МиМ блохи ершалаимских глав

«Блохи» ершалаимских глав

Британский литературный критик XVIII века Сэмюэл Джонсон считал, что «огромная часть времени писателя тратится на чтение, необходимое для написания книги», и «для того, чтобы написать книгу, писателю приходится перерыть полбиблиотеки». Вряд ли Михаил Афанасьевич читал С. Джонсона, но если бы читал, то согласился бы с его мнением. Это подтверждают близкие писателя, свидетельствовавшие, что в 1936 году, перед написанием ершалаимских глав, «Миша» приобрел в букинистических магазинах Москвы целую груду книг, из которых потом сделал массу выписок. Это подтверждают и многочисленные исследователи творчества М.А. Булгакова, насчитавшие свыше 18 письменных источников, использованных автором «Мастера и Маргариты» для сочинения «ершалаимской» части своего романа. Они, в частности, называют «Антихрист» Э. Ренана, «Иисус против Христа» А. Барбюса, «Жизнь Иисуса Христа» Ф.В. Фаррара, «Иродиаду» Г. Флобера, «Элексир Сатаны» Э. Гофмана, «Историю евреев» Г. Гретца, Энциклопедию Брокгауза и Ефрона, «Анналы» Тацита, «Иудейские древности» Иосифа Флавия, а также отечественные произведения вроде «Огненного ангела» и «Легенды об Агриппе» В. Брюсова,  поэмы Г. Петровского «Пилат», пьесы С. Чевкина «Иешуа Ганоцри, или Беспристрастное открытие истины», «Гефсимании» А.М. Федорова и ряда других, включая апокрифические евангелия, средневековые немецкие легенды, журнальные статьи и путеводители по библейским местам Иерусалима (например, «Археология страданий Господа нашего Иисуса Христа» Н.К. Маккавейского).
Наконец, и сам М.А. Булгаков, прочтя первые главы «Петра Первого» А.Н. Толстого, презрительно заметил: «Так любой написать может», имея, видимо, в виду, что для написания исторического произведения писателю следует изучить источники, необходимые для воссоздания облика давно ушедшей эпохи. Впрочем, антипатия Михаила Афанасьевича к «трудовому графу», которого он называл за глаза «бесчестным плутом», живущим «толсто и денежно», общеизвестна, и, следовательно, приведенная выше оценка незаконченного романа Алексея Николаевича вряд ли объективна.
Тогда укажем на слова Мастера, которыми он характеризует поэта Бездомного: «Вы, конечно, человек девственный…, вы человек невежественный… Но тот (Берлиоз – А.А.) все-таки хоть что-то читал…», намекая на то, что Иван Николаевич взялся писать поэму об Иисусе Христе, ничего не зная о времени и исторической ситуации, в которых Иисус жил. Скорее всего, М.А. Булгаков адресовал намек Мастера Демьяну Бедному, сочинившему бойкие и кощунственные антирелигиозные стихи «Новый Завет без изъяна от евангелиста Демьяна», и авторам журнала «Безбожник», издававшегося в Москве с 1925 года.
