Хозяин безлунной Москвы. Глава 22

               
               
                Глава 22.

         Светало. Сквозь настежь распахнутое окно вместе с первыми лучами солнца в комнату полились нежные трели жаворонков, взмывших с рассветом в лазурное поднебесье, перебиваемые истеричным хохотом сорок. После вчерашнего ливня воздух был свежим и влажным, но, судя по не колышимым ветром, застывшим в покое новым нарядным, расшитым подсолнухами занавескам и неподвижным ветвям древней сливы, обычно ласково оглаживающим при самом лёгком дуновении ветерка резные наличники, грядущий день сулил нестерпимую стойкую жару и духоту. От непривычного похмелья немного ныла голова. Хотелось пить и купаться. Вот так, в одной рубашке или вовсе без неё (кто там заметит на огороженной территории?), войти в реку между кувшинок и медленно поплыть в такт лебединой паре с взъерошенными отпрысками, ни о чём не думая. Хотя, почему ни о чём? Разве можно теперь не помышлять о ласковых мудрых вишнях и влажных пурпурных губах, еле заметных за пышной бородой с проседью, расчёсанной тщательно на две половины? А потом нарядиться в лучшее васильковое платье (под глаза), напечь оладушек и отнести ему вместе с чашкой кофе с жирными сливками на конюшню или в кузницу, где найдёт. Ещё хотелось.., ах, как стыдно признаваться самой себе, чего хотелось больше всего (во всём виноваты проклятые наливки).
        Полные руки взмыли вверх, лениво потягиваясь, и приготовились уже нырнуть под затылок в мечтательную позу, как на подоконник взлетел и оглушительно закукарекал пёстрый и наглый Наполеон. Мгновенно различив у противоположной, мрачной стены покоев, пока ещё не освещённой солнцем, свою зазнобу, он блаженно качнул мясистым гребнем, предвкушая, гордо цокнул величавыми шпорами, царственно повернулся вокруг себя и кокетливо призывно опустил крыло. Жозефина рванулась и забилась в тёмный угол, не издав от страха ни звука.
- Пошёл прочь, садист – развратник! – зашипела женщина, вскочив и ринувшись к окну. Шлёпнув с размаху по приоткрытому в вожделении клюву, низвергнув изверга на землю, она бросилась к застывшей в ужасе Жозефине, взяла аккуратно на руки и, сев вместе с нею на кровать, осторожно пригладила нежные перья, стараясь не касаться едва подсохших ран между ними. Раньше Наполеон весьма равнодушно и обыденно топтал свой гарем, проявляя агрессию только по отношению к соседским петухам, но стоило на дворе появиться изящной белоснежной породистой курочке, подаренной Мише московским купцом за своевременно доставленное письмо от господина, названной мужем за природный аристократизм в честь первой дамы Франции, как петух сошёл с ума от страсти, во время соития бешено выклёвывая ей перья и тонкую кожицу на затылке, нанося весьма заметные увечья. Остальные жёны были им забыты и заброшены, он желал одну Жозефину. Не в силах далее наблюдать за мучениями скромной молчаливой несушки, не решившись пустить императора на бульон, хозяйка переселила её в дом, всерьёз подумывая сменить имя на менее замысловатое, без тени улыбки подозревая, что в нём кроются причины гадкого поведения пёстрого Бонапарта.
      Она вполне могла себе позволить совсем не заводить никакой живности: жалованья, ежемесячно, без задержек выдаваемого щедрым барином, хватало с лихвой. Но отсутствие натурального хозяйства могло вызвать непонимание у жителей соседних дворов. И без того, многолетняя безупречная, прилично оплачиваемая служба супружеской пары, а с недавних времён – и внука в роскошном поместье, да и сам супруг, тактичный, галантный, непьющий, с экзотическим именем и французской кровью в венах, не смеющий руку поднять на жену, будили зависть в косых взглядах. Благо, не завели корову, к коей пришлось бы вскакивать ни свет, ни заря, и имелась приятнейшая возможность поваляться и подумать под виртуозный храп Наркиса, доносящийся с печи, и тихий скрип кровати Миши за стеной. Она снова легла, пристроив задремавшую курочку возле ног. Чета Орловых отбыла в заморские страны, поводов для немедленного подъёма не находилось.
