Машина времени для олигарха. часть 2

    МАШИНА ВРЕМЕНИ ДЛЯ ОЛИГАРХА

или

    БИТВА  ЗА  БРИТАНИЮ

    ЧАСТЬ II 

                Побочный эффект

    Хроника событий

    Газета «Сегодня», 15 июня 1995 г.
    «Много шума произвёл арест 55-летнего Вячеслава Кирилловича Иванькова (кличка Япончик), которого американские газеты уже давно называют главой русской мафии в США и который прибыл сюда в 1992 году, скрыв в заявлении на бизнес-визу (сейчас давно уже просроченную) свои «советские» судимости.
    В январе 1993 года МВД России конфиденциально уведомило американцев, что к ним прибыл один из известнейших «воров в законе»…     «Авторитет» и восемь других бывших советских граждан обвиняются в вымогательстве крупных сумм у владельцев консалтинговой инвестиционной фирмы «Саммит интернешнл» Александра Волкова и Владимира Волошина….
    Как заявляет ФБР, весной прошлого года Владимир Ратчук – один из руководителей знаменитой фирмы «Чара», в которой безвозвратно растворились накопления множества виднейших представителей культурной интеллигенции России, вложил при посредничестве принадлежащей Волкову и Волошину компании «Саммит» 2,7 млн. долл.»

    Об аресте Япончика взахлёб кричали газеты, телевидение и радио.  Между тем события куда более значимые до настоящего времени остаются неизвестными широкой публике…
    Когда Мисюрёв пришел в себя, он обнаружил, что полусидит, полулежит на широком подоконнике возле лестницы под табличкой «7-й этаж».
Как он здесь оказался? Последнее, что ему удалось вспомнить, – или это только мерещилось, что вспоминает? – была громада тахиотрона и табло с показаниями приборов, свидетельствующими о выходе на рабочий режим.
    Его поташнивало, голову ломило; всё вокруг вертелось так, что даже сидя с трудом удавалось сохранять равновесие. Ощущение было отвратительное.   
Машинально он сфокусировал взгляд на стенных часах: тридцать семь минут двенадцатого. Само по себе это ничего не означало: часы показывали точное время так редко, что для проверки неизбежно требовались другие часы, что лишало процесс всякого смысла. Однако он точно помнил, что по дороге к тахиотрону взглянул на них и сейчас, несмотря на ужасное самочувствие, мог поклясться, что тогда они показывали без десяти два.
    Мисюрёв посмотрел на наручные часы. На них было двадцать две минуты третьего, но секундная стрелка не двигалась.
    Вокруг никого не было. Кое-как поднявшись на ноги, он зашёл в коридор, добрёл до своей лаборатории, но войти почему-то не решился, а заглянул в приоткрытую дверь.
С    пиной к нему сидел человек в очень знакомом сером свитере. Мисюрёв слегка кашлянул. Человек обернулся. Мисюрёв отпрянул от двери: на него смотрело его собственное лицо. 
    Видеть это лицо не в зеркале было так странно, что он машинально захлопнул дверь и по пустынному коридору кинулся к лифту, почему-то бегом. Дверь лифта открылись сразу; он вскочил в него и нажал кнопку первого этажа.
Н    а третьем этаже лифт остановился, вошла Ангелина Павловна из бухгалтерии.
    – Что с вами, Валентин Сергеевич? Вам нехорошо? Вы такой бледный!
    – Да знаете,  с утра голова просто раскалывается, – соврал он не задумываясь.   
– По радио передавали, давление резко падает, – посочувствовала Ангелина.
    – Да, наверное, из-за этого.
    Хотя разговор с бухгалтершей несколько успокоил Мисюрёва, его не покидало  ощущение нереальности происходящего. Слава богу, вахтёр не стал выяснять, по какой причине он так рано уходит из института. Оказавшись на улице, Мисюрёв быстро пересёк шоссе и пошёл вдоль сквера в сторону центра. Почему-то казалось, что сейчас лучше не встречаться со знакомыми.
    На свежем воздухе ему немного полегчало, только что-то непонятное творилось со зрением. Несмотря на солнечную погоду, все цвета как будто сместились к синей части спектра; даже нижняя полоса на российском флаге, ещё утром ярко-красная, теперь смотрелась почти фиолетовой. Дойдя до угла, Мисюрёв свернул на бульвар – и внезапно потерял сознание…
    Очнулся он возле тахиотрона. Теперь он сидел на полу, прижимая руки к вискам. Снова навалилась тошнота, голова болела и кружилась ещё сильнее, однако ощущение нереальности окружающего, мучившее даже больше тошноты, пропало.
    Андрей сидел напротив и, судя по виду, чувствовал себя не лучше него.
    – Что ж это такое? – простонал Мисюрёв.
    Вопрос был, конечно, сам по себе идиотский, а по отношению к Андрею  идиотский вдвойне. От этого лаборанта-переростка и в более благоприятной обстановке добиться толку удавалось не часто. Сейчас Андрей, весь какой-то обмякший, таращил глаза и пытался прокашляться; потом забормотал что-то неразборчивое.
    Через силу приподнявшись с пола, Мисюрёв потряс лаборанта за плечо:
    – А с тобой-то что было? Андрей! Эй! Ты меня слышишь?   
    Тот кивнул и что-то промычал.
    – Ну, так что случилось?
    – Не знаю…Как будто… в другое место...
    – Ты попал в какое-то другое месте?
    – Ну!
    – И куда тебя занесло? 
    – В подвал.
    – В наш подвал, в институтский?
    – Ну! Ох, до чего ж тошно, блин…
    «Значит, я, по крайней мере, не сошел с ума», – успокоил себя Мисюрёв. И вообще это не померещилось. Ведь обоим померещиться не могло? А тогда почему они здесь? А может, как раз померещилось, и они здесь пролежали всё время без сознания? На площадке они с двух часов, а сейчас… – он посмотрел на стенные часы – без пяти четыре.
    Вслух он сказал – то ли Андрею, то ли самому себе:
    – А я вроде очутился на седьмом этаже, на лестнице. 
    Кое-как, помогая друг другу, они поднялись на ноги. Обоих пошатывало, но Мисюрёв чувствовал себя значительно лучше Андрея. Самое интересное, что тахиотрон был отключён, а дверь заперта. Ключей у них не было, и они принялись стучать…
    Минут через двадцать их наконец услышали и выпустили. Андрей объявил, что у него есть отгул за переработки, и немедленно смылся, а Мисюрёва начлаб Липский отвёл в свой кабинет и собственноручно приготовил ему кофе. Прихлёбывая из маленькой голубой чашки горячий чёрный напиток, Мисюрёв коротко рассказал, что произошло после того, как семьдесят первый мультиплекс набрал мощность. Липский слушал, поглядывая на него скептически, но не перебивал, и что-то чертил на листе бумаги. Когда Мисюрёв закончил рассказ, он спросил, по-прежнему никак не выражая своего отношения:
    – Ты заметил, сколько было времени, когда ты… ну, там, на лестнице?
    – На стенных без двадцати двенадцать, а на моих минут двадцать третьего, но только они стояли. Хотя настенные, возможно, тоже стояли. 
    Липский поднялся, одёрнул пиджак и сложил руки на манер католика, собравшегося помолиться.    
     Насколько я понял, ты считаешь, что это была не галлюцинация?
    – Конечно, нет! – возмутился Мисюрёв. – Это только в книжках люди не могут отличить галлюцинацию от реальности! Х..ня полная! К тому же у меня никогда в жизни галлюцинаций не было.
    – А откуда же ты знаешь, что в данном случае это была не галлюцинация, если у тебя их никогда не было? – ехидно спросил Липский.
    – Оттуда и знаю, – убедительно парировал его выпад Мисюрёв. – Как раз потому, что галлюцинаций у меня никогда не было, я очень хорошо знаю, какая бывает обычная реальность, не глючная! И там была как раз обычная… Ну, может, не совсем обычная…
    – О! – Липский поднял указательный палец. – Вот именно, что не совсем обычная! Потому что в обычной реальности человек самого себя со стороны не видит.
    – Это совсем другое дело! – упрямо помотал головой Мисюрёв.
    – И потом, – продолжал Липский, – ты же сам говорил, что пока не очнулся у тахиотрона, постоянно ощущал какую-то неправильность. Так ты её потому и ощущал, что это была галлюцинация.
    – Что ты заладил: «галлюцинация, галлюцинация»! – взорвался Мисюрёв. - Я тебе снова повторяю, и сколько хочешь раз могу повторить: я не псих, видений у меня не бывает, и это всё было на самом деле! И потом: а Андрей? Его же тоже… перебросило, только не на лестницу, а в подвал.
    Липский поморщился.
    – Ну, что там нёс Андрей, ты, кажется, и сам не очень понял. А во-вторых, от Андрея, боюсь, толку будет маловато. Да его, по-моему, и в институте уже нет. А дальше ты сам знаешь, что будет. Для очередного  запоя ему и не такой встряски хватило бы. И потом, ты пойми, Андрея же все знают как облупленного, и что бы он ни сказал, это в любом случае будет не в твою пользу.
    – А-а-а, значит, ты веришь, что встряска была? – обрадовался Мисюрёв.
    – О чём речь, конечно, была. Вопрос только в том, какая и от чего.
    Они помолчали. Наконец Липский объявил:
    – Ну, вот что. Мы сейчас поступим так… Иди себе домой, отдохни, а я пока соберу дополнительную информацию. Завтра утром придёшь, и мы с тобой всё обсудим на свежие головы. Да, и лучше пока никому ничего не рассказывай. Я-то человек широких взглядов, и вас с Андреем я знаю достаточно хорошо, а как другие воспримут… это всё, – ещё неизвестно.
    Дома Анютка, конечно, сразу заметила, что с Мисюрёвым что-то случилось, и ненавязчиво попыталась расспросить, но он отмолчался, сославшись на недомогание. На самом деле физически он пришёл в норму довольно быстро, но забыть, как смотрел на собственную физиономию со стороны, было совершенно невозможно.
    Когда на следующее утро Мисюрёв зашёл в кабинет к Липскому, тот был один.
    – Андрея нет? – на всякий случай поинтересовался Мисюрёв.
    – Как я и говорил – не вышел. Да это, может, и хорошо. Давай-ка лучше мы с тобой вдвоём сейчас углублённо подумаем.
    Липский уселся за стол, положил перед собой лист бумаги, взял авторучку и заговорил, по обыкновению отмечая сказанное какими-то загогулинами, непонятными постороннему взгляду, да, собственно, и ему самому.
    – Для начала давай постараемся разделить то, что говоришь ты, твои, так сказать, показания, и то, что зафиксировано другими свидетелями. Насколько я тебя понимаю, то, что ты видел, или считаешь, что видел,  можно свести в основном к следующим пунктам. 
    Первое. Ты потерял сознание возле тахиотрона примерно в четырнадцать тридцать, когда семьдесят первый мультиплекс вышел на плановую мощность.
    Второе. Пришёл в себя на лестничной площадке на седьмом этаже; настенные часы показывали одиннадцать тридцать семь, твои – примерно четырнадцать  двадцать.
    Третье. Во время этого, скажем так, инцидента ты а – встретил Ангелину Павловну и б - видел самого себя со стороны.
    Четвёртое. Цвета были как бы смещены к фиолетовой части спектра.
    Пятое. Всё остальное и в институте, и на улице было как обычно, по крайней мере, ты никакой разницы не ощутил.
    естое. При всём при том тебя не покидало ощущение какой-то неправильности, но в чём она заключалась, помимо сдвига цветового спектра, ты сформулировать не можешь.
    Седьмое. Спустя примерно полчаса, по твоим ощущениям, когда ты шёл по улице, ты вновь потерял сознание и очнулся уже возле тахиотрона.
    Всё верно?   
    – Вроде всё, – пожал плечами Мисюрёв.
    – Ну вот. А теперь объективные факты. Они выглядят следующим образом.
    В четырнадцать двадцать две, то есть как раз тогда, когда прибор вышел на плановую мощность, вы с Андреем внезапно исчезли с рабочего места на площадке. Это зафиксировано камерой. Правда, нельзя исключать того, что камера внезапно вышла из строя: изображение в этом месте несколько секунд так рябит, что вы за это время могли просто уйти или, например, свалиться на пол, где камера вас уже не доставала.
    – Хорошо, допустим. Хотя вряд ли ты сам в это веришь.
    – При чём тут я!? Мы говорим об объективных фактах! Представь, что ты в суде, или там в КГБ. Ну, что я тебе объясняю? Если бы в науке верили всему, что говорит какой-нибудь отдельный специалист, это было бы сплошное шаманство.
    – Да не агитируй ты меня, – отмахнулся Мисюрёв, – я сам все понимаю!
    – Вот и прекрасно, если понимаешь. Поэтому продолжаю. Итак, семьдесят первый набрал мощность, а на площадке, если верить камере, – никого. Соответственно сработала сигнализация. Дежурный – Иван Матвеевич, кстати, это был, – услышав сигнал, побежал, насколько он способен бежать, на площадку, и увидел, что возле тахиотрона никого нет, при этом прибор включен, и, более того, в полном разгоне. Он сразу позвонил в вашу комнату. Там ему никто не ответил. Мне, по его словам, он тоже звонил, но я в это время ходил в буфет. Тогда он позвонил нашим соседям, и примерно без двадцати три на площадку пришли Жунусов и Вера Никонова. Они отключили внешнее питание, подождали, пока прибор сбросит обороты до нижнего порога, заперли помещение и ушли. На всё это у них ушло около получаса. А примерно в полчетвёртого услышали стук изнутри тахиотрона, вскрыли помещение и нашли там вас с Андреем. Видеокамера всё это время была отключена, поэтому объективных данных о том, как вы там появились, нет.
    – Наверное, вылезли из-под пульта, – съязвил Мисюрёв.
    – Можешь острить сколько хочешь. Ты же прекрасно понимаешь, что мы сейчас пытаемся отыскать происшедшему какое-то объяснение в рамках нормальных представлений. А в этих рамках, извини, буквально любая глупость выглядит правдоподобнее, чем тот вывод, к которому ты меня подталкиваешь.
    – А без подталкивания ты, интересно, к какому выводу сам  склоняешься? – спросил Мисюрёв.
    – Я пока ни к какому не склоняюсь, – ответил с напускным бесстрастием Липский. – Я, как и положено нормальному исследователю, должен сначала накопить достаточно фактов, которые позволяли бы сделать какие-то выводы. Кстати, если уж на то пошло, на моём месте девяносто девять человек из ста просто отмахнулись бы от этого случая, объяснили бы всё обмороком и напрочь бы забыли. Но я…
– Как человек с широкими взглядами, – ехидно подсказал Мисюрёв.
    – Вот именно, – подтвердил его невозмутимый шеф. – Я, как человек с широкими взглядами, хочу проверить все варианты. А вариантов может быть три.
    Первый: вам обоим померещилось, вы при этом куда-то в бессознательном состоянии ушли, а потом каким-то образом вернулись.
    – В опечатанное помещение? А до этого два часа слонялись по институту, и никто на нас не обращал внимания и вообще не видел!   
    – Действительно, поверить трудно, – согласился Липский. – Но теоретически исключать нельзя. Кстати, насчёт Ангелины Павловны я по-тихому проверил. Так вот, если хочешь знать, в тот день она была на больничном. Но я повторяю: совершенно правдоподобного объяснения – заметь, я не говорю «правдивого» – «правдоподобного», в данном случае нет вообще. По крайней мере, я его не вижу. Поэтому приходится выбирать между более и менее идиотскими.   
    – Ты хочешь сказать, не существует примитивного варианта объяснения. Но если бы он существовал, то и говорить было бы не о чем!
    – Да согласен я! Что ты всё время на меня наскакиваешь! – возмутился наконец начлаб. – Ты лучше послушай, что умный человек говорит.
    Итак, вариант второй: это тщательно продуманная мистификация, во что я, зная тебя и особенно Андрея, верить не склонен.
    Наконец, третий вариант: что-то в самом деле произошло, и вопрос требует дальнейших исследований.
    – Ну, Сергей, ты просто Шерлок Холмс! – воскликнул с деланным восхищением Мисюрёв. – Какая мощная логика!
    – Смейся, смейся! Для меня этот вывод означает прежде всего, что придётся менять всю документацию по теме, начиная с ТЗ, и при этом, заметь, не раскрывая карт начальству. Потому что если мы попробуем обоснование изменений писать с твоих слов, нас отправят в психушку, и на этом всё закончится. А ты помнишь, сколько времени мы документацию согласовывали?
    – Слушай, ты вообще понимаешь, о чём мы сейчас говорим? – возмутился Мисюрёв. – Какая документация!? Если то, что мы оба думаем, – оба, оба, не отпирайся! – если это подтвердится, то это же даже сравнить не с чем! Такого никогда не было и быть не должно! Ньютон с Эйнштейном в этом случае – жалкие теоретики, а мы с тобой – величайшие фигуры в истории человечества!
    – Ну, я-то тут совершенно не при чём, – скромно уклонился Липский от нежданно свалившихся на него гипотетических почестей. – И вообще, – он наставительно поднял палец, – нельзя давать волю эмоциям. Тем более, мы ещё ничего не знаем толком. Но поскольку мы оба склоняемся к третьему варианту, давай подумаем, что нам делать практически…

                Время, назад!

