой в телегу, проехалась колесами по мужьям, мужик оставался в её доме пока он мог приносить видимый достаток. Пока он выдерживал насмешки и подкалывания соседей, про то, что нанят, за постель, за кормёжку, но никак не за женское обхождение.
Мать сама минуты спокойно посидеть не могла, и мужьям покою не было. Мать стремилась к достатку. А достаток, кроме как воровством или чертоломством на себя, ничем иным не создашь. Воровство отпадало.
Украдёшь на рубль, а ославят,- за десять лет не отмоешься. Отца своего Ольга не знала, но то, что он был, понимала. И то, что был он не из самых худших, иначе мать его бы к себе не подпустила. А вот то, как обошлась мать с дядей Володей, отчимом, запомнила.
Дядя Володя добродушен был до умиления. В карманах его пиджака всегда конфетка находилась. И трудяга был дядя Володя, а перед матерью вот терялся.
Во-первых, отчим всегда отчитывался, где задержался, по какому поводу. Большой, сильный мужчина в таком случае мямлил, Ольге становилось его попросту жалко.
- Где ты был?
- Деточка,- говорил нетрезвым, веселым голосом первое время отчим, не чувствуя ни подвох, ни предстоящую головомойку. Это его, деточка, по отношению к матери, Ольгу приводило в умиление. Говорил, аж всхлипывал. Но мать от таких слов зверела. - Прости. Мужики зазвали. Но ты ничего такого не подумай, они выставили. Я всё до копеечки…- Он хлопал себя по карману, доставал какую-нибудь мятую карамельку.
- Я тебя русским языком спрашиваю,- заведясь, мать в этих случаях говорила чисто, чеканила фразу без набора деревенских словечек. Лицо принимало выжидательное, тупозлобное выражение. - Где ты был? Если русских слов не понимаешь, я для такого случая переводчицу найму. - От слова «найму» несло холодом.
Мать брезговала пьяницами, видела в мужиках злобных обманщиков, гораздых растащить, пустить по ветру нажитое. Отчего она всех винила, отчего считала свою жизнь обкраденной, Ольга не знала.
Слова, что кругом одни обманщики, надеяться не на кого, не то что -  настораживали. Двусмысленными были.
Обманщики – так не связывайся с ними, не пускай на порог.
А как тогда понять мимоходом роняемую матерью фразу: «Мужик дурную кровь разгоняет».
Мать хвасталась, что отца Ольги отпустила на все четыре стороны в одних штанах, почти что голого. «Раз заслужил, и получил то, что заслужил».
 «Обман мужика» мать терпела два раза. Именно два раза. На третий раз дверь мужу не открывалась.
Когда они ходили в гости, и, возвращались оттуда, мать вела весёленького «мужа», это не считалось обманом. Всё было под контролем. На первый приход мужчины пьяным, мать говорила, укоризненно жевала губы:
- Чегой-то? Под забором умереть, что ль, хочешь? Брось…Не для того живём. Глупо месяц копеечку к копеечке складывать и за вечер спустить…Вам, мужикам, потачку ни в чём делать нельзя, быстро на шею сядете…
Когда говорилось про смерть под забором, этим провоцировалась не ссора, а искался повод освобождения.
Мать не корилась, а ломила по дому, в своём хозяйстве не хуже кулачки. Этим отталкивала соседей, этим и зависть вызывала. А где зависть, там и пересуды.