      Они не состояли в близких отношениях, первой брачной ночи не случилось. Странное открытие, сделанное ею на следующий день после венчания при уборке барских спален, потрясло её до глубины души и поражало всё сильней в каждые моменты смены постельного белья, вплоть до отъезда молодых. Это же как надо было любить свою жену – такую юную, красивую, тоненькую и, безусловно, лакомую, чтобы сдерживать зов плоти и не трогать! Хотя, кто знает, может, имелись иные причины проводить ночные часы врозь. По приезде в незнакомый дом молодая хозяйка осторожничала, пугалась и редко смеялась, но буквально на третий вечер, после посещения ею родной Москвы, поместье наполнил весёлый жизнерадостный смех, словно зазвенели между елями сотни колокольчиков. И Александр Сергеевич расцвёл, даже помолодел на добрый десяток лет, словно исцелилась от ужасной болезни его единственная обожаемая дочь. Как он волновался перед свадьбой, как нервничал, словно за невестой давали золотые прииски! (Хотя ей-то удалось выудить чуть ли не клещами из несловоохотливого Платона Нилыча, что барышня, судя по облупившемуся особняку и залатанной одёже, гола как сокол, бедна и прихорошилась только, когда Орлов приказал свозить её на Кузнецкий и к Малановой). Как отчитывал нанятых работников за то, что те слишком медленно отделывают предназначенные для неё светёлку, уборную и гардеробную! Когда она рискнула успокоить барина, мол, коли венчание расстроится, не велика потеря, на свете много других пригожих девушек, он прожёг её насквозь свинцовым взглядом и процедил сердито: «Видимо, вам не знакомо такое понятие, как «любовь».  Мне только она нужна! Или она, или никто! Совсем! Вопрос исчерпан!»
      Действительно, что она знала о любви, прожив в верности, уважении и полном равнодушии с давно охладевшим к ней мужем почти треть века? Безумно хотелось вновь ощутить сладкое томление сердца. Неужели больше никогда? Ведь не так стара ещё: всего каких-то сорок шесть лет... Вчера, впервые за долгие, однообразные, похожие один на другой годы, она почувствовала себя женщиной, вызывающей интерес, во всяком случае, ей так показалось. А началось всё с ужасного скандала, сотрясшего господский дом.
         Проводив отбывающих молодожёнов до экипажа, поданного Платоном Нилычем (багаж доставили на Брестский вокзал ранее), помахав плавно вслед рукой и немного всплакнув, Хранительница очага учинила грандиозную уборку в особняке с вытряхиванием и немилосердным выбиванием на балконе персидских ковров, мытьём полов и тщательным протиранием мокрой тряпкой, бесконечно всполаскиваемой в медном тазе, шкафов, комодов, полок и канделябров, решив не заниматься самостоятельно только многочисленными окнами, призвав на завтра к труду в барских хоромах деревенских девок за умеренную плату. Наркис и Миша, в отличие от неё, позволили себе расслабиться и не посещать пару – тройку дней опустевшее поместье. Спустившись на первый этаж, надраив сложный мраморный геометрический узор в роскошной столовой, она, отирая рушником струящийся градом с волос на лицо пот, тяжело дыша, выплыла на кухню, дабы освежить нутро собственноручно приготовленным брусничным морсом, устало наблюдая сквозь не идеально чистое, по её мнению, стекло за вернувшимся с непривычно пустой коляской за спиной ординарцем барина. Исчезнув в стенах конюшни, видимо распрягая лошадей, он вскоре вывел животных, в том числе собственного и господского коня в загон, принявшись начищать каждого по очереди щёткой. Арине Тимофеевне доставляло невероятное и необъяснимое удовольствие созерцать издалека, пока он, грубый и неотёсанный болван, не замечал, передвижения крепкого широкоплечего казака: его манера подёргивать головой, словно проверяя на месте ли серьги, его привычка скрупулёзно разглаживать полуседую бороду на две половины, будто от этой странной разветвлённости зависела жизнь и судьба, его уверенное и свободное обращение с не всегда спокойными конями, как с безобидными мышками – всё вызывало в ней немой восторг. Пока он, сменив щётку на увесистый гребень, задумчиво расчёсывал гривы, а она мечтательно наблюдала за монотонной процедурой, небо внезапно сомкнули невесть откуда взявшиеся оловянные пологие тучи, разверзлись хляби и на землю обрушился проливной дождь. Платон Нилыч, загнав «жалочек ненаглядных» в дом родной и заперев на засов, забежал на секунду в свою крохотную избушку и, выйдя из неё с массивным металлическим ящиком в руках, наполненным бесхитростным скарбом, выставив его над головой заместо зонта, решительно направился к особняку, видимо, переезжая сторожем в господские хоромы. Бесконечно топая из жуткой комнаты с аспидами через вымытую столовую в курительную и обратно, что-то раскладывая, оставляя по пути следования в полусапогах грязные следы, выдувая, стуча мрачной дверью, пыль из заброшенного апартамента, он, в конце концов, вынудил взорваться Хранительницу очага, кинувшуюся при его приближении демонстративно намывать коридор.
