Чур, я в домике

   
    В последний вечер уходящего високосного года природа расходилась не на шутку. Порывистый, пронизывающий всё живое ветер гнёт ветви деревьев, гоняет над ними по кругу то снежную крупку, то градинки, то перемежает их колючими,тут же застывающими каплями дождя. А то, словно на миг устыдившись содеянного, заботливо укутывает угрожающую гололёдистость полностью опустевших к наступлению сумерек улиц овсяной клочковатой кашей рыхлых снежных хлопьев.

    Одинокую высоченную ель у стоящего на отшибе многоэтажного торгового центра освещают три тусклых гудящих прожектора. А потому, в желтоватых конусах света видно, как комки снега, вспененные дождевыми каплями, липко оседают на крашеных трубах металлического остова, зеленых синтетических лапах еловых ветвей, скользят по белым и голубым шарам развешанных наскоро гирлянд, оставляют на них следы, грязные и жалкие, словно потеки на прыщавых щеках пубертатной девицы, переусердствовавшей с праздничным макияжем, и тут же обиженной до слез всеобщим невниманием.

    Яков Львович ежится от ледяной сырости снежных ошмётков, пробравшихся неведомо как под обернутое поверх ворота куртки кашне и, дождавшись, наконец, пока неторопливо сработают фотоэлементы входных дверей, усталой шаркающей походкой слегка опустившегося, махнувшего на себя немолодого человека, проходит, надевая на ходу несвежую марлевую маску, мимо глядящего с немой укоризной на припозднившегося посетителя охранника.

    После восьми вечера в последний день года уходящего совершать покупки обычному человеку, не обремененному семьей и домочадцами, – самое время. Сограждане, в большинстве своем, давно скупили все необходимое по заготовленным загодя спискам и уже завершают сервировку праздничного стола. А то и вовсе, в предвкушении общепринятого откупоривания в полночь традиционной бутылки с игристым вином под бравурную ложь дежурных официальных телепоздравлений-пожеланий от первых лиц, столь же пресных, сколь и заезженных до дыр на бессменных телесуфлёрах, втихаря или явно, усердно разминаются запотевшей беленькой, прямо из морозильника, под огурчики и грибочки. Или виски, изрядно разведенным на американский манер ледяной колой под креветку, копченого лосося или горький шоколад.

    Поэтому можно неторопливо бродить по пустынным торговым залам, без суеты выбрать бутылочку хорошего брюта, бросить в тележку порционный ломоть бри, головку камамбера, небольшую – граммов на 150 – упаковку горгондзолы, баночку красной икры, аккуратно нарезанные слайсы копченого лосося в вакууме на подложке, пяток яиц и катить вдоль манящих изобилием высоченных товарных стеллажей, мимо бесцельно волочащих швабры почему-то румяных уборщиц, к такой же усталой, как и сам покупатель, кассирше, на страдающем, оплывшем лице которой вымучено, раз и навсегда, застыла механически-заученная гримаса, отдаленно напоминающая слащаво-приторную улыбку.

    Потом, уже у квартиры, стряхивая с рукавов изрядно вымокшей куртки налипшую по недолгой дороге домой снежную массу и с трудом проворачивая в несмазанном замке квартиры тяжелый ключ, рассеянно раскланяться в общем коридоре с миловидной соседкой-художницей Изольдой Тихоновной, женщиной в бледно-розовом капоре из ангоры и снежно-белом пуховике, глубоко-одинокой, вероятно и несомненно, приятной во всех отношениях, но столь же взбалмошной и страшно неорганизованной, отправляющейся в эту неурочную пору выгуливать двух непоседливых, юрких, как лисы, оранжевых такс.