                64


Виктор не привык изливать душу. На вопрос: «Как дела?» - отвечал: «Нормально!», или: «Главное, чтоб хуже не было!»
Будто этого «хуже» видел-перевидел. Будто ему есть, что с чем сравнивать.
Верность слову была если и не преувеличенной, то порой доходило до смехотворной болезненности. Намечалась встреча – Виктор приходил на неё тютелька в тютельку.
Он совсем не походил на колобок, на который, с какого бока ни погляди – одинаков.
За годы совместной жизни Евгения так и не уяснила, что за человек её муж. Понятно, жить с ним можно. Но, то ли на последний, завершающий штришок, краски не хватило, отвлекло что-то бога, то ли, наоборот, перестарался создатель, несколько слоёв машинально прорисовал. Предназначенное многим, высыпал одному. И, вот эти несколько слоёв, суть Виктора скрывали.
Всякий раз, когда она пыталась объяснить себе, что за человек Виктор, возникал рисунок-портрет мужчины из аляповатых пятен. Разной окраски, разного размера. Так и хотелось взять тряпку, да протереть, отчистить до блеска. Но отступив на шаг, на расстоянии складывался из пятен понятный образ.
Неудобно с таким жить? А в чём, собственно, неудобства? Никаких неудобств. Как говорится, не бери в голову. Ей завидуют, что такого мужа отхватила. А раз завидуют, должна всё время быть начеку, чтобы вовремя включить защиту.
С постоянной регулярностью возникали желания знать, где муж, что с ним, о чём думает, как относится к ней. Без сюсюканий, без деланной участливости. С горечью и волной сомнения Евгения приходила к заключению, что Виктор становится всё дороже, роднее. И это тревожило. Когда смотрелась в зеркало, за своим отражением видела тень Виктора.
Сколько раз было, машинально придвинувшись вплотную к зеркалу, она пыталась стереть след своего дыхания на стекле. Хотелось яснее рассмотреть отражение. Она досадовала, что нельзя проникнуть в зазеркалье, чтобы оттуда, с задворков, как в щель неплотно задёрнутой шторы окна, подсматривая, отмести сомнения.
Рыться в тайниках своей души, всё равно, что рыться в чужих карманах. Неминуемо вытащишь на божий свет или что-то совсем забытое, или постыдное.
Это археолог, пласт за пластом срывая курган, тащится от предстоящих находок. Слюнки текут в предвкушении удачи, он мечтает открыть свою Трою.
Открытия же в человеке вызывают недоумения, удивление, настораживают, предполагают перемены.
Свой спасительный мир окружает человека, скорее, слой, вычлененный из общего мира. Такой слой есть и у Лариски Падериной, и у Ольги, и у неё.
Только почему-то, что странно, взятый из общего, этот мир-слой никак не укладывается в отведённую ему нишу. Угловатым каким-то становится.
Быстро в нём истощается запас сил. Слой-мир оголяется, начинает заплыть непонятно чем, сразу же, как только, хотя бы на миллиметр, сдвинешься в сторону.
Стоит только хоть в чём-то выделиться, как в сознании окружающих тебя ни с чем соотнести нельзя. Выпадаешь. А всё потому, что жизнь проходит не так, как положено у приличных людей.
Быть приличным – быть сытым по горло. Приличные люди придерживаются каких-то там правил. Приличные люди не знакомятся на танцульках, тем более, в аэропорту. У них всё выверено. Они сделают всё, чтобы их жизнь была не на виду. Приличный человек никогда не забудет своего первого партнера по любви. И неприличный, конечно, не забудет, но у неприличного всё из кусков состоит.
Жизнь несобранная, так и мысли разбегаются в разные стороны. Человек, как бы ни торопился, всё время отстает, хотя бы на шаг, от того что, казалось бы, должно принадлежать ему. Получается, живёшь как бы вдогонку. Где на бегу в тонкостях разобраться…
Вот и выходит, человек, которого любишь, принадлежит другому, место работы занимает кто-то другой, в магазине товар кончается перед тобой.
Получение квартиры, билета в кассе – всё время кто-то маячит перед тобой, как бы ты ни торопилась. Вот и вселяется беспокойство, неуют. Всё делается липким, чужим, враждебным. Спешишь, но не успеваешь. Отчего так?
Рассматривая своё отражение в зеркале, Евгения отмечала, что нисколько не выглядит замученной жизнью, наоборот, и лицо прехорошенькое, и зубки ровные, и губы в меру припухшие, и волосы блестят, и хочется себе улыбнуться.
И жизнь, обрушившаяся на неё, как водопад, совсем не в тягость. Ворчит, так потому что нужно ворчать.
Чрезмерной собственности друг на друга не возникло.  Обожглась,- хватит. В душе иногда поднималась волна обиды и чуть ли не злости, больше на себя, хотелось плакать.
Тогда становилось не по себе от сумбура мыслей. Родное лицо – не застывшая маска. Муж тем и прекрасен, что ты сама определяешь представление о нём. Человека необходимо открывать каждодневно, ежеминутно, от этого он только лучше видится.
Это как с сиренью: чем больше её ломают, тем гуще она цветёт.
Хорошо видеть рядом человека, который не болтает глупости, не предаст, молчаливо будет одаривать дружеским пониманием. Не будет стараться казаться лучше, чем он есть. Будет принимать перемены, как само собой разумеющее. И ты меняешься, и человек, который рядом, меняется. И ничто не мешает.
Но почему на сердце растёт тревога? Почему иногда мгновение, вспышка озарения, открывает зияющую черноту пропасти, которая разделяет? Откуда она взялась? Почему тогда осознаёшь полное одиночество…
Оно, почему-то, кажется бесконечным. Вихрь закручивает разные мысли… Неодолимо в этой полосе отчуждения хочется поймать взгляд.
Любимый человек изменил… Первый порыв?
Любил, любил, а тут взял и разлюбил!? Причина какая-то должна быть. Обида? Брезгливость?
Как можно удержать того, кто любит другую? Виноват не он, виновата соперница. Она… В отместку всё делается…
А ты? Ты как бы в стороне? Ты любовь сохраняешь…
А если тут любовью не пахнет? Если это всего лишь блажь? Минутное увлечение
Жизнь одна, а любовей может быть несколько. Партнёров ещё больше… Глупое слово – партнёр! Механическое что-то, железное, нацеленное на одно действие… Что, из-за каждой любви голову терять? С ума сходить? Учись приноравливаться… Приливы чередуются отливами, свет сменяется тьмой. Живое ко всему приноравливается…
Если к каждому приноравливаться – жизни не хватит. Станешь куклой для удовольствия…Ну и что! По крайней мере, перестанешь задумываться…
 Дура! Ничему жизнь не научила…Любовь, любовь…
Размышляя, Евгения словно заглядывала себе в душу, стремясь узреть то, что и поведать другому нельзя. Не из-за стыда, не из-за того, что «то» - банально, а потому что «то» принадлежало только ей. Оно срослось крепко-накрепко с её естеством.
Всё происходившее с нею Евгения соотносила к собственному представлению о любви. Глупо, но она за точку отсчёта взяла это ощущение. Любовь для неё была наполовину радостью, но и горечью с примесью чего-то непонятного. И звала она куда-то, и хотелось полного растворения в любимом, и в то же время из любых передряг требовалось выйти чистой.
Настоящая грязь не та, которую тряпочкой можно стереть. Помыслами, поступками, в ощущении нужно сохранить себя.
Многое, если не всё, перебирает подсознание, одно отметает, другое, почему-то, заставляет помнить. Иногда Евгения ощущала, как по телу пробегала лёгкая дрожь, и в страхе понимала, что-то случилось.
Чувствовала, а сказать не было слов. Виктор ждал особенных слов. Да и она сама была обыкновенная…
- Мне особенного не нужно,- отвечая, Виктор. - С особенным намучаешься. Терпеть не могу.
- Что ж я для тебя – как все? Ничем-ничем не отличаюсь? Пятно, что ли?
- Свет в окошке…
И не понять было, с иронией это говорилось, или серьёзно. Удивление вызывало, что муж не расспрашивает об её прошлом. Слушать слушает, высказывает замечания, что-то советует, даже поощряет к такому разговору, но не любопытствует. Первое время она считала, раз он так себя ведёт, то она ему не интересна.
- Не в этом дело,- говорил Виктор. - Не хочешь битым быть, не заносись. Желание откровенничать, выворачивать душу наизнанку не надо. Ляпнешь чего, а тебя потом твоим же и обольют… Всё переиначат, поставят с ног на голову… Меру знать нужно, меру, как говорил великий Неру…У нас в семье не принято было делиться… И не запрещали, но и не поощряли. Родители многое не говорили, но тайна какая-то была и есть. Что в детстве недополучил, или позабыл, того потом не будет хватать. Прекрасное запрещено…Чего, Жень, говорить о том, что чувствуешь, а словами не расскажешь…
- Говорить о прекрасном, или видеть его? - уточняла Евгения. - Рассуждаешь, как дикарь, как это словами себя не раскрыть?
Странный был монолог. И в глазах мужа стояло странное выражение. Мелькнувшая, было, мысль не приближала к раскрытию тайны, осеклась на половине пути. И подергивание левым веком, виноватая улыбка, какая-то особенная, взгляд - всё несли тревогу.
Вот тут и ни с чего возникало ощущение одиночества. Другая бы женщина на её месте подняла крик, устраивала бы мужу сцены: «Как так можно? Живёшь, так не делай из-за этого мне одолжение».
Начни жалеть, так и потянет зареветь от бессилия. И пропадает потребность делиться наболевшим. И начнёт душа глохнуть и стыть.
Говорят, что чем дольше ждёшь, тем большее удовольствие получаешь! Как бы не так. Знать бы, знать, что ждать!


