Коровья буча. Из рассказов о Проценте

           Человек рождается не для того, чтобы умереть. Человек рождается жить.
                Из разговора.

Была суббота, и Процент пораньше вышел из дома. Он так и прожил все свои молодые двадцать четыре года на Дивизионке, в вычурном трехэтажном доме из бордового старого плоского кирпича, с высокими потолками, маленькими окнами и примитивной канализацией. До революции в шести таких домах были солдатские казармы, а потом – квартиры для младших офицеров и прапорщиков. Понемногу перестраивая дом из казармы в многоквартирный, из каждой новой квартиры пробивали отдельную трубу в выгребную яму за домом. Процент долго был уверен, что серый слошной монолит вместо пола в вестибюле его подъезда вытесан из камня чудовищных размеров в дореволюционную эпоху, способную на самые циклопические свершения. Потом ему легко доказали, что это не исполинский камень, а просто бетон; правда, и этот бетон оказался небывалым – из марки цемента, которой давно не существует. То ли исчерпалась уникальная залежь в Цемесской бухте, то ли делать такой цемент стало слишком дорого; но стартовые столы Байконура и Плисецка были, вроде, забетонированы еще этой маркой.
 
По пути он нагнал четырех пожилых женщин в платочках и каких-то темных мешках вместо платьев. Женщины быстро шли, как попало переставляя стоптанные ботинки, подскакивая, раскачиваясь, сталкиваясь плечами, и сильно, сильно отмахивая руками. К неведомой цели этот разболтанный живой частокол направляла одна – с пожилым усталым лицом. На лицах остальных словно застыли непроницаемые белые маски. Что-то под масками упорно перетекало из одного в другое, не выплескиваясь наружу, и болезненно тянуло заглянуть под маски, чтобы погрузиться в тяжкий потаенный мир безумия.

У остановки с женщинами, счастливо и развязно улыбаясь, заговорил молодой пьяница. Та, что с человеческим лицом, оттеснила его рукой, пропуская спутниц.

– Мы пойдем, – сказала она пьянице и вдруг добавила, обернувшись к растерянной пьяной роже:
– Извините нас.

Маргарита жила на ПВЗ, в бывшем рабочем поселке бывшего Паровозовагонного завода. С Дивизионки Процент ходил к ней на ПВЗ пешком. Он вообще любил ходить пешком в город: ехать на маршрутке вдоль реки было муторно, а летом – еще нестерпимо жарко. Не доходя до кладбища, они все круто свернули с асфальта и пошли по торной тропе через сосновый бор. В детстве отец катался с ним здесь на лыжах, и сам по себе Процент хорошо знал эти места. Особенно любили дивизионские пацаны бегать по Коровьей Буче, это было опасно и интересно. Так называется заболоченная, не очень широкая ложбина, разделяющая Стеклозавод, Лысую Гору и Аршан (Аршан – источник, ключ (бур.); район в г. Улан-Удэ. Не так давно ключи били под горой, на вершине которой стоит ДК ЛВРЗ, бил ключ у третьей проходной ЛВРЗ, а в углу между Балтахинова и проспектом Победы из-под земли проступало чудное болотце с изумрудной травой по колено; иногда на болотце жила цапля.)

Подойдя к Буче, женщины, не заглядывая в мерный колодец, сразу направились к стойке для калош – длинному низкому ящику в два уровня без передней стенки. У стойки они быстро выбрали свои калоши и, так же сильно отмахивая руками, гуськом пошли через Бучу, лавируя между совсем мокрыми местами. На другой стороне они оставили калоши в такой же стойке, и пошли дальше, неведомо куда.

