Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 21

     Нацеленность на результат подняла Александра с первыми лучами солнца; оно, впрочем, всходило уже не так рано: осень близилась, день становился короче.

     Первым делом надо было убежать из дому, а потом покинуть двор, отлично просматривавшийся из дворцовых окон, что наследник и сделал, воспользовавшись потайным ходом.

     Очутившись за оградой, Александр облегчённо вздохнул и засмеялся. «Леонид, небось, ещё дрыхнет. Храпит и, наверное, даже во сне на кого-то ворчит. Ну и прекрасно: меня он теперь до отправки письма не увидит. Однако ещё так рано! Филота, скорее всего, тоже носом посапывает, досматривает последние сны своими зелёными глазами. Жаль, что я так поздно сообразил его попросить — я бы Гефестиону в десять раз больше написал, и ладнее, и занимательнее. Но мой Патрокл умный, добрый и верный — он всё поймёт и не увлечётся Филотиными красотами. Вот только портрет… портрет — это сильно… Но всё равно — так в тысячу раз лучше, чем если бы связи не было вообще. Хоть бы ответ пришёл поскорее! — и в следующем письме я уже не буду перескакивать с пятого на десятое, явлю образец высокого слога».

     Утренний час обдал приятной прохладой; Афина в конуре смешно трясла ушами, вылизывала своё потомство и прихорашивалась сама. Вовсю щебетали птицы; травинки, умывшись росой, стряхивали с себя её последние капельки; деревья тоже ярко зеленели; тени ещё вытягивались на дороге в три человеческих роста; в голубом небе истаивали редкие облака. И в мире, и на душе было и светло, и легко, и песенно.

     «Вот — и с Афиной успею поиграть, — подумал Александр. — До чего же хорошо! Как это? Да, Леонид называет это гармонией».

     — Ты моя гармония! — Царевич засмеялся и ласково потянул собаку за ухо. — Не сердишься, что я без супа пришёл? А сейчас ещё рано — я попозже тебе завтрак притащу. И домик мы тебе утеплим и перенесём, у тебя сегодня новоселье. Только я письмо Гефестиону передам. Помнишь моего Патрокла?

     Афина согласно тявкнула.

     — Знаю, помнишь. И тоже любишь.

     Наигравшись с мамой и её детками, которые бегали, хоть ещё и косолапя, и враскачку, но уже довольно резво, Александр примерился к укоротившимся теням. «Ну всё, теперь можно идти. Если ещё в постели будет, растолкаю, — решил царевич. — А интересно: сразу сообразит, зачем я пришёл, не будет жалеть, что вчера раздобрился? Или спросонья начнёт непонимающе тереть свои распрекрасные изумруды? Только бы Гарпал не заявился в гости! Любит он с Парменидом уединяться и секретничать… Сын Махаты, конечно, всегда набит важными новостями, но сейчас он мне совершенно не нужен».

     Ещё раз приласкав щенят, Александр направился к изумрудам, на которых была возложена наиважнейшая миссия приблизить голубоглазого наследника македонского престола к синим сапфирам.



     Филота заканчивал умываться и думал о том, как весело было бы брызгаться в Никанора и Гектора, но гинекей безмолвствовал: ила Парменидов ещё спала.

     Царевича славный гиппарх встретил дружелюбно и не без сознания собственного превосходства: наследник от него зависел — это дополнительно воодушевляло и бодрило.

     — Здорово!

     — Здорово!

     — Принёс? — поинтересовался Филота, вытираясь полотенцем.

     — Принёс, если ты не передумал.

     Филота пожал плечами:

     — С чего бы? — я слов на ветер не бросаю, — и повёл Александра к себе в комнату.

     Царевич тоже оценил утреннюю тишь:

     — Никанор с Гектором спят ещё?

     — Конечно! Рань такая на дворе. Это другим неймётся по гостям спозаранку расхаживать: влюблённое сердце ногам покоя не даёт… И голове? — предположил Парменид. — Небось, всю ночь просидел над своим посланием… — Однако, оглядев вытащенный Александром из-за пазухи лист, Филота удивился: — Какое у тебя письмо тощее! А я думал, ты целую «Илиаду» настрочил…

     — Я бы написал, но времени не хватило, пораньше лечь пришлось: проспать боялся, — честно признался Александр.