Слов нет, в «Мастере и Маргарите» написана великолепная, живая картина «ненавистного прокуратору» древнего Ершалаима. Точно (согласно описанию Иосифа Флавия) и красочно воссоздан облик Верхнего и Нижнего Городов; ипподрома с его крылатыми истуканами, простершими руки к небу; величественного храма Предвечному; дворца Ирода с двумя его флигелями, колоннадой на верхней площадке, мозаичными полами, дворцовым садом, лестницей, обсаженной пальмами и кипарисами; фонтанами и бесчисленными статуями олимпийских богов, изваянными из белого мрамора и яркой бронзы. Правдоподобно название иерусалимской улицы (Греческая), точны наименования ворот (Яффские, Хевронские, Сузские; отметим, однако, что Хевронские ворота в Иерусалиме появились только в XVI веке), дорог (на Вифлеем, в Яффу). Веришь склонности Пилата, не любившего наведываться в Иерусалим, пребывать в своей резиденции в Кесарии; веришь и виду зловещей Антониевой башни, которая, правда,  в одном из эпизодов романа превращается в «мшистые страшные башни Антония» (вряд ли это невнимательность автора; оказывается, массивная четырехугольная иерусалимская крепость, прозванная Антониевой и расположенная у северо-западного «придела» храма, имела на плоской вершине своей три угловые башенки, и, следовательно, Иуда из Кириафа мог миновать на пути в Гефсиманию как огромную башню-крепость, так и венчавшие ее по углам башенки). Достоверны описания Кедронского оврага, «развесистых громадных маслин», по сию пору растущих на Масличной горе, «масличного жома с тяжелым каменным колесом», и целого ряда других топографических и исторических подробностей, включая язык, детали одежды и продукты питания иудеев на рубеже эр.  Правильно названы имена Двенадцатого Молниеносного легиона («Фулмината»), расквартированного в то время в римской провинции Сирия, и некоторых его когорт, в частности Себастийской. Охотно веришь упоминанию о битве при Идиставизо и тетрархе Галилеи; появлению конного сирийского патруля и алы в Городе и его предместьях (но сомнительны бамбуковые пики конников – не произрастал в тогдашней Сирии бамбук); сценам бесед Пилата с Каифой и Афранием; характеру допроса, учиненного прокуратором бродячему философу Иешуа; манерой римлян общаться с рабами не словами, но жестами; внешности императора Тиберия в бытность его на Капрее и его приверженности расправляться с нелояльными римлянами с помощью закона об оскорблении величия римского народа.
В то же время понимаешь, что перед читателем встают не совсем историческое лицо, прокуратор Иудеи римский всадник Понтий Пилат, и не вполне историчный Иерусалим начала первого века нашей эры. Скорее перед нами возникает какой-то ирреальный город-призрак. В самом деле, булгаковский Ершалаим - это, в представлении Ивана Бездомного, "город странный, непонятный, несуществующий". К тому же в романе излагается совсем не каноническая версия казни Спасителя. Как отмечал магистр богословия М.М. Дунаев, «с художественным блеском вольно или невольно искажена первооснова» христианского учения.
Мистичность, таинственность некоторых образов в ершалаимских главах, так нравившихся Константину Симонову (он признавался в этом в своем предисловии к первому изданию романа), нередко ставит читателя в тупик. Когда в тексте романа упоминаются «два гигантских, нигде не виданных в мире пятисвечия, пылающих над храмом», поневоле задумываешься, чтО этим хотел сказать писатель. Разумеется, такого обычая (выставлять - ну не вывешивать же - до сумерек перед храмом Яхве огромные пятисвечия в ознаменование праздника «песах») у иудеев никогда не было. Да, зажигать свечи в доме перед праздничной трапезой, в ходе которой ее участникам предписывалось должным образом молиться, есть строго определенные блюда в строго определенном порядке и выпивать ровно четыре бокала вина, надо было обязательно, но размещать пятисвечия над иерусалимским храмом, - такого не было и быть не могло. Остается предполагать, что гигантские "лампады" над храмом символизируют в романе грядущее воскрешение мессии, т.е. Иешуа, либо, если принять другую версию, являют собой гиперболу, призванную усилить контраст между трагедией (казнью Иешуа) и народным праздником.
Но почему пятисвечия, если израильтяне чтят менору - сакральный семисвечник - символ грядущего прихода мессии (в "нехорошей квартире" для освещения спальни Воланда помещаются два канделябра-семисвечника)? Увы, ясного ответа специалисты не дают. В связи с образом пылающих пятисвечий исследователи творчества М.А. Булгакова утверждают, что писатель, следуя своей концепции ершалаимо-московских параллелей, как бы преображал древний Иерусалим в современную ему Москву с ее горящими в ночи рубиновыми пятиконечными звездами на кремлевских башнях. Недаром архивист и литературовед В. Лосев назвал булгаковскую Москву в "Мастере и Маргарите" "красным Ершалаимом".