Процент недолго постоял у колодца. Колодец наполовину забился древесным мусором, некоторые венцы полусгнили и торчали из своих гнезд, но уровень воды был виден отчетливо. Говорили, что раньше Буча была коварной и коровы тонули в ней даже летом, когда грунтовые воды уходили совсем под землю, а в некоторых местах Бучи вдруг не уходили; говорили тоже, что в Буче тонули люди. Процент в эти байки не верил, при нем такого не случалось и отец о таком не рассказывал. Отец родился и всю жизнь прослужил прапорщиком на Дивизионке. Он рассказывал, что тропу через Бучу проложили, когда город уже был, была рыбацкая деревушка, позже ставшая станцией Дивизионной, а никакой дороги в город не было и великий ТрансСиб еще не проложили. Отец утверждал, что мерные колодцы у Бучи копал его прадед, но так утверждали все.

Уровень воды в колодце был высоковат, где-то среди чужих калош лежали его бахилы от АЗК, помеченные красными буквами "Пр", но Процент рисковал лишь подмочить подошвы. Так и вышло, он лишь запачкал свои итальянские туфли из буйволовой кожи грязным мхом. Мох по пути подсох и сам отвалился клочками, помечая путь Процента, если бы его кто выслеживал. (АЗК – армейский костюм противохимической защиты из прорезиненной ткани; бахилы от АЗК надеваются на сапоги, валенки или берцы.)

Маргарита сделала вечерний макияж и высокую прическу, облачилась в вечернее платье, оставшееся, видно, с выпускного, и смогла, наконец, найти по контрасту с собой верное сравнение его виду.

– Ты похож на Джека Воробья! – плохо скрывая неудовольствие, рассмеялась она. – Ты в таком виде поведешь меня в ресторан? Майка хоть чистая?

Она на миг честно забыла, что он всегда так одевался, что майка у него всегда была чистой и он не в ресторан ее ведет, а берет с собой.

Хозяйка "Орхидеи" Галина Ивановна, зоркая и мудрая, как все ее пожилые единокровцы, мигом углядела, что Маргарита не из обычной компании Процента, а сейчас – молодая дама, пришедшая в ресторан.

– Мальчики, мальчики, о вашей красавице я сама позабочусь! Нечего ей с вами мыкаться. – сама всё решила Галина Ивановна и увела Маргариту к столику в углу у сцены. За столиком обычно сидели официантки, высматривая поднятую руку в зале, или сама Галина Ивановна обсуждала с шеф-поваром меню и раскладки. Шеф-поваром у нее был красивый, вкрадчивый, высокий молодой азиат. Подходя к столам, заказавшим фирменное блюдо, шеф-повар чуть улыбался и приветствовал посетителей французским "Bonsoir", или итальянским "Buonasera", или белорусским "Добры вечар", по прихоти. Они могут оказаться очень опасны в уличной драке, эти молодые улыбчивые мужчины с мягким взглядом и тихим голосом. Такой может зарядить такую молниеносную "двоечку", что никакие пудовые кулаки не помогут, а нож против такого лучше и не доставать.

– Вам всё будет видно, а вас не видно, – объяснила Галина Ивановна Маргарите.

– Мальчики они беспутные, но хорошие, – сказала она, присев на краешек стула, как большая птица. – Пьют многовато, но это по молодости, это проходит. Они лучшие в городе, я за них держусь. А для сегодняшней публики лучше их нет. Отдыхайте, милая. Я вам пришлю на стол за счет заведения.

Галина Ивановна легко подхватилась и полетела встречать двух лощенных, хорошо одетых мужчин, уверенно вошедших в зал.

Со сцены Процент краем глаза видел, как Маргарита сначала искоса осматривалась, потом, потягивая вино, расслабилась, а потом, когда они заиграли первую романтическую балладу,  ощутила себя, наконец, тропическим цветком в оранжерее и пересела лицом в зал.

Они, вообще-то, начинали как чистая панк-рок-группа "Черный Драл". Только когда десять лет назад они собирались, они сразу решили: чтобы хорошо играть панк, нужно хорошо играть всё. И научились всему, кроме джаза. Сейчас они осваивали безмятежный, солнечный репертуар американских танцевальных оркестров под пальмами Калифорнии начала прошлого века. Перерождаясь в нечто чуждое, праздничное и манящее, они даже начинали подумывать о тромбоне и солистке; тромбон в городе был – низенький, пузатенький бородатый молодой мужичок, и была тоненькая, гибкая, талантливая татарочка с филфака, да пока уехала учиться эстрадному вокалу в большой сибирский город.