     — В этом тоже есть смысл, — Филота решил блеснуть знанием сердцеведения, — чем короче весточка, тем ценнее каждая строчка. Как думаешь, Гефестион будет хвастать, что состоит в переписке с царевичем, размахивая твоим посланием перед носами приятелей?

     — Вряд ли: во-первых, это личное, а во-вторых, если мы с Афинами вовсе не дружим…

     — …то Гефестиона обвинят в сношениях с неприятелем? — И Парменид рассмеялся. — Да ладно! Мне Фукидид рассказывал: в Афинах многие на нашей стороне — и сын Аминтора приличную компанию себе в друзья сколотит, а сомневающихся перевоспитает, чтобы тоже за нас были.

     Глаза Александра загорелись:

     — Тебе тоже кажется, что он не будет без дела сидеть?

     Филота внимательно посмотрел на царевича.

     — Кажется, кажется… А тебе что приятнее представлять: что Гефестион о тебе вспоминает и грустит или о тебе забыл и радуется жизни?

     Теперь царевич пожал плечами:

     — Ни то, ни другое. Пусть учится, занимается, говорит всем о том, что с Македонией надо дружить, и терпеливо ждёт того момента, когда его семья наконец-то навсегда переедет в Пеллу.

     — И сын Аминтора увидит воочию, кто ему писал такие прекрасные письма, и выразит их автору самую горячую признательность…

     — …в размере простого долга вежливости и умеренной благодарности за то, что к его посланиям всегда прибавлялись ещё чьи-то, — обронил Александр.

     — «Простой» и «умеренная»? А это уже не тебе решать, а Гефестиону, — возразил Филота, сел за стол и развернул свиток.

     — Ты ещё не окончил своё повествование? — спросил царевич, обдумывая последствия предоставления решения о способах признательности Гефестиону.

     — Окончил, окончил, просто допишу, чтобы ответ тебе на мой адрес высылал и не волновался, прочитаю ли я его письмо к тебе или нет. Так, «письма Александра буду вкладывать в свои и запечатывать в его присутствии и в его же присутствии распечатывать твои, но я уверен, что ты и без этих слов не сможешь подозревать меня в недостойном желании подглядывать и читать частные не мне адресованные послания», — дописал Филота. — Всё, готово. Сейчас подсохнет — и свернём. Давай свою любовную песнь!

     Александр не без зависти оценил размер послания сына Пармениона.

     — А у тебя она не любовная?

     — У меня она вступительно-ознакомительная, крепкую дружбу предлагающая и ничего не навязывающая. Человек должен быть свободен и сам решать, что ему делать: любить, дружить, презирать, ненавидеть. Сегодня он одного обожает, а завтра увидит другого — и первого разлюбит. Или сегодня к кому-то равнодушен, а ночью ему сон приснится с поцелуями и объятиями этого самого — и влюбится. Человек сам должен решать, — повторил Филота. — Гефестион это прочтёт и оценит, а в твоих письмах даже помимо твоей воли будет сквозить принуждение: я жду, я плачу, я страдаю, я еле креплюсь, я болел и чуть к Аиду не отошёл — ты это оцени, тоже думай обо мне ежечасно и роняй слёзы в тарелку. А там вкусная рыба лежит — что Гефестиону её портить? Вот! — Филота закончил своё психологическое исследование и взял драгоценный портрет, изображающий его дивную красу в драгоценном хитоне: — А это для того, чтобы Гефестиону видно было, кто ему пишет. Жаль, ты тогда заболел с тоски и на пир не явился: я там был неотразим — все восхитились, даже Птолемей перестал пялиться на танцовщиц и певичек.

     — Долго это не продолжалось… На испорченность Птолемея все давно махнули рукой, его только могила исправит. — Александр встал, подошёл к Филоте и стал рассматривать портрет. В центре крупным планом Филота был изображён по грудь, слева в верхнем углу — мельче, во весь рост. — Фибулы очень хорошо выписаны. Смотри, как бы единственной реакцией на твой портрет не стала похвала вкусу твоих родителей.