                65

Как Виктору подсказывало сердце, так и случилось. Ни на второй день, ни на третий вертолёт за ними не прилетел. Это даже не вызвало приступа злости. Толку рвать на голове волосы, проявлять эмоции, когда заинтересованных зрителей нет, не будешь же перед мужиками показывать своё бессилие, их проклинать.
Ну, почертыхался про себя, ну, высказал угрозы небу, а толку? Беззлобные подковырки мужиков выслушал.  Облупин, тот ясно выразился:
- Загорать тебе, вьюнош, здесь до осенних дождей. Курорт. Начальства нет, тихо. Башли копятся. Чем ты недоволен? Солнце светит. Лежи, загорай. Бабы отсутствуют. Это и хорошо: чутьё обостряется. На каждую потом нюх прорежется. Стойку охотничьей собаки делать будешь. Плохо, что гастронома нет. Самое захудалое сельпо сошло бы за универмаг. Если подопрёт, думаю, без жребия, Мазулю первого есть начнём. Он у нас за корову будет. Зэки, когда в побег шли, брали с собой на всякий случай, на съедение, лоха, коровой он именовался.
- Пока тощий засохнет, толстяк сдохнет. Кто лох? - возмутился Мазуля. - Как бы пожалеть тебе за эти слова не пришлось бы. Налью я теперь тебе, сучара, приползёшь, попросишь… Опохмеляться у бога будешь…Мои мослы разве на холодец гожи, это ты закормлен, пузцо выпирает…
- Правильно, у тебя жир не в теле, а весь на губах остаётся, когда ешь… И в разговоре, ты как кот, ходишь туда-сюда.
Перебранка была ленивая. Мужики понимали, что о них не забыли, а просто, раз в этом месте пожар потушили, то всё внимание было переключено на опасные отдалённые участки. Вот туда вертолёты и частили.
Горело где-то далеко. Запах гари да клубы белого дыма по горизонту – вот и всё что разнообразило действительность.
Вертолётов с десяток про барражировало по небу, и все мимо. И руками им призывно махали, и костёр жгли, создавая дымарь. Облупин поливал пламя своей струёй – всё без толку.
По утрам над гарельником стлался туман. Синяя завесь висела в метре над землёй. Стояла удивительная тишина: ни птичек слышно не было, ни звона комаров. Солнце тоже всходило в дымке. Не пекло.
Как-то через гарь пробежала группа оленей. Впереди, гордо откинув голову с ветвистыми рогами, самец. Он принюхивался к чему-то. За ним трусили четыре оленухи.
- К воде пошли,- завистливо проводив стадо взглядом, сказал Мазуля. - За километр воду чуют…Эх, знать бы, что пробегут, выкопали бы ловчую яму…Всё равно сидим без дела…Петлю бы поставили…У меня верёвка есть.
- Во, во, когда совсем тошно станет, верёвка и сгодится,- обронил Зыкин. - С недельку просидишь, сам себе на шее петлю затянешь. Может, двинем на поиски лучшего места? Чего сидеть. Уйдём отсюда, так скорее зачешутся.  Соседи по тушению тоже где-то в той стороне,- говоря это, Зыкин кивнул головой в ту сторону, куда ушли олени.
- Мне ночью показалось, что машина сигналила, компрессорная, видать, недалеко,- в ответ на слова Зыкина сказал Виктор.
- Я и говорю, что двигать нужно,- настаивал на своём Зыкин. - Мы ничего не теряем. Которые пролетают, они думают, что у нас всё замечательно, на пикнике загораем.
Словно в подтверждении слов Зыкина по горизонту снова пролетел вертолёт.
- Вертолётик забери нас,- просительно прогнусавил Бызов.
- Чего заменжевались, чем вам здесь не курорт? Лежите, смотрите в небо – благодать! Хотите, чтобы ещё куда-нибудь отвезли? Отвезут! Не понимаю,- Облупин пожал плечами. - Место, конечно, неудачное, воды нет. От болотной уже тошнит. Но зато и комаров нет, и мошки. И Мазуля не отощал ещё,- он приобнял Мазуля за плечи, как бы, прося не обижаться. Тот раздражённо скинул руку. – Я не против поискать что-то лучшее. По оленьим следам и пойдём…Они куда-нибудь выведут.
- И шанцевый инструмент с собой потащим? - спросил Мазуля. -  Оставим лопаты здесь. Не велик убыток для предприятия…
- А чем вгрызаться в землю будешь? Может, зимовать придётся…Землянку рыть,- поддел Мазулю  Облупин. - Ты для себя выроешь, я для себя. Ходить к тебе в гости буду. Метро прокопаю…Дверь откроешь? Старый друг, как старый полушубок, для чего-то, но пригодится…
- Балабол!
Зола из-под ног поднималась клубами, земля казалась спёкшейся. Жучило солнце. Шли час, второй. Перевалили гряду холмов. Кругом однообразие гари.
Как оазис среди пустыни впереди зазеленела излучина, песчаный увал. Повеял ветерок.
- Речушка какая-то. Надо было сразу сюда двигать.
Речка была мелкая, с песчаным дном. Утка с выводком утят плавала. С кряканьем взлетела. Утята, пушистые комочки, бросились врассыпную. Мазуля попытался поймать одного.
- Как вьюны! Только что был. Утоп он, что ли? - Пригляделся, призывно позвал. - Гляньте. Вон, висит, зацепился клювом за травинку. Пузыри из клюва идут. Захочешь жить, и под водой спрячешься…
Напились прямо из речки. Побродили по воде.
Вот же состояние, всё не мило. Отчего – не понять. Всё мешает, всё сопротивляется. Сладкое делается горьким, горькое становится омерзительно притягательным. Утонуть в патоке и захлебнуться в вонючем болоте – без разницы. В ощущении конца появилась сладость.
Виктор смирился с тем, что не улетит. Досада брала, что нельзя телеграмму послать. Евгения, наверняка, расстроится.
Стихия! А стихию не предугадаешь. Что стихия чувств, что природные катаклизмы, они там проявляются, где связи ослабевают. Связи разными бывают и длинными, и короткими. И без разницы, какие они. Сознание собственного ничтожества подавляет.
Говорят, что у каждого человека своё время. А в чём первопричина своего? Время мстит, только сразу это в голову не приходит. Да и как обвинить то, что неподсудно тебе?
Жизнь в Кутогане Виктор начал с того, что расчертил на листке календарь на год вперёд. Отсчитывал дни своего вынужденного пребывания. Вот же было время – сплошные вопросы без ответов.
Память часто переносила его в свой городишко: видел улицу, столб перед мостками, кинотеатр на площади, обрыв берега. Часто в ушах звучал стук вагонных колёс при переезде моста через реку.
Воспоминания манили, звали, он знал, что вернётся домой. В Кутогане он временный. Но ощущение дома почему-то переместилось сюда.
 «Чудно на этом свете устроено: самое лучшее, самое притягательное – всё, что не касается меня,- подумал Виктор. - Каша в чужой тарелке вкуснее».
- Ты, вьюнош, как погляжу, совсем опорх, всё голову вниз клонишь. Да улетишь ты в свой отпуск. Ещё шесть дней добавят, как отличившемуся на пожаре.
Облупин опустил руку на плечо Виктора жестом, каким утверждают, что глупость, даже в размышлениях, всегда требует покровительства. На жест Облупина Виктор дёрнул головой.
- Настроя нет…Предчувствие. Может, грохнемся, когда назад полетим. И парашютов не выдают…
- Мели Емеля… Я жить хочу. «Настроя – нас троя» - ты вслушайся в слово. Бабу может заменить только более продвинутая баба.
- Причём тут баба? Устал, надоело всё…
- Вьюнош, устать можно, чужие деньги, считая. От чужой бабы не устанешь…
Виктор не раз за собой замечал, что внезапно цеплялся к услышанному слову, которое резало слух, и смысл тогда высвечивался другим. Вот и теперь слово «заменить» особняком стало, выперлось, разверзлось пучиной, потребовало объяснения.
«Заменить,- хмыкнул он про себя,- заменить не значит улучшить. На время или на постоянно? Шило на мыло, хрен на редьку»
Мысли проскочили в голове, незаметные для других. Под влиянием их он словно бы отключился от окружающего. Смотрел, и ровным счётом, не думал ни о чём.
- Ты, вьюнош, брось,- сказал, опускаясь на землю, Облупин. Устраиваясь удобнее, он полуприлёг, угнездив голову на сжатый кулак. - Расскажи, как до такой жизни дошёл? Брось. Прилетим, с дороги, с устатку расслабимся. Брось, говорю, журиться.
- А чего, бросать-то? Нечего бросать. Нет настроения.
- И у меня настроение пропадает, когда баба совсем уж достаёт…  Спроси Мазулю, как он боролся с настроением, когда его лишили прав… Запил Мазуля! Вот и весь выход. Пошёл в разнос и этим спасся. Врачи говорят, что раз в месяц, для снятия стресса, напиваться нужно. Иначе, кранты! Государство у нас такое.