– I'm criminal, everybody knows my name, – вытягивал Процент блюзовым речитативом, остро чувствуя, как несовпадают между собой Jonn Lee Hoker, выросший в бандитском Бронксе, он сам, выросший на жесткой и шершавой, как кожаная подметка офицерского сапога, городской окраине, и эти небедные, холеные парочки мужчин и женщин, вальяжно, элегантно курящих вонючие трубки и ароматные длинные пахитоски; изредка приходили смешанные парочки, но и те под разнополых лишь мимикрировали. Его друзья, такие же пролетарии, чувствовали то же. Они с детства усваивали  правило: "Не стой, когда стреляют". Поздно вечером по субботам, получив у Галины Ивановны за отыгранный вечер и не пересчитывая полученного от посетителей, они немедленно вызывали машину.

– Вы поаккуратнее там, мальчики, – напутствовала их Галина Ивановна, – завтра жду вас. Надо бы не давать вам денег сегодня.

– Всё будет ровно, Галина Ивановна! –  заверяли они и прямым ходом отправлялись в "Барсучье Логово".

Сегодня их было пятеро, и были вызваны две машины. Процент с Маргаритой поехали отдельно.

– Фу, мерзость! – только и передернулась Маргарита. У нее были сильная нервная натура и горячие глаза, как у скаковой лошади. Проценту стало очень не по себе, словно он попался на воровстве у своих.
¬
– Ты, Сережа, не обижайся, но музыка у вас – ни подпеть, ни поплясать.

И вот тут-то Процент стал предчувствовать, что напрасно он выбрал субботу для первого вывода Маргариты в свою вечернюю жизнь. Предчувствия скоро материализовались, выбрав для материализации  самое ужасное тело.

"Барсучье Логово" устроили в бывшей двухкомнатной квартире на втором этаже кирпичного жилого дома с деревенскими печами на кухнях; была в доме даже своя кочегарка с огромной кирпичной трубой снаружи. Случись атомная война, глобальная техногенная катастрофа, Всемирный Потоп, дом задымил бы всеми своими трубами и надежно защитил бы жильцов толстыми кирпичными стенами. В эти стены жильцы вмуровывали допотопные громоздкие шифоньеры, перекладывали в камины кухонные печи и мечтали дорого продать свои квартиры. Дом построили в пятидесятых на "Трансформаторе" – оживленном торговом перекрестке минутах в десяти от центра. Первые два этажа дома были выкуплены солярием, забегаловкой, модным магазином, парикмахерской, магазинчиком для взрослых, сотовым салоном и еще чем-то на другом невидимом торце. По второму этажу дом опоясался узкой бетонной балюстрадой с железными перилами и неожиданными лестницами и совсем напоминал бы корабль у пирса южного порта, если бы от нашего города не было так далеко до моря. У нас вокруг города залитые солнцем ковыльные степи, близкие и далекие горы – отроги великих горных систем, с которых стекают быстрые реки с опасными фарватерами или без оных, а вместо сирокко, пассатов, муссонов – самумы, вьюги, метели, бураны. Но сходство с кораблем, легкое, как морской бриз, было, было!, и по крутой наружной лестнице Маргарита в вечернем платье поднималась на его борт, как ночью по штормовому трапу.

В "Логове" было еле протолкнуться к барной стойке и не присесть. Проценту с Маргаритой пришлось сначала постоять, упершись попами в подоконник, но кто-то приходил, кто-то уходил, и для них освободились два барных табурета у стойки. Через их плечи подавались кружки с пивом, к Проценту подходили друзья, он сам отходил к друзьям, к их высокому узкому столу (они скоро за него пересели) пристраивались парни и девушки с молодыми, чистыми, строгими лицами.