    А слегка притворив и даже не запирая дверь в комнату разуться, пройти, все ещё роняя капли с одежды на пол, к окну, небрежно бросить пакет с покупками на подоконник, вспомнить, что на плите коммунальной кухни «его» конфорка, та, ближайшая, которая с левой стороны, давно неисправна, презрительно фыркает при попытках разжечь её и плюется в любого, нарушившего свой покой, жгучими багрово-фиолетовыми иглами пламени, поставить кипятиться полупустой эмалированный чайник здесь же, в комнате, на самодельную электрическую печурку – подсоединенной небрежной скруткой к проводу с вилкой спирали накала из нихромовой проволоки, извивающейся оранжево-красной змеёй в лабиринте пропилов-бороздок по поверхности шамотного кирпича, который укреплен в рамке на ножках из металлического оцинкованного профиля, всё ещё не снимая куртки присесть на скрипучий кожаный диван с зеркальной полочкой со слониками на высокой резной задней стенке и закрыть на мгновение глаза, тут же позабыв о соседке, чайнике и даже о приближающемся празднике…



… «– Ты странный. Одновременно холодный и горячий, острый и ароматный, закрытый и ранимый, мой и чужой, совсем непонятный…

Мы встретились, когда не ждали, и не расстаемся, потому что опоздали…

Порой я понимаю, что готова убить тебя и мысленно проговариваю слова, которые устремлю в тебя, но вдруг кладу руку тебе на спину и … всё».



 …В пять лет накануне Нового Года, особенно когда он совпадает с твоим Днем Рождения, испытать чувство полета легко. Даже не надо во сне, замирая от ужаса, бесконечно долго падать вслед за безумно колотящимся, сбоящим ритм сердцем куда-то вниз, в бездонную, искрящуюся, пугающую угольно-черным прорву, невесомо парить посреди пустоты и тут же мгновенно просыпаться в холодном поту. Достаточно лишь развернуть местную газету, которую мама ежедневно достает из почтового ящика и привычно бросает, не читая, у зеркала в прихожей части комнаты, укрепить по углам парашютные стропы из толстых шерстяных нитей для штопки, взобраться по никелированным трубам и кольцам изголовья кровати в узкую щель под нависающий сверху беленый потолок на двустворчатый платяной шкаф, ужом протиснуться меж стеной и облезлым фибровым чемоданом цвета размокшей под дождём глины к самому краешку, расправить шуршащий, пахнущий свинцом и типографской краской газетный ком и…

 … «Прекрати реветь, Яша, ещё рано», – скажет мама с укоризной. Потом внимательно рассмотрит ссадины и набухающие синяки, вздохнет с облегчением – хорошо, что в этот раз обошлось легким испугом, – достанет из зеркального аптечного ящичка пузырек йода, накрутит клок сероватой ваты на спичку из коробка с черным силуэтом биплана на желтой этикетке и надписью «avion», проведет тампоном, остро пахнущим морем, по коже, оставляя коричневые следы поверх сукровицы, подует на ранки и разрешит: «Теперь – реви, уже можно. А лучше – отправляйся к елке. Посмотри, что там принес тебе Дед Мороз».

    Дед Мороз – не первой свежести, как и положено любому крепко пьющему мужичку, судя по его свекольного оттенка носу и нездоровому румянцу, слеплен из папье-маше, шершав на ощупь и почему-то пахнет нафталином. Он полый внутри и именно там хранит принесенные в новогоднюю ночь подарки. Иногда, если подарок объемен и не помещается под куцей бумажной шубой деда, в полости лежит записка, написанная маминой рукой, вероятно, под старческое невнятное бормотание с его слов, а в ней слащавые трафаретные поздравления и важные подсказки, где в комнате искать припрятанный накануне подарок. И ты находишь диковинную игрушку, которую не встретить на прилавках магазинов: чудесный механический аэродром – здание посреди летного поля с потаённым отверстием для заводного ключа в двери и со сферическим багровым куполом, над которым, то взмывая вверх, то почти касаясь посадочной дорожки, кружит маленький серебристый самолётик…



… «– Что там говорят про погоду в доме? Какой прогноз? О чем вы?

Я не знаю, с каким настроением ты будешь уже в эту секунду!

Я все время в динамике, я все время наготове подхватить любой твой ритм!

Зато подвижность психики спасет меня в старости от маразма…».