    Хроника событий

    Михаил Леонтьев, «Сегодня», 17 мая 1995 года:
    «Встреча Егора Гайдара и Григория Явлинского в воскресной программе «Итоги»  получилась исторической. Оба выглядели очень трогательно, интеллигентно и умудрёнными опытом: Григорий Алексеевич с замечательно удачной стрижкой и Егор Тимурович, сдержанный  и грустный, вероятно, оттого, что ему так и не дали сказать слова (если не считать ответы на прямые предложения отбросить комплексы и «сдаться» Явлинскому»
    Там же:
    «Как сообщили в Центре экономических реформ при правительстве РФ, заработная плата в России в долларовом эквиваленте, превышавшая в отдельные месяцы прошлого года отметку 100, с ноября 1994 по март 1995 года упала с 87 до 72 долл. Уровень реальных доходов населения сейчас ниже, чем год назад, примерно на 6 %».

    Человек, как известно, способен гордиться практически чем угодно: богатством и нищетой, тонкостью музыкального слуха и полным его отсутствием, железным здоровьем и крайней болезненностью, замечательной географической памятью и способностью заблудиться в трёх соснах. Сергей Липский гордился своей осторожностью и реализмом. При этом в глубине души он испытывал острую тягу к явлениям фантастическим. Мир с Бабой Ягой, ковром-самолётом и золотой рыбкой устроил бы его гораздо больше скучноватой действительности. Восемнадцатилетняя брежневская тягомотина и особенно недолговечное правление Константина Устиновича Черненко, когда страна, казалось, наглухо увязла в пучине идеологического словоблудия, утомили Липского до чрезвычайности. И не его была вина в том, что факты и логика убедительно свидетельствовали об отсутствии в нашем мире хоть сколько-нибудь правдоподобных чудес.
    И вдруг такая сказочная удача! Он никак не мог поверить внезапно привалившему счастью.
    Конечно, они начали экспериментировать, не дожидаясь никаких изменений документации. Ведь, строго говоря, ставить несколько раз один и тот же мультиплекс, например, семьдесят первый, не запрещалось. Правда, потом всё равно придётся сочинять объяснения, зачем понадобилось повторять один и тот же опыт. Но это же потом!
    Программу работ выстраивали по ходу дела.
    – Что нам известно, хотя бы предположительно? – рассуждал вслух Липский. Засунув руки в карманы, он степенно расхаживал по кабинету шагами, несколько широковатыми для его не внушающего почтения роста. – Вы с Андреем оказались не просто в другом месте, а в другой реальности. Это не может быть наша реальность, иначе в ней очутился бы ты сам, то есть ты непосредственно. А ты утверждаешь, что видел своего двойника. И Ангелины в нашей реальности не было, то есть не было в тот день… Ну, ты понимаешь. Значит, реальность там всё-таки другая. Но она каким-то образом связана с нашей, потому что если бы никакой связи не было, вы не смогли бы в неё попасть. Логично?
    – Вполне, – признал Мисюрёв.
    – О! – Липский поднял палец. – Конечно, может оказаться, что возможностью перемещения, так сказать «туда», и потом обратно эта связь ограничивается. В этом случае то, что происходит в нашей реальности, никак не сказывается в той, и наоборот.
    – Если бы это было так, там бы вообще всё шло совсем по-другому – не согласился Мисюрёв. – И тогда там не было бы ни меня, то есть моего двойника, ни тем более Ангелины Павловны.
    – Согласен, согласен, – энергично закивал Липский. – Тем не менее мы должны проверить, можно ли, совершая какие-то действия в одной из реальностей, вызывать изменения в другой. 
    Второй вопрос связан с первым. Если кроме той реальности, в которой мы находимся, существует иная реальность, то она единственная или их много? А если много, то чем они отличаются друг от друга?
    На часах там время было более раннее. Поэтому допустим, что ты оказался в прошлом, – хотя какой там был день, мы на самом деле не знаем. Значит, нужно выяснить, прошлое это было, будущее или что-то ещё. Да мы и вообще не знаем, какой там ход времени: вдруг он совершенно другой? 
    – Там, где есть бухгалтерия с Ангелиной, другого хода времени быть не может, – усмехнулся Мисюрёв.
    – В качестве афоризма звучит неплохо, но логика хромает, – вздохнул Липский.       – Впрочем, вынужден признать, что рациональное зерно в таком выводе есть. Ты имеешь в виду, что раз там всё так похоже на нашу реальность, то и счёт времени скорее всего такой же. Снова повторяю: я с тобой не спорю, я просто пытаюсь тебе втолковать, что именно нуждается в проверке.
    Первый эксперимент они поставили уже спустя неделю, во время очередного двухчасового сеанса. Андрей из работы выпал: в институте этот самобытный лаборант не появлялся, на звонки не отвечал, а когда Липский наконец до него дозвонился, оказалось, что тот совершенно не вяжет лыка: видимо, запой был в разгаре. Других сотрудников в лаборатории не осталось. Последний из могикан, эсэнэс Аркадий Петрович, ушёл на пенсию полгода назад, а новые люди на такую зарплату не шли. Зато Липский непременно хотел всё проверить на себе; поэтому теперь у тахиотрона они всегда были вдвоём с Мисюрёвым.
    Они старались держаться рядышком: почему-то казалось, что в случае повторения эффекта так больше шансов оказаться поблизости друг от друга. Когда тахиотрон начал набирать нормативную мощность, они даже взялись за руки и стали смотреть на ручные часы, которые предварительно сверили. Поэтому последнее, что запомнил Мисюрёв, были стрелки, показывавшие четырнадцать часов тридцать шесть минут.
    Дальше повторилось то же, что в прошлый раз. Он вроде бы на какое-то время потерял сознание, но очнулся не на лестничной площадке седьмого этажа, а чуть ниже, на ступеньках лестницы между шестым и седьмым. Мутило здорово, но всё-таки не так сильно, как тогда. Стрелки на ручных часах не двигались, замерев на цифрах «14.39». Липский сидел ступенькой ниже, привалившись к стене, и тихонько постанывал. Мисюрёв сунул ему под нос предусмотрительно припасённый пузырёк с нашатырным спиртом, и спустя пару минут шеф достиг состояния, максимально приближенного к нормальному. Правда, вид у Липского был ошарашенный. В правдивость рассказа Мисюрёва он верил изначально и условия эксперимента обсуждал с ним совершенно всерьёз, но только сейчас по-настоящему ощутил реальность (или, наоборот,  нереальность?)  того, в чём принимал непосредственное участие. 
    В лифт они решили не садиться, отправились вниз пешком. На лестнице им встретились несколько человек, сплошь незнакомые, что само по себе легко объяснялось: сотрудников в институте осталось всего ничего, большую часть помещений занимали какие-то фирмы. Вахтёр был тот же, что в прошлый раз, и опять он выпустил их без звука. Они подошли к киоску у автобусной остановки. Киоскер был знакомый, названия газет, шрифты, заголовки – всё самое обычное. Купили «Московский комсомолец», «Сегодня» и «Независимую». На всех трёх газетах стояла дата «17 мая 1995 года».
    – Вот это да! – поразился Мисюрёв. – Больше месяца назад! Ну что, убедился?
    – Да я и раньше верил, – отмахнулся Липский. – Но, конечно, почувствовать на собственной шкуре… Ты знаешь, пробирает!   
    Мисюрёв взмахнул согнутой в локте рукой.
    – Йес! Я же тебе говорил – Нобелевка у нас в кармане!
    В соседнем скверике они уселись на траве и стали листать газеты. Сообщения были вроде теми, что и должны были быть в то время, но по-настоящему это проверить можно было лишь по возвращении. В том, что они вернутся, оба почему-то не сомневались.            
    – А как тебе цвета? – поинтересовался Мисюрёв.
    – Ты знаешь, вроде в самом деле какое-то смещение есть, – признал  Липский. – Но если бы ты меня не предупредил, я бы, пожалуй, и не заметил.
    – А ты посмотри на флаг.
– Ну что флаг? Может, его постирали, или вообще полотнище заменили; мы же это не отслеживали. А может, это твоё индивидуальное восприятие эффекта перемещения.   
    Теперь предстоял следующий шаг. Почти бегом они отправились домой к Липскому, благо жил он недалеко и к тому же один. День был будний, и двойник» Липского, если только он существовал, предположительно должен был находиться на работе.
    Утром, уходя в институт, Липский специально вынес все стулья в коридор. Сейчас они стояли в комнатах на своих обычных местах, что для 17 мая было вполне естественно. Липский отправился в ванную и через несколько минут вернулся без усов. Правда, уже начав бриться, он подумал, что смысла в этом никакого нет: если они вернутся в свой день, с 17 мая пройдёт месяц, и усы вполне могут отрасти. 
    В буфете стояла бутылка «Праздничной», но они её не тронули. Оба и без того находились в таком возбуждённом состоянии, что как бы даже поменялись ролями: обычно невозмутимый Липский горел энтузиазмом, а сангвиник Мисюрёв расслабился и держался резонёром.   
    – Ну, чудеса! – повторял Липский, всплескивая руками. – Ты понимаешь, что это самое лучшее приключение, какое только может быть в жизни? Это тебе не боевик какой-нибудь, а натуральная сайенс фикшн в чистом виде.
    – Ты это мне говоришь? – с умудрённым видом усмехнулся Мисюрёв, развалившись в кресле. – Давай лучше подумаем, что дальше делать.
    Включили телевизор, чтобы сверить с программой за 17 мая, но, как назло, по всем каналам лезла сплошная реклама:
    «Богатства не обещаем, достаток гарантируем!»
    «Вам какие акции? А какой чай?»
    «Анкл Бенс» – неизменно превосходный результат!»
    «Трузья мои, я опечалэн! Кристално чистый “Распутин”»!
    «Ну, вот я и в “Хопре”»!
    В этот момент их и настигло «возвращение». Сознание оба потеряли одновременно, а очнулись, как в прошлый раз, возле тахиотрона. На этот раз Мисюрёв перенёс перемещение гораздо лучше, зато Липский никак не мог подняться – настолько сильно кружилась голова. Наручные часы показывали без восьми четыре. Самое интересное: усов у Липского не было.    
    Газеты, купленные там, никуда не делись, и, завершив останов тахиотрона, они чуть не бегом кинулись в институтскую библиотеку. «Независимой» не оказалось, но подшивки «Сегодня» и «Московского комсомольца» имелись в наличии. Сравнили текст: совпадение было стопроцентным. Похоже, они в самом деле побывали в прошлом.
    В кабинете у Липского выпили кофе. Разгулявшийся Мисюрёв предложил добавить спирта из начлабовского НЗ, но Липский, у которого тошнота никак не проходила, категорически отказался. Впрочем, и без спирта вполне трезвыми они не были. Случилось то, чего не могло быть. Сказка стала былью, всё равно как если бы лягушка в луже возле дома внезапно обернулась прекрасной царевной. Поэтому сначала разговор шёл довольно сумбурный. Мисюрёв смаковал пережитое. Липский, несмотря на плохое самочувствие, первым вырулил на твёрдую почву действительности.
    – Главное – правильно поставить вопросы, – заявил он, вернувшись к своей обычной нравоучительной манере. – Да, восторг, всё правильно. Эпохальное событие, Эйнштейна с Фридманом и Гелл-Манном мы за пояс заткнули. Но если без дураков, что у нас есть? Не так уж много. Мы всего лишь можем побывать в собственном прошлом и вернуться назад, причём не по своей воле, а когда тахиотрону-батюшке будет угодно.
    – Вот именно, «всего лишь», это ты очень точно подметил, – сыронизировал Мисюрёв.
    – А чего мы не умеем? – продолжал Липский, игнорируя выпад.
    – Ну, мы много чего не умеем, всего и не упомнишь…
– Я имею в виду, чему мы хотим научиться? Что нам требуется, чтобы получить настоящую, классическую машину времени, как у Уэллса или Андерсона? Требуется, чтобы перемещаемый человек попадал в заданное нами время с точностью до… ну, хотя бы до суток. Во-вторых, чтобы возвращался он тоже в заданный момент, а не как сейчас, спонтанно. То есть я имею в виду, чтобы, например, можно было побыть в прошлом неделю и ровно в назначенное время вернуться домой, то есть к себе… ну, сюда…
    – С этим-то, кажется, проблем нет: ты же видишь, мы возвращаемся каждый раз в один и тот же момент, вскоре после «отбытия».
    – Нет, нет! – замахал Липский. – Если «отбываешь» на той мощности и в тот момент разгона, то между «отбытием» и «возвращением» проходит один и тот же временной промежуток. А если «отъезд» обставить иначе, может, будет уже по-другому.
   – Слушай, надо срочно унифицировать терминологию, – заявил Мисюрёв. – А то мы друг друга и даже сами себя уже перестаём понимать. Давай сразу придумаем названия для операций. Значит, туда – «отбытие»», обратно – «возвращение». А всё вместе – «перемещение».
    – Нет, лучше «переход».
    – Тогда давай уж «нуль-транспортировка».
    – Стругацких не трожь: «нуль-Т» к путешествию во времени отношения не имеет.
    – Ладно, – отмахнулся Мисюрёв, – поехали дальше. Здесь пусть будет «центр», а там – «поле»  .
    – Почему «поле»?
    – Ну, как у геологов…
    – Ладно, пусть «поле», – согласился Липский, которого лингвистические проблемы интересовали слабо. Мисюрёв тоже уже вернулся к практическим вопросам.   
    – Значит, смотри: момент «отбытия» у нас в обоих случаях был один и тот же?
    – Ну, как же «один и тот же»? Между экспериментами прошло два дня.
    – Ну да, это само собой, я имею в виду в одно и то же время суток.
    – Слушай, – вспомнил Липский, – а ещё ведь нужно, чтобы при перемещении человек попадал в определённое место географически.
    – Да, желательно, конечно. Но давай сначала с возвращением. Кто должен давать команду, когда возвращаться? Сейчас, похоже, всё зависит от работы тахиотрона; видимо, какой-то сигнал идёт от него.
    – Из «центра», – уточнил Липский, но Мисюрёв на языковые тонкости уже перестал обращать внимания.
    – В идеале нужно, чтобы и отсюда мы могли «перемещённых» вытащить, когда потребуется, и они сами могли бы вернуться, когда захотят. Мало ли что там у них случится.
    В ближайшие дни составили перечень задач, которые требовалось решить в первую очередь. Дальше действовать без санкции начальства становилось невозможным, и Липский напросился на приём к директору.

