Александр Македонский. Дары Афродиты. Глава 22

     Александр поспешил во дворец — рапортовать Клиту об успешно завершённой миссии, делиться с ним своей внезапно нахлынувшей любовью ко всему человечеству — и заодно попытаться узнать, откуда она могла взяться в такое неспокойное время, — и переселять Афину.


     Филота зашагал к себе домой; преображение царевича его сильно занимало. «И вовсе он не бука. И пошутить может, и должное отдать чужому уму, — здесь сын Пармениона внутренне приосанился, — и быть благодарным, и симпатию явно выказать. И, надо признаться, мне понравилось, когда он свою голову мне на плечо положил. Интересно, почему? — страсть к Гефестиону, что ли, за неимением его рядом на меня изливал, или благодарил так, или очаровать меня хотел, или сам очаровался? Есть над чем поразмыслить, но… С другой стороны, нечего о нём слишком много думать: я и так за последние часы очень часто ему дивился. Отметил, что достоин, — и хватит с него. Подумаешь, золотые волосы и голубые глаза — у кого только их нет? Зелёные в тыщу раз краше».

     В таких раздумьях Филота и шёл к себе домой, где Никанор и Гектор обложились папирусами (учитывая их возраст, переводить на шалости дорогой пергамент мальчикам не давали) и быстро состряпали свои послания, то есть нарисовали их; Никанор, как немного разбиравшийся в азах грамматики, изображённое подписал — на всякий случай, чтобы никаких неправильных толкований сути начертанных картин не возникло. Свернуть готовые письма в свитки и запечатать их, как у Филоты, восковой печатью с так красиво свисающими из-под неё концами витых шнурков им очень хотелось — и за приведением своих реляций в надлежащий вид Никанор и Гектор отправились к отцу.


     Парменион в это время сидел в кабинете и, выслушав доклад управляющего, передавал ему на время своего отсутствия расширенные полномочия.

     — Папа, папочка! Письмо, печать, пожалуйста!

     — Это вы с кем переписку затеяли?

     — С Филотой.

     — Тогда зачем печать? — так в руки ему и передайте.

     — Не, это будет не по-настоящему! Мы курьеру передадим, а он их Филоте вручит.

     — Вы и курьера уже выбрали?

     — Ещё нет, но мы скажем Архидаму.

     — Ага, ну он за то с радостью возьмётся: так дворник, а станет курьером — пойдёт на повышение, — оценил Парменион. — Ну ладно, рано или поздно, но учиться всё равно придётся. Давайте сюда ваши послания.

     Никанор и Гектор, вначале приунывшие, приободрились, когда разговор стал разворачиваться в их пользу, и положили листы на стол. На обоих папирусах всадник поражал копьём врага. «Никанор убил Керсолета» значилось в письме Никанора; в послании Гектора так же прямо сообщалось «Гектор убил Фалека»; если победители и их кони немного напоминали маленьких бегемотиков, то поверженные враги очень походили на мокриц.

     Парменион усмехнулся:

     — Похоже, ваши сообщения опережают события на пару лет. И исполнители указаны не совсем точно. Ну да ладно, сюжет мне нравится, как и предвидение, да и над фракийским царьком вы поиздевались, ограбив его имя на пару согласных. Хорошо! Никанор, иди сюда, начнёшь первый. Гектор, запоминай, как надо. Прежде всего в каждом письме указывается, кто пишет и кому. — Отец взял стилос и во избежание грамматических несуразиц начертал собственноручно «Никанор Парменид Филоте Пармениду» на одном листе папируса и «Гектор Парменид Филоте Пармениду» на другом. — Теперь сворачиваем. Вот так. Никанор, бери и продолжай.

     Братья не дышали: они хотели попросить папу только запечатать послания — а он доверил такое захватывающее дело им самим! Никанор высунул от усердия язык, Гектор тоже раскрыл рот.