- Да откуда же взялся такой поросёнок! – перекрыла она путь казаку, выпрямившись и воинственно взмахнув мокрой тряпкой. – Я тут стараюсь, блеск навожу, а он по этому блеску в нечищеной обуви шлёпает!
- Стоило обождать, пока я комнату обустрою, прежде чем полы драить, - гаркнул кучер, остановившись, грозно брякнув серебряными серёжками. – Барин приказали дом сторожить, не уточняя в какой обуви я должен это делать.
- Ещё бы, - ехидно усмехнулись сахарные уста, - Александру Сергеевичу и в голову не могло прийти, что кое у кого кумекалка не работает, а может и напрочь отсутствует. Он-то, входя в дом, ботинки переодевает или хотя бы насухо вытирает.
- Тю, и кто же тут о кумекалке вздумал рассусоливать? – саркастично сверкнули вишнёвые глаза. – Баба – скиперда с одной извилиной в башке, да и то прямой?
      Васильковые глаза «скиперды» вспыхнули и наполнились слезами, она треснула со всей силой тряпкой по коротко стриженной голове, вынудив казака не на шутку разозлиться, вырвать из наливной руки вечный влажный аксессуар и с размаху бросить его через пшеничную голову вдаль.
- Баба без тряпки – не баба! – заливисто присвистнув, бойко выкрикнул он, схлопотав увесистую оплеуху. Дёрнувшись, Платон Нилыч вцепился в гладкие кисти размахивающих в гневе рук, шагнул навстречу, собираясь дать достойный отпор, поскользнулся на скользком полу и упал, утянув за собой аппетитную и увесистую антагонистку. Некоторое время они вертелись и боролись, осыпая друг друга проклятиями, но вдруг, он нависнув над ней и застыв, пробежав странным отрешённым взглядом по античным чертам, белоснежной шее и выдающейся груди, страстно огладив тёплой шершавой ладонью сдобное плечо, пробормотал восторженно: - Точно она! Один в один! Словно вернулась ко мне, болезная.
- Болезная – это, кажется, любимая? – полные руки, вырвавшись из плена, кокетливо поправили сбившуюся набок корону из косы (бешено колотилось сердце и горело пламенно приласканное плечо). – Я полагала, у вас и в помине не было женщин.
- А то как! – горько усмехнулся казак, уперевшись мощными кулаками в пол и приподнявшись, повинно сотрясая спутанной бородой, приятно щекоча острыми кончиками античный, как у Венеры Милосской, подбородок. – Что же я,  строка некошна?
- Какие стога нескошенные? – заблестели иронично и заманчиво васильковые глаза.
- Никакие! – Платон Нилыч встал, легко поставив на ноги дородную Хранительницу, вдруг ощутившую себя маленькой невесомой девочкой, подобно хрупкой молодой барыне. – Строка некошна, по-нашему - нечистая сила.
- Тогда вы – самая, что ни на есть строка! – расплылись шаловливо, не по возрасту, сахарные уста.
- Тоже мне, нашли беса, - усмехнулся незлобно ординарец, осторожно  вытягивая из серебряных серёжек, запутавшиеся во время стычки седые волоски. – Может, на мировую? – внезапно предложил он, устремив сожалеющий взор в игриво сверкающие васильки. – Целый год без остановки лаемся! Прекратим скубаться, лезть в купырь, да и тяпнем троньки? Вы ведь ни разу не пробовали наливочек моих, а я после за собой приберусь.
- Коли так, то с удовольствием! – Арина Тимофеевна решительно развернулась и поплыла царственно в курительную, не оглядываясь на покорно следующего за ней удалого воина.
       В итоге, тяпнули совсем не троньки. Пока за окнами бушевала непогода и крупные капли стекали по витражному стеклу, они сидели рядом, плечом к плечу, дегустируя рябиновую, облепиховую, черёмуховую, сливовую и мятную, закусывая остатками деликатесов, недоеденных вчера господами, с каждой рюмкой становясь добрее и словоохотливей.