– Маша, Катя, – сообщали девушки, первыми подавая узкие нежные ладошки, и Маргарита недоуменно косилась на их татуировки, булавки в ноздрях, дырявые штаны, грубые берцы, на саму себя здесь.

Потом выключили музыку и стали играть на гитарах, потом консерваторскими голосами Даша с другом запели a kapella русские песни, потом подошел еще народ, пришел и ушел за стойку к бармену Сергей, ироничный старый рокер с седой косичкой, которого встретили приветственными кликами, а в разгар веселья над гамом и толкотней поднялась огромная фигура с острой лысой головой, шипастой готической татуировкой на толстой шее и неимоверно добрым лицом.

– Ну что, дебилы, дегенераты, подонки, алкоголики – бухаем? – взревела фигура, вздымая к потолку толстые голые руки.

– Бухаем! – радостно заорали в ответ сорок молодых глоток.

Тогда фигура начала скандировать:

– На-жрем-сявговно! На-жрем-сявговно!

И сорок глоток подхватили, стуча по столам и подоконникам:

– На-жрем-сявговно! На-жрем-сявговно!

Наш город стоит в сейсмоопасной зоне, но не в Калифорнии. Ночью земля под городом сдвинулась, и был толчок в два балла. Но на вторых этажах такие толчки почти не ощущаются, особенно  когда тебя самого лежа на полу качает.

Потом Стас прокатил их по ночному городу на "Дюрренматте". Это была конструкция с тремя колесами на раме из стального уголка с блестящим никелированным бочонком сзади. В мотор от "Москвича", прикрученный к раме ржавыми болтами, бензин из бочонка самотеком перетекал по гнутой медной трубке, обвивавшей железные внутренности трехколесного чудовища. Мотоцикл источал в городскую атмосферу пронзительные, сладкие, ядовитые бензиновые ароматы; курить рядом с этим агрегатом было смертельно опасно. Стас водружал на голову каску с древнегреческим ирокезом, перещелкивал педалью, выкручивал газ на всю дурь,  "Дюрренматт" отрывал от асфальта переднее колесо, пытаясь пробить фарой желтое марево уличных фонарей и осветить черные пустые небеса над городом, рвал под собой асфальт задними колесами и рвался вперед, лязгая и содрогаясь от мощи и безумия. Буксуя и взрёвывая, перескакивая через бордюры и ступеньки, они продирались по дворам от "Трансформатора" до ПВЗ, тревожа неровный сон стариков.

Никакого имени для своего мотоцикла Стас не хотел. Он называл свой мотоцикл просто "Мотоцикл", а "Дюрренмат" самозародился в болтовне.

К себе на Дивизионку Процент с облегчением  пошел опять пешком. Горожане не знают, какие бывают безлунные и беззвездные ночи, когда вытянутой руки не видно. Как только он миновал последний фонарь на Аршане, ему пришлось подсвечивать себе телефоном, и перед Бучей телефон погас. Процент то ли сбился с верного направления, то ли грунтовые воды поднялись от толчка. Сначала он хлюпал по мокрому пружинящему мху. Потом провалился по колено. Потом провалился по пояс; ну, чуть ниже пояса, никакие бахиллы не помогли бы. Туфли он, конечно, навсегда утопил в этом мессиве.

Дома он аккуратно развесил мокрые грязные штаны в ванной (он был чистюля и педант, наш Процент), разобрал постель на своем диване, лег, блаженно вытянулся во весь рост и уснул совсем трезвым, наслаждаясь горящими подошвами. Его ждали любовь, счастье, успех. Он был высок и строен, у него были мускулистые мохнатые ноги, красивый череп и правильные черты лица, он был талантлив. Женщины, глядя на него, задумывались, мужчины его уважали, он любил Диккенса, и у него было чутье на слово. Ему нравилось пробовать языком дремучие первобытные слова "похлебка", "пиво", "село", и почему-то "телега" сюда еще затесалась.
 
                г. Улан-Удэ, 2017