                66

Виктор пропустил мимо ушей высказывания Облупина по поводу лечения настроения. Ему не лечение нужно было, а операция, чтобы раз и навсегда вырезали маету. Клин бы, какой, забили.
Нашёлся бы посторонний слушатель, которому, как на ленту магнитофона, можно было бы наговорить свои сомнения, он, может быть, припал бы к его плечу и, наконец-то, выговорился.
Повседневная жизнь катилась своим чередом, Дорог ей не нужно. Ей забегать наперёд, оповещая приближение того или иного события, не требуется. Не знаешь, что должно произойти.
Наощупь жизнь из своего мешка сыплет эпизоды. Суета дел отвлекает от мыслей.
Дела - делами, мысли - мыслями. Тут-то и пригодился бы человек, которому ничем не обязан. Только как такого человека разглядеть?
Все чем-то друг другу обязаны. Подвох от любого можно ждать. Это тревожит. Это в сознание примешивает вину. Не тогда ли и рождаются всякие мысли. Одолевает смурь, какая-то ожесточённость. Не ненависть, ненавидеть можно случившееся. Разве можно ненавидеть будущее, то, что едва ли произойдёт?
Какой ты человек, если ничего не можешь изменить в своём будущем. Козявка. Жук навозник, который катыши катает. 
Разматывая нитку рассуждений, можно до чего угодно додуматься. Свалить вину на кого угодно. Обелить себя, вымазать грязью соседа. Хорошо, научиться бы читать мысли, научиться бы, по оттенкам сказанного, лепить образ.
Тихо журчала вода в речушке. Где-то в стороне Зыкин с Мазулей спорили, как в тундровые озерца заходит рыба. Сошлись на том, что весной, при разливе, рыба должна в озёра заходить, и утки икру занести могут.
Потом заговорили сколь долго брести вдоль берега, чтобы выйти к людям, как переправляться через протоки. Потом разговор переключился, что в таком месте хорошо бы дачу иметь.
Обычный трёп, ни к чему не обязывавший. Бызов так тот вообще лежал, выставив ногу в небо. Что удивительно, запах гари у воды почти не чувствовался.
Мысли, не обременённые увиденным, ни разговором, ни красотами берегов речушки, отталкивались от пустоты, раз за разом занимали привычную колею. Думалось с обрывка недоконченной мысли.
Виктор не замечал, как Облупин искоса посматривал на него.
- Чудной ты, мужик, Витёк. Как столб гранёный. С какой стороны ни гляди на тебя, всё что-то выпирает. Дупла у тебя нет, куда бы руку засунуть можно.  Посмотришь,- как все: в чём-то лучше, в чём-то хуже. А поцарапать,- куда тебе! Жёнушка, поди, плачет от тебя? Тошно ей… Согреть бабу тебе не дано.
- Ты у неё спроси…
Своим высказыванием Облупин удивил. Виктор помешкал с ответом, словно производил перебор, старался вспомнить, чем уж так он необычен. Уличил не уличил Облупин, но несколькими словами раскрыл суть. Это застало врасплох.
Готовность чужие суждения принять есть, но всегда оказывается, что чужие суждения больно царапают. Выверт человеческого рассуждения неожидан.
- Сидишь, как ёрш, весь растопорщенный… В голове одна мысль о возврате.
- И что?
Облупин перевалился на спину, закинул руки за голову.
- А ничего… Зажить общей жизнью не получается. Бабы, вьюнош, быстро с тормозов сходят. Фыркать начинают, на «вы» разговаривают: выгоню, выродок… Ничем им не угодить… Не журись. Не поверю, если разубеждать примешься. Куда в отпуске лыжи навострил? На юг двинешь?
- Какой там юг! Экзамены сдавать нужно.
- Не понимаю, зачем тебе институт. В жизни,- Облупин на указательном пальце отмерил долю крайней фаланги,-  и процента полезного не наберётся, того, чему учат в институте, что в жизни нужно. Читать, писать, считать научили – и всё! Этого, богом не отмеченному человеку, достаточно. Как погляжу, карьеру делать не собираешься, с лопатой ходишь. К власти не льнёшь.
Виктор закрыл глаза, как в детстве, попытался уверить себя, что стал невидимкой. С закрытыми глазами можно в одно мгновение перенестись куда угодно, на сколько хватит фантазии.
Чужой голос отдалялся, становился похожим на рокот какой-то машины. Боль пропала. Скорее, появилась растерянность в том, что его уличили.
Уехала жена, это стало причиной обдумывать жизнь. Перебирать, сравнивать. Испугался? Не испугался, но терять не хочется.
Дурацкие попытки разложить всё, вывести формулу всеобъемлющего счастья. На кой она нужна? Скорее состаришься, чем в счастье поживёшь. Дурость это, на краю могилы крикнуть: «Эврика!» И что?
- Шесть дней «пожарных» дадут? - спросил Облупин.
- Дадут…во что яйца кладут. Разевай рот шире. Побегать придётся. Обещать обещают, а как до дела – сотни причин найдут, чтобы отказать.
- Ну, тебе-то начальство подпишет …
- Разбежится…
- Слышь, Витёк, а вот если бы мы две жизни жили? Как бы ты жил? Шанс такой предоставили, три, нет, пять,- Облупин выбросил вверх руку с растопыренными пальцами,- желаний в ту жизнь перетащить разрешили?
- Чтобы вторую начинать, сначала с первой разобраться нужно. Где гарантия, что опять не по кругу всё пойдёт. Все под себя гребут, а вот курица от себя гребёт. Гребёт и оборачивается.  А мы…
Виктор замолчал. Облупин, не открывая глаз, перевалился на бок.
- Про курицу это ты, вьюнош, правильно сказал. Её топчут, она яйца несёт. Век её короток, а польза большая. Спросить бы её, понимает она свою пользу? Не, дурно человек устроен. Говорят, всего лишь на четыре процента человек мозг использует, а остальное для чего? Четыре процента для мучений, а девяносто шесть для чего?
- Чтоб с умом копить на пенсию. Накопил денег, возможность появится домишко какой купить возле речки. Лес чтоб там был, воздух чистый, грибы. Чудно, сначала из родительского дома бежать хочется, а потом дорогу в подобный дом ищешь. Уеду, так вагон с собой заберу, для памяти.
- Правильно.
Виктор раскинул руки, потом резко сел, обхватил колени.
Облупин понял одно из последних слов Виктора, что совершенно тот равнодушен. Мысли его витают далеко отсюда. Мелькнуло что-то вроде сочувствия. Кто-то здорово насолил Доневу. Не удаётся ему переналадить нутро. Но это касалось Облупина постольку поскольку.