     — Сделал? Сейчас шнур — оберни, перехвати здесь, — командовал полководец. — И воск. Вот возьми, держи над свечой. Растаял? Капай теперь. Аккуратно… Возьми перстень. — Парменион снял с руки кольцо. — Надави. Сильнее. Вот так. Теперь оставь. Скоро остынет, затвердеет — и всё будет готово. Гектор, всё запомнил? Встань сюда.

     Глаза Гектора разгорелись ещё ярче, когда он занял место старшего брата, папа помог ему немного больше, чем Никанору, но в целом трёхлетка неплохо справился со своей задачей.

     — Получилось! Смотри, какое у меня!

     — У меня ещё лучше! И я тебе писал, кого ты убил!

     — Хватит, хватит! — прикрикнул на сыновей отец. — Оба справились, оба письма хороши. Берите и ищите теперь Архидама. — Парменион обернулся к управляющему: — Где старый разбойник? На дворе?

     — Должно быть. Где ему ещё быть?..

     — Спасибо, папочка! — братья взобрались отцу на колени и расцеловали его.

     Парменион ответил взаимностью, но для острастки поворчал:

     — Идите, идите в гинекей, а то разгулялись во взрослых апартаментах, — и подождал, пока за сыновьями не захлопнулась дверь. — И не посидишь с ними вдоволь. Опять Фракия, опять этот «Керсолет», будь он неладен… — Парменион вздохнул и вновь обернулся к управляющему: — Слушай далее…


     Никанор и Гектор, выйдя от отца, никак не могли налюбоваться на письма:

     — Настоящие взрослые! Как Филота удивится, когда их получит!

     — Подожди! А он откроет их и печать сломает? — спросил Гектор брата.

     — Да, только сначала сломает, а потом откроет. А что?

     — Жалко! Они со шнурочками такие красивые!

     Никанор захлопал ресницами.

     — Правда, жалко. Давай тогда Архидаму их позже отдадим, а пока будем на них смотреть!

     — Да, давай, ты здорово придумал! — обрадовался Гектор.

     На том братья и порешили, сами не ведая того, что выбрали лучший вариант: любоваться, пока любуется, и расстаться в тот момент, когда уже не жалко будет оставить.



     Через четверть часа после возвращения Александра во дворец Клит уже был осведомлён обо всех обстоятельствах отправки послания Гефестиону.

     — Ты не представляешь, что со мной происходит! — возбуждённо воскликнул царевич после своей реляции. — Я весь мир полюбить готов! Всё вокруг так чудесно, все вокруг такие замечательные! Кто бы мог подумать, что похвальбишка и зазнайка Филота окажется таким ласковым со своими братьями и согласится мне помочь! Я этого раньше не видел, но это существовало, это ощущали Никанор и Гектор, и Парменион это знал — это уже было в Филоте! И во всех людях есть хорошее, просто не сразу увидишь и разберёшь. Когда я стану царём, я буду царём, которого все любят: ведь люди поймут, что я их тоже люблю, — и ответят мне тем же! Правда? Так может быть?

     — Конечно, может, — Клит не хотел остужать восторженность Александра и лишь осторожно добавил: — Но ты должен очень хорошо разбираться, читать в сердцах людей. Есть и закоренелые преступники, и неисправимые лжецы и святотатцы. Любовь вызывает любовь в том, кто готов принять её и найти в себе такой же ответ, но кто-то уже присягнул на верность другому владыке — и будет по-своему прав и честен, не желая покоряться тебе. А другой уже любит кого-то — его сердце занято, его не хватает на любовь к кому-то ещё, вторая любовь для него — измена. Любовь к своим подданным, к своему любимому — это прекрасно, но одного порыва мало, она должна быть деятельной. Тем, кого ты покоришь, ты должен будешь предложить лучшую долю, обеспечить их, предоставить то, чего они раньше не имели, — тогда они ответят тебе добрым чувством, восхищением, признанием твоей любви. И любимый человек — ты должен явиться ему не только прекрасным образом: это цвет юности, неги, довольства — он осыпается; ты должен затронуть самое сокровенное, проникнуть в глубины души, оставить в них неизгладимый след. Понимаешь, что я хочу сказать? Любовь должна быть вооружена, добро должно быть с зубами. Меч, доблесть, ум и силу никто ещё не отменял, они потребуются тебе, чтобы крепко стоять на земле. Потом ты отделишь семена от плевел, славным понесёшь мудрость, любовь, богатство; ожесточённых врагов придётся вразумлять или уничтожать мечом. Умный признает твою власть, колеблющихся перетянем на нашу сторону, а непримиримых уничтожим. Так?