- Батяка мой, Нил Ильич, - рассказывал Платон Нилыч, лихо мешая просторечие с высоким слогом, неспешно набивая бриаровую трубку табаком, - суровый и бравый донской казак, прошедший все войны, бушевавшие в первой трети нынешнего беспокойного века, рано овдовевший и бездетный, находясь в почтенном возрасте и чине хорунжего, принимая участие в последней для себя кампании, русско - персидской, после взятия Эривани и последующей зачистки города то ли спас, то ли пленил (он и сам толком не понимал) пятнадцатилетнюю персидскую девушку с огромными вишнёвыми глазами по имени Лейли, обнаруженную в каком-то казённом заведении, заваленном бумагами, рыдающую над телом застреленного пожилого мужчины. Срочно и неожиданно попросившись в отставку, привезя чужеземку в станицу, он запер её в родной одинокой хате, никуда не выпуская и почти не отлучаясь, постепенно приручая. Она гутарила на форси, он на русском, но это его не пугало: жесты, знаки и спустя год они уже вполне понятно изъяснялись на неком смешанном языке. Убитый, как пояснила персиянка, научившись балакать по-русски, являлся её отцом – учёным-мыслителем, астрономом и аптекарем. Во время войны он снабжал вражескую сторону медикаментами, за что получил возможность ежедневно посещать местный закрытый секретный архив с ценными древними фолиантами. Кто и зачем его застрелил, одному Богу известно, может шальная пуля в окно, а может и целенаправленное преступление, дабы скрыть некие тайны, спрятанные в старинных книгах, - передёрнулся кучер, пыхнув разожжённой люлькой. – Как батя ни старался, как ни хорохорился, как ни моловал, как не пытался разжечь в девушке огонь любви в течение долгого срока, она оставалась холодна и пуглива. Ещё бы: он – махиннай, седовласый, морщинистый детина, возрастом хорошо за шестьдесят, она – маленький хрупкий цветочек с бездонными глазами, подобно нашей барыне. Угасание и жизнь, старость и молодость. В итоге Нил Ильич, распалённый любовью и с трудом сдерживаемым желанием, сорвался и заявил, что если немедленно Лейли не примет православия и не обвенчается с ним, то он её застрелит, как пару лет назад застрелили её отца. Она испугалась, ей совсем не хотелось умирать, и выполнила с тоской требования чуть не под дулом пистолета, став женой престарелого воздыхателя, получив взамен возможность хотя бы выходить на свежий воздух. Спустя девять месяцев на свет появился ваш покорный слуга, - ординарец обернулся, брякнув серёжками, к застывшей в немом внимании Арине Тимофеевне, прикрывшей полной ладонью в смятении сахарные уста. – Маманя моя, не смеющая перечить ни в чём своему властному и грозному мужу, рискнула попросить его только об одном одолжении – позволить дать имя сыну. Он, как ни странно, разрешил. Поскольку Лейли, в крещении Лидия, дочь учёного, была девушкой весьма образованной и начитанной, она назвала меня Платоном в честь знаменитого философа, «широкоплечим» в переводе с древнегреческого, - казак невольно приосанился, расправив мощные плечи. – Когда я научился не только ходить, но и бегать и доходчиво произносить набор из дюжины слов, родился мой брат – щупленький, светловолосый, с мелкими чертами, настолько не похожий ни на кого из родни, что отец в приступе ревности побил молодую жену, а потом, раскаявшись в злодеянии, в качестве искупления, снова одарил её правом выбора имени для малыша. Только она ему не изменяла, сама мне потом сказывала, - пыхнула бриаровая трубка, грустно улыбнулись под пышной бородой пурпурные губы, выпуская дым. -  Маманя назвала младшего сына Проклом в честь опять же античного философа, последователя Платоновских идей, «преславным», значит, по-русски, предсказав частично данными именами и мою и его судьбу. Мы с братушкой росли в мире и согласии, слепо уважая строгого отца, обожая нежную красивую мать, вечно печальную, видимо глубоко несчастную. Как наступит ночь и тихо захрапит за стеной батяня, слышался её, лежащей без сна рядом с ним горький плач, такой безысходный и отчаянный, что хотелось встать, прокрасться в комнату родителей и этого самого батяню придушить. В исступлении я вскакивал и принимался рубить старый сундук игрушечной шашкой, а Прокл, устремив голубые небесные глаза к иконе, тихо молился: он был особенным, не от сего порочного мира.
- Не могу больше слушать, мне сейчас плохо станет, - прервала, схватившись за сердце, Арина Тимофеевна. – Издевательство какое-то над бедной девушкой!
- Обождите, не волнуйтесь, далее всё гоже будет, ну, почти, - Платон Нилыч плеснул в рюмки рябиновой, осушив в момент и заставил разволновавшуюся собутыльницу сделать то же самое. Захрустел меж зубами многослойный пирог, наступила пауза, по истечении которой кучер, попыхтев люлькой, продолжил повествование, покачав недоумённо коротко стриженой головой: - Как сейчас помню тот день: намедни мне исполнилось восемь лет, брату минуло шесть с половиной. Вздумал уважаемый наш Нил Ильич в лес идти, берёзу пилить на дрова, и позвал в помощники гораздо более молодого соседа, недавно вернувшегося из армии, крепкого, добродушного и кучерявого. Там, на просеке, под упавшей неудачно то ли ненароком, то ли с чьей-то старательной помощью, берёзой, переломившей хребет, завершилась жизнь прошедшего все войны отца.