    В семь лет, когда на табуретке у наряженной елки уже спеты все любимые песни и особенно та, про нежные слова, выдуманную кем-то звездную страну и парусник, мчащийся в сказочный путь, а на потолке комнаты, превращенной в гостиную, уже розовеет зарёй наступающего дня пятно от неумело потревоженного кем-то из маминых гостей игристого «Крымского Мускатного», пенным гейзером взметнувшегося вверх из толстостенной зеленой бутылки, которую мужчины постарше почему-то называют «фаустпатроном», пока в комнате рядом с еловыми ветвями в блестящих гирляндах и разноцветных конфетти царит шумная суета у праздничного стола, легко прошмыгнуть на общую кухню, чтобы испытать безмерный ужас и бесконечный восторг книжного морского волчонка от жалобного скрипа деревянной обшивки бортов и усталого стона шпангоутов трехмачтового барка, попавшего в сильнейший шторм. Надо лишь забраться с томиком Майн Рида в кухонный комод, плотно запахнуть изнутри дверки, зажечь огарок стеариновой свечки и самодельный светильник – фитиль из бечёвки, опущенный в мамин флакончик духов, забытый ею у зеркала в прихожей, и читать с упоением, раскачиваясь и упираясь плечами, коленями и ступнями в тонкие фанерные стенки…

 …И даже не страшно, когда снаружи, сквозь дым вмиг занявшейся изнутри комода крашенной фанеры хлынет пенным штормовым валом поток воды и, распахнув дверки и отбросив пустое половое ведро, мама в праздничном платье с кружевным воротником будет вытаскивать заходящееся в кашле чадо из терпящего бедствие парусника. Потом она будет устало и как-то очень буднично поминать белёсые свечные потеки на темных шерстяных штанах, прорехи с обугленными оплавленными краями на светлой праздничной рубашке и стойкий тяжелый запах гари внутри комода, неожиданно для неё смешанный со свежим ароматом ландыша. «Слава богу!» – скажет. – «Обошлись локальным возгоранием и малой кровью». Хотя, чего было волноваться: лист прогоревшей фанеры легко заменить. Да и о крови – это она сгоряча: на полу лишь разлитая вода.

    Мама еще раз вздохнет и неожиданно усмехнется: «Дед Мороз опять не ошибся с подарком. Загляни под ванную – он обещал оставить его за тазиком, между ножек». И ты, конечно же, тут же, немедленно бежишь в уборную, подпрыгнув на бегу, щелкаешь выключателем, распахиваешь дверь, проскальзываешь в щель между унитазом и бочкой общей стиральной машинки, пребольно задеваешь боком рукоятку неуклюжего устройства для отжима белья, нависающего над дребезжащей крышкой с утопленным в её отверстие воткнутым в бок машинки катетером сливного шланга, падаешь, не заботясь о чистоте одежды, на щербатую плитку пола, нетерпеливо отталкиваешь эмалированный тазик для полоскания белья, шаришь в душном, пахнущем котами сыром полумраке и с замиранием дыхания достаешь наконец продолговатую картонную коробку, крест-накрест перевязанную джутовой бечевкой с диковинным морским узлом. А в ней – о чудо! – черно-красная механическая подводная лодка с выступающей рубкой, леерным устройством, пушками, рулями, винтом, отверстиями балластных отсеков и торпедных аппаратов…

… «– Старость.

Ты стал часто произносить это слово.

Оно тебе не подходит!

Брось! В тебе столько агрессивной энергии и теплой нежности, что старость еще долго будет стоять в стороне…

Что бы ни было, и какую бы диверсию мне ни готовило твое эго – я тебя люблю!».



 …В десять лет ты сам приносишь со двора ведёрко сырого смерзшегося песка, помогаешь маме установить в него тощую сосенку с уже желтеющими иголками, становишься на всё ту же табуретку, чтобы доставать с антресоли – гладкого без филёнок дверного полотна, уложенного соседом сверху в узком предбаннике перед входом в комнату – фанерный почтовый ящик с остатками сургучных печатей и надписанными чернильным карандашом на крышке адресами, в котором, переложенные ватой, ждут своего часа дутые радужные шары, звезды и прочая новогодняя мишура.