                Испытания 

    Хроника событий

    « Московский комсомолец», 19 декабря 1995 года:
«В программе НТВ нам показали образец народа, создавшего нынешнюю Думу. Мужчина лет 50 из Нижнего Новгорода гордо сообщил стране, что на выборах губернатора голосовал за Немцова, а по партийному списку за… Жириновского. Та же ситуация в Сахалине, где по партийным спискам победил тот же Ж., а по одномандатному округу – «яблочник» Михаил Задорнов. Загадочна душа российского избирателя. Загадочна до тупоумия. Что делать с ним? Петь ему похабные куплеты в стиле Борового, бить всенародно женщин в парламенте или щипать порнозвёзд? А может, проще ввести монархию и право первой ночи, а каждое второе воскресенье месяца сделать по графику Кровавым?»

    Только во сне ты свободен от Времени. Там, во сне, ты теряешь себя и растворяешься среди призраков – шатких строений, расплывчатых пейзажей, знакомых, полузнакомых и вовсе незнакомых лиц и фигур. Но с пробуждением ночной набор нелепостей рушится, как жуткий мир в романе Набокова; сновидения стираются, прячутся в дальних закоулках мозга, и ты вновь оказываешься во власти Времени, подчиняясь безжалостной деспотии часов и календарей. От них не сбежать, они гонят тебя по жизни – только вперед, никуда не сворачивая. Ты пытаешься увильнуть: ты возводишь посреди быстрого течения какие-то непрочные убежища, прячешься в скорлупу повседневности и мелких привычек, но Время уже не выпустит тебя, – по крайней мере до той минуты, пока ты вновь не провалишься в призрачную реальность сна.
    Газееву было страшно. Он бежал по коридору рушащегося здания, в него стреляли, мелькали люди, которых он знал, хотя потом не смог вспомнить ни одного имени и ни одного лица, кроме Жирика, неведомо как попавшего в его сон.
     Переливчатое треньканье будильника возникло где-то снаружи, на периферии сознания. Смолкла стрельба, исчезла погоня; в череду мелькающих образов медленно проникла реальность и быстренько их вытеснила, заполнив голову целиком.
    Всё оказалось не так уж плохо, жизнь продолжалась. Правда, тревожил предстоявший доклад. Но с другой стороны, он мог стать поворотной точкой в карьере. В конце концов, пятьдесят семь лет не так уж много, если речь идёт об административной работе.
    Будильник Газеев заводил не часто. Рано вставать он никогда не любил, а после того как четыре года назад умерла его любимая эрделька Дора, и необходимость в этом отпала.
    На работу Руслан Кизимович приезжал обычно к обеду. Почти два десятилетия назад из скромного завлаба в АСУшном институте он чуть ли не в одночасье превратился в директора НИИ ПФЯ – Научно-исследовательского института пороговых физических явлений. Этой метаморфозой он был обязан женитьбе на старой институтской подруге Вере Коломенцевой по прозвищу «коломенская верста». Помимо высокого роста, Вера отличалась крайней  неразборчивостью в связях, о чём свидетельствовало другое её прозвище – «политическая проститутка». Впрочем, в данном случае бессмертное ленинское выражение содержало намёк ещё и на Вериного отца – кандидата в члены  Политбюро Центрального Комитета КПСС. 
    Некоторое время Руслан Кизимович честно пытался понять, чем занимается вверенный ему институт, но пробраться сквозь математические дебри оказалось не под силу. Впрочем, глубину знаний вполне заменяли яркая полу-кавказская внешность и природные артистические данные. Усилиями подчинённых докторов и кандидатов наук и при лояльности вышестоящего руководства он вскоре защитил докторскую диссертацию, успешно участвовал в научных конференциях и даже сам выступал на них с докладами.
    Но, к сожалению, директорская должность стала для Руслана Кизимовича пиком служебного роста. Дальше что-то не заладилось. НИИ ПФЯ находился, безусловно, на передовых рубежах науки, но это было скорее минусом, чем плюсом: его исследования носили чересчур академический характер. Шансы получить Нобелевскую премию были ничтожны, а претендовать на Ленинскую было бы намного проще, если бы результаты деятельности института выражались в чём-то более ощутимом, нежели математические уравнения.
    В остальном Газеев мог считать своё положение вполне благополучным. С помощью тестя он добился передачи НИИ ПФЯ из системы Академии наук Минвообщепрому, входившему в оборонную «девятку». Это позволяло получать неплохие денежные премии. В министерстве к нему относились с почтением как из-за тестя, так и из-за непонятной тематики возглавляемого им института. Здание на севере Москвы, построенное в середине шестидесятых годов, располагало прекрасным конференц-залом, благодаря чему б;льшая часть официальных мероприятий и Минвообщепрома, и райкома партии проходили в гостях у Газеева.
    Но служебного роста не было. Тесть постепенно терял влияние, а затем покатилась под гору и подведомственная ему КПСС, которую Газеев потихоньку покинул в конце 1991 года. В обстановке развернувшихся экономических реформ и демократического обновления Руслан Кизимович удержался на своём посту. Он разогнал не в меру распоясавшийся Совет трудового коллектива и теперь вёл обычную жизнь директора НИИ: создавал всевозможные кооперативы, АО и ТОО, перекачивая в них скудно выделяемые бюджетные средства, заключал фиктивные договора с другими кооперативами, АО и ТОО и активно сдавал в аренду институтские помещения. Остатков прежнего влияния хватило на то, чтобы не допустить превращения возглавляемого НИИ в государственное предприятие. Оно стало полноценным ЗАО, акции которого поделили сам Газеев, его сын, невестка, двое заместителей директора, главный инженер и главный бухгалтер. Количество научных сотрудников в институте в течение нескольких лет сократилось раз в десять; тем не менее оставшиеся, как ни странно, продолжали ходить на работу и углублять знания о пороговых явлениях.
    Что и принесло теперь такие неожиданные плоды. Впервые за последние двадцать лет в распоряжении Газеева оказалось нечто такое, что могло послужить стартовой площадкой для нового мощного рывка вверх. Здесь уже и без математики любой дурак сообразит, настолько важен и сенсационен полученный результат. Появилась возможность подать себя – выдающегося организатора науки, который в условиях хронического недофинансирования, пока остальные директора ныли и клянчили денег, сумел увлечь коллектив и добиться эпохального прорыва. В самом деле запахло Нобелевкой, хотя и с каким-то скандальным оттенком. Конечно, Нобелевский комитет – это не ВАК, придётся подразобраться в уравнениях, но это вещь преодолимая. И тогда…
    А с другой стороны… Открытие Мисюрёва и Липского его пугало. За долгие годы Руслан Кизимович привык к своему институту, к размеренному образу жизни, к общественным мероприятиям среднего уровня, привык жаловаться самому себе и близким приятелям на судьбу, загнавшую его на задворки. Словом, почти превратился в курицу, совершенно не стремящуюся парить в облаках.
    Так или иначе, сейчас главная задача заключалась в том, чтобы правильно себя подать. Ни в коем случае нельзя было допустить преждевременной утечки информации. Работников в институте оставалось всё ещё слишком много – около ста пятидесяти человек, не считая хозслужб, и болтунов среди них наверняка хватало. Сгоряча Руслан Кизимович собрался было учредить внутри второго корпуса дополнительный пост охраны, чтобы лишить доступа к тахиотрону сотрудников других лабораторий. Однако Липский сумел его убедить, что ничего, кроме ненужных толков, такая мера не даст: после того, как закрыли финансирование четырёх тем из пяти, имевших отношение к тахиотрону, туда и так никто не ходит. Внешне же при экспериментах всё выглядит совершенно заурядно – не считая, конечно, того факта, что сотрудники на площадке то исчезают неизвестно куда, то вновь появляются столь же чудесным образом. Но этого-то при отключенных камерах слежения и сигнализации всё равно никто не заметит.               
    Что касается Липского и Мисюрёва, то их дальнейшая работа сводилась к нудному повторению почти одинаковых действий с минимальными и строго фиксированными изменениями. Вначале каждый прыжок во времени действительно был ни с чем не сравнимым, увлекательным приключением. Но довольно скоро оба экспериментатора настолько привыкли к перемещениям, что почти перестали ощущать их необычность. Лишь необходимость избегать встреч с «самим собой» придавала трудовым будням некоторую интригу.   
    Приступы головной боли и тошноты при перемещениях у Мисюрёва почти прекратились, но Липский по-прежнему каждый раз маялся, хотя и не так сильно, как в первый раз. Наручные часы подобные скачки переносили гораздо хуже: они то останавливались, то вновь начинали идти, то замедляли ход, то ускоряли его. Вскоре показания их стрелок утратили всякую связь со временем суток, и Мисюрёв с Липским попросту перестали обращать на них внимание.
    Уже к концу 1995 года были выявлены основные фундаментальные характеристики того, что полушутя-полусерьёзно именовалось теперь «эффектом Мисюрёва». Исследователи убедились, что перемещение во времени происходит исключительно при работе с семьдесят первым мультиплексом; что перемешаться удаётся только в прошлое и никогда – в будущее; что в собственную реальность возвращаешься всегда позже того момента, когда её покинул.
    Постепенно они перестали опасаться, что при перемещении окажутся внутри стены или в другой подобной ситуации. Также стало ясно, что в прошлом всегда попадаешь в ту географическую точку, в которой когда-то находился в соответствующий момент. Например, как-то Липского занесло в июнь 1985 года, и он оказался в Перми, куда в те дни ездил в командировку. Он вновь увидел пустые полки в продуктовых магазинах и подивился пермской системе контроля в общественном транспорте: контролёры не заходили в автобусы, а поджидали на остановке, устраивая повальную проверку билетов у выпрыгивающих из дверей пассажиров.
    Теоретическая часть далеко отставала от практики. Почти всё, что удалось выяснить, было установлено методом тыка, простым перебором вариантов. Причины происходящего оставались за рамками их понимания, а, по мнению Липского, и за пределами умственных способностей. 
    Но самое главное – они установили, что, воздействуя на прошлое, можно вызывать изменения в настоящем. Например, во время одного из перемещений старый ящик, стоявший у Мисюрёва в коридоре, был изуродован ими особо садистским способом, и когда они вернулись, он так и оставался сломанным. Эксперимент был, конечно, не слишком эффектным, зато вполне убедительным. 
    Следующие отсюда выводы были настолько важными, что на некоторое время выбили их из привычной колеи рутинных опытов. В конце трудовой недели, обсуждая за бутылкой очередные достижения, они впервые позволили себе пофантазировать на тему открывающихся перспектив.
    – Слушай, а что мы зациклились на технологии? – вопрошал коллегу слегка опьяневший Мисюрёв. – Изо дня в день одно и то же, одно и то же! Как будто не во времени путешествуем, а какую-нибудь бетономешалку отлаживаем. Весь кайф пропадает, честное слово… Давай как-нибудь махнём,  к примеру, в девяносто первый год! Помнишь, как тогда было здорово? Ведь верили, что ещё чуть-чуть, и будет нам свобода, равенство, братство и всего навалом, вот только партократию прогоним. Небось, теперь не пошёл бы Белый дом защищать?
    – Ну, во-первых, ты путаешь девяносто первый с восемьдесят девятым, – не согласился Липский. – В девяносто первом году энтузиазм уже ой как поугас. А во-вторых, я и сейчас уверен: всё было так, как должно было быть, и попади я туда вновь, делал бы то же самое, что и тогда.
    – То есть всё действительное разумно? – по привычке съехидничал Мисюрёв. Липский поморщился.
    – Ну, при чём здесь «разумно». Много вообще разумного в мире происходит? Просто всё идёт так, как идёт, и изменить что-то, развернуть в другую сторону почти невозможно. Всегда хотим как лучше, а уж что получается… Но если бы люди никуда не стремились, ничего бы вообще не было.   
    До нынешних событий конец восьмидесятых был для Липского самой интересной эпохой в его жизни. Политика интересовала Сергея с детства, но поскольку в СССР настоящей политической жизни не существовало, ему приходилось довольствоваться чтением еженедельника «За рубежом». Дарованная Горбачёвым свобода ударила в голову и опьяняла. Возможность самому, причём даже без предварительного решения парткома, участвовать в политических баталиях временно лишила скромного начлаба психического равновесия. Летом 1991 года, шалея от собственной смелости, Липский вышел из КПСС и тут же записался в Республиканскую партию.
    Кто сейчас помнит разницу между романтиками-энтузиастами, с боями покидавшими всемогущую, хотя и несколько пообкусанную КПСС весной и летом 1991 года, и теми напуганными конформистами, которые осенью 1991  года сломя голову бежали из той же КПСС, но уже поверженной, бессильной и стоящей на грани запрета? Когда в начале июня 1991 года в доме отдыха Липский по секрету рассказал соседу-отдыхающему о том, что собирается выйти из партии, тот горячо убеждал его не делать глупостей: «Вас же специально сейчас выманивают, чтобы КГБ могло списки составить. А как составят, так всех сразу и прихлопнут!». Кто помнит бурные споры об имуществе КПСС, которое наивные люди собирались делить между новыми, свободными и демократическими партиями? Господи, всего-то несколько лет прошло, а кого это всё теперь интересует! То, что составляло самую суть жизни, уже кажется не менее бессмысленным, чем войны католиков с протестантами или отказ раскольников креститься тремя пальцами.   
    Мисюрёв, в отличие от Липского, всегда был человеком аполитичным. В период общественного подъёма конца восьмидесятых годов, когда Москву сотрясали полумиллионные демонстрации то против покушений на свободу печати со стороны реакционера Горбачёва, то за отмену шестой статьи конституции, то в защиту несчастной Литвы, он увлёкся, загорелся и некоторое время полыхал довольно активно. Ему нравилось участвовать в манифестациях, размахивать экзотическим триколором и вместе с многотысячной толпой скандировать вслед за оратором «Ле-ту-ва! Ле-ту-ва!». Но после подъёма наступил спад, взрыв страстей рассыпался мелкими хлопушками. Мисюрёв опомнился, подивился своему временному помрачению и вернулся к тому, что всегда интересовало его больше всего – к женщинам и футболу, дав себе слово никогда больше не играть в политические игры. 

                Не до грибов…


Х    роника событий

    «Известия», 20 января 1996 года:
«В своём интервью телевидению президент назвал село Первомайское одной из опорных баз дудаевцев, в которой были не только горы оружия, но и добротные подземные сооружения. Совершенно очевидно, что сделать такое заявление президент мог лишь на основании тех материалов, которые ему предоставили спецслужбы, заметающие следы своего грандиозного провала. Назвать опорной дудаевской базой небольшое дагестанское село, не имеющее никакого отношения к чеченской войне и лишь по несчастливой случайности оказавшееся на пути колонны с террористами, мог лишь человек с фантастическим воображением».