     — Так! Вместе с Гефестионом!

     — Куда ж без него… И теперь уже и с Филотой: ила у него сложилась непобедимая, — припомнил подробности вчерашнего праздника Клит.

     — Я, конечно, всё понимаю: есть враги, есть. Просто в такой чудесный день не хочется о них думать, хочется думать о добрых и славных, думать о том, что их больше. И ещё одно мне в голову пришло, — вспомнил Александр, — про солнце. Оно светит всегда — и тогдa, когда застилается тучами, и когда уходит за горизонт. Это не оно перестаёт гореть — это мы его не видим, но тучи рассеиваются, уходит ночь — и оно снова сияет нам. Так же и Гефестион — правда? Я его не вижу, потому что я здесь и между нами тысячи стадиев, но он есть, он жив, он не исчез — и думать об этом так здорово! Мне и за него, и за себя теперь радостно, я всё могу теперь, я всё преодолею!

     «Опасная мысль, — подумал Клит. — Прежде всего для Гефестиона: если он то солнышко, которое светит всегда, то он становится статичен, неизменен. C ним ничего не случится — и о нём можно не беспокоиться», — но озвучивать печальный для сына Аминтора вывод не стал: Александр впервые после стольких дней был так воодушевлён и светел, что никакими сомнениями нагружать его голову не хотелось.


     Спустя полчаса после задушевной беседы в царский двор через главные ворота вошла небольшая процессия. Впереди ступал царевич — улыбающийся, счастливый и всем довольный, он нёс шестерых щенят; за ним важно следовала Афина, принюхиваясь и одобрительно тявкая на ароматы, плывущие из царской кухни, — они так походили на запах супа в миске, исправно появлявшейся перед её носом каждое утро! Процессию замыкал Клит, в руках у него была разобранная конура.

     — Царь разрешил, — обронил Александр в ответ на удивлённый взгляд охраны и обернулся к обустраиваемой: — Знакомься, Афина, знакомься! Ты теперь будешь жить здесь!

     Конуру установили под окном Александра и обили изнутри тонкими матрасиками, простёганными Ланикой, с крышей проделали то же самое, приколотили её к стенкам будки и обтянули снаружи кожей, а в завершение приятных хлопот разостлали на новой жилплощади свежий половичок.

     — Ну всё! — Клит оглядел результат его с царевичем трудов. — Теперь ночью семейству холодно не будет. А поздней осенью, через пару месяцев, можно будет соломки набросать и тюфячок потолще постелить — чтобы холодом от земли не тянуло. И стены утеплить основательнее, благо обивку сменить легко. Дверцу наполовину занавесить — и студёный воздух стынуть не заставит. Как тебе? По-моему, неплохо вышло.

     — Отлично, Клит, отлично! Ты не представляешь, до чего я счастлив! — Александр уже успел непререкаемым тоном раздать повстречавшейся дворне приказы ни Афину, ни щенят ни шугать, ни ругать и не то что нe пинать — но и нe сметь замахиваться. — Как думаешь, Афина тут какать и писать не будет?