- Наконец, прости Господи! Упокой его окаянную душу! – Хранительница очага облегчённо перекрестилась.
- Я, честно говоря, тогда так же подумал, хотя неправильно такие мысли в ум пускать, - ординарец покаянно постучал кулаком по лбу, разрезанному рядом глубоких морщин: - А спустя три месяца тот самый сосед нагрянул к мамане свататься. И она радостно согласилась, кинувшись в его объятия, вероятно что-то меж ними уже было. Зажили мы новой семьёй счастливо: отчим нас, чужих сыновей баловал, маманю на руках носил, а самое главное, с той поры мы больше никогда не слышали её горький плач по ночам, только тихий умиротворённый смех. Опосля народились у них две крепкие кучерявые дивчины. Ещё веселей стало в хате, ещё шумливей. Правда, братушка рос странным: рассеянным, задумчивым, молчаливым. Пока я шашечкой игрушечной воздух рассекал, громыхая по полу на деревянном коне, он всё в небо или на образа глядел, молитвы шептал, да Библию читал (маманя сдюжила осилить русскую азбуку и нас грамоте обучила). Когда ему минуло шестнадцать, бросился он родителям в ноги с просьбой о благословении на уход в монастырь. Огорчились они, но перечить не посмели: что поделать, коли душа чистая к Богу тянется? В первое время, служа послушником, позже приняв постриг в обители, расположенной неподалёку от родимой станицы, верстах в полста, Прока часто присылал весточки, сказывая о своей благостной жизни, справляясь о нашем здоровье. А как покинул утопающий в цветах райский уголок на берегу Дона, отправившись в составе духовной  миссии в далёкие Алтайские края, боле мы о нём ничего не слышали, пропал наш «преславный». Так и не знаю, топает ли доныне по земле мой братушка, али, почив в бозе, в лоне её сыром безмолвствует. Но тогда, в далёкой молодости залихватской, меня не слишком занимала его судьба, поскольку спустя год после расставания с Проклушкой я женился.
- Женились? – античные брови взмыли удивлённо вверх.
- Попробуйте мятной, она расслабляет и успокаивает, - Платон Нилыч наполнил рюмки из очередного графина жёлтой, цвета микстуры жидкостью, заглотил одним махом, закусив маслянистым опёнком, терпеливо выжидая, когда душевная участливая слушательница закончит, наконец, подозрительно внюхиваться в спиртной шедевр и последует его примеру, вздрогнув, судорожно натыкая вилкой грибочки, и продолжил, тяжело вздохнув: - Моя Анфиса была так же хороша, как и вы: высокой, дородной, с греческими чертами лица и синими, как небо глазами, весёлой и упрямой - истинной казачкой. Ох, и жадал я её: сил не хватало оторваться от сахарных смеющихся уст и белоснежной полной шеи. Понесла она спустя месяц после венчания, а через полгода, не дождавшись положенного срока, потеряла дитё. Я, честно говоря, и внимания событию скорбному сему не придал: с кем не бывает, главное, что ладушка моя жива осталась, а она всё плакала, убивалась. Потом новая беременность и опять выкидыш, слёзы. На третьей успешной попытке зачать меня призвали в армию и там уже, в учебном полку, постигая азы военного дела, получил я известие, что Анфисушка моя, опять не удержав в утробе плод, удавилась от стыда, ехидно порицаемая плодовитыми соседками.
- Ах, бедняжечка, - вскрикнув от ужаса, заголосила Арина Тимофеевна, размазывая по щекам хлынувшие ручьями слёзы. – Ну что за люди! Отчего они такие злые?