     — Бу-бу-бу! Завидуй, завидуй! — снисходительно разрешил Филота. — Я же вижу, ты тоже поразился — значит, и на Гефестиона впечатление произведёт. Что, испугался? — добавил Парменид, увидев, как царевич дёрнулся. — Не скачи! Внимание, ответственный момент… — Филота начал сворачивать свиток. — Аккуратненько… так хорошо… воск, шнур… капаем… перстень прикладываем… есть! — Парменид оглядел запечатанное послание, остался очень доволен результатом своих трудов и, подумав немного, решил дополнительно его обезопасить: — Давай ещё в тубу его вложим. На всякий случай — чтобы под дождём не промокло, если ветер поднимется и полотнище над повозкой отбросит…

     — Ты здорово придумал! И если Гефестион свой ответ в неё вложит, мы сразу опознаем его письмо, когда курьер прибудет обратно.

     — Точно! — Парменид взял цилиндрический футляр и передал его Александру: — Держи… Осторожно, чтобы печать не сломалась… — и начал вкладывать в тубу свиток. — Вот так, готово!

     Скрипнула, приоткрываясь, дверь, в образовавшемся проёме блеснули две пары зелёных глаз, подивившихся на зажжённую в светлое время дня свечу; маленькие носики тоже удивились, учуяв необычный запах растопленного воска; руки забыли о конспирации и распахнули дверь шире — и перед авторами прекрасных посланий предстали две белобрысых головы.

     — Здравствуй, Александр! Здравствуй, Филота! — пискнули они хором.

     — У вас секреты? — поинтересовался Никанор, видимо прикидывая, не стоит ли выговорить у старшего брата какую-нибудь мзду в обмен на обещание помалкивать.

     Но корыстные упования Филота разрушил:

     — Никаких секретов. Я написал письмо Гефестиону, а Александр пришёл посмотреть на мой портрет.

     — Я тоже хочу письмо, — заявил Никанор.

     — И портрет, — добавил Гектор.

     — И пирог с малиной. — Никанор не удержался и вздохнул, вспоминая вчерашний пир, изменивший его гастрономические пристрастия в более изысканную сторону.

     Филота, однако, остался непреклонен:

     — Никаких пирогов! Вам сейчас кашу дадут — и вы должны будете всю её съесть.

     — Ну вот… — Зелёные глаза Никанора печально округлились.

     — Не снизойдёшь? — Александр решил попросить за мальчишек. — Они у тебя такие славные! «Возможно ль быть столь жестоким! Подумай, ведь боги, и те умолимы». — И наследник рассмеялся.

     — Нашёл по какому поводу Гомера цитировать — ничего не скажешь! — Филота хмыкнул, но противостоять тройным ожиданиям не стал: — Ладно, ждите! Но только после полудня, а сейчас — каша! И мне не мешать! Теперь — брысь живо в гинекей!

     Сразу повеселевшие Никанор и Гектор побежали восвояси, очевидно раздумывая, что и кому будут писать в своих письмах: свиток с печатью, свисавшими из-под неё концами витого шнура и туба ребят очень впечатлили. Проблема была лишь в том, что по младости возраста Гектор ни читать, ни писать ещё не умел, а Никанор делал в письме первые шаги — вернее, движения правой руки.

     — Не напишем, а нарисуем! — поведал он самому младшему из Парменидов, найдя выход. — И будут у нас и письма, и портреты!


     Тем временем Филота, прихватив тубу с драгоценными посланиями, вышел с Александром из дому.