     — Нет, это же её территория теперь — будет выходить по своим делам со двора. Надо ей показать, где ограда обвалилась. Или под воротами пройдёт: между продольными прутьями у них большое расстояние, а нижний поперечный на две трети локтя от земли приварен — пролезет запросто. Щенята, конечно, месяца два ещё будут свои нужды где попало справлять, но потом дисциплинируются.

     — Точно! Они тоже умницы! И самые распрекрасные!

     В разгар обсуждения жизненно важных проблем к двум друзьям подошёл Леонид, тщетно искавший Александра во дворце и перед ним и наконец обнаруживший своего царственного ученика на заднем дворе. Вступил в разговор спартанец, как и следовало ожидать, воркотнёй:

     — Любовь к животным и забота о них, конечно, прекрасны — вот если бы и к моим гербариям ты относился бы так же…

     — Отнесусь, отнесусь! — заверил Александр Леонида. — И не только к гербариям. Мне сегодня Филота сказал, что парадокс — это неожиданный вывод. Но это он так — вкратце — сказал, а я хочу знать подробно, что об этом писали Платон и Сократ, — и всё Филоте рассказать: пусть не думает, что он умнее меня, а Фукидид умнее тебя.

     — О, вот таким ты мне нравишься гораздо больше. Смотри не опоздай на занятия — и мы всё подробно изучим.

     — Приду, приду! — пообещал царевич.

     Афина тем временем успела пару раз обежать двор, со многими перезнакомиться, двоих не особенно понравившихся ей персон облаять и улеглась рядом со своим новым домиком — почистить вдоволь накувыркавшихся детишек и понежиться на солнышке. Александр потрепал её за уши, потискал щенков и блаженно зажмурился, он продолжал испытывать любовь ко всем и чувствовать себя в ней словно скользящим по ровной глади спокойных, но величественных полноводных рек.

     «И как же хорошо — любить вот так, не навзрыд, ровно. И иметь воможность думать ещё о чём-то, просто жить для того, чтобы жить. Любовь не должна душить, несчастливая любовь отталкивает, испытывающий её хочет освободиться от этого гнёта, шарахается прочь — и от него все шарахаются. И как прекрасно, что моё чувство стало наконец счастливым!»

     Александра от Гефестиона отделяли две стены: отсутствие Гефестиона рядом и невозможность переписки; оба эти препятствия казались непреодолимыми. Чем более непоколебимо стояли преграды, тем яростнее было желание их сокрушить, тем страстнее стремилось к этому сердце, тем требовательнее, взывая к уму и решению, поиску выхода, оно билось, тем горячее бежала в жилах кровь, тем труднее становилось ожидание — это в тридцать лет человек может сказать самому себе «отложим» или «тише едешь — дальше будешь»; это в сорок лет он махнёт на свои чаяния рукой и вместо трудностей сомнительного предприятия с неясным итогом удовольствуется покоем души, разума и тела.

     Любовь громко заявляла о себе, разлука терзала сердце — и тут совершенно неожиданно, в мгновение ока всё переменилось, спасение пришло — да ещё со стороны, от которой никогда не видели не то что помощи — простого благожелательства! Это было чудо — и его не пришлось ждать долго: всего какая-то неделя прошла от печального расставания в слезах! Отчаяние испарилось, одна стена пала — и это внушило уверенность в том, что и вторая окажется непрочной и недолговечной. Отныне не было нужды биться головой о камень и заходиться в рыданиях от сознания собственного бессилия и невозможности что-то исправить. Одна стена пала и открыла ровную дорогу — по крайней мере до другой, которая ещё стояла. Сердце дало себе передышку и успокоилось, любовь уже не металась в нём огнедышащим драконом, чудовище было усмирено. Можно было спокойно жить и спокойно ждать второго чуда, можно было спокойно идти по ровной дороге и любоваться цветами, растущими по обе стороны от неё, взять себе в попутчицы Афину, в собеседники — свитки с прекрасными поэмами и пьесами, в учителя — мудрость веков, преподаваемую пусть ворчливым и жёлчным, но всё-таки неплохим Леонидом; можно было на всех основаниях считать Филоту новым другом, а Парменид, надо отдать ему должное, был сердцем и душой, средоточием многих весёлых компаний; можно было не предаваться негодованию, с возмущением вспоминая слова матери о любви, которую стоит призывать, когда любимый рядом, и изгонять, когда он вдалеке, — в конце концов, мать не так уж была неправа, если сейчас связь, став доступнее, сделала Гефестиона и, следовательно, его любовь ближе — и Александр чувствует себя таким счастливым!