    Реальность была не менее фантастической.
    В начале 1996 года эксперименты с тахиотроном зашли в тупик. Точнее, всё, что можно было из них выжать, было выжато. Теперь нужно было браться за конструирование полноценной «машины времени», способной самостоятельно, без помощи институтского прибора переносить людей и предметы в самые отдалённые точки прошлого и в нужный момент возвращать обратно. Как строить такую машину, было в целом понятно, но сил для воплощения идеи «в металле» институт заведомо не имел. Газеев в своём стремлении поразить начальство готовым результатом чересчур перемудрил и переосторожничал: он попытался, не раскрывая карт, заикнуться о формировании на базе института конструкторского бюро. На него посмотрели как на сумасшедшего: «Ты, мол, это чего? И так денег нет даже на зарплату, существующие КБ сидят без финансирования, а ты тут новое предлагаешь создавать?». Сказать напрямую о сделанном открытии он так и не решился, в результате выставил себя наглецом и дураком.
    Эти передряги пагубно отразились на здоровье Руслана Кизимовича, и в феврале 1996 года его разбил инсульт. Исследования особенностей пространственно-временного континуума, карьерный рост и даже надежды на Нобелевскую премию внезапно утратили для него всякую ценность. Куда более важными оказались возможность самостоятельно налить воду из чайника, без посторонней помощи сходить в туалет или внятно выговорить слово «хоккей».
    Новым директором НИИ ПФЯ был назначен академик Пименов. Когда, принимая дела, он впервые услышал про «эффект Мисюрёва», то решил сперва, что ему морочат голову. Но доказательства были убедительными, и он быстро проникся интересами дела.
    В отличие от Газеева, Пименов пользовался авторитетом, смелости ему тоже было не занимать, и он сумел без особых проволочек пробиться на приём к Санаеву, вице-премьеру по науке и технике. Они были знакомы с советских времён, когда Пименов занимал должность главного инженера на одном из крупных оборонных предприятий, а Санаев заведовал отделом в Военно-промышленной комиссии, но последние годы почти не виделись. Оказавшись теперь в кабинете вице-премьера, близорукий Пименов не то что не узнал, а почти и не разглядел Санаева в противоположном конце чрезвычайно обширного и по-дурацки помпезного помещения. Тот издали помахал рукой: 
    – Проходи, проходи.
    Пименов подошёл к столу, поздоровался и сел. Санаев был лет на шесть-семь его старше, и как обращаться к бывшему знакомцу, на «вы» или на «ты», он не знал.
    – И давай не тяни, – сказал вице-премьер. – Говори прямо: ты знаешь, мне загадки разгадывать некогда.
    Тон у него был раздражённый, и вопрос отпал сам собой: скажи ему «ты», глядишь, совсем озлится. «Похоже, нарвался», – подумал Пименов. Но отступать было некуда, и он взял быка за рога.
    – Иван Андреевич, вы верите, что я серьезный человек и не фантазёр?
– Ничего себе заходик! – хмыкнул тот. – Ну, положим, верю.
– Так вот… Если без математики и без подробностей… У нас есть некое подобие машины времени.
    Санаев присвистнул. Свистеть он не умел, получилось какое-то змеиное шипение, и это еще больше его раздосадовало.
    – Пименов, ё… т… м…, ты вообще как, здоров вполне? Головка не бо-бо? Может, переутомился чуток на ответственном посту?
    Подобный тон Пименова всегда коробил. Однако он сдержался и продолжал спокойно: 
    – Иван Андреевич, я вас предупредил. Хотите смейтесь, хотите кричите, факт есть факт: мы научились физически перемещаться в прошлое и возвращаться в сегодняшний день. Вот с этой новостью я к вам и пришел.
    Вопреки ожиданию, дальнейших оханий и мата со стороны вице не последовало. Некоторое время Санаев молчал, переваривая услышанное. Пауза затягивалась. Наконец он произнёс:
    – Ладно. Сейчас я тебя все равно не восприму, – в одиннадцать совещание у Гаранта. Приезжай-ка ты сюда часов в восемь вечера, тогда и поговорим. И я очень надеюсь, – добавил он хмуро, – что ты не шутишь: это прежде всего в твоих интересах! Ну, бывай, до вечера.
    Из кабинета Пименов вышел с облегчением. Как бы там ни было, самое страшное позади: Санаев его не выгнал, с работы не снял, на прощанье даже подал руку и, главное, предоставил возможность продолжить объяснения.
    Вообще, по мнению Пименова, ему сильно повезло, что хозяином кабинета сейчас являлся именно этот человек. Санаев был Пименову понятен, набор его возможных реакций представить было несложно. Ещё важнее было то, что у Санаева эти реакции имелись в наличии и к тому же проявлялись без всяких задержек. Его предшественник Крушинский был настоящей заводной куклой в тёмных очках. Ни сказать что-то определённое, ни тем более решить он не мог, не выяснив предварительно мнение по крайней мере дюжины вышестоящих товарищей; с ним деловой разговор был бы в принципе невозможен. Впрочем, и сейчас не факт, что дело выгорит: Санаев мог вечером не вернуться, потом за всеми делами забыть о Пименове, и тогда пришлось бы искать другие ходы.
    Но в восемь часов вечера Санаев сидел в своём кабинете и даже производил впечатление понимающего и внимательного слушателя, несмотря на сильный запах водки, который Пименов почувствовал уже от двери. Настроение у вице-премьера по сравнению с утренней их встречей явно изменилось к лучшему.
    – О, явился! – радостно заорал он Пименову. – Заходи, заходи, садись. Кстати, выпить не хочешь? А я днём к «Самому» ездил на дачу; там пришлось принять, да здесь добавил для бодрости духа. Плескануть тебе?
    Отказаться Пименов не счёл возможным, к тому же он и впрямь не прочь был сейчас принять сотню граммов. Они выпили по полстакана и закусили яблоками, которые Санаев достал из стоявшего сбоку внушительного сейфа, размером и художественным оформлением смахивавшего на Собор Парижской богоматери.   
    – Ты не думай, она мне не мешает, – ткнул он пальцем в бутылку, отвергая самую возможность компрометирующих домыслов на этот счёт. – Как говорил Макар Нагульнов, между делом завсегда могу соответствовать. Так что давай, выкладывай свою фантастику.
    – Сколько вы мне времени даете? – спросил Пименов.
    – Да брось выкать! Мы друг друга, слава богу, сколько лет знаем?
    – Лет пятнадцать-семнадцать.
    – Ну вот. Так что давай «на ты». В крайнем случае, считай, что на брудершафт мы выпили. И сидеть теперь можем хоть до полуночи, спешить некуда. «Сам» уже в отключке, Нарымов с ним на пару, КВН в Новосибирске, у них там ночь, а он припоздняться не любит. Но только давай самую суть, чтоб я тебя понял.
    Забывчивому читателю напомним, что весёлый бренд КВН прилагался в те годы к главе правительства Василию Никитичу Краснощупову, часто потешавшему россиян замысловатыми высказываниями, в которых  части речи и придаточные предложения громоздились друг на друга самым причудливым образом. 
    – Само собой, – согласился Пименов, – только общую канву событий. Так вот, Иван Андреевич. В прошлом голу в НИИ пороговых физических явлений – это ещё до меня, когда Газеев там сидел, его теперь освободили в связи с инсультом, – шли эксперименты с тахиотроном…
    Санаев слушал не перебивая. Рассказ явно произвёл на него впечатление.
    Когда Пименов закончил, он просто спросил:
    – И чего ты просишь?
    Пименов несколько замялся.
– Ну, дело государственное, скрывать его было бы преступлением…
    – Это ты правильно говоришь, правильно, – горячо одобрил Санаев такую  патриотическую постановку вопроса. – Но только ты пойми: у нас сейчас перед выборами и более срочные дела заброшены. Да и выборы-то, если честно сказать, ещё непонятно – состоятся или нет. А тут такая вещь… Короче, что тебе сейчас надо для дальнейшей работы? Обещать я тебе ничего не могу, но что от меня зависит, постараюсь сделать.
    Поскольку ничего, кроме денег на конструкторские работы, Пименову не требовалось, разговор их вскоре утратил деловой характер, сменившись вариациями на темы «а ты помнишь…?», «а ведь он что сделал...», «да разве они там…», и тому подобное. В итоге кабинет начальника Пименов покинул в приподнятом настроении, но без каких-либо конкретных решений. Впрочем, обещание Санаева сделать то, что от него зависит, процентов на пятьдесят или даже шестьдесят могло означать что-то большее, чем обычный трёп.
    Липский, которому директор рассказал о своём визите к начальству, просто кипел от возмущения.    
    – Это поразительно! – кричал он. – Ну ладно, к фундаментальным исследованиям они там всерьёз не относятся: эффект неизвестно когда будет и будет ли вообще, а денег нет на самое важное, – это я всё понимаю. Но здесь-то просто чудеса творятся! Мы же им золотую рыбку принесли в банке! Она им – «чего тебе надобно, старче?», а старче к ней, извиняюсь, жопой поворачивается: «Загляни, мол, после выборов». Там что, вообще ни о чём всерьез не думают? Ведь есть же вроде среди них умные люди!
    – Эк вы куда хватили, Сергей Юрьевич! – грустно улыбался Пименов. –  Да вы по улице когда-нибудь ходите, телевизор смотрите? Где вы у нас видите хоть одного большого начальника, которого интересует что-то, кроме своего кресла и кармана? Все плывут по течению, решают мелкие свои проблемы… Ну, а тут-то вообще всё ясно: они сейчас первоочередным делом заняты, выборами… Поставьте себя на их место. Нет, Санаев не худший вариант; может, чем поможет в самом деле.
    На этой оптимистической ноте их разговор и закончился. Оставалось только ждать.

                Встреча на далёком «Меридиане»

    Хроника событий

    «Московский комсомолец», 11 апреля 1996 года:
    «Страсти вокруг приватизации разгораются с новой силой. Сейчас все пытаются найти виновных в её провале… Без комментариев не обошёлся и главный затейник приватизации… Он сказал, что на Генеральную прокуратуру России «оказывают давление, чтобы вынудить её завести уголовные дела…». Переданные в Генпрокуратуру материалы проверки Счётной палатой деятельности ГКИ и ФУДН не содержат и не могли содержать сведений, позволяющих предъявить Петру Мостовому и Альфреду Коху серьёзные обвинения. А целью компании, развёрнутой вокруг этой проверки, является лишь создание шумихи в прессе». 