     — Ты сегодня строг со своими, — улыбнулся наследник, — отложил пироги на полдень…

     — Баловать нельзя! — назидательным тоном изрёк Парменид. — Отец во Фракию отбудет — мы одни останемся, я у них буду как папа. — И Филота решил сменить тему: — А я знаю, что ты в письме написал: всякую романтику, нежности, охи-вздохи и совсем немного про друзей, войну, погоду и Афины. И попросил, чтобы Гефестион побольше о себе рассказал: вы же в свои свидания ещё не наговорились…

     Александр отнекиваться не стал и намёк на колкость в отправную точку для препирательств не обратил:

     — Я не отказываюсь, это же само собой разумеется. Мне кажется, переписка — такое дело, в которое входишь постепенно. Надо раскачаться, вступить — потом уже найти, что объединяет, о чём говорить интереснее всего… А я тоже знаю, что ты написал: много про Афины и предложил свою дружбу, но с достоинством, не заискивая.

     — Какой ты сообразительный! — усмехнулся Филота. — Об этом тоже легко было догадаться. И ещё я написал, чтобы Гефестион всем своим приятелям рассказывал о пользе союза с Македонией. Папа будет втолковывать это взрослым, а сын — младшему поколению — получится наступление по всему фронту.

     — Ой, а я не упомянул… — огорчился Александр.

     — И что бы ты без меня делал!.. Да так даже лучше: если бы ты об этом написал, получилось бы, что для себя лично просил, потому что ты царевич, имеешь к короне прямое отношение — и то, что Гефестион сделает в пользу Македонии, он сделает и для тебя в том числе. А я ему об этом написал — он не сможет подумать, что я преследую какие-то личные цели: я просто Македонию люблю и для пользы своей родины других привлекаю.

     — Ну да. И ещё когда сразу двое ему об одном и том же напишут, получится как бы нажим, а так ты просто вскользь, особенно не напирая, упомянул…

     Так, мирно разговаривая, Филота с царевичем дошли до места отправки курьера.



     Переписка Афин с Пеллой, до какой бы степени ни доходило противостояние Аттики Македонии, всегда была оживлённой: Аристотель слал задушевные послания своему любимому Гермию, списывался с учениками Платона, обсуждал наследие великого грека, комментировал новые философские концепции, излагал свои; его отец занимался тем же самым с коллегами в области медицины; работавшие в Македонии греки, оставившие в Элладе семьи и любимых, слали весточки домой и сманивали в Пеллу своих близких; торговый люд интересовался спросом на товары, динамикой цен, насыщенностью рынка и новинками на нём, обменивался проектами торговых соглашений; знаменитые актёры, прибывшие на гастроли, давали представления македонянам и, встретив восторженный приём, писали восхищённые отклики и на зрителей, и на страну, и на её главу. Курсировали послания, подготавливались сделки, приобреталась недвижимость, пересылались деньги. Война шла рука об руку с миром; как и всё преходящее, жизнь оканчивалась смертью, но, покуда длилась, побеждала и требовала действий — таким образом, повозка курьера всегда была нагружена основательно и, так как часто перевозила и деньги, неизменно отправлялась в Афины под охраной.

     — Подойдёшь? — спросил Филота у Александра, увидев, как царевич нерешительно остановился в четверти стадия от повозки, и понял его замешательство: — Не бойся: даже если предположить, что твой Леонид, не обнаружив тебя во дворце и в чём-то подозревая, и буравит сейчас площадь своими глазами, ни вскрыть, ни изъять моё письмо с печатью Парменидов он не посмеет.

     — Ты прав, — согласился Александр. — Даже когда твой отец уйдёт в поход, покусившийся на частную переписку Парменидов будет иметь дело с твоей доблестной илой.

     — А она после вчерашнего патриотического спектакля настроена очень воинственно.

     Царевич всё же обежал взглядом площадь, отыскивая высокую худую фигуру спартанца, но не нашёл её — и успокоился совершенно:

     — Пошли!

     Письмо, подойдя к курьеру, Филота вручил важно:

     — Гефестиону Аминториду, Афины, улица Дромос, дом Аминтора.

     — Будет сделано. — Курьер принял тубу и набросал для себя кое-какие пометки — очевидно, чтобы ничего не спутать.

     — А за сколько дойдёт?

     — По погоде и коням. Если без происшествий, за три недели управимся, а то и короче.