- Стоит отметить, человек хуже животных, - смахнул с восточного носа скупую слезу кучер. – Звери хоть ради пропитания убивают, а люди просто так, взглядом и словом, только от того, что кто-то не повторяет их незатейливой судьбы, а значит является белой вороной, хилым мальцом в Древней Спарте. Как я рыдал тогда, как убивался, – покачал он досадливо седой головой, - всё себя винил, не её, голубушку. У батяни-то моего, как я сказал, с первой хвамилией не имелось ребятишек. Возможно, он передал мне по наследству какой изъян... Пришёл я в себя только когда, по окончании учёбы, прибыл по распределению в зону военных действий на Кавказ, в семнадцатый Донской казачий полк, возглавляемый тогда ещё полковником, чуть позже – генералом Баклановым, ведущим многолетний непримиримый бой с горцами во главе с имамом Шамилём. Ух, какой Яков Петрович был славный казак! Какой выдающийся бесстрашный офицер! – восторженно причмокнули пурпурные губы. – Великан, ростом с нашего барина, с пышными усами и бакенбардами, силы богатырской: разрубал враз врага шашкой от плеча до самого седла! Как боялись его местные вояки, называя Даджалом, то есть сатаной, уверенные, что сразить наповал его способна исключительно серебряная пуля!.. Там, в полку времени на страдания совсем не оставалось, война потихоньку залечивала мои душевные раны, заменяя их незначительными шрамами на теле. Отмеченный в первом же серьёзном боевом крещении на Шалинской поляне картечью в руку, направленный без всякого на то моего желания, по приказу вахмистра, в лазарет, я вместе с валяющимися на соседних койках товарищами по несчастью был навещён сотником, пожелавшим погутарить с особо отличившимися подчинёнными, поблагодарив за храбрость. Слово за слово и выяснилось, что служил он в молодости под командованием моего отца. «А что же ты уши не проколол, серьги не носишь, нас, офицеров, подставляешь?» – спросил он с упрёком, выслушав кратко изложенную мной биографию. Тут следует пояснить, - ординарец подёргал пальцами за серебряное украшение, надёжно вонзённое в мочку, - у нас, казаков, это не просто безделушка, а знак отличия: коли серьга в правом ухе, значит воин - последний мужчина в роду, в левом – значит один он сын у одинокой матери, а если две серьги – он совсем единственное дитя у родителей. По этаким, весьма заметным знакам офицеру легко определить кого ставить в авангард в атаке, а кого поберечь. «Дык, - ответствовал я, растерянно разводя руками, - не подхожу я под сии определения: брат у меня и сёстры, да маманя не одинока». А он мне: «Нет у тебя больше брата. Человек, ушедший в монастырь, разрывает всякие узы с семьёй. А сёстры твои от другого отца. Получается, ты единственный ребёнок в роду Подкидышевых, единственный наследник Нила Ильича», - поднявшись со стула, не обращая внимания на мои возражения, он велел лекарям немедленно проколоть мне оба уха и удалился, прислав в подарок с приказным невесть откуда добытые серьги, кои я и ношу всю жизнь, - демонстративно -  воинственно брякнули серебряные серёжки.
- Платон Подкидышев.., - мечтательно качнулась корона из косы, - звучит красиво.
- Не то слово, - иронично хмыкнули пурпурные губы. – Классическая музыка прям. Это вам не Арина Дюльперт. Я верно произнёс?
- Верно, - удивлённо захлопали пшеничные ресницы. – Откуда вы знаете, коли с Наркисом не ладите?
- Ваш Мишутка любит прихвастнуть экзотической фамилией, помогая мне на конюшне и гутаря без остановки. Ну да ладно, так о чём я? Ах, да, - пыхнула бриаровая трубка. – С тех пор, окольцованного, меня ставили в боях в арьергард, берегли, то бишь, единственное в роду дитятю великовозрастного. Я злился, но ничего изменить не мог. Попытался раз снять отличительные знаки, так за самоуправство отправился на сутки на гауптфахту. Но немного опосля, во время атаки, руководимой уже дослужившимся до генерала Баклановым, на мюридов Шамиля близ аула Гурдали, благодаря понесшемуся в сторону неприятеля коню, напуганного близким взрывом гранаты, посчастливилось мне оказаться рядом с есаулом в тот самый момент, когда горец занёс кинжал за его спиной. Я рубанул с размаху шашкой по вражеской руке, скинув налётчика с седла, на помощь ему подоспели ещё двое, с коими я уже вместе с развернувшимся на громкую возню офицером вступил в рукопашный. Мне знатно порезали ногу, его благородие полоснули по щеке, в общем, ничего серьёзного.
- Это у вас, вояк, называется «ничего серьёзным»? – округлились в смятении васильковые глаза.
- Выпейте боярышниковой, авось, расслабит, - Платон Нилыч, бросив вишнёвый взгляд на разволновавшуюся собеседницу, плеснул в рюмки коричневой наливки, сурово сунул хрустальный сосуд в сахарные уста, проследив, дабы пьянящая жидкость исчезла за ними, хлобыстнул сам, закусив ветчиной, и пояснил небрежно: - Серьёзно, коли голова с плеч скатывается, остальное – пустяки. Вон, Бакланов наш десять раз был ранен и ничего страшного, своей смертью усоп. А мне тогда за спасение есаула Георгиевский крест четвёртой степени вручили и повысили до урядника. Плохо что ль? Ладно, не буду долго рассусоливать, - буркнул он, обиженно заметив, что Хранительница отвлеклась, охмелев, уставившись задумчиво в витражное окно, щёлкая, жуя, чёрной белужьей, – я прослужил на Кавказе целых двадцать лет, пересидев Шамиля, давно сложившего оружие, получил ещё одного Георгия, пару ранений и чин хорунжего, как батяка, и вернулся в родную станицу к цветущим здоровьем мамане с отчимом и давно вышедшим замуж, народившим детишек сёстрам. Думал начать новую жизнь, семьёй обзавестись, да не тут-то было, стал я в отчем доме угасать: всё напоминало о бедной Анфисушке, каждая мелочь заставляла горло сжиматься в комок, а в гостях ни одна девица на выданье, да вдовушка молодая чувств не вызывала, никто не мог сравниться с ней, болезной. Во спасение моё, как нельзя кстати, начался очередной набор в Конвой Его Императорского величества, и совет старейшин, среди прочих бравых казаков, выбрал меня. Вскоре я прибыл в столицу, дабы приступить к ответственной службе по охране Царя – батюшки Александра Николаевича.