    Однажды играли в теннис у чекиста Нарымова. Хозяин корта, здоровенный лысоватый мужик лет пятидесяти, долгое время занимавшийся охраной президента, имел в этой игре большой опыт. Его партнёр Евгений Якушев был значительно моложе и легче, но играл всего лишь второй год и к тому же не испытывал к теннису особого влечения. Нарымов довольно быстро уделал его эйсами, и, проиграв два сета, Якушев запросил пощады.
    Когда они подходили к раздевалке, оттуда навстречу им неожиданно выскочил Бергамотский.
    «Вот из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выбегает Рабинович и мотает головой» – вспомнил почему-то Якушев. Хотя ни хромым, ни даже по настоящему кривоногим Лев Борисович не был, да и раздевалка ни в малейшей степени не напоминала мамину спальню.
    Нарымов сплюнул.
    – Тьфу ты! Прямо как чёрт из коробочки, напугал даже! 
    – Опять вы меня демонизируете, Владимир Петрович, – с деланной обидой отозвался олигарх, хотя сравнение с нечистой силой ему скорее льстило. – Я, собственно, хотел немножко размяться, а то весь день сидишь сиднем… А вы что, уже отыграли? Может, вернёшься на корт, Женя? Ты же молодой, потешь старика, что тебе стоит.
    Якушев отрицательно покачал головой:
    – Тоже мне старик, на комплимент напрашиваешься? А насчёт сыграть, – нет, Лёв, извини, уже набегался, Володя меня совсем загонял. Да и дела ждут.
    – Ну, раз вы уходите, делать нечего, поеду в свою берлогу лапу сосать.
Однако отставать от Якушева он явно не собирался.
    – А давай знаешь что, Женя? Давай мотнёмся ко мне, а? Я, кстати, хотел обсудить с тобой кое-какие детали. Заедешь на полчасика, максимум на сорок минут?
    – И не уговаривай, Лёва, не могу.
    – Ладно, ладно, давай я тогда тебя подвезу.
    Отвергать и это предложение было неудобно. К тому же Якушев прекрасно понимал, что Бергамотский приехал с какой-то совершенно определённой целью и отвертеться от него так просто всё равно не удастся. Поэтому, выпив пива и распрощавшись с Нарымовым, он отпустил свою машину и охрану и уселся в олигархов «линкольн».
    Как только они тронулись, Бергамотский в упор задал вопрос, ради которого приезжал:
    – Женя, я давно хотел тебя спросить: слова «эффект Мисюрёва» тебе что-нибудь говорят?
    Якушев криво усмехнулся:
    – А некоторые всё ещё верят, что у нас существует какая-то там гостайна, грифы секретности… Об этом что, уже на улицах базарят?
    На этот раз Бергамотский, кажется, обиделся всерьёз.      
    – Насчёт улицы ты напрасно, Женя. Я ведь всё-таки не Марь Иванна какая-нибудь, вроде бы считаюсь человеком достаточно информированным; так надо же оправдывать репутацию.
    – Да я, собственно, был уверен, что ты в курсе, – признался Якушев. 
    – И, как всегда, оказался прав: узнал, как видишь. Но ты-то хорош друг!
– Понимаешь, Лёва, – протянул Якушев, почёсывая голову средним пальцем, – есть разные уровни секретности. Тебе, наверное, трудно в это поверить, но даже ты всего знать не должен.
    – Женя, ты сегодня как будто специально стараешься меня обижать, – с нарочитым смирением отозвался Бергамотский. – Но я человек терпеливый и не обидчивый. На всеведение, как ты прекрасно знаешь, я не претендую, что бы там обо мне не говорили. Просто я не представляю себе, как можно вести дела бессистемно и к тому же втёмную. И я крайне не люблю, крайне не люблю строить на песке. Меня это ужасно раздражает. А если в этом «эффекте» есть что-то помимо обычного трёпа, это как раз и значит, что мы все строим на песке. Я надеюсь, ты-то полностью в курсе?
    – Я в курсе, хотя и не уверен, что разбираюсь в деталях.   
    – Женя, ты знаешь, я тебе полностью доверяю, полностью, – с нажимом повторил олигарх, – больше, чем самому себе, и если ты в курсе, мне этого достаточно. Но если даже ты не знаешь всё в деталях, то это просто ужасно.  Это значит, мы не контролируем ситуацию. Кто же тогда знает всё? Ой, ой, – замахал он руками, – только не говори, пожалуйста, что господь бог: ты знаешь, я не религиозен. Но ты мне пока не ответил: это что, в самом деле что-то серьёзное или просто очередная туфта?
    – Ну, ты сам понимаешь, Лёв, я, в отличие от тебя, чистый гуманитарий, физику ну просто совсем не секу. Но мне кажется, что это не туфта. Во всяком случае, не похоже на туфту, – поправился Якушев. – Точнее, я так скажу: на первый взгляд ничем, кроме туфты, это быть не может просто по определению. И всё-таки, сам не знаю почему, я в это верю. Люди задействованы серьёзные и вроде бы порядочные, и к розыгрышам они, по-моему, совершенно не склонны. К тому же Аникин по моей просьбе как-то присутствовал при испытаниях.
    – И как?
    – Да… – Якушев неопределённо развёл руками. – На него так подействовало, что он потом целый день ходил сам не свой, на углы натыкался; а ты знаешь, чтобы Витю взволновать, нужно не меньше двух кило в тротиловом эквиваленте.
    – Но послушай, если это серьёзно, то это же ни с чем не сравнимо! – взволнованно воскликнул Бергамотский.
    – Да понимаю я, – досадливо отмахнулся Якушев. – Давай мы с тобой это обсудим… только не сейчас; поверь, я в самом деле очень спешу.  И ещё: я тебя прошу: самостоятельно, то есть без меня, ничего не предпринимай; а то я тебя знаю. 
    – Да, да, конечно, конечно, – торопливо согласился Бергамотский. – Но только, ради бога, не будем затягивать. Этому вопросу надо уделить максимальное внимание, максимальное. Может быть, всё бросить и заниматься только этим! Ты же понимаешь, если здесь есть хоть какая-то доля правды, за эту штуку все ухватятся, и не только у нас, а в мировом масштабе… Наверное, уже и ухватились!
    Лев Борисович, вероятно, ещё долго обсасывал бы эту тему, но они уже подъезжали к якушевскому орфису. У подъезда Якушев решительно  распрощался с навязчивым приятелем и отбыл к месту прохождения службы.
    На следующее утро его разбудил телефонный звонок. Он пошарил рукой на столике, взял трубку. Звонил, естественно, Бергамотский.
    – Женя, извини, ради бога, я тебя, наверное, разбудил, но я действительно уверен, что каждая упущенная минута может стоить сейчас очень дорого. Ты согласен со мной?
    – Слушай, может, насчёт «каждой минуты» ты понимаешь слишком буквально? – пробурчал ещё не вполне проснувшийся Якушев. – Ты знаешь, сколько сейчас?
    – Знаю. Самое подходящее время, – настаивал неугомонный олигарх.  – Лучше всего спокойно обсудить ситуацию, пока все остальные спят и пригляда нет. 
    – Пригляд есть всегда. Ну, хорошо, уговорил, всё равно уже не засну, – сдался Якушев.
    – Давай тогда в «Меридиане», там сейчас наверняка никого.
    «И про это он тоже знает», – вздохнул про себя Якушев.
    Теннисный корт «Меридиан» находился на юго-западе, километрах в сорока за кольцевой дорогой. Для игры имелись, конечно, места и поближе, но в «Меридиане» было что-то привлекательное, помогающее расслабиться. Якушев долго пытался разобраться, чем его так привлекал этот отдалённый и не слишком роскошный корт, и лишь недавно осознал, что там просто не мелькают надоевшие рожи. О том, что он там бывал, почему-то никто до сих пор не пронюхал. Теперь, значит, и туда добрались…
    – Хорошо, – сказал он со вздохом. – Через полтора часа тебя устроит?
    – Прекрасно, просто замечательно, – обрадовался его собеседник. – Я выезжаю. 
    Когда Якушев подъехал к «Меридиану», Бергамотский уже пасся там в белых трусах и кроссовках. Впрочем, играть в теннис Лев Борисович явно не собирался; более того, от возбуждения он забыл даже поздороваться. Видно было, что со вчерашнего вечера ни о чём другом, кроме «эффекта Мисюрёва», он не мог думать, и в его бедовой голове уже роились всевозможные проекты и планы.
    Вместо приветствия он спросил: 
    – Ты совершенно уверен, что нас здесь не слушают? 
    – Уверен, – успокоил его Якушев. – Здесь «Антиспай» включён круглосуточно.
    – А за ним, за «Антиспаем», кто присматривает? – не унимался Бергамотский.
    – Это по линии Сарматова, верить можно.
    – Да, конечно, конечно. И всё-таки пойдём лучше вон на ту скамеечку, я включу свою глушилку, и говорить будем потише.   
    Однако сидеть на одном месте Лев Борисович, похоже, не мог, – слишком широкие горизонты раскрывались перед его взбудораженной фантазией. Разговаривать тихо у него тоже получалось не очень.
    – Послушай, послушай, Женя, – бормотал он, бегая взад и вперёд перед сидящим на скамейке Якушевым. – Если я тебя вчера правильно понял, ты хочешь сказать, что реально возможно перемещение во времени, то есть и людей в том числе?
    Якушев утвердительно кивнул.
    – Но это же напрочь дестабилизирует ситуацию! А с другой стороны, такие перспективы, просто совершенно грандиозные! И в любом случае получается, что мы строили все эти годы на песке!
    Похоже, эта мысль основательно засела в его мозгу.   
    – Ты так считаешь? – довольно вяло отозвался Якушев.
    – Нет, ты что, в самом деле не понимаешь? – изумился его наивности олигарх.
    – А ты хочешь сказать, что ты понимаешь?
    – Женя, я серьёзно, – отмахнулся Бергамотский.
Якушев пожал плечами.
    – Знаешь, Лёва, я люблю фантастику, и вот что тебе скажу. Этот сюжет разрабатывали десятки, а может, и сотни писателей, в том числе очень даже неглупые. Но когда такое  происходит в действительности… Честно, я даже не знаю, с какой стороны к этому подойти. Понимаешь, это ведь в некотором отношении страшнее ядерной бомбы. Здесь можно так напортачить, что уже ничего не исправишь…
    – Женя, я прекрасно понимаю! Несомненно, несомненно, необходима крайняя осторожность и всё такое. Но ведь это не значит, что нужно закрыть глаза и ничего не предпринимать! Ведь возможности настолько грандиозны, что по сравнению с ними всё, что…, чем…, чем мы занимались до сих пор, – а ведь мы, согласись, сделали очень много, даже в историческом плане, – но по сравнению с этим всё это просто мышиная возня! Это…, это…, это такой фактор нестабильности! И альтернатива тут очень чёткая: или мы контролируем ситуацию на сто пятьдесят процентов, или мы все погибли! Ты представляешь, ведь всё, буквально всё, с чем мы столько времени мудохаемся – МВФ, Чечня, татары, коммунисты, – на всё теперь надо смотреть под новым углом зрения. Кстати, ты уверен, что они не в курсе?
    – Татары?
    – Всё бы тебе шутить. Коммунисты, конечно.
    – О чём ты говоришь? – пожал плечами Якушев. – Я могу быть уверен, что они не должны быть в курсе; так ведь и ты не должен.
    – Да-да-да, ты совершенно прав, будем реалистами, – прервал сам себя Бергамотский. И тут же задал очередной вопрос:
    – А кто знает? То есть круг заведомо информированных лиц что из себя представляет?
    – Ну, человек пять-шесть. Помимо тех, что всю кашу заварил.
    – Это много! Женя, это… это уже много! И давай прежде всего уточним: так пять или шесть?
    – Ну, считай сам: я, ты, Сарматов, Санаев, Нарымов, Аникин.. И ещё, как я подозреваю, Чемерис.
    – Выходит, семеро. А Оля?
    – Нет. Мы сейчас на такой стадии, что ей пока знать ни к чему.
    – Ты молодец, Женя, ты просто молодец! – рассыпался в похвалах Бергамотский.  – Не мальчик, но муж. Я не в том смысле, что Олин..
    – Да понял я, понял!
    – «Гарант»», естественно, тоже не знает?
    – Ему, ты же понимаешь, и говорить бесполезно... И даже опасно, – добавил Якушев после короткой паузы.
    – Это я так спросил. Разумеется, ты прав, ты совершенно прав, – снова закивал Лев Борисович. – А Паша?
    – Да он-то зачем нужен?
    – Совершенно верно, он может только помешать. А в «Аквариуме»?
    – То же самое: пока не должны.
    – Так, прекрасно. Но ведь ты назвал только наш уровень. А конкретно кто этой проблемой занимается?
    – Ну, Газеев, конечно, знает, прежний директор этого самого НИИ, но у него инсульт, еле языком ворочает. Пименов, который теперь вместо Газеева…
    – Это какой Пименов? Он случайно не родственник Игорьку?
    – Отец родной. Но они не ладят и почти не общаются.
    Бергамотский присвистнул.
    – И что он за человек?
    – Я его, собственно, мало знаю, но, кажется, кремень, старой закалки.
    – Коммунист?
    – Да вроде не очень.
    – Так. Но это опять мы говорим про начальство, а кто конкретно ведёт исследования и разработки?
    – Точно не знаю. Мне говорили, что помимо Пименова только двое. Но наверняка потребуется привлечь и других, сам понимаешь. Сарматов там всех пасёт, можешь быть уверен. 
    – Женя, дорогой, – воскликнул Бергамотский, – я тебя очень прошу, ну просто умоляю: возьми это дело под свой личный контроль! Сарматову я вообще не слишком доверяю. К тому же получается, что в курсе уже сейчас более десяти человек, причём половину из них мы с тобой не знаем. А это практически означает, что никакого секрета нет вообще! Почти наверняка янки уже пронюхали. Я со своей стороны сделаю всё, что в моих силах, буквально всё, а это, как ты знаешь, не так уж мало. Но только ты можешь удержать ситуацию под контролем, только ты. И мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты постоянно держишь руку на пульсе. Ты мне обещаешь?
    – О чём речь! – успокаивающе мотнул головой Якушев. – Ты вообще не думай, что я это как-то упускаю из виду. Просто меня уже достала вся эта херня: выборы, аукционы, чеченцы… О вечном подумать некогда.
    – Я понимаю, прекрасно понимаю, – закивал Бергамотский. – Именно что о вечном… Но ты мне по существу расскажи: когда, как это началось?
    – Как началось? Есть такой НИИ пороговых физических явлений. НИИ как НИИ, вроде ничего выдающегося за ним не числилось. И вот там в прошлом году…
    Когда Якушев закончил рассказ, Бергамотский уточнил:
    – И сейчас на какой стадии это всё?
    Якушев пожал плечами.
    – Насколько я понимаю, можно достаточно уверенно посылать людей в нужную точку в прошлом – от нескольких дней и лет до десяти, может, до пятнадцати. А потом эти люди возвращаются в настоящее, как бы сами собой.   
    – Ты говоришь «людей»? И сколько можно послать?
    – Наверное, одного-двух. Но всё это обязательно возле этой штуки, тахиотрона. Авторы открытия считают, что нужно строить экспериментальную модель «машины времени», установки такой, которая будет летать в прошлое, доставлять туда какие-нибудь предметы и людей и потом возвращаться назад.
    – То есть просто чтобы больше людей посылать? Ведь ты говоришь, ездить туда-обратно можно и без машины?
    – Ну, насколько я понимаю, сейчас процесс идёт как бы на автомате: отправил человека на год назад сроком на трое суток – и уже ничего не поменяешь, если ему, например, почему-то надо будет вернуться раньше. К тому же, я уже говорил, без машины далеко в прошлое не заберёшься. 
    – Так, понятно, – кивнул Бергамотский. – И эту установку сейчас делают?
    – Да нет.
    – Как «нет»?! – ужаснулся Лев Борисыч. – Почему?
    – Ну, ты же понимаешь: денег, как всегда, нет. Да и не до того сейчас.
    – Не до того? А когда будет «до того»? После выборов? А если нас опередят? Тогда, может, и выборы не понадобятся.
    Бергамотский на некоторое время задумался – или сделал вид, что обдумывает.        Якушев тоже молчал. Олигарх заговорил первым. 
    – Женя, ты прекрасно знаешь, что мои возможности отнюдь не беспредельны, но в таком вопросе я, разумеется, считаю своим долгом помочь. Ведь это нонсенс: у нас на руках одна дрянь, а когда неожиданно появляется  такой козырь, мы его не используем!
    Якушев поднял брови.
    – И как ты себе представляешь использование?
    – Пока никак, пока совершенно никак, Женечка, – с отстранённым видом пробормотал Бергамотский. – Но это и неважно в данный момент. С какой карты пойти – это вопрос второй, главное иметь на руках крупный козырь. Конечно, пока «Сам» в Кремле, нас не тронут. Но сколько он протянет? И что потом? К тому же, извини, он иногда бывает непредсказуем: бог знает, что ему взбредёт в голову во время очередного припадка активности. Я вполне допускаю возникновение ситуации, при которой у нас отнимут деньги, а потом посадят… Или сначала посадят, а потом отнимут. И Запад нам не поможет. Нас там всего лишь терпят, как наименьшее зло. Мы для них выскочки, говно, вроде какого-нибудь чикагского дона. Это только недоумки с растопыренными пальцами, которые что-то краем уха слышали про банковскую тайну, ещё верят, что за границей их деньги в безопасности. Ты-то понимаешь, что для разведок, да даже для влиятельных журналистов банковская тайна не помеха.
    Якушев молча выслушал эти ламентации, потом спросил:
    – И в какой форме будет твоя, как ты говоришь, помощь?
    Ответ на этот вопрос у Бергамотского был, видимо, готов заранее.
    – Оптимальный вариант мне представляется следующим. Мы создаём закрытое акционерное общество. Я получаю… ну ладно, ладно, не контрольный пакет, я понимаю, что это нереально… ну, хотя бы тридцать три процента и право назначать первое лицо – именно первое, независимо от того, как оно будет называться, ну, там, гендиректор или что-то в этом роде.
    – Ну, нет, про это можешь даже не заикаться. Это не пройдёт! – отмахнулся Якушев.
    – Да почему не пройдёт!? – взвился, как ужаленный, олигарх. – Почему не пройдёт!? Кто вообще может помешать, если ты согласен?
    – А с чего ты взял, что я согласен? – немедленно отреагировал Якушев.
    Повисла пауза.
    – Вот это мило! – прервал наконец молчание Бергамотский. – Значит, ты не согласен? А позволь узнать, по какой причине? Ты мне не доверяешь? Я что, когда-нибудь тебя подводил?
    Якушев рассмеялся:
    – Спроси ещё: «Ты меня уважаешь?». 
    – И спрошу. Не понимаю, что тут смешного. 
    – А я отвечу: да, я тебя уважаю. Я тебя очень уважаю, Лёва. – Теперь он говорил уже совершенно серьёзно. – И я тебе доверяю. Но дело же не в этом! Ну, как тебе объяснить? Пойми, существует такая вещь, как историческая традиция.
    – При чём тут историческая традиция!? – взвился Бергамотский. – Традиции создаются людьми, Женя, людьми! – Он уже почти кричал. – И ты как раз один из тех, кто должен создавать новые традиции. К тому же я не совсем понял, какую традицию ты в данном случае имеешь в виду, – закончил он уже несколько спокойнее. 
    – Правильно, – терпеливо подтвердил Якушев, – традиции создаются людьми. Только не за один раз, а веками. Ты вот думаешь, я свободен и могу поступать, как мне хочется? Представь себе, нет. Причём я имею в виду не Алимханова или там Харконина, или Фишмана. Нет! Понимаешь, я сам, после того как попал на это… место, я просто чувствую, как меняюсь! Я не могу тебе толком объяснить, как это происходит. Начинаешь ощущать, не сразу, конечно, а постепенно, кожей, или, не знаю, нутром, что ли, что есть вещи, которых просто не может быть.
    – И чего в данном случае не может быть? Машины времени?
    – Представь себе, машина времени как раз может быть. А вот находиться в частных руках она не может. На Западе и то вряд ли, а у нас это совершенно исключено.
    – Продолжай, продолжай – «тем более в руках инородца».
    – Я тебе пытаюсь объяснить, а ты несёшь ерунду, – отмахнулся Якушев. – Инородцы тут ни причём: они часто служили России честнее русских.   
    – Что значит «Россия»?! – снова взъерепенился Бергамотский. – Сейчас «Россия» – это мы с тобой, а не Иван Иваныч с поллитровкой! Мы о стране заботимся, а он думает, где достать опохмелиться!
    – Вот тут ты не прав, – упрямо замотал головой Якушев. – Россия – это не мы с тобой. Хотя, конечно, и не Иван Иваныч, по крайней мере если брать его в одиночку. Мне Россия представляется чем-то вроде такого огромного колеса, у которого миллионы спиц и только одна ось – Кремль. Вытащи сколько-то спиц – никто не заметит; а вытащи ось – всё рассыплется.
    «Ишь ты, прямо царь Соломон какой-то» – с удивлением и досадой подумал Бергамотский. Вслух он сказал:    
    – Честно говоря, не ожидал от тебя таких притч. И, извини, не вижу в них большого смысла. Лучше объясни мне, где тут логика? Нефть в частных руках находиться может? Может. Золото может? Может. А какая-то установка, которой к тому же ещё пока не существует, почему-то не может даже на одну треть.
    – Ну, Лёв, – поморщился Якушев, – это уже чистой воды демагогия. То бензин, а то дети! Ты что, в самом деле не сечёшь разницу? Во-первых, не «какая-то установка». Ты же сам пять минут назад кричал, что это открытие всю ситуацию меняет в корне, и меня просил держать дела под контролем. Я и держу, по крайней мере, стараюсь. Во-вторых, нефть, в конечном счёте, – это всего лишь деньги; к тому же её у нас пока залейся. И золото – тоже всего лишь деньги. А вот реактивный истребитель должен принадлежать государству. И атомная ракета. И машина времени тем более должна принадлежать государству. На том стояла и стоять будет Русская земля! – закончил он тоном киношного Александра Невского.
    – Это твоё заднее слово? – со вздохом спросил Бергамотский.
    – Задней не бывает.
    – Ну, хорошо, – несколько сдал назад напористый олигарх. – Давай так: блокирующий пакет акций, треть в совете директоров, и я называю Сарматову человека, который будет курировать этот вопрос. 
    – Лёва, ты, честное слово, как ребёнок, – улыбнулся Якушев. – Ну что ты упёрся в эти акции? Зачем тебе блокирующий пакет? Когда у нас акции решали дело? 
    – А для чего тогда мы работаем? – снова закипел Бергамотский. – Мы как раз и строим систему, в которой решать будет собственник.
    – Да что ты меня агитируешь! – вышел наконец из себя Якушев. – Будет решать собственник, будет! Только когда? До этой стадии нам ещё пилить и пилить! Ты же прекрасно понимаешь, что пока есть «Сам», есть Оля и я, с тобой и так будут считаться. А нас не будет, так хоть ты заройся в свои акции, – найдут и глотку перережут!
    Убедившись в бесполезности дальнейших атак, Лев Борисович счёл за лучшее отойти на заранее подготовленные позиции.
    – Женя, ну что мы торгуемся? Ты же не Бендер, а я не Киса Воробьянинов. И разве я не понимаю? Согласен, пусть двадцать процентов. Но кандидатуру Сарматову называю всё-таки я.
    – Ладно, называй, – устало махнул рукой Якушев.
    Разговор этот имел важные последствия. Впрочем, дело не только в разговоре Произошли и другие немаловажные события. Состоялся первый тур президентских выборов; одного важного генерала сняли с должности, другого назначили секретарём Совета безопасности. Во втором туре действующий президент сумел правдами и неправдами оттеснить своего главного оппонента и вскоре сместил второго генерала за ненадобностью.    
    Сразу после выборов договорённость между Якушевым и Бергамотским стала воплощаться в жизнь. При НИИ ПФЯ появилось небольшое конструкторское бюро, в котором начались работы по теме «Калейдоскоп», предусматривавшей «создание опытного образца установки для внепространственных перемещений (УВПП)». Финансировал тему Бергамотский через фирму «Ангар», учреждённую специально для этой цели. Куратором проекта  по линии органов был назначен полковник Лаврентьев, давно уже прикормленный Львом Борисовичем. 