     — Ну вот видишь: меньше месяца, — отойдя в сторонку, сказал Филота Александру.

     — Мне почему-то верится, что всё сладится. — На царевича нашло чувство огромной любви ко всей Ойкумене и её населению. Все были молоды, счастливы, отзывчивы и добры, нигде не могло случиться ничего плохого, и даже война была во благо, ибо на смену ей приходил не худой, а крепкий мир. Александр ощущал себя на своём месте, он вписывался в этот мудрый мир идеально, он был вызван на этот свет всё знающими мойрами, богами и провидением — предначертанием свыше. Он не мог жить в этой стране, в этом городе, у своих родителей зря. Он всех любил, и его все любили, и всё, что ни делалось, было правильно: ведь даже вечно строптивый и всегда заносчивый Филота открылся с другой стороны, он хранил в себе не только хвастовство и колкости, но и храбрость, любовь, ум и готовность прийти на помощь — этого никогда не бывает в низкой душе. И вообще низких душ не бывает: каждый человек светел, в каждом частичка солнца, а солнце сияет всегда, оно есть, и когда закатывается за горизонт или застилается облаками. Всё, всё в этом мире прекрасно и совершенно, и то, что ему восемь лет, — тоже. Он вырастет, наберётся знаний и умений, станет царём и всё-всё-всё на свете завоюет — даже не завоюет, а просто каждый народ захочет, чтобы им правил Александр, — и вся Ойкумена сольётся в гармонии и будет славить своего владыку.

     — Ты о чём замечтался?

     Вопрос Филоты вернул Александра на землю, царевич повёл златокудрой головой, словно очнувшись.

     — Прикидывал, за сколько управятся: туда-сюда плюс ещё время Гефестиону на написание ответов. А у тебя был такой важный вид, когда ты письмо вручал…

     Филота приосанился.

     — Я всегда такой…


     Повозка тронулась с места. Гарцевавших рядом с нею всадников охраны с восхищением осматривали оторвавшиеся от игр и понуканий родителей мальчишки, парни постарше обсуждали амуницию и лошадей, взрослые думали о том, когда закончится война и ускорят ли приход мира отправленные послания: переписка, общение, торговля, обмен знаниями — это ведь тоже шаг к взаимопониманию, к наведению мостов.


     Александр и Филота за повозкой не пошли. Царевич следил взглядом за удалявшимся конвоем. Сплетя руки, он положил их на плечо Филоты и опустил на пальцы подбородок. Трудно было сдержать свои чувства. Возможно, в иной день, в иной ситуации Александр и промолчал бы, но шедший час располагал к откровенности:

     — Ты знаешь, я смотрел на эту дорогу неделю назад — и она казалась мне чёрной и мрачной. А сегодня этот путь — моя надежда, и он светел и солнечен. Как всё меняется с чёрного на белое…

     — Лишь бы на обратное поменьше и не до конца, — философски заметил Филота. — Я спрашивал у Фукидида, он мне сказал, что неожиданный вывод называется парадоксом.

    — Какой ты умный…

     — Я от тебя со вчера столько комплиментов услышал, что, если бы Гефестион был рядом, он бы тебя здорово приревновал… или сменил бы объект своих симпатий.

     — Он бы тебя искренне поблагодарил.

     — А откуда ты знаешь, что только и всего? А откуда ты знаешь, что он сам вкладывает в понятие искренней благодарности? — благодушное настроение Александра захватило и Филоту, золотые локоны царевича щекотали щёку Парменида, он чувствовал на плече тепло сцепленных рук и решил ограничиться небольшой пикировкой и острую полемику не развивать. — Ладно, нечего обсуждать мнимое. Пошли домой, тебе ещё представится случай сложить голову у меня на плече. Если я разрешу.

     — Если я захочу.

     — Захочешь, захочешь: я же вижу, как тебе понравилось…

     — Сейчас мне всё нравится…

     — Для Гефестиона это прозвучало бы почти угрожающе…

     — Мы же не обсуждаем мнимое…

     — Ты прав.

     Так, перебросившись несколькими почти безобидными репликами, царевич и расстался с Филотой.