                67

Странно возвращаться туда, где никто не ждёт. В подсознании занозой свербит мысль об одиночестве. Будто дятел она долбит висок.
Прав был Облупин: не всё ли равно где лежать, на диване в доме, или в спальном мешке на пожарище. И там, и там пустота.
Нутро как запекается, затягивается коркой. Встреча с домом, то бишь вагоном, не принесла облегчение.
Вагон, а что тому вагону сделается, как стоял, так со своего места и не сдвинулся. Ни прибавлений никаких, ни изменений. У Облупы хотя бы половик на верёвке болтается, кто-то живой есть.
Песком засыпало нижний приступок. Открывая дверь, отметил для себя, что в прорези двери ничего не торчало. И на полу возле двери ни конверта письма, ни газеты не валялись. По перевёрнутому вверх метёлкой венику, стоявшему в углу, определил, что приходила Ольга. Это она учила Евгению так ставить веник: и от сглаза, и для того, чтобы плохих людей отваживать.
Исправно выполняет обещание смотреть за вагоном. Без напоминаний. Как ещё кота Ванковых кормит, может, тот давно зачах.
За три дня ещё никто с голоду не умирал. Это относительно кота. Была бы вода.
Мысль об Ольге, безотносительно к коту, настроила благожелательно. Хотелось окунуться в атмосферу встречи. Без разницы с кем посидеть.
Забыть про пожар, унять сумятицу. Уловить бы знакомый взгляд, когда в глазах нет одиночества. Насладиться податливостью родного тела.
Что странно, даже мысль об отпуске отошла на второй план. Мелькнуло что-то вроде: плюнуть на всё, и зажить какой-то другой жизнью. Недельку, другую. До экзаменов.
Визит чужой женщины заметен. Хотя и не старалась Ольга ничего не менять, но всё же и стул стоял не там, где в спешке перед отлетом оставил его Виктор, и полотенце висело не на том гвозде. Пыль везде была вытерта. Живым в доме пахло.
Впервые, может быть, радость приезда была обусловлена промежуточным, подвешенным состоянием: то ли радоваться, то ли настраивать себя потерпеть чуть-чуть.
Мелькнула мысль, что если Евгения не вернётся, то придётся начинать новую жизнь. Как бы сызнова. Глупая мысль. И отчего она возникла, Виктор не понял. Но ведь не с маху такая мысль пришла в голову!
Что её навеяло – сидение ночное у костра? Попытка снова и снова разложить жизнь? Неуверенность, которая разом предлагает пуститься во все тяжкие?
Крутил мысленно Виктор ручку настройки. Мысли приходили сами, и сами отметались. Рой их.
Продавец он, или покупатель? Через три дня начнётся отпуск. И билет на самолёт не пропал, и вообще, по сути, ничего страшного не произошло. А почему шкодливая мысль о перемене жизни посетила?
Никакой такой жизни сызнова начать не получится. Доживать надо свою, богом данную, жизнь.
Дурацкое состояние, если в минуты одиночества возникает желание посмотреть на себя со стороны. Озаботился, как другие к тебе относятся! Да никак не относятся. Это их дело. Банальной жалости захотел. А и то, утешение никогда не помешает. Приятно лужицей разлиться у ног утешителя, котёнком мурлыкать под поглаживающей ладонью.
Злость на себя возникла. Всё не как у людей. И не виноват в этом.  Может, отчасти. Виноватых не найти, не понять, что творит винегрет мыслей.
Что-то перекладываешь, рассовываешь по своим местам вещи, а мысли живут сами по себе. Приятно пункт за пунктом разбивать, отчекрыживать: ты умён, ты провидец, тебя просто не оценили.
Любую вину с лёгкостью можно опровергнуть. Сотни убедительных доводов привести можно. Но, чем больше оправданий нароешь, тем выпутываться из паутины рассуждений всё труднее и труднее.
Отрешиться бы и от глупых мыслей, поднимавшихся их глубин непознанного, и от черноты и мрака прошлых жизней, где всё кажется бессмыслицей, и сверить бы свои ощущения с ощущениями какого-нибудь великого человека. Вот бы заиметь возможности и способности героя!
В минуты одиночества такой вещи, как благодарность, не может быть. Скорее, боль, саднящая, но вполне переносимая, тупит ощущения. Всё концентрируется на каком-то ограниченном давящем пространстве. И почему-то место, город, деревня, не важно что, становятся источниками вины.
Глупо почувствовать себя обманутым. Не оказался бы здесь, и всё было бы другим!
Виктор вернулся из командировки с готовностью к переменам. Он созрел к этому. Там, где всё горело, он почувствовал мизерность человека перед силами стихии. Напрягай как угодно свой мозг, а пламя этим не остановишь.
В минуты сидения у костра посреди выгоревшей тундры, наступила секунда озарения. Своей необычностью она, как вспышка, ослепила. Произошёл высверк идеи, совершенно неожиданно подумалось, что жизнь, набор атомов, молекул, её можно объяснить математически. Всё состоит из набора цифр, из слов. И пока это варево в тебе кипит, ты – как все.
В течение часа тундра стала безжизненной равниной. Чёрной. Пугающей. И человека за час могут съесть мысли, чернота в нём поселится.
Вот и выходит, что если всё подчиняется каким-то там законам, то нечего тратить силы в попытке понять жизнь.  Готовым нужно пользоваться. Где-то же пылятся справочники. Стоит открыть нужную страницу, выучить законы… Плевать на чувства…
Жизнь – это судьба, помноженная на время. Кто-то из великих вывел эту формулу. Судьба – величина постоянная, даётся с рождения, а время – время у каждого человека своё. Мы живём в переменном своём времени. Оно вот и меняется.
Конечно, это не то время, которое, тикая, часы отмеряют, которое пожирает страсть. Часы отмеряют маленькую видимую часть общего времени, которую, так кажется, ты в состоянии контролировать.
Счастлив каждый в этом своём коротком заблуждении. Ни место рождения, ни время рождения, ни тот момент, когда будет сделан первый шаг, или проговорено первое слово, никому не подвластно предвидеть. Всё задним числом объясняется. После того, как что-то произошло.
Хорошо бы уметь останавливать время. Остановилось время -  в какой-то период человек живёт спокойно. Не дёргается, не совершает ошибок. И вообще, ему ни до чего нет дела.
Время – как река: с поворотами, порогами, бурунами, подводными камнями. Вот и приходится плотины возводить, чтобы уменьшить скорость перемен. По реке без порогов плыви себе и плыви.
Хорошо бы повелевать джинном. Упрятал бы тот время в кувшин и забросил бы кувшин в глубины моря. Вот жизнь и перестала бы зависеть от смены настроения. И плевать на нападки недругов, на царапающие мелочи. И не старел бы тогда.
Что только не придёт в голову в попытке объяснить свою маету. Тоскливо сосёт под ложечкой. Окружает резиновая стена непонимания. Бьёшься, а тебя не слышат. Ты ли поставил себя так, тебя ли поставили?
Грешные мысли можно смыть только в бане.
О городе можно судить по тому, как часто на глаза попадаются вывески «Баня» и «Туалет». Это первые значимые общественные объекты. К ним можно приплюсовать и магазины, но, всё-таки, в магазинах от лукавого что-то есть.
Два первых наименования не дворцы, конечно, но их стараются сделать основательно, от души. После посещения их, чувствуешь себя воздушно-телесным, каким-то умиротворённым.
Со временем, конечно, и не одна баня может быть построена, но та, первая, всегда наиболее притягательна, что ли.  Как церковь с годами делается всё более намолинной, так и первая банька обжито-родной становится.
Общественная баня в Кутогане, как и десятки, может, сотни бань по всей стране, была своего рода дискуссионным центром. Клубом по интересам. Где, как не в ней, душу излить. «Плебс» в неё ходил, обитатели бараков и вагонов.
«Плебсу» приходилось выжидать очередь.  Предвкушение помыться растягивалось на часы. В этом тоже был свой плюс, завязывались знакомства, последние новости становились доступными, да и, заняв очередь, можно было отлучиться по своим надобностям.
Спросив крайнего, Виктор прикинул, что стоять в очереди, самое малое, с час, так как каждый занимал не только на себя, но и на соседа, на знакомого, чуть ли не на бригаду. Спорить было бесполезно. Так принято.