                Путешествие из Петербурга в Москву

    Хроника событий:

    Сергей Миронов, первый заместитель председателя Законодательного собрания Санкт-Петербурга. «Независимая газета», 28 августа 1997 года.
    «Губернатор Санкт-Петербурга Владимир Яковлев встретил первую годовщину вступления в должность в обстановке, противоположной той, что предшествовала победе на выборах… Своеобразный годовой итог деятельности Яковлева подвела одна из городских газет, напечатав статью под заголовком: «Питерским Лужковым Яковлев так и не стал». А тут ещё, как на зло, начальник ГУВД Санкт-Петербурга и области Анатолий Пониделко в августе заявил о том, о чём предупреждал ещё в январе: члены преступной тамбовской группировки прочно засели в правительстве города».

    К середине 1997 года в подмосковном ангаре нового КБ стояла в более-менее готовом виде УВПП-14, в просторечии машина. Вообще-то это был тринадцатый конструктивный вариант из тех, что официально представлялись Пименову, но разработчики к этому времени сделались настолько суеверными, что решили понапрасну не рисковать. Усовершенствованная модель тахиотрона, составлявшая основу конструкции, в принципе обеспечивала возможность перемещений в отдалённое прошлое, хотя внешне напоминала большой сарай, обитый железом.
    Но постройка установки оказалась лишь отправной точкой для дальнейшей работы. УВПП много раз гоняли в беспилотном режиме, добиваясь нужной дальности перемещения, настраивая географические координаты, время пребывания в прошлом и момент возвращения. Подключившиеся к работе теоретики пытались описать экспериментальные данные в рамках как общей теории относительности, так и квантовой механики. Были введены новые характеристики частиц, получившие традиционно нелепые названия: «левый уклон», «правый уклон», «прозрачность» и «сочность».  Полученные системы уравнений в общих чертах соответствовали происходящему, но в корне противоречили друг другу, а попытки их совместить давали абсурдные результаты.
    Экспериментальные данные выглядели более понятно. Выяснилось, например, что один и тот же режим работы тахиотрона в разных эпохах воздействует на семьдесят первый мультиплекс совершенно по-разному. Видимо, с этим была связана и принципиальная невозможность одновременных перемещений: то есть пока УВПП не вернулась в своё время, больше уже никто в прошлое попасть не сможет. Зато очень обнадёживало, что дальность перемещения практически не зависела от энергетических затрат.
    О результатах проделанной работы Пименов-старший докладывал узкому кругу высоких руководителей. Заключительный раздел его выступления касался предмета, который интересовал слушателей больше всего.
    – … И, наконец, о возможных последствиях воздействия на прошлое. Ещё в 1996 году мы научились строить многомерные кривые, которые назвали «темпоральными». Они позволяют вчерне предвидеть, насколько то или иное воздействие на прошлое отразится в настоящем. К сожалению, кривые отражают только абсолютную величину предполагаемых изменений. В чём конкретно эти изменения будут заключаться, остаётся по-прежнему неизвестным.   
    Уже совершенно ясно, что особенности поведения мультиплекса и связанная с ними неопределённость в системе координат темпоральных кривых имеют естественный, то есть неустранимый характер, и соответствуют неопределённости возникающих сдвигов. Такие сдвиги происходят сразу на нескольких уровнях: на уровне микромира, клеток, отдельных организмов, социальных групп. Мы можем предположить, – и моделирование это подтверждает, – что именно социальные связи оказывают в этих случаях наибольшее влияние на изменяющуюся реальность. 
    Допустим, в результате воздействия на прошлое один из ваших предков погибнет. Казалось бы, это означает, что вы, такой, какой вы есть сейчас, должны исчезнуть, или, точнее, не должны появиться на свет. Но на деле варианты существуют самые разные. Например, этот ваш безвременно погибший предок – подчеркнём, достаточно дальний, один из множества ваших предков, – передал детям очень мало своих генов, а в более отдалённом потомстве его гены и вообще не представлены. То есть в генетическом плане его исчезновение ничего не изменит: просто ваша отдаленная прапрабабушка заведет детей от другого мужчины. Как и до воздействия, эти дети получат набор генов, более или менее похожий на материнский, и тогда в своё время ничто не помешает вашему появлению на свет. 
    Но ведь жизнь не сводится к половому отбору. Эта самая ваша прародительница, не встретив уготованного ей судьбой суженого, может вообще не родить детей, или у неё может быть выкидыш, или вообще её судьба сложится иначе: она уедет, изменит место жительства таким образом, что её, допустим, дочь никогда не встретит другого вашего предка. В результате всё сложится совершенно иначе – для вас лично, по крайней мере.
    Вывод таков: конкретные последствия воздействий на прошлое невозможно предусмотреть даже вчерне. Конечно, мы можем строить различные прогнозные модели, но по точности такие построения ничем не отличаются от политологических гипотез. Причём сделать так, как это происходит в фантастических романах, – поменял прошлое, посмотрел, что получилось, не понравилось – снова поменял, – сделать так не удастся.
    –  И, строго говоря, – тут Пименов несколько замялся, – зафиксировать подобные изменения, если они всё-таки имели место, тоже невозможно.
    Сказанное дошло до слушателей не сразу. Первым отреагировал Аникин.
    –  Что вы имеете в виду, Александр Петрович? Вы что, хотите сказать, что  какие-то изменения могли уже произойти?
    – Ну, собственно, какие-то изменения произошли в любом случае; мы это проверяли, – ответил Пименов, стараясь говорить ровным голосом.
    – То есть как? Что? Вы…? – раздалось одновременно несколько возгласов. 
Пименов, сам сильно нервничающий, постарался по возможности успокоить взбудораженных слушателей.
    – Разумеется, я имею в виду самые незначительные воздействия. Например, вещь, сломанная экспериментатором во время путешествия в прошлое, остаётся сломанной к моменту возвращения. Каким образом это происходит, мы проследить не смогли. Возможно, наши действия в прошлом становятся составной частью новой реальности. Либо эти действия приводят к изменению хода событий, и предмет этот помимо нас кто-то в какой-то момент ломает. Либо, наконец, этот предмет вдруг появляется в обновлённой реальности как бы неизвестно откуда уже в сломанном виде.
    По этим причинам мы очень стараемся, чтобы во время перемещений в прошлое не вызвать сколько-нибудь серьёзных изменений. Судя по всему, пока нам это удаётся, но… Впрочем, пока мы далеко в прошлое и не забирались, а все воздействия имели очень ограниченный, я бы сказал, частный характер…
    О том, какое впечатление доклад Пименова произвёл на слушателей, мы здесь распространяться не будем. Достаточно сказать, что они почувствовали примерно то же, что ощущает кошка накануне землетрясения.
    Пока исследователи углубляли свои знания о пространстве и времени,  а конструкторы совершенствовали УВПП, в воображении Бергамотского один за другим возникали и рушились разнообразные варианты использования «эффекта Мисюрёва» в интересах новой России. Надо ли говорить, что в трактовке Льва Борисовича интересы эти по определению целиком и полностью совпадали с его собственными.
Предпринимать что-либо, не имея хотя бы девяностопроцентной уверенности в результатах, Бергамотскому было не свойственно. Но он и не собирался реально менять прошлое. Установка была важна для него прежде всего как предмет торга. Он был убеждён, что, имея на руках такой козырь, выторговать можно почти всё, что угодно, прежде всего у Запада.
    За Сарматовым ЛБ внимательно следил. Знал он и про запросы в Институт Северной Америки. Лаврентьеву были даны строгие указания не спускать глаз с установки и докладывать заранее обо всех планируемых «перемещениях».
    Между тем выходы «в открытое прошлое» с помощью институтского тахиотрона для отработки параметров перемещений тоже продолжались. Наряду с Липским и Мисюрёвым в них теперь участвовали двое новых людей, которых им представил Пименов; откуда они взялись, директор не сообщил, но о принадлежности их к «компетентным органам» было нетрудно догадаться.
    В ноябре 1997 года во время одного из «перемещений» Мисюрёв едва не погиб. Очутившись в прошлом, он шёл привычным маршрутом к киоску возле института, чтобы проверить по газетам, в какой попал день. Погода стояла явно не ноябрьская, и в тёплой куртке с меховым воротником он чувствовал себя довольно глупо. Внезапно со стороны шоссе обычный уличный шум был прорезан громким треском. Обернувшись, Мисюрёв увидел резко рванувший с места тёмный джип и инстинктивно прижался к бетонному забору. Давать показания в качестве свидетеля, рискуя встретиться со своим двойником, в его планы вовсе не входило, поэтому он свернул в сторону и ускорил шаг, стараясь в то же время не бежать, чтобы ненароком не приняли за киллера…
    До сих пор они ни разу не забирались в прошлое глубже, чем на десять лет. Теперь, с появлением УВПП, теоретически можно было отправиться в любую, самую отдалённую эпоху. Конечно, было страшновато, тем более что задавать географические координаты ещё только учились. Но рано или поздно надо было решаться.
    Режим перемещения установили на конец марта 1857 года, место – ориентировочно Санкт-Петербург. На пребывание в прошлом было отведено десять дней. С помощью команды консультантов, включающей историков, костюмеров и парикмахеров, Мисюрёва облачили в соответствующую эпохе одежду и должным образом постригли. Глянув в зеркало, он увидел моложавого господинчика довольно простонародной наружности. С точки зрения самого Мисюрёва, выглядел он неплохо, хотя как-то слишком театрально. Фамилию его решено было сохранить, но имя и отчество «Валентин Викторович» историки почему-то забраковали. Специально изготовленный документ свидетельствовал, что Василий Степанович Мисюрёв, мещанин уездного города Дмитрова Московской губернии, отпущен сроком на год по своим надобностям. На прожив в отдалённой эпохе ему были выданы подъёмные – полсотни золотых империалов. Сумма эта позволяла просуществовать без особых затруднений довольно длительное время, если, конечно, не пускаться в разгул и не играть в азартные игры.
…    Когда он выбрался наружу, оказалось, что УВПП стоит посреди открытого пространства. Дул пронизывающий ветер. Было темно, сыро и холодно – наверно, градусов пять-семь выше нуля. Водитель помахал ему рукой на прощание и захлопнул входную дверь. Спустя несколько секунд воздух вокруг установки делался тёплым и зыбким, её очертания расплылись; потом она исчезла, как будто растаяла, а воздух ещё некоторое время продолжал струиться и колебаться. Мисюрёв остался один.
    Он осмотрелся. Вокруг тянулись не огороженные заборами пустыри; вдалеке в тусклом лунном свете виднелся небольшой домик, за которым довольно явно просматривалась полоса дороги. Судя по всему, он находился на городской окраине, но в каком городе? Разобраться в этом было необходимо, поскольку именно на этом месте спустя десять суток его будет ждать УВПП. Если он по каким-то причинам не сможет прийти, ещё через десять суток она появится вновь.
    Выйдя к мощёному камнем шоссе, Мисюрёв двинулся по нему наугад налево, но не  успел пройти и пяти минут, как откуда-то сбоку из кустов возникли две мужские фигуры. Мисюрёв остановился. Мужчины вышли на дорогу и встали,  преградив ему путь. Теперь видно было, что один из них держит в руке большую палку, скорее даже дубину. Мисюрёв сделал шаг в сторону, нагнулся и тоже схватил палку, валявшуюся поблизости, но она, как назло, оказалась сухой и лёгкой.
    – Да ты, никак, нас боишься, сударик, – насмешливо произнёс мужик с палкой. – А ты не боись, нам ничего, окромя бабок, не надобно. 
    «Ишь ты, "бабки" уже тогда говорили, – успел удивиться Мисюрёв, хотя это было сейчас далеко не самой важной проблемой. Но что делать-то? Отдать деньги и остаться без гроша чёрт знает где? Ну, нет!». Он повернулся и побежал по обочине, но через несколько шагов обо что-то споткнулся и упал. Преследователь, большой и сильный, навалился на него сверху и крикнул: «Накидывай!». Мисюрёв почувствовал, как шею сдавила петля, и спустя несколько секунд потерял сознание…
    Сколько времени он пролежал, неизвестно. Очнулся от холода. Было по-прежнему темно. Шея болела, голова раскалывалась. Пошатываясь, он поднялся. Полушубка не было, а с ним, понятно, исчезли почти все деньги. Пошарил в карманах брюк: тоже пусто. Потом ощупал тайник на поясе: слава богу, его грабители не обнаружили.
    Приблизившись к стоявшей у дороги сторожке, Мисюрёв постучался в дверь, но никто не отпер и даже не отозвался. Пошатываясь от слабости и дрожа от холода, он вновь пошёл по шоссе в прежнем направлении.
    Спустя минут пять время впереди показался прохожий в коротком тулупчике (или армяке? чёрт его знает, как всё это называется) и в меховой шапке; засунув руки в карманы и низко опустив голову, он брёл навстречу Мисюрёву.   
    – Сударь! – окликнул прохожего Мисюрёв, стараясь говорить достаточно громко, чтобы быть услышанным, но в то же время не напугать чересчур зычным окриком. – Скажите, сударь, что это за место?
    Тот сперва отшатнулся, но затем решил рискнуть и подошёл поближе. 
– Чтой-то ты, господин, одет не по погоде? – спросил он со смесью страха, любопытства и насмешки. Голос у него был довольно высокий, но простуженный.
    –  Да вот, ограбили, чуть не задушили, – пожаловался Мисюрёв.
    – И-и, это у нас просто, – порадовал его собеседник. Сам он, видимо, вполне уже успокоился насчёт Мисюрёва. Настороженность его исчезла, и стало заметно, что он слегка навеселе, не сильно, а так, самую малость. – Что ж ты забрёл-то в такое место? Здесь, почитай, никто и не ходит об эту пору.
    – А где это мы?
    – Чай, не здешний будешь?
    – Да, первый день как приехал, вот и заблудился в темень.
    – Далеконько ж ты проплутал, сударь; небось, по пьяному делу?
    Мисюрёв счёл за лучшее не опровергать его предположение, памятуя, что к пьяным у нас всегда относились снисходительно. 