У М.А. Булгакова в ночном небе Ершалаима светятся "десять не виданных по размерам лампад" (в храме, построенном Соломоном, перед входом в "святая святых" располагались десять семисвечников - по пять с каждой стороны), в Москве же шпили пяти кремлевских башен увенчаны пятью пятиконечными звездами. Одно из толкований числа десять (5+5) в этом месте романа отсылает нас к десяти рогам зверя Апокалипсиса, вступающего в битву с Богом и Агнцем.   
Ну что же, будем считать, что в таком контексте «псевдоблоха» с пятисвечиями становится объяснимой.
Однако абсолютно необъяснимой продолжает оставаться другая, «вопиющая блоха» ершалаимских глав – эпизод с похищением ножа в городской «лавчонке, где продавали хлеб». В этом эпизоде всё невозможно: и присутствие в лавке хозяйки-продавщицы, и нахождение на верхней полке «каравая», и наличие на прилавке хлебного ножа. В лавке, по иудейскому обычаю того времени, должен был находиться только хозяин, он же пекарь; ножа у него быть не должно, поскольку продававшиеся тогда хлебы напоминали современные булочки и разрезанию не подлежали. Наконец, в канун еврейской пасхи остатки хлеба, приготовленного с использованием дрожжевой закваски, подлежали уничтожению в соответствии с законом, завещанным Моисеем, и продажа таких хлебов правоверным считалась немыслимым святотатством. Чтобы не разорять хлебопеков, им, впрочем, дозволялось за пару дней до праздника вывозить нераспроданный хлеб из лавок и продавать его оптом «иноверцам» (в нашем случае – «эллинистам», римлянам и всем прочим неиудеям).
Остается надеяться, что, не будь писатель смертельно болен, он непременно переписал бы эпизод с похищением Левием Матвеем злополучного ножа. А может быть, и не переписал, если этим эпизодом намеревался дать понять читателю, что его Ершалаим лишь внешне напоминает Иерусалим первого века нашей эры.
А теперь займемся неблагодарным делом поиска других, более мелких блох ершалаимских глав романа.
Вот перед нами встает чудесная «картина маслом»: «От флигелей в тылу дворца… заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствующему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух». Похоже, что эта зарисовка навеяна воспоминаниями писателя о походном быте первой мировой или гражданской войн, хорошо известном Михаилу Афанасьевичу. Однако в описываемой им реальности «кашеварам» не стоило так рано готовить «обед». Дело в том, что горячая пища для римских легионеров, по данным, имеющимся в распоряжении историков, готовилась дважды – рано утром и перед сном. Днем же солдаты перекусывали самостоятельно: ели, как правило, «сухари» (пшеничные или ячменные лепешки), сушеный горох и пили «поску» - воду, смешанную с винным уксусом.
Кстати, горькие мысли прокуратора об «ужасной болезни гемикрании» вряд ли бы пришли в голову «реального» Понтия Пилата, поскольку термин, обозначающий этот недуг, был введен в практику гораздо позже описываемых событий, знаменитым врачом императора Марка Аврелия Галеном, родившимся около 130 года н.э.
На мой взгляд, не совсем к месту в ершалаимских главах такие выражения, как «утопические речи Га-Ноцри»; «в колониях равного вам нет». Это модернизмы, без которых вполне можно было бы обойтись, написав, соответственно, «несбыточные» и «в провинциях». То же касается упоминания в тексте этих глав современных мер длины (километр) и времени (минуты). Фраза «Было около десяти часов утра» не вполне подходит для античного восприятия времени, здесь более подошла бы констатация типа «приближался четвертый час дня».
Можно указать также на неточности, допущенные М.А. Булгаковым в сцене беседы Пилата с Афранием (Глава 25 «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»): «… Ничего не услышите», - говорит прокуратор начальнику тайной службы, - «пока не сядете и не выпьете вина; … Нет, присядьте еще». Однако хорошо известно, что греки и римляне беседовали за столом лежа. Знал об этом и М.А. Булгаков, разместивший на площадке под колоннами два ложа: одно для прокуратора (на нем он возлежал, выпивая и закусывая в одиночестве), второе для ожидаемого им гостя. Но, видимо, в процессе написания сцены, писатель забывал об этой тонкости (как забывал о том, что «вторая когорта», посланная для оцепления Лысой горы, превратилась на месте в «кентурию»).