                68


Из бани, разморенный и распаренный, Виктор в свой вагон плёлся, нога за ногу. Сеточка с бельишком оттягивала руку. Последние силы покинули. Поставь посреди улицы раскладушку, тут же, уткнув нос в подушку, растянулся бы на ней. Ни мыслей в голове, ни желаний.
Дома, как ни странно, ждала Ольга. Ничего предосудительного в этом не было. Пришла проверить сохранность доверенного имущества. Откуда она знала, что хозяин прилетел?
Влезть в голову, разобраться в том, что человек думает, какие строит планы, приготовил ли каверзу, или от чистого сердца все его начинания и потуги – это никому не под силу.
Редко кто наперёд заглядывает. Не дай бог, ещё упрёшься в стену, а то и узнаешь, что ждёт чёрная полоса. Не стоит забивать голову дурью.
Запах, запах заставил сглотнуть слюну. Вот когда Виктор почувствовал, что голоден, не хуже брошенной бездомной собаки. При виде съестного, точно, как пуделя, потянуло встать на задние лапки. С подвывом, выпросить лакомый кусочек.
Удивительно способность женщины из ничего сотворить чудо. Ольга постаралась накрыть стол. Картошки нажарила с тушёнкой. Видно, перетрясла оставшиеся запасы. Но откуда болгарская пульпа, огурчики венгерские? В запасах Виктора такое отродясь не водилось.
С собой принесла. И бутылка была водворена посреди накрытого стола.
И сидела Ольга, ожидаючи хозяина, на своём обычном месте на уголке дивана. И не как гостья, но и не как любящая жена.
Вагон, казалось, переполнился какой-то сытой тишиной, ожиданием. И, вроде бы, своё ожидание Ольга, не то что легко, а умело спрятала.
Она смотрела на Виктора во все глаза, на губах мелькнула тень улыбки, какая-то неловкая, извиняюще-ожидающая усмешечка. «Для тебя, вот, старалась». По всему, ждала первой реакции на происходящее, какой-то оценки.
В такие моменты, опытные, соскучившиеся друг по другу в порыве без раздумий бросаются в объятия. А порыва, как раз, и не возникло. Виктор затоптался возле двери.
Ольга первой почувствовала, что та минута, миг, секунда, за время которой рождается поступок, ушла. Усмехнулась. С осуждением, нет, скорее, недоумением, посмотрела на Виктора.
- С лёгким паром…Не знала, что прилетели. Вот, хозяйничаю…
Виктор на секунду закрыл глаза, почувствовал, что куда-то падает. Приливная волна накатилась, тут же схлынула, оставила повисший в воздухе вопрос, скорее, не вопрос, а чувство растерянности.
В который раз, нежелание, скорее, неумение, может быть, опаска, боязнь, перевесили здравый смысл.
Ольга поднялась на ноги. Показалось, что она сейчас в порыве потянется, выгнется. Но нет, в выражении лица не хватало всегдашней её уверенности, взгляд потускнел. И тут же почудилось, что это вовсе не Ольга, а Евгения. И, как не раз бывало, после разлуки, женщина ткнется в плечо, обхватит руками шею, повиснет. Виктор даже потряс головой, отгоняя наваждение. Уловил жест, с каким Ольга, как-то по-домашнему, повела рукой, показала на стол. Мол, садитесь, Виктор Андреевич, кушать подано.
Виктору ничего не оставалось, как последовать приглашению. Он сел на стул, потом встал. Выходя из полусонного состояния, наконец-то, окончательно врубился в происходящее.
Хотел ведь, чтобы живая душа встретила,- получай. И, кажущаяся суета Ольги, была ничем кроме, как заботой. А он не оценил, ноль внимания, пень бесчувственный, даже по имени   ни разу не назвал. Язык будто бы отсох. От порога и сразу к столу. Ни здравствуйте тебе, никакой другой реакции.
- Ну, Ольга! Ну, ты, даёшь! Вот уж, не ожидал…Прости, дурака. Опять опростоволосился.
- Эх, Виктор Андреевич, а я ожидала, что моё старание оцените.
Обида послышалась в голосе Ольги. Она вяло повела плечом. По всему, ждала, и была готова она к чему-то другому, строила планы.
Виктор должен был сразу шагнуть, если и не попытался бы обнять, то хотя бы чмокнул в щёчку, по-дружески. Не убудет.
Ни воровать, ни таиться не нужно, никого нет. Чего стесняться. Об этом говорило, по крайней мере, непроизвольное движение Ольги. Ну, что ему бы и не откликнуться на порыв. Не неотзывчивые губы целовать придётся. Тюфяк. Что-то удержало. Тень Евгении, конечно же, она.
Ольга заставила себя улыбнуться, спрятала замешательство.
- Ну, как на пожаре? Страшно было?
Виктор сразу и не понял, о чём Ольга спрашивает. Перескок в разговоре произошёл мгновенно. Будто на шахматной доске переставили фигуры. Ох, уж эти, женщины!
- Пожар? Да на нашем участке горело слабо. У соседей полыхало. Когда ты успела всё это приготовить? Ну, Ольга!
- Да вот! И тут два дня всё в дыму было. Дышать нечем. Ужас. Кот жив. Вроде, потолстел. Писем вам не было… Да вы садитесь, ешьте, ешьте… Похудели. Не наблюдательный вы человек, Виктор Андреевич, нерешительный. И почему я родилась не мужчиной?
Хозяйкой за эти три дня себя почувствовала…Давайте всё сразу отметим: пожар потушен, в бане были, отпуск скоро… Почему и не подурачиться.
- За нас, за тех, кто думает о нас, за тех, кого нет с нами,- проговорил Виктор.
Пока он говорил, Ольга не сводила с него глаз, когда он замолк, чуть вздохнула.
- Может, никто о нас и не думает. Живут там в своё удовольствие. Это только так говорится, что кто-то о ком-то переживает…
 - Ты-то, надеюсь, хотя бы раз обо мне вспомнила? Ты-то не из тех. кто не переживает? Ты не возносишь себя к облакам, чтобы у бога погреться. Уметь ждать надо…
Виктор не уловил, как Ольга поморщилась.
- С девушкой о боге речь завели… Говорите, говорите, если это вам доставляет удовольствие. От таких слов во рту слаще не станет.
Виктор испытал ноющее, тоскливое чувство ожидания, отвращение к самому себе за неуместное умничанье. Ольга явно поддразнивала.
- Ждать нужно уметь,- повторил Виктор.
- А вот и нет! Можешь получить, всё делай, чтобы оно твоим стало. Прождать всю жизнь можно. Всё надо к себе примерить. Попользуйся, а потом избавляйся. Любопытства в вас нет! Так можно всем пробросаться.
Ольга помолчала, секунду помедлила, продолжила.
- Я-то, как раз, и вспоминала вас. Думала, как вы там…Три дня в сухомятку… Дым, комары, жара. Лежала вот на этом диване и думала…Думала, почему я такая несчастливая! Никому не нужна.
Виктор потянулся приобнять, но Ольга дёрнула плечом, сбрасывая руку.
- Раз отвергаете, ничего не нужно. Ешьте, а то и правда, голодный обморок случится. Отхаживай вас потом, я ведь искусственное дыхание не могу делать. Ешьте! Я-то думала: приедет… Как последняя дура прибежала…А он!? Боитесь? Не претендую я на вашу свободу… Да, я такая, сама вешаюсь на шею, и мне нисколько не стыдно…Вот, дура…
Словно опомнившись, поняв, что ляпнула не то, осеклась на слове.
Смягчая впечатление от сказанного, покрутила пальцами рюмку. Жестом показывая, что обиды никакой нет, и не было. Она не представляет опасности. Не посягает. Каждый человек вправе сам решать, как ему поступать.
Но глаз, каким косила в сторону Виктора, смотрел с какой-то распутной проницательностью.
- Наливайте, выпьем. Чего уж теперь таиться. Что за мужчины пошли, всё им напоминать нужно, всё они указки ждут. Была б моя воля, вы, мужики, пищали бы в моих руках. Напиться хочется. И самой, и вас напоить… Имею право.
Выцедив налитое, не морщась, Ольга откинулась на спинку дивана, вжалась в неё.
- Вот вы - думающий мужчина, отчего я нравиться не могу? Да так, не пытайтесь переубедить! - сказала торопливо Ольга, видя, что Виктор хочет возразить. - Что во мне такое, что опаску вызывает? Чем я отличаюсь, допустим, от вашей Евгении? Всё при мне!
Бесшабашная откровенность волновала. Вот уж чего он никак не ожидал, так, запросто, услышать такое прямодушие. И от кого, – по сути, от девчонки! Для чего она выкладывает всё начистоту? Поняла, что всё в прошлом? Так нет у неё прошлого. Бравирует, что ушла в свой особый мир? Уколоть, показать ничтожность его, Виктора, хочет?
Чем-то он обидел? Ни стыда, ни раскаяния. Виктор потёр лоб, словно хотел выскоблить оттуда ответ. Ольга та ещё, с ней говори да откусывай. 
Виктор никогда бы вслух, то, что высказала она, не проговорил. Думал – да, про себя, может быть, и более гнусное цедил, но так в открытую…
Бесшабашность возникает, когда рубеж переходишь, в этот миг острота вызревает.  Всё по фигу.
Виктор прислушивался к тому, как слова Ольги отдавались внутри. И всё это, под, казалось бы, насмешливым взглядом женщины, который терпеть было невыносимо.
- Ты о чём говоришь?
- Да о том, о том! Не прикидывайтесь. Никогда не поверю, что вы уж настолько влюблены в свою Евгению, что другие женщины для вас не существуют. Не поверю,- повторила Ольга, как будто бы взмолилась. И Виктор почувствовал на себе пристальный взгляд, в котором стоял немой вопрос, который звал к поступку.