    На елке вместе с игрушками и дождиком мама развесит для гостей желто-зеленые абхазские мандаринки с базара в хрустящей фольге и конфеты. Длинные, завернутые в серую бумагу с зеленым и розовым рисунком, простенькие трубочки «Дюшес» и «Барбарис» местной кондитерки и дорогие, добытые по случаю, шоколадные «Кара-Кум», «Красный Мак» «Белочка» и даже «Мишка на Севере». Шоколадных конфет совсем немножко. Ровно столько, сколько придет гостей. Каждому по одной. На выбор.

    Сегодня особый Новый Год. Детский. Для одноклассников, соседских детей и дворовых приятелей. А значит, на столе будут зеленые крупные яблоки сорта «Ранет Симиренко» сочные и пряные на вкус, вафельные сухие тортики в кондитерской глазури с тяжелыми узорными завитушками шоколада поверху и шипучий лимонад. А ещё – смешные конкурсы, загадочные шарады, самодельные карнавальные костюмы и обязательные детские выступления перед Дедом Морозом, со свекольными щеками и клочковатой овчинной бородой, и Снегурочкой, в голубой, расшитой серебряными звездами шубке – ряжеными мамиными студентами-медиками, которые согласились заглянуть перед всенощной в институтской общаге к любимому преподавателю на полчасика. Совсем не старые – все это видели в щёлочку приоткрытой двери – Дед Мороз и Снегурочка переодевались в узком коридорчике у зеркала и смешно, по очереди, спотыкались об авоську с дюжиной бутылок портвейна, которую принесли с собой, сами же предусмотрительно достали из украшенного дождиком холщового мешка из-под сахара, поставили в уголок под вешалку, а вместо бутылок, перед выходом к гостям, в мешок уложили переданные заранее маме родителями гостей подготовленные и аккуратно запакованные пакеты с надписанными именами детей…

 …Всем очень весело и тебе даже совсем не обидно, что именно вредной Ленке достался единственный «Мишка на Севере», Сережка лучше читал стих, Маша громче пела, а Валик, во время финального конкурса, когда завязали глаза, дали ножницы в руки, раскрутили и направили в сторону бечевки, натянутой меж двух стульев, к которой на отдельных веревочках были привязаны разные замечательные карандаши, простенькие стержневые шариковые ручки с кургузыми колпачками, еще год назад бывшие неописуемой редкостью, и другие канцелярские мелочи, срезал себе именно тот отличный карандаш, острый и мягкий, с упругим ластиком в металлической коронке на противоположном конце заточенного грифеля, который так нравился тебе. И мама радостно улыбается: «Как здорово, что все вы такие дружные!».

    А утром окажется, что маявшийся всю ночь в похмельном старческом одиночестве у ведра с сосенкой забытый и брошенный всеми игрушечный Дед Мороз, тот самый старикан из папье маше, всё это время помнил о тебе. В его по-прежнему пахнущей нафталином полости скромно таится простецкий сверток – что-то совсем небольшое, укутанное в предновогоднюю местную газету, как кастрюлька с упревающей кашей, которую мама оставляет под подушкой тебе на «после школы» если работает допоздна. Но это совсем небольшое стоит дороже иных сокровищ. В свертке удобный, как раз по руке, плоский туристический фонарь, плитка горького шоколада «Гвардейский» в яркой красной с золотом обертке и настоящая крутизна – пузатенькая, белая с синим переключающаяся шариковая ручка с четырьмя разноцветными стерженьками!..



… «– Ты – муж, данный мне Б-гом, а это серьезно!

И пусть это письмо прочтут, и пусть найдут его смешным. Пусть, мне не жалко, у них же нет тебя, им не понять, почему именно такой подарок я дарю тебе...».