    – Не без того.
    – А я было испужался, ведь здесь, почитай, по ночам-то никто и не ходит, – продолжал твердить прохожий.   
    – Да где здесь-то, ты толком скажи! – не выдержал Мисюрёв.
    – Здесь и значит – здесь, за Московской заставой, возле Лиговского канала. Самые, то есть, что ни есть глухие места.
    Название «Лиговский канал» о чём-то напоминало. «Похоже, я действительно в Питере», –  подумал Мисюрёв. 
    –  Звать-то тебя как, мил человек? – спросил Мисюрёв своего нового знакомого.
Тот весело приподнял за макушку шапку.
    – Иван Афанасьич я, новоржевский мещанин, а в Питербурхе по торговой надобности. От кума вот иду. Хочешь, пойдём вдвоём, веселее будет, и страху меньше. 
    Полчаса спустя Мисюрёв сидел у своего нового знакомца в жарко натопленной комнате и пил с ним на пару вкусный чай с сахаром вприкуску. Квадратный стол, за которым они расположились, занимал середину комнаты. У одной стены стояла койка, у другой сундук, покрытый вязаным синим ковриком, между ними в углу висела большая икона какого-то святого с горящей лампадой. Вдоль двух остальных стен тянулись длинные лавки.
    Из другой комнаты, в которой через полуоткрытую дверь виднелась большая белая печь, на минуту появилась плотная сердитая женщина. Не говоря ни слова, она грохнула на стол блюдо с двумя калачами и также молча удалилась, шаркая тяжёлыми башмаками по некрашеному деревянному полу. 
    Иван Афанасьевич мотнул головой в сторону ушедшей и развёл руками, скорчив при этом Мисюрёву гримасу, как бы говоря: «Ничего не поделаешь, такая досталась».
    Мисюрёв сочувственно кивнул. Между тем его не покидало полузабытое уже ощущение нереальности происходящего. К перемещениям во времени он привык, но в столь чуждой обстановке оказался впервые. Как ни странно, когда его грабили и когда потом он лежал на холодной земле, это было как бы в порядке вещей. Но сейчас, вглядываясь в сидящего напротив Ивана Афанасьевича, в смазанный каким-то жиром пробор в его тёмных волосах, в посуду на столе, свечи и всю вообще в обстановку комнаты, он был уверен: это театр, маскарад, словом, что угодно, только не натуральная жизнь.
    Прикончив вторую чашку, он спросил:
    – Куда же мне деваться теперь, без денег и без паспорта?
    – Переночуешь у меня, – отозвался гостеприимный хозяин, – а утром перво-наперво, конечно, в часть зайди, объяви о ворах. Совсем, что ль, без гроша теперь?
    – Да почти совсем, так если, самая малость осталась, – признался Мисюрёв и тут же испугался: «Зачем я сказал? А он зачем спросил? Вдруг он тоже грабитель: обчистит ночью, а то ещё и убьёт!».
    Собственная реакция живо напомнила ему сцену из «Бриллиантовой руки», и от этого сразу стало как-то веселее.
    Иван Афанасьич его замешательства, кажется, не заметил и продолжал объяснять.
    – В часть, значит, зайдёшь, объявишь, что и как. А потом походи по городу, посмотри по билетам, где угол сдают. Я бы тебя и у себя поселил, место есть, да видишь, хозяйка-то у меня какова… А что до грабителей, так этто у нас в стольном граде первейшее дело. Тут, к примеру, место есть возле Таракановки. Уж такое место, что и не приведи Господь! Ране там Семёновские да Измайловские казармы стояли, а после все как есть выгорели, одни головешки горелые торчат. А я по первой поре в Петербурге извозом промышлял. И вот наняли меня как-то двое, не то мещане, не то купцы: отвези, мол, на Рижский прешпект. Рядились по тридцать копеек, я и повёз. Они весёлые, смеются всё да песни поют. Только въехали мы этто с Седьмой роты на погорелые места, они вдруг и притихли. Я назад глянул – вижу, промеж собой шепчутся. Ну, тут страх меня забрал. Кругом ни души, темень. Я завернул было коня назад, а они как закричат: «Куда, стой!». Я лошадь хлестанул, до людей, думаю, доскачу. А тут, брат, вдруг чую – на шею мне петля и назад меня тянут, а в спину коленом кто-то упёрся. Тут я и подбывушился. Потом уж в части спрашивали меня, каковы-де разбойники на лица были, а я и лиц не помню: как рядились, мне невдогадь было посмотреть-то, а там чего уж… 
    Покончив с чаем, Иван Афанасьич постелил гостю в углу на сундуке, а сам ушёл за перегородку, где, пробормотав короткую малопонятную молитву, улёгся и вскоре захрапел.   
    В этом чужом месте и ещё более чужом времени усталый, но уже отогревшийся Мисюрёв заснул, как ни странно, очень быстро и спал крепко, не просыпаясь, до самого утра, начисто забыв о своих подозрениях относительно Ивана Афанасьича. Проснулся он бодрым и хорошо отдохнувшим, вот только шея побаливала. За три рубля он приобрёл у Ивана Афанасьича вполне приличный полушубок и, поблагодарив за гостеприимство, отправился искать жильё. Заодно решил как следует рассмотреть город: раз уж так получилось, надо не обращать внимания на неудачное начало, а постараться выжать из поездки всё возможное удовольствие.
    Несмотря на ранний час, улицы Петербурга были полны спешащими пешеходами и конными экипажами самого разнообразного вида. Глазея по сторонам, Мисюрёв дошёл до перекрёстка и остановился. Навстречу ему двигалась чрезвычайно живописная фигура шарманщика.
    Представьте себе мужчину довольно высокого, но тщедушного, на вид лет сорока пяти или даже пятидесяти. Верхнюю его одежду составляла короткая куртка неопределённого цвета, застёгнутая посредине на единственную пуговицу, зато какую! Мисюрёв специально подошёл поближе, чтобы её разглядеть. Собственно, это была и не пуговица даже, а скорее пряжка – величиной с куриное яйцо, ярко-жёлтая с прозеленью, блестящая, круглая и выпуклая; в центре её был изображён парусный корабль с развевающимся флагом.
    И странное дело: пока Мисюрёв всматривался в эту пуговицу, ощущение нереальности окружающего вдруг исчезло. Мир, мгновение назад казавшийся зыбким, почти бесплотным, внезапно как бы встал в фокус, обретя естественную прочность и основательность. Всё было на самом деле – и дома, и мостовая, и извозчики в круглых шапках, и это странное существо с допотопным музыкальным инструментом.
    Мисюрёв видел теперь шарманщика как бы заново. Похоже, пуговица являлась единственной новой вещью в его одеянии. Широкие мятые брюки были заправлены в полуразвалившиеся сапоги, из которых правый был готов развалиться полностью и давно бы исполнил намерение, если бы его не удерживала белая верёвка, превращавшая сапог в некое подобие греческих сандалий. Картуз на голове мужчины в своё время был, видимо, зелёным и отчасти ещё сохранил следы зелени, особенно вблизи козырька, в остальных же местах приобрёл блёкло-серый цвет. Козырёк, обвисший и облупленный, с левой стороны держался не совсем прочно. Из-под картуза сзади, по бокам и даже частью спереди свисали клочья длинных тёмных волос. На шее шарманщика, обмотанной шарфом когда-то красного цвета, ныне совсем выцветшего, висел довольно большой музыкальный ящик, который, судя по издаваемым звукам, представлял собой не шарманку, как её представлял Мисюрёв, а скорее орган. Под тяжестью ящика фигура шарманщика наклонена была вперёд, так что, казалось, вот-вот могла рухнуть на мостовую; однако двигался он довольно легко, умело сохраняя равновесие. Сбоку у шарманки имелась ручка, на вид   медная, которую владелец вертел левой рукой; правой он поддерживал за нижний угол самоё шарманку. Издаваемые ею звуки были настолько разноголосы и нестройны, что даже Мисюрёв, не отличавшийся тонкостью слуха и не имевший представления об исполняемых мелодиях, счёл её весьма плохо настроенной. Когда шарманщик замечал, что его инструмент выдаёт нечто совсем уж несусветное, он принимался крутить ручку быстрее, стараясь компенсировать ошибки за счёт скорости.
    Заглядевшись на шарманщика, Мисюрёв не сразу заметил, что за ним, держась несколько сзади, идёт девочка или девушка. Она была ниже мужчины  почти на голову, худенькая и бледная. Одежда её была чище и опрятнее, но тоже не отличалась новизной. На ней было длинное, почти до пят, коричневое платье, на плечах что-то вроде шали, а на голове шляпка, украшенная искусственными цветами. В руках девушка держала сумку, похожую на продуктовую, но явно почти пустую.
    Живописная пара пересекла улицу и зашла во двор; Мисюрёв последовал за ними. Посреди двора музыкант остановился, продолжая наигрывать какую-то заунывную мелодию и зорко следя за окнами окружающих домов, из которых уже начали высовываться обыватели.
    Какой-то мужчина крикнул: «Запузырь-ка “По деревне Катенька!”». Из другого окна толстая тётка крикнула: «Мальбрука, Мальбрука сыграй! Шарманщик раскланялся на все стороны и на ломаном русском языке с немецким, кажется, акцентом, торжественно провозгласил: «Для поштенный публик изполняйт “Мальбрук в поход зобрался”»!
    Требовательностью в музыкальном отношении жители двора явно не отличалась: слушали внимательно, не проявляли признаков недовольства и заказывали всё новые мелодии. Но когда заявки иссякли, большинство сразу отпрянули от окон, а некоторые их даже захлопнули. Лишь из двух квартир что-то бросили на тротуар. Предмет, завёрнутый в бумажку, глухо стукнулся о мостовую, а монетка, звякнув, куда-то откатилась. Девушка быстро подобрала бумажку и теперь оглядывалась по сторонам, пытаясь отыскать монету. Из окон кричали «влево, влево смотри!», «к крыльцу укатилася!» и давали другие советы, столь же полезные, сколь не дорого стоящие. Бросить ещё что-нибудь никто желания не изъявлял. Наконец девушка отыскала монетку и вслед за шарманщиком покинула двор.   
    Выйдя на улицу, Мисюрёв расстался с музыкантами и побрёл к Сенной площади, где торговали разнообразной снедью. Длинными рядами, прижимаясь вплотную друг к другу, тянулись деревянные ларьки – грязные, маленькие, похожие на клетки, с узенькими проходами между ними. Судя по обрывкам услышанных разговоров, ларьки сдавались от города арендаторам сроком на полгода, а место именовалось «обжорным рядом».
    От Сенной Мисюрёв вышел на Фонтанку и направился по набережной в сторону Обуховского моста. Внимание его привлёк небольшой красивый домик красноватого цвета. Рядом имелась арка с воротами; в пролёте её висела голубая доска с надписью «Полторацкий переулок», и тут же помещалось объявление о том, что в квартире № 4 дома князя Вяземского отдаются углы по цене один рубль в месяц.
    «А название я где-то слышал» – подумал Мисюрёв. Видеть этот дом ему вряд ли когда приходилось – в Питере он бывал всего пару раз ещё в советские времена. Кстати, тогда город все именовали именно Питером, а теперь вот так и тянет назвать Ленинградом.
    Мисюрёв остановил прохожего и спросил, где находится дом Вяземского.
    – Лавра-то! – ухмыльнулся тот. – Да ты в самый раз напротив ей и стоишь, – и он махнул рукой в сторону Полторацкого переулка. 
    – А который из домов княжий? – не понял Мисюрёв.
    – Да это так только говорится, что дом… Вот все флигели, что по Полторацкому, это дом Вяземского и есть.
    «Дом Вяземского» в самом деле представлял собой почти целый квартал на пересечении улиц, а точнее, фрагмент четвёртого квартала Третьей Адмиралтейской части Санкт-Петербурга. Почти полутора десятка флигелей были соединены в единый комплекс сложной системой дворов и закоулков. Одними воротами «Дом» выходил на Фонтанку, другими на Обуховский проспект, третьими – на Сенную площадь.
    Свернув в переулок и миновав вторую арку, Мисюрёв обнаружил с правой стороны развалюху с заколоченными окнами, а с левой –  небольшой флигелёк.  Дальше тянулось длинное двухэтажное здание Корзиночного флигеля, населённого корзинщиками, и трёхэтажный Стекольчатый флигель, где в первых двух этажах размещались бани. Третий этаж Стекольчатого флигеля и занимала, как выяснилось, четвёртая квартира. Хозяином её, точнее, основным арендатором, сделался с недавних пор солдат лет сорока, вышедший в отставку по ранению и слегка прихрамывающий. Звали его Василием Никаноровичем. Он платил за квартиру домовладельцу, и, поделив её на углы, сдавал людишкам помельче.
    Состояла квартира из двух низеньких комнат по два окна каждая. Обе комнаты, и без того небольшие, были разделены перегородками. В первой, служившей одновременно кухней, отделён был маленький закуток, где помещался сам хозяин с женой и двумя детишками. Во второй комнате также имелась отгороженная каморка, и в ней стояли шесть коек для жильцов. Всё остальное пространство в обеих комнатах занимали нары, на которых валялись лохмотья, грязные, засаленные тюфяки, подушки, набитые мочалкой; впрочем, у некоторых в головах лежало просто полено. Над нарами по стенкам развешаны были полки с принадлежащей жильцам посудой:  полуразбитыми чайниками, погнутыми жестяными котелками, всевозможными мисками и чашками. Под полками в щелях без стеснения копошились клопы и тараканы. Вся мебель, помимо нар и коек, состояла из пары скамеек и берестяных коробов с крышками. По углам висели почерневшие закоптелые иконы, а перед ними – простенькие тусклые лампадки. Стены квартиры, выходящие наружу, покрывала склизкая зелёная плесень. И во всех без исключения комнатах стояло страшное зловоние.
    В сенях имелась низенькая дверь, ведущая в чулан – совершенно тёмный и глухой, без единого отверстия, не считая самой двери. Там тоже жили человек восемь-десять. Всего, по словам хозяина, жильцов в квартире, помимо его самого с семейством,  бывало до сорока человек – большей частью солдаты, жившие пенсией, милостыней и прочими, менее законными способами, а также мастеровые, крючешники, собиравшие тряпки и кости по помойным ямам, отставные служители придворного конюшенного ведомства и около десятка наборщиков, величавших себя литературными кузнецами. Некоторые сговаривались о найме помесячно, платя по полтора рубля серебром, но большинство снимали на день-другой. О мастеровых и особенно наборщиках хозяин отзывался без пиетета, называл их голопузами: «Спотворились очень водку пить, да любят, чтобы им кто-нибудь приспел. А я-то сам себе приспеваю, а не для них». 
    Сейчас в помещениях налицо было человек десять. Среди них Мисюрёву бросился в глаза безбородый то ли монах, то ли просто скопец, с широким мучнисто-белым лицом и редкими длинными волосами, разговаривавший писклявым пронзительным голосом. Одет он был в какой-то капот наподобие подрясника, а на голове носил нечто среднее между монашеской шапкой и женским капором.