                69

Неотступчивый взгляд Ольги, иронический, вызывающий, зовущий, чего уж там что-то придумывать, обманывать себя, было в этом взгляде мучительно-волнующее начало. Виктор потерялся.
Фальшью покупается спокойствие совести. Раздражение, что его используют, как неодушевлённый предмет, как вещь, и кто! – Ольга – покоробило.
Прятаться Виктор не умел. Он всё время пытался притянуть за уши случившееся. Не зря Евгения про связь духовную говорила, про отклик действием.
Никак не получалось додумать мысль. Может, в этот миг, далеко-далеко отсюда, происходит то же самое. Тоже ведётся разговор, кого-то оплетают паутиной слов. Ни тут, ни где-то не доискаться причин хотения.
«Прибедняйся больше, тоже мне, целомудренный пупс! Сам кого угодно в грех введёшь. Волнительно чувствовать, как слабеет тело в руках, делается податливым. Под поцелуями исчезает, растворяется понятие осторожности, и никакой неловкости».
 Сердце как-то отбойно застучало. Причудилось, как Ольга ойкнула…И запах навязчивый. «Красная Москва», что ли.
Происходил перебор мыслей. Одно перед глазами возникало, другое. Игру шла. Последствия? Последствий боишься?
Сохраняя равнодушный вид, Виктор от назойливых мыслей избавиться не мог.
Не может так поступить, как должен, не может через что-то переступить. Взгляд Евгении чувствовал, прожигал он.
Не в любви дело. Любовь придумывается. Не можешь,- не суйся.
Ни разубеждать словами, ни, тем более, проявлять какие-то действия не разумно. За минутную дурость особый спрос. Может быть, минутная дурость - это совсем и неплохо?
Минуту подурил, так сослаться хотя бы будет на что. Виктор не мог стряхнуть с себя странное чувство неуверенности.
Отчего прояснение наступает, до какого-то объёма происходит сжатие, что за суть потом раскрывается?
Отчего с одними ходят, на других женятся, к одним жалость рождается, а кого, наоборот, и унизить хочется?
Разберись во всём! Всё в куче. Что-то слышал от других, что-то наблюдал сам, что-то додумывал в минуты праздного сидения.
Минутный порыв рождается не из пустоты. Он чем-то приготовляется, на каком-то фундаменте построен.
Мужики толковали, что иная бабёнка перед тобой выделывается, строит недотрогу, а свернёт за угол, тут же другому распахнётся. Спроси, зачем? А просто так. На зло. В отместку. Захотелось. Игра всё.
Любовь – нелюбовь! А если сначала рой мыслей, а потом жалкая попытка?
- У меня в голове пусто…
- Хорошо, что в голове, если в голове – не велика беда…
Говорить нужно совсем другое. Хвалить, преданно смотреть. В конце концов, до чего-то можно и досидеть, и договориться, и выяснить. Даже, вымученное что-то может произойти.
Виктор почему-то понял, что продолжения не будет. Всё закончится. Не в эту минуту, но этим вечером. Смятение овладело Ольгой: вон как у неё ноздри заходили ходуном. Почувствовала возникшее равнодушие.
А как же тогда… куда делись мысли, так прожигавшие у костра во время ночного бдения о двух жёнах?
Он погладил Ольгу по волосам. Та ответно дёрнулась. Словно разряд электричества между ними проскочил. С каким-то страхом взглянула на Виктора. Мука, затаённое горе, сметаемое приливом раздражения, стояло в лице. Стояло и пропало.
Глупо сидеть и фиксировать изменения чужого лица, какие-то возникавшие посылы, равнодушную медлительность. Порча всё это.
Он почувствовал, даже если бы в каком-то порыве накинулся на Ольгу, принялся бы обнимать, зацеловал её, всё равно бы дальше этого ничего не пошло. Желания заглохли.
Целовал бы Ольгу, а перед глазами стояла бы Евгения.
А внутри кто-то шепчет: «Бери, бери, воспользуйся моментом.». Затмение нашло. Стыд прожог. Хотя, возникает стыд только в светлое время суток.
Он понимал, что женщина не простит унижения отторжением. Причинённую боль – куда ни шло, а унижение? Всё как заклинило. И, тем не менее, как это говорится: «Шути при народе, плачь в одиночку».
Виктор не замечал, как Ольга сверлила его глазами, как у неё раздуваются ноздри, как она выпрямила спину. Заметил бы, так молчанку свою прервал бы.
- Не нужна, значит? - ледяным тоном сказала Ольга. - А я никому сама на шею и не вешаюсь.  Мне бы узнать на будущее, чем я не такая? Да не морщитесь вы, Виктор Андреевич. Свободу потерять боитесь? Не бойтесь, я не проговорюсь. И твоя Евгения, и я… Только я моложе. И научить всему меня можно. Ну, говорите…
Вот же приходит минута, когда хочется слышать только то, что хочешь слышать, когда сито словоприёмника пропускает выборочно, интонация глохнет, издёвка свою силу теряет. Слабеет душа. Минутой растерянности воспользоваться может только подлец, он хладнокровно умеет приспосабливаться к обстоятельствам.
Виктор не мог понять, отчего, чуть ли, слезу не пускает, превратился в безвольного нытика, хныкающего над самим собой. Какое-то опустошение нашло. Он ощущал это и раньше, но сейчас в сто раз было тяжелее. Ему было отчаянно жаль самого себя.
Получалось, что они, не глядя, поочерёдно черпали ковшом из бочки со словами, и выплёскивали зачерпнутое без разбора, всё равно куда, нисколько не заботясь о последствиях.
Иногда, по чуть-чуть, иногда, полной мерой. Обливали, но нисколько мокрее не становились. Видели в этом какое-то удовольствие: как же, оглядываться ни на кого не нужно, говори, что приходит в голову, да и особой неприязни не возникало.
В конце концов, каждый мог в любой момент дать задний ход. Ну, чем не малость тронутые, свихнувшиеся, люди? Отчего ж тогда настроение становилось всё более паршивым?
- Вы, Виктор Андреевич, на голову больны. Расскажи кому – засмеют. Нет у вас общего с Евгенией Федоровной. Я это поняла. Ребёнок не твой…В ловушку попали, от этого и голову ломаете. Да вас Евгения Федоровна использует, как не понимаете? Притворство одно. Вы нужны, чтобы ребёнка поднять на ноги. У вас привычка возникла. А она вас в душе ненавидит. Живёт, и ненавидит. Так бывает. Моя мать такая. Не может без мужиков, и ненавидит их. А они и липнут к ней, как будто в отместку. Не без глаз, видела. Минуткой нужно жалеть…А потом из таких минуток как бы кино составить… Эх, вы!
- Не нужно мне ничьей любви! Урод я, понимаешь? Рядом со мной трудно находиться…У меня в голове заскок,- постучал себя по голове Виктор. 