 …В семнадцать лет ты начинаешь готовить маму к предстоящему событию загодя. Может быть даже уже с конца ноября. Деланно удивляешься, почему она никогда не соглашается на приглашение друзей встретить Новый Год вместе с ними. Ведь как было бы здорово: где-нибудь в пахнущем хвоей срубе с разожжённым камином одной из заводских турбаз, у живой ели, посреди заснеженного заповедного леса, который на удивление ещё сохранился на северных скалистых кручах и в южных плавневых поймах острова в междуречье, разделившем город надвое. И мама смотрит на тебя внимательно, улыбается и всё понимает. И…соглашается. Ведь ты уже давно возвращаешься домой за полночь. Потому что однокурсница живет в другом конце города. И после свидания добраться до дома ой как не просто. «Это будет та самая девочка? Тая, кажется?» – спрашивает мама. И ты краснеешь, понимая, что все твои столь хитроумные уловки и доводы гроша выеденного не стоят. А твои весьма корыстные и далеко идущие планы раскрыты. И утвердительно киваешь головой. И смотришь так жалобно, что мама начинает смеяться: «Хорошо! И правда – отправлюсь-ка я в гости. Но чур, девочку не обижать. Только кормить и развлекать», – помолчит, словно раздумывая, махнёт рукой. – Из бара можешь взять бутылку шампанского. Остальное – ни-ни! А вот всё, что будет в холодильнике, – к вашим услугам. Денег на подарок дать?». И ты отчаянно машешь головой из стороны в сторону: «Нет! У меня на этот случай целая стипендия припасена. И от прошлой – еще половинка». И приплясываешь от радости. И готов свернуть горы, потому что получилось!

    И в последний день года с утра торопишься в ближайший «угловой» гастроном, потому что надо докупить селедки, твердого сыра, докторской колбасы, яиц и майонеза – всё остальное есть в холодильнике и на полочках в кладовке. А готовить (сам, без помощи мамы!) ты будешь то, что привычно готовят в этот день на всех кухнях страны: селедку под шубой, «оливье», сырный «еврейский» салат, и фаршированные перетертыми желтками с жареным луком половинки яиц. И ты, поминутно выбегая в прихожую, будешь прислушиваться к шагам на лестничной площадке и ждать стука в дверь, потому что звонок давно перестал работать. И ближе к вечеру неожиданно начнет моросить дождь. И когда она придет, ты усадишь ее на диван напротив приглушенно бормочущего телевизора, укутаешь шерстяным клетчатым маминым пледом и заваришь в большой чашке свежий и крепкий чай из желтой пачки «со слоном». А когда вдруг неожиданно в сумерках за окном сверкнёт молния и перекатами издалека накатят громовые раскаты, она испуганно вздрогнет, а ты, замирая от своей отчаянной решительности, обнимешь её и прикоснешься внезапно пересохшими губами к ее губам. И все случится. Легко и просто. Под звуки то ли действительно звучавших, то ли причудившихся от счастья, космически прекрасных и столь не похожих на комсомольские речевки и чопорные номера «Голубого Огонька» песен нового музыкального фильма об очаровательной принцессе Мелисенте из средневекового Перадора, отправившейся по звездному мосту к своему избраннику в еще не наступивший двадцать первый век…



… «– Это мое признание в твой День рождения, так счастливо совпавший с началом Нового Года!

Я дарю тебе завтра и всегда самое ценное, что у меня есть – верность, принятие и желание сделать твою жизнь счастливой».