- И что же, вы императора живьем видели? – всплеснули восторженно полные руки, васильковые глаза мгновенно оторвались от окна и засияли. – Каким он был?
- Вестимо, живьем, - растянулись в улыбке влажные губы. – Вот на таком же расстоянии, - крепкие пальцы не без удовольствия коснулись сдобного плеча. – И даже перекидывался с ним изредка парой фраз. Хороший был царь, приятный лицом, как на портретах, снисходительный, совсем не заносчивый, душевный. Я, правда, в конвое недолго служил, переманили меня, спустя полгода. Случилось мне при приёме знатном в Петергофе у ворот стоять, пропуская кареты с именитыми гостями. Вдруг у одного из приближающихся шикарного золочёного экипажа кучер обмяк, видно разморённый жарой и волнением, отпустил вожжи, и лошадки, белоснежная тройка, почувствовав некое подобие свободы, заметались, да и свернули в сторону с верного пути. Я кинулся вслед, прыгнул на козлы, схватил бразды управления в свои руки и доставил карету ко дворцу, заодно пошлёпав хлипкого возницу по щекам и приведя в чувство. Из экипажа вышел весьма представительный мужчина в адмиральском мундире, расцеловал меня в обе щеки, благодаря за оказанную помощь, и расспросив, кто я таков, как зовут – величают, направился во дворец. На следующий день начальство лейб-гвардии зачитало мне письмо, в котором говорилось, что великий князь Константин Николаевич, брат императора, Председатель Государственного совета, желают пригласить на службу в качестве личной охраны Платона Подкидышева, коли тот не соизволит возражать. А я и не возражал, - запыхтела бриаровая трубка. – Устал от помпезности, хотелось спуститься хоть на ступеньку ниже, подальше от жёстких правил придворного церемониала. При князе служилось легко, сопроводил туда – сюда, покараулил у кабинета и отдыхай, гуляй на здоровье. Так бы, видимо, и остался я при нём до конца дней своих, если бы не его неожиданно возникшая страсть. Влюбился он, находясь в почтенном возрасте, в плясунью столичного Большого театра Анну Кузнецову и зачастил к ней с цветами и подарками под моей неусыпной охраной. Супруга его, Александра Иосифовна, удивительная красавица даже в летах, мать шестерых наследников быстро узнала об интрижке и так плакала, так горевала, что сердце останавливалось, когда слышались за дверью её стоны, просьбы и мольбы прекратить немедленно порочащий фамилию роман. Но Константин Николаевич ещё сильнее распалился, настолько, что в один из рассветов, покидая хоромы возлюбленной, хлопнул меня, дремлющего в седле, по колену и выдал: «Скоро новую должность получишь, счастливчик, личного стража Анны Васильевны», - пожилой казак с остервенением застучал погасшей люлькой по латунной пепельнице, выбивая пепел и остатки табака. – Я, конечно, признаю, - пробурчал он мрачно, - возникновение помутнений в посеребрённой возрастом голове и совсем не исключаю своего подобного безумия, - хмельные вишнёвые глаза выразительно покосились на выдающийся под белоснежным фартуком бюст. - Но казаку, проливавшему кровь за Россию, опуститься до сопровождения некой актрисульки, немыслимо. На следующий день я положил на стол князя бумагу с просьбой об отставке, обосновав законным правом и непреодолимым желанием немедля создать семью. Он долго меня отговаривал, но в итоге дал нехотя согласие, подписав прошение. Перед отъездом в станицу я решил посетить Москву, в которой прежде никогда не бывал. Роскошный Петербург мне категорически не нравился, хотелось сравнить его с Первопрестольной. Видно, мой Ангел – хранитель заботливо указывал верное направление, поскольку именно в Белокаменной я случайно познакомился с нашим барином, подарившем мне счастье стать самим собой, заниматься тем, что приносит радость.