                70


Со стороны поглядеть, пререкаются брат и сестра, хорошие знакомые выясняют взаимоотношения. Люди, чем-то обязанные друг другу. Которые сжились настолько, что слушают и слышат только то, что хотят услышать.
Пререкались, высказывали колкости, но потребности встать, и разойтись, не было. Напротив, каждый укол вызывал азарт.
В этом и заключается дурость пререкания, желание всё прояснить грань разумного переходит. Чтоб никаких тайн. Никто не берётся додумать за другого, поставить себя в положение подопытного кролика. Напротив, каждый радости ждёт. И не как собака, которая хвостом виляет от счастья, если ей кость показать, а чтобы млеть от слов. Насобачиться, говорить слова, мечта многих и многих.
От случайно перехваченного взгляда вот-вот озноб пробьёт. Дремотное состояние, когда всё – до лампочки, в падение сердца перешло. Что будет через минуту,- об этом ни малейшего представления. И нити паутины настоящего и прошлого не понять, куда тянутся.
Под спудом злых мыслей зрело решение, где уж тут помнить приятное, жажда справедливости обуревала. Каждый прав, у каждого напоследок припасён в заначке решительный довод.
В таком разговоре, чередом, раз за разом, словечки типа «спасибо» и «пожалуйста» не применяются. Если и соскакивало с языка что-то подобное, то с издёвкой. И пускай, временами добродушная улыбка на лице селится, всё одно взгляд не становится безмятежным, в глазах нет чувств.
- Пироги с неба для тебя упадут…
- Спасибо, сыта! А вы бы почаще голым задом на землю садились, так моя мать говорила, для того, чтобы слышать, перетоки улавливать…Витаете где-то…
- Перетоки! Скажите, пожалуйста! Понимала бы. Как ящерица в руках хвост оставляешь, а сама в сторону…Хвосты не до бесконечности отрастать будут…
- Хотя бы, и ящерица! Ну, потеряю хвост, зато уцелею… А вы в своём постоянстве зачахнете…Придёт время, попомните, с сожалением будете вспоминать эти минуты… Ольгу и вспомните. Ах, какой я был дурак! Приснюсь, не один раз, я вам.
- Приснёшься. Как же…
Виктор долго и пристально уставился на Ольгу. А у той появилось чувство, будто он измеряет, изучает все округлости её тела.
Сейчас что-то произойдёт. Минута молчания растянулась на вечность, за промежуток такой вечности вершится история.
Чашки весов уравновешиваются. Но только не в их случае. Ольге показалось, поспособствовав один раз Виктору, она лишила его всех защитных средств. Прикрыв глаза веками, Ольга, как в прорезь, смотрела на Виктора. Что ему стоит поддаться чувству?
- Что уставилась?
Женщина торопит минутку, когда на неё глянут с интересом. Взгляд, движение, посыл – всё важно. Слова – словами, и они не последнюю роль играют. Захочет женщина, и молчание в свою пользу обернёт.
В миг всё понятным становится: желанна она, скользнул ли взгляд мимоходом.
Виктор Андреевич раздражал, чем, Ольга не могла понять. Не мог же он с самого детства погрузиться в себя, превратиться в нерешительного тугодума. А как же тогда Евгения Фёдоровна? Как он её добился? Увёл или она сама ушла?
Тугодум… Хороший тугодум, если стоит ему прикоснуться ненароком, и ты сгораешь, мертвеешь?
Нет, ненастоящий он мужик. Никогда самим собой не бывает. Даже если голос нарочито весел, глаза останавливают.
В таком человеке полностью не растворишься, отношения не сбережёшь. Он не столько жаждет получить, сколько боится потерять, продешевить.
Пришедшая в голову мысль, родила весёлость. Тот, кто ничего не может изменить в своём будущем, он наполовину человек, на треть.
Не отпускала обида, что ею пренебрегают. Встать бы и уйти, но…
Ольга как-то попритихла, сложилась, было, в клубок, даже взгляд стал каким-то невнимательным, потом ободрилась, села удобнее. Вытянула босые ноги, так что одна легла на ступню Виктора, дразня, потянулась выше.
Нить разговора, сколько бы она ни петляла, как бы ни уводила в сторону, какие бы узлы ни вязались на ней, не рвалась, крепче становилась.
Молчание не может быть бесконечным. Всё вроде бы сказано, слово, на котором минуту назад прервался разговор, повисело в воздухе, потом комочек смолки, который остался на обрывке фразы, он оказался чрезвычайно липуч, прицепился к новому чувству.
Губы у Ольги сделались надутыми, шевелились, будто огорчение она полной мерой испытала. Будто поняла, что только сорвись, как без задержки понесёт. Куда, зачем, будет ли от этого польза – непонятно.
До последней возможности нужно оберегать надежду. А с другой стороны, что оберегать, если всё ясно? Не оберегать нужно, а высказать всё, что думаешь, что переживаешь. Может, в таком разговоре и откроется суть.
Вычерпать бы остатки горечи, поскрести по дну ковшом, в попытке суть подцепить. Хотя, на кой нужна эта суть, когда обида через край перехлёстывает. Жизнь одна, жизнь короткая…
 - Переживаете? - Ольга сделала глубокий вдох, блаженно потянулась. - Говорили, что место, где живёт человек, ко многому обязывает. Всё на судьбу завязано. Мне плевать… Человек живёт надеждой.
Ольга смотрела на Виктора с откровенной простотой. Теперь она считала Виктора примитивным человеком, который ничего кроме как пустых разговоров, позволить себе не мог. И даже от них он не получал удовольствие.
- Всё для чего-то…А надежда... Когда надеешься – ждёшь. В жизни само всё устроится…
- Для кого устроится?
- Отвечайте прямо. С чего вас прожгло от Евгении Федоровны, а почему от меня не прожигает?
Внезапно вспыхнув, осознавая только что высказанное, даже что-то вроде ненависти из-за этого на лице мелькнуло, Ольга, казалось бы, полнилась простодушной наглостью, примолкла и насупилась.
- Да не знаю я, Ольга! Что ты меня пытаешь! Ну, да лет через двадцать, как ты и говорила, пожалею. Отвергнутое потом, без пощады бьёт. Дай бог, встретимся. Ты для чего на перепутье подвернулась
- Через двадцать лет и не вспомните обо мне. Ну и разговорчик у нас!
- Ну, Ольга…Да влюбись ты в кого-нибудь.
Виктору в эту минуту показалось, что это Евгения сидит перед ним. Не Ольга, а жена чувствует себя виноватой, упрекает себя в этом. Тошно ей.
Такое уже случалось, он словно бы провалился куда-то, выпал из этой жизни, и без всяких усилий с его стороны, очутился перед закрытой дверью. Над ней ярко горели слова «Правосудие единицы».
Кто-то велел на мгновение замереть. «Кто-то» дописывал ответ на все вопросы. Через минуту «Кто-то» вынесет бумагу, на которой приговор начерчен.
Что делать в дальнейшем, как жить, как поступать, растолковано в той бумаге будет. Что и откуда взялось, каждый шаг там расписан.
На той бумаге условностей, которые так мешали в жизни, нет. И любому, кто будет приставать, можно будет подсунуть ту бумагу, чтобы прочитал и отстал.
Ни перед кем он не подотчётен. Ни перед своей совестью, ни перед обстоятельствами. За него решение принято. Живи. Будь добр, попытайся изложить своё видение, ответь на вопросы.
До конца жизни будешь не вост-ре-бован!
Будешь метаться, будут тлеть в тебе противоречия. Участь такая уготовлена! «Кто-то» так решил.
Ответишь на поставленные вопросы – хорошо, не ответишь – ещё лучше. Найдут, «Кто-то» найдёт.
Не ты, так кто-то будет востребован, он уже после тебя будет отвечать на вопросы. И так до бесконечности. И бедными окажутся все те, кто попал в поле притяжения.
Сбрасывая оцепенение, Виктор тряхнул головой, пытаясь вспомнить, о чём же они говорили и спорили, но так ничего не вспомнилось.
Осталось ощущение пустоты в голове и куда-то исчезнувшего времени, так бестолково потраченного. Смутно-неприятное ощущение. И словно бы издалека, из глушившего всё тумана, из-за реки, из глубокого ли оврага, слышался голос:
- Я не из таких, кто всю жизнь худое помнит. Обидели вы меня, Виктор Андреевич. Ох, как обидели, а, может быть, и правильно: не разевай рот на чужое. Поучили. За науку спасибо. У каждой свой потолок. Я не стыжусь. Не считайте, что я напрасно пострадала. Все страдают зря - веселье лишь по делу происходит.
Слова, как попавшая за шиворот вода, слизняком проползли, остудили.

Конец второй части.
Боровичи. 2009 год, 2020 год.