Странной выглядит реплика Афрания о качестве поданного ему «густого красного вина»: «Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?», на что его собеседник любезно отвечает: «Цекуба, тридцатилетнее». В Древнем Риме наиболее изысканным слыло белое фалернское, в то время как цекубское вино считалось грубым напитком черни. Разгадку странности предлагают знатоки: М.А. Булгаков в данном случае намекал на детище А.М. Горького – Центральную комиссию по улучшению быта ученых (сокращенно - ЦЕКУБУ), делая тем самым «буревестника революции» одним из прототипов своего героя. Исследователи раскопали, что в 1908 году Владимир Ильич писал Алексею Максимовичу: «… к весне же закатимся пить белое каприйское вино и смотреть Неаполь и болтать с Вами».
Впрочем, что-то (и довольно многое) от пролетарского писателя есть и в булгаковском Мастере.  Умершего в июне 1936 года А.М. Горького советская пресса дружно назвала «великим мастером культуры» и проводила словами «Прощай, учитель» (Мастер говорит в романе Иванушке: «Прощай, ученик»). Вспомним также риторический, с нотками издевки, вопрос Воланда, адресованный Мастеру: «Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?» Специалисты уверены, что в данном случае М.А. Булгаков отсылает читателя к А.М. Горькому, всю жизнь интересовавшемуся легендами о докторе Фаусте и говорившему в 1936 году о желательности издания свода народных преданий об этом персонаже. В горьковской пьесе «Дети солнца» одно из действующих лиц  заявляет: «Изучив тайны строения материи, она (химия – А.А.) создаст в стеклянной колбе живое существо». Другой персонаж той же пьесы упоминает о «нелепой идее создать гомункула». Возможно, здесь у М.А. Булгакова скрыта отсылка к горьковской формуле «писатель – инженер человеческих душ», как и к беседам Алексея Максимовича с доктором медицины А.Д. Сперанским (не прототипом ли доктора Стравинского?), происходившим  в 1932 году. Беседы касались перспектив решения наукой проблем долголетия и бессмертия человека и этичности проведения в связи с этим опытов на людях. «В отношении к людям вы - романтик», - аттестовал как-то Владимир Ильич Алексея Максимовича. В свою очередь, Воланд называет Мастера «трижды романтическим», возможно, с некоторой насмешкой.
Немного отвлечемся от темы "блох", коль скоро мы заговорили о прототипах булгаковского Мастера. В среде толкователей романа встречается утверждение (я вычитал его в сочинении И. Галинской "Загадки извуестных книг") о том, что «мастером» в древности называли учителя, преподававшего грамоту по церковным книгам. Таким образом, "мастер" мог выступать в качестве знатока евангельских сюжетов. И. Галинская задается вопросом: "не указывает ли такое значение слова «мастер» на существование еще одного прототипа героя романа — прототипа, чей род занятий отвечал бы как-то данному смыслу слова, взятого в качестве имени героя?", и отвечает на него: это украинский философ XVIII в. Григорий Саввич Сковорода.
Почему - скажем об этом в заключительной статье, посвященной "Мастеру и Маргарите", а здесь вернемся к нашим баранам, или, точнее, блохам, и отметим, что автор романа допускает известную непоследовательность: по каким-то своим соображениям он «эллинизирует» (т.е. заменяет начальное «ц» на «к») латинские слова «центурион, центурия, Цезарь, Цезарея», но оставляет «ц» в «Цекубе». Если это обстоятельство можно объяснить аббревиатурой ЦЕКУБУ (не писать же «Кекуба»), то необъяснимой остается непоследовательность в паре Тиверий – себастийская когорта (тогда уж надо было писать «севастийская»).
Еще  одна странность ершалаимских глав состоит в том, что в разговорах с римлянами (Афранием, секретарем, Марком Крысобоем) Пилат обращается к ним на «вы», тогда как в общении с «аборигенами» - на «ты». На самом деле как римляне, так и иудеи той эпохи вежливой формы обращения