    – Я, брат, в Крыму с турком воевал, – рассказывал между тем Мисюрёву словоохотливый Василий Никанорович. – Вот под Селитрией турок-то мне ногу ядром возьми да и зацепи*, да так крепко, что и службе моей конец пришёл. Как рана поджила, я сразу сюда подался и зажил своим хозяйством. Плачу всего двадцать два рубля в месяц, а жильцов много. Выйдешь ночью, посмотришь, так сердце радуется: и на нарах, и под нарами, и на печке, – везде полно.
    Вообще-то хозяин обязан был проверять у жильцов документы, но из его намёков можно было понять, что случается ему пускать людей и вовсе без прописки. Квартальный – человек хороший и, получая причитающуюся мзду, закрывает глаза на нарушения. Но иногда начальство наверху вдруг развивает бурную деятельность, и тогда случаются непредусмотренные проверки. Недавно эдак пришлось отсидеть четыре дня за два беспрописных паспорта, и теперь он стал побаиваться: сидеть-то ничего, а ну как лишат столицы-то! Так и узнаешь кузькину мать. 
    Судя по разговорам жильцов, помимо сдачи жилья внаём Василий Никанорович по примеру других квартирных хозяев приторговывал распивочно водкой и не гнушался ссужать деньгами под залог за проценты. Пропившихся у него же жильцов он жалел: снабжал одежонкой, чтобы было в чём пойти на работу, и давал по пятаку на обед и ужин. Говорили, что накопленные деньги он прячет в надёжных местах. Сам Василий Никанорович за квартиру платил исправно, два больших сундука и кладовая на чердаке были набиты одеждой, а в долгах у него только среди жильцов выходило постоянно рублей на триста.
    Неожиданно Мисюрёв вспомнил, откуда ему знакомо название дома. Про дом князя Вяземского, в шутку именуемый также «Вяземской лаврой», он читал  в романе Крестовского «Петербургские трущобы», которым заинтересовался после просмотра соответствующего телесериала. И вот теперь своими глазами увидел это историческое место.
    Увидеть-то увидел, но выдерживать вонь дольше не было сил. О том, чтобы здесь пожить до возвращения, не могло быть и речи. К тому же Мисюрёву ужасно хотелось взглянуть на свой родной город полуторавековой давности. Еда была дешева, денег по всем признакам должно было хватить, и он решил хоть ненадолго махнуть в Москву.
    Правда, по времени выходило впритык: как он выяснил, до Москвы поезд шёл трое суток. На железнодорожном вокзале какой-то мужичок посоветовал купить билет до Твери, уверяя, что дальше можно доехать и так – проверять всё равно никто не будет. Билет до Твери в поезде третьего класса обошёлся в 2 рубля 25 копеек. Вагоны были плохонькие, отопления не имелось никакого. Вдоль стен тянулись сплошные узкие деревянные скамейки. С обеих сторон вагона, в дверях, вырублено было по небольшому отверстию для света; на ночь их закрывали досками, и тогда в вагоне наступала полная темнота.
    Поезд тащился медленно. Пассажиры коротали время, рассказывая всевозможные житейские истории. Некоторые пытались согреться с помощью выпивки и закуски; те, кто был одет потеплее, больше смотрели в окна, играли в карты, курили. В холодном воздухе висел кисловатый запах махорки.
    В Москву прибыли к ночи. Местность на выходе с Николаевского вокзала, который все по привычке называли Петербургским, выглядела совершенно незнакомой, но направление определить было можно, и Мисюрёв  пошёл в сторону центра. У крыльца небольшого деревянного домика на глаза ему попалось объявление, оповещавшее о сдаче угла за полтора рубля в месяц. Мисюрёв постучал. На стук вышел хозяин, плотный человек средних лет в поддёвке, с заспанным лицом и прилизанными волосами. 
    Мисюрёв объяснил: так, мол, и так,  приехал из Петербурга, желаю снять жильё дня на два-три.
    У хозяина его просьба энтузиазма не вызвала. 
    – Здесь, чай, не ночлежка, – на два-три дня, видишь ты. Поди ещё где поищи.
    – Куда ж я пойду на ночь глядя? – жалобно затянул было Мисюрёв, но домовладельца его тон не растрогал. 
    – Чего же ты там, у машины, не спросил, где ночевать? Там есть такие дома, где пустили бы.
    «Откуда он знает про машину!? – мелькнуло в голове у Мисюрёва. –  Тьфу ты, дичь какая! Это же он про поезд!».
    Домовладелец смотрел на Мисюрёва с явным подозрением, и он счёл необходимым соврать:
    – У меня паспорт есть.
    – Чудак-человек, – усмехнулся тот. – На кой ляд мне твой паспорт? Кто тя знает, какой у тя паспорт? Може свой, а може чужой. Я малограмотный, паспорта чужие разбирать не умею. Ты паспорт-то дашь, а сам ночью что-нибудь стибришь, тогда и ищи тебя по паспорту. Вот кабы ты с лошадью был, так пустил бы, а так нельзя.
    – Да где же мне найти ночлег?
    – А кто ж её знает, где тебе его искать? Иди вон в будку, спроси у будочника, може, он тебя и пустит.
    Делать было нечего, и Мисюрёв направился искать будочника. Но тот незваного гостя тоже отшил.
    – В будке у нас, брат, ночевать никому не полагается, да и места нет. А ты, если тебя нигде не пускают, иди в часть, попросись у дежурного, тот пустит.   
    Офицер в части оказался вполне доброжелательным, однако помочь тоже не взялся.
    – Куда ж, любезный, я тебя помещу? – несколько даже виноватым тоном говорил он, постукивая пальцами по казённому столу. – Особенного места для ночлежников здесь нет, а с арестантами я тебя не могу оставить, потому что там может что-нибудь случиться с тобой, а я за это должен буду отвечать. Но вот погоди, я спрошу у вестовых, не знают ли они, куда тебя пристроить на ночлег.   
    Один из вестовых вызвался помочь. Жил он неподалёку от места службы и, видимо, частенько оказывал подобные услуги незадачливым приезжим. За двугривенный он постелил Мисюрёву в чуланчике на сундуке, и тот, добравшись наконец до какой-никакой постели, мгновенно заснул.
    Утром, собираясь на службу, вестовой разбудил ещё спавшего постояльца. Прощаясь, он предложил, если не удастся подыскать жильё, снова приходить ночевать к нему в чулан на тех же условиях.
    Выйдя из дому, Мисюрёв с помощью расспросов выбрался на Первую Мещанскую и пошёл по ней в ту сторону, где вдалеке виднелась Сухарева башня. Улица, как ни странно, изменилась в этом месте не сильно. Она была такой же широкой, только более грязной и усаженной многочисленными деревьями; летом, наверное, их листва почти заслоняла прилегающие двухэтажные дома. Деревья заканчивались возле башни, которая смотрелась, на взгляд Мисюрёва, совершенно неуместно. Уличных торговцев на Сухаревке было меньше, чем он ожидал, зато во множестве бродили полицейские, наводившие порядок традиционными московскими способами. 
    Обогнув башню, Мисюрёв по Сретенке вышел к Лубянке. Обе улицы оказались узнаваемыми – как женщины, сменившие макияж, причёску и платье. В другие цвета были окрашены стены домов, иначе смотрелись витрины магазинов, место машин заняли конные экипажи, но рельеф местности и кое-какие силуэты зданий, определяющие облик улицы, остались примерно теми же. Лишь на выходе к Лубянской площади бросалось в глаза отсутствие безликих кагебешных громадин, да Лубянский пассаж выглядел куда скромнее привычного «Детского мира». 
    А вот противоположная сторона площади смотрелась странновато. Здание станции метро «Лубянка» по общим очертаниям осталось почти прежним, но лишилось арочных входов; зато сверху к нему была приделана здоровенная верхушка как бы от одной из кремлёвских башен. Справа от бывшего (точнее, будущего) метро располагалась приземистая круглая тумба, похожая на шахматную ладью. В короткой стене между «метро» и тумбой имелись большие полукруглые ворота, за которыми просматривалась церковь, высокая и тоже круглая. Мимо мальчишек, торгующих картинками со сценами недавних сражений, Мисюрёв двинулся по Никольской. В своём времени бывал он здесь не часто, может быть, поэтому особенных перемен и не обнаружил, пока не дошёл до торговых Рядов, именовавшихся почему-то «городом».
    Впрочем, он быстро убедился, что название дано не зря. Внешне Ряды выглядели значительно скромнее нынешнего ГУМа, но изнутри впечатление производили куда более сильное. Это был настоящий муравейник, гигантский лабиринт из линий, переходов и галерей, разобраться в которых не было никакой возможности. В подогнанных впритык лавках имелось, кажется, всё, что только можно было себе вообразить существующим в середине XIX века. Здесь были металлические плиты, бочки с какими-то вонючими жидкостями, кожи выделанные и невыделанные, сёдла, писчая бумага, сотни видов тканей всех возможных и невозможных расцветок, посуда металлическая, стеклянная, фарфоровая, фаянсовая и хрустальная; здесь была одежда мужская и женская, шапки и шляпки, и даже для кушаков имелась отдельная линия; рядом были разложены парча, атлас и рогожа, табак, мыло, ювелирные украшения, ножи, иголки и многое другое, чему, казалось, и названий не сыскать. Суетившиеся возле лавок приказчики чуть не силком затаскивали в них упирающихся покупателей: «Желаете купить, почтенный господин? Угодно зайти, благородная дама? Пожалуйте-с, пожалуйте-с! У нас покупали!». Они расхваливали и совали в руки проходящим ленты, шпильки, булавки, гребни, тесёмки, помаду, фундаментальные шляпы, обстоятельные лакейские шинели и милютерные жилетки, самохотов бальзам, сентиментальные колечки, гарлемские капли и совсем уж непонятный бор десуа. Еда тоже продавалась всевозможная и в огромных количествах, хотя чай стоял рядом с керосином, а сахар не брезговал соседством со скипидаром. Небрезгливый человек мог тут же усесться за столик и заказать сосисок, телячьих мозгов или осетрины, запив холодным квасом или горячим сбитнем; к еде полагались вилка и бумага, чтобы вытереть сальные руки.
    Вдоль рядов передвигались или стояли на отвоёванных местах торговцы вразнос, мужчины и бабы, истошно вопящие и стремящиеся перекричать друг друга: «Корзиночек, метёлочек!», «Фигурков, платочков, косыночек!», «Румяна, румяна из Парижу!», «Ниточек, ниточек!», «Шнурочков, чулочков!». Совсем рядом с Мисюрёвым толстая баба, продававшая варёный картофель, орала во всю лужёную глотку: «На картофель, на горячий, купи, солдатик, купи, кавалер!», хватая за локоть проходящих солдат и мужиков и одновременно ловко отбиваясь от комплиментов, выражающихся обычно в попытках ухватить её за широкий зад.
    Мисюрёв не знал, сколько времени провёл в Рядах. Сначала он пробовал заходить в лавки, но очень быстро понял, что продавец в таком случае уже наверняка не выпустит его без покупки, и в дальнейшем довольно успешно увёртывался от тянущихся со всех сторон рук. Кишащая масса продающих и покупающих действовала ошеломляюще. Выбравшись наконец из этого торгового ада, он был уже не в состоянии что-либо воспринимать и думал только о том, чтобы добраться до квартиры вестового.
    На следующий день он вновь отправился в центр. На Старой площади на месте комплекса цековских (они де президентские) зданий тянулась невысокая стена. Через Ильинские ворота Мисюрёв проник в Китай-город и дошёл до берега Москвы-реки напротив колокольни Ивана Великого. Древняя столица праздновала Пасху. Кругом толпился народ всех званий и сословий – барыни с кавалерами и барыни с прислугой, молодые купчики, купчихи в окружении приживалок, чиновники невысоких классов, мастеровые. Все были разодеты по-праздничному, многие навеселе. Знакомые раскланивались и целовались, компании развязных молодых людей норовили похристосоваться с незнакомыми дамами и девицами. Те смущались, краснели, визжали и уклонялись от поцелуев, – впрочем, обычно не слишком старательно. И на Ивана Великого, и на других церквах без умолку звонили колокола; всё пространство было как будто залито звоном, нельзя было разобрать даже разговор стоявших рядом людей.
    Остановившийся рядом извозчик на бричке, или как там она называлась,  видимо, угадал в Мисюрёве приезжего и нагнувшись, тронул его за плечо: 
    – Садись, любезный, довезу до Троицы.
    Мисюрёв возражать не стал: до Троицы так до Троицы.
    – Много ли дашь? – спросил извозчик, улыбаясь во весь рот. 
    – А сколько возьмёшь?
    – Давай двугривенный.
    – Пятиалтынный.
    – Лады, залазь, баринок.
    Мисюрёв взобрался на сиденье. Извозчик крикнул: «Но-о, ленивая!» и огрел лошадь кнутом; та тряхнула головой и пошла лёгким, весёлым шагом. Уже через полчаса городской пейзаж сменился подобием сельского; потянулись сады, поля да низенькие домишки с заборчиками. Тряская дорога действовала убаюкивающе, и вскоре Мисюрёв задремал…
    Если первые часы пребывания в 1857 году всё окружающее казалось ему  почти призрачным, то теперь оно, наоборот, обрело какую-то удивительную, повышенную осязаемость и плотность. В Москве XX века он привык к толпе, состоящей из автономных человеческих единиц, почти не соприкасающихся друг с другом. Здесь же шумная людская масса, казалось, обволакивала тебя полностью, лишая индивидуальности. Разница была примерно такая, как между слушанием симфонии по радио и присутствием в концертном зале, где огромный оркестр изливает потоки разнообразных живых звуков, и они лавиной обрушиваются на тебя одновременно со всех сторон, давят, пронизывают и сотрясают. Мисюрёв был ужасно утомлён. Его настолько переполняли впечатления – нет, не впечатления даже, а ощущения, – что обратный путь до Петербурга он проделал в каком-то сомнамбулическом состоянии.
    Когда утром условленного дня он вернулся в город на Неве, ему уже казалось невероятным, что где-то существует иная действительность – с НИИ ПФЯ, тахиотроном, автомобилями и телевидением. Неспособный что-либо осмысливать, он целый день бродил по проспектам и набережным, время от времени заглядывая в трактир, чтобы перекусить и отдохнуть.
    Вечером он загодя оказался за Московской заставой. За пазухой у него на всякий случай был припрятан большой кухонный нож; но в этот раз всё обошлось без происшествий. Сердце бешено застучало, когда в темноте показался неуклюжий силуэт УВПП… 
_____________________
* Осада турецкой крепости Силистрия армией Паскевича происходила в ходе Крымской войны с марта по июнь 1854 года, то есть за три года до описываемых событий.