- И при каких же, интересно, обстоятельствах вы встретились? – спросила Арина Тимофеевна, призывно, вроде невзначай, приглаживая ладонями якобы сбившийся фартук на пышной томной, прожжённой взглядом пожилого вояки, груди, внезапно заметив, что Платон Нилыч раздвоился и сверкает вожделенно двумя парами вишен.
- Тю, да я вас, кажется, не на шутку опоил, - протянул он, вскочив, бросив взгляд сквозь окно в стремительно надвигающийся сумрак, отметив, что дождь закончился, подбежал к широкой витрине со львами, тиграми и жирафами, достал с нижней полки фонарь, разжёг и, деликатно оторвав хмельную женщину от дивана, заверил: - О знакомстве с Александром Сергеевичем я завтра расскажу, а теперича позвольте составить компанию по пути до дома.
      Выходя из ворот поместья, придерживая спутницу, прикрывшую плечи новым нарядным платком, расписанным алыми маками, не слишком успешно пытающуюся идти ровно, под руку, он бросил на ходу вооружённым мужикам, стоящим на посту:
- Не надо провожать, нынче я сам.
     Внимательно вглядываясь в освещаемую фонарём тропу, ординарец заметил благодушно:
- Барыня-то наша юная, кажись, приходит в себя помаленьку. А как боялась раньше господина, как сопротивлялась его ухаживаниям! Помню, бросила с ненавистью ему в ноги только преподнесённый букет и хлопнула перед носом дверью, ведущей в её потрёпанный домик. Ох, как я испугался, думал, сейчас он эту дверь ногой от злости выломает. А он ничего, только ласково заулыбался, собрал цветы, уложил смиренно на крыльцо и вернулся в экипаж, приказав трогаться. А какая мрачная сидела, когда я её с сестрицей по пассажам развозил! А уж в день свадьбы на её прелестное, мертвенно бледное личико совсем страшно было смотреть, казалось, она что-нибудь дурное соделает с собой. А потом, проведя пару ночей в особняке, как попросила запрягать в Москву, вижу – улыбается беспечно, во время свидания с подругой развеселилась, зарумянилась, а уж после неожиданной встречи с Александром Сергеевичем на Пречистенском, остановившем свой конный отряд, дабы, спешившись, облобызать супруге ручку и произнести несколько слов, вестимо приятных, засветилась вся, как этот фонарь. Сегодня, пока ехали на вокзал, не шибко празднословный барин позади болтал без умолку, а она всю дорогу заливалась чудесным смехом. Видать, сильно он любит Ольгу Николаевну. Даже в поведении изменился: расслабился, смягчился. Не знаю, что он там сделал с ней, оставшись наедине в особняке, но явно сделал нечто особенное.
- Да ничего он не сделал, - изрекла заплетающимся языком Арина Тимофеевна. – Вот и весь секрет.
- Не понял, - качнулась коротко стриженая посеребрённая голова.
- Не тронул он её, - пояснила Хранительница, понизив голос, словно их могли услышать в спящей деревне с тёмными окнами, возникшей впереди. – Ни в брачную ночь, ни в последующую. Я, сменяя бельё в барских постелях, подметила сию странность.
- А разве так можно? – округлились вишнёвые глаза.
- Вас забыли спросить, - усмехнулись сахарные уста. – Вы же знаете барина: он ни с кем не будет советоваться по поводу «можно» или «нельзя».
- Надо же, какой мудрый поступок! – восхитился казак, немного помолчав и подумав. – Барыня-то теперь ему доверять будет, а с доверием и любовь придёт.
- Придёт, - уверенно махнула полная рука. – Как нашего замечательного Александра Сергеевича не полюбить?
      Остановившись у калитки, завершающей свежевыкрашенный сочно-зелёный забор, они одновременно задрали хмельные головы к изысканному флюгеру в виде петуха, венчающего конёк крыши над добротной избой, внезапно задорно забликовавшему под лакомой горбушкой полумесяца, выскочившего из-за тучи.
- Ну, мне пора, - пробормотала нехотя Арина Тимофеевна, хлопая сонными васильками, теребя кончик платка, подаренного намедни барином.
- Справнава ночевания, - угрюмо буркнул Платон Нилыч, вспомнив о пояснениях образованной мамани относительно петуха, как символа Франции, распахнул перед Хранительницей калитку и отступил в сторону. Наблюдая, как она подплывает к крыльцу, слегка покачиваясь, он поймал себя на мысли, что коли встретил бы такую притягательную женщину в станице, вернувшись с Кавказа, без всяких там щуплых и нелепых французских мужей, никогда бы её не покинул, осев навсегда на родной земле.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...