     Конечно, восьмилетнее сознание ещё не могло переработать недавние открытия в строгую логическую цепь рассуждений, но ощущения и настроения, наивное понятие легко дописывало то, что разум пока не мог представить обоснованной последовательностью.

     «Гефестион, я уверен, что ты сам одобрил бы меня. Если я хочу быть великим царём, я должен объять всё, что я могу объять, — и это нам обоим будет на благо».

     Чувство Александра к Гефестиону не отошло на второй план, но оно перестало возвышаться в сердце царевича пиком, стократно превосходившим по высоте остальные вершины. Очарование несбыточности — палка о двух концах, его магия мощна и вовлекает в свой плен и душевные силы, и носителя страсти надолго и накрепко, но ничто в мире не может работать вечно лишь на поглощение — даже чёрные дыры имеют свою отрыжку. Годами неразрешающееся стремление может разрушить личность, особенно если она крайне молода, порывиста и в силу этого неустойчива. Возможно, Александр, не оформляя эти соображения в слова, инстинктивно отпрянул от могущего оказаться губительным для него; он вспомнил слова родителей и Клита, он признал правоту матери во многом, как бы ни были горьки и жёлчны её выпады. Реальность достижимости Гефестиона — хотя бы в части переписки — раздвинула горизонты, сделала мятущееся как на ветру чадящее пламя чистым благодатным огнём, высветившим ярче и другие сокровища души: Афину, друзей, страсть к знаниям, красоты литературы, притягательность логики, причастность к творящейся отцом и его армией истории — и Александр признал, что пребывание в этом состоянии приходится ему по душе гораздо более, чем одна бесплодная, но заслоняющая собой всё остальное тяга.


     «Я буду великим царём, — думал Александр, укладываясь на ночь и слушая, как под окном в утеплённой конуре ворочается, обживая новый половичок, Афина. — Я всех буду любить. И меня все будут любить. И Гефестион меня будет любить. И как Александра, и как царя. Ой, но тогда получается, что он меня больше будет любить, потому что я его люблю только как Гефестиона. А, тогда я его буду любить как Гефестиона и как хилиарха — вот. Или он меня будут любить только как Александра, а я его — только как Гефестиона. Нам всего хватит. И как же мне сейчас спокойно и хорошо, я нисколько не волнуюсь! Любовь должна быть счастьем — это мне мама говорила или я сам сейчас это вывел? — сознание потихоньку путалось, проваливаясь в блаженное отдохновение от дневных хлопот и эмоций. — И она стала для меня счастьем… И Афина с щенятами рядом со мной. Я обо всём этом напишу, ты обо всём этом узнаешь, Гефестион. Через Филоту. Я вас всех люблю…»



     Орёл смотрит прямо на солнце; смелый взгляд охватывает широко; большое сердце вмещает многое. Ко благу ли это или ко злу для его обладателя и для окружающих? — ни Платон, ни Сократ этого не знали.
.
     Солнце светило всегда — вне зависимости от того, видел его царевич или нет. Оно жило, это была данность, и когда эта данность скрывалась за тучами, надо было не печалиться, а думать о том, чтобы Афине было сухо и тепло в её домике. И ночью надо было не лить слёзы на подушку, а ждать рассвета. И даже не ждать, потому что он всё равно придёт, потому что так устроен мир, — а просто жить. Или не просто жить, а жить и любоваться луной.



                КОНЕЦ