 …А в пятьдесят пять в новогоднюю ночь ты вновь отложишь в сторону какой-то толстый, рассыпающийся от ветхости, но так и не прочитанный тобой до конца роман, в котором как раз посередине сохранились закладки из прошлой жизни – зачитанное до дыр короткое письмо и фотография стройной женщины в открытом чёрном облегающем платье до пят на залитых слепящим южным солнцем приморских развалинах из античного мрамора, будешь слушать, как вздыхает за тонкой гипсовой стеной-перегородкой одинокая и уже не очень молодая соседка, которую ты, ещё когда постоянно жил здесь, в коммуналке, по старому адресу, помнил юной девицей на выданье, и которая почему-то всегда застенчиво краснела, становилась пунцовой и смешно отводила глаза при встрече с тобой, как повизгивают и копошатся у дребезжащих жестяных плошек с едой её единственные товарки-сожительницы – две юркие таксы, и, приняв таблетку имована, пробираясь на ощупь между Сциллой и Харибдой неудержимой головной боли и пугающей спутанности сознания, будешь думать о предстоящем разводе и безуспешно пытаться заснуть на скрипучем диване, уткнувшись лицом в подушку и укрывшись с головой клетчатым, красное с черным, шерстяным маминым пледом в этой давно нежилой, по-настоящему холостяцкой комнате с мохнатой паутиной по углам, рассохшимися скрипучими полами, загаженными голубями стеклами оконных переплетов, треснувшим подоконником из гранитной крошки, мутным зеркалом под перегоревшей лампой у двери в прихожую и шкафами вдоль стен, недоуменно таращащимися на тебя пыльными, потемневшими от времени корешками книг. Шумные соседи из дальних комнат, какие-то совершенно незнакомые тебе люди, как оказалось не единожды сменившиеся за множество лет, прошедших после твоего отъезда, будут раздражающе-весело, с криками, уханьем и гоцаньем провожать уходящий високосный год, хлопать дверьми уборной, спускать воду из по-прежнему допотопного бачка со свисающей на цепочке деревянной ручкой в загаженный известковым налетом треснувший унитаз, пропитывать выцветшие обои коридора тошнотворными ароматами холодца, «корейской моркови», рубленных с чесноком и перцем баклажанов, отварного картофеля и тушеного мяса, бренчать на гитаре, искрить бенгальскими огнями, целоваться, нудно выяснять отношения, курить на кухне и уныло догоняться беленькой…



… «– Я горюю, что не могу сказать твоей маме, что ее сын мне люб и мил. Но я рада, что наш сын всегда с придыханием произносит «Па-аа-па-а» …

Мира тебе, мой хороший, добра!

Будь здоров и весел!

Твоя жена!».



 …Вокруг дымно пылающей ели, посреди клубящегося смрада рвущихся петард, в свистящем треске облака искристого конфетти, шрапнелью разлетающегося в разные стороны и вспыхивающего на лету, водят из стороны в сторону суетливый хоровод семеро недобро скалящихся седобородых гномов в алых, расшитых золотом кафтанах, туго перепоясанных широкими черными ремнями, желтых остроносых башмаках с пряжками и зеленых колпаках с противно дребезжащими колокольчиками. Вокруг них неуклюже топчутся семь усталых мраморных слонов, неодобрительно покачивают головами со стертыми временем бивнями, по-собачьи виляют хвостами и гнусаво пытаются трубить бравурные марши изломанными остатками некогда задранных вверх хоботов.

    Безумно, несмотря на артрит и уже приближающиеся шестьдесят, хочется броситься в пляс. Но ватное, содрогающееся в позывах рвоты и приступах кашля беспомощное тело напрочь отказывается подчиняться, невозможно приподнять веки, горячая слюна переполняет рот и не даёт вдохнуть полной грудью щедро разлитый вокруг и уже сжегший ноздри смрад палёной щетины.

    Клубящийся огненный шар растёт, ширится, заполняет собой все пространство комнаты, слизывает и погребает в своих беспрестанно меняющих очертания недрах ель, гномов, слонов, наконец, окончательно пресытившись, с грохотом вышибает дверь, распахивает брызнувшие в разные стороны осколками стёкол оконные створки и, перевалившись через подоконник, обваливается вниз, в гулкую угольно-черную пустоту, лопаясь, шипя и остывая под колючими порывами ветра, который засыпает рвущиеся в лоскуты языки пламени снежной крупкой и каплями дождя…

 … «Яша! Придите же в себя, наконец! Яшенька, дорогой, вы меня слышите?! Голубчик! Придите в себя, милый мой! Как же так получилось, голубчик, как же так?!.» – растрепанная миловидная женщина с огромными испуганными глазам, разорванном и спущенном на плечи капюшоне-капоре из некогда бледно-розовой нежной ангоры, в расстегнутом, еще несколько часов назад снежно-белом пуховике с зияющими оспинами ожогов – отверстий с оплавленными краями – трясет, брызгает в лицо водой, подносит к носу тряпицу с острым аммиачным запахом. А две суетливые юркие таксы скачут по дивану, тычутся мокрыми холодными носами в лицо и лижут ладони. Яков Львович полулежит в луже воды на полу, неудобно опершись лопатками и затёкшей шеей на продавленное, в заломах и потертостях, густо покрытое сажей кожаное нутро дивана, с полочкой вверху, перед тусклой патиной зеркала, на которой выстроились семь мраморных маминых слоников. Кашне половой тряпкой валяется рядом в луже. Ворот куртки расстегнут, надорванная горловина свитера промокла насквозь.

    Остов печурки с лопнувшей спиралью и оплавленным проводом громоздится на обугленном столе. Рядом, в залитой водой горке пепла, бывшего некогда книжными страницами и письмом, угадывается чудом уцелевший обрывок фотографии, на которой можно разглядеть подол черного женского платья, изящные с тонкими витыми ремешками сандалии и обломки мраморных колонн.

    Закопчённый чайник опрокинулся на тлеющий ковер. В распахнутое настежь окно на усыпанный битым стеклом подоконник и на залитый водой вперемешку с сажей пол комнаты ветер задувает мокрые снежные хлопья. Они налипают на разорванный пакет с продуктами и на чудом уцелевшую посреди разрухи коричневую бутылку игристого «Dorigo» с бежевой этикеткой и мюзле на горлышке, скрытом золотистой фольгой.

    «Вы меня слышите, Яшенька?!» – продолжает тормошить его женщина. Голова Якова Львовича болтается, как у ватной куклы-клоуна, так что сначала непонятно, когда взгляд его становится осмысленным, а утвердительный кивок в ответ осознанным.

    «Чур, все будут в домике…» – медленно нараспев шепчет он, едва ворочая языком и ежесекундно смачивая пересохшие потрескавшиеся губы, – «…гномики и слоники…» – она смотрит на него с недоумением, округлившимся безумными глазами, перестает трясти – «…и пусть с ними рядом…» – он с усилием сглатывает скопившуюся во рту густую слюну, – «с каждым… будет…кто-то».

    Она начинает плакать.

    «Не плачьте, Изольда Тихоновна. Не стоит». – медленно, но неожиданно четко говорит он и продолжает, совершенно невпопад, поглядывая на бутылку – «Вы знаете, что проволока, которая удерживает пробку шампанского, имеет длину целых пятьдесят два сантиметра и называется мюзле. Изначально она изготавливалась из веревки. А фольга на горлышке бутылки с шампанским впервые появилась в позапрошлом веке, и целью ее было не украсить собой бутылку, а защитить пробку от зубов крыс и отпугнуть грызунов, в изобилии обитавших в винных погребах».

    Она начинает нервно смеяться. Но её взгляд по-прежнему безумен.

    Он облизывает распухшие, текущие сукровицей губы кончиком языка и хрипло шепчет: «Как бесконечно долго тянулся этот страшный високосный год. И вот он, кажется, подходит к концу».

    Она согласно кивает.

    Он продолжает: «А знаете, ведь хороший брют – главный новогодний напиток. Открывая бутылку в полночь, надо обязательно загадать заветное желание. Или написать его на бумажке, сжечь и выпить, смешав напиток с пеплом. Пепла у нас с избытком. Как, впрочем, и заветных желаний. Только вот…» –Яков Львович оглядывается вокруг, – «…обстановка здесь, к сожалению, отнюдь не располагает для распития божественного напитка с Прекрасной Дамой».

    Он безуспешно пытается подняться, опирается рукой на диван. Рука предательски дрожит. Изольда Тихоновна помогает ему встать. Продолжает поддерживать его, подставляя своё плечо. Яков Львович с трудом улыбается: «Если нет особых возражений, идемте, сударыня, к вам, будем есть икру, пить вино и встречать наконец счастливый Новый Год. Кажется, уже пора!»

http://proza.ru/2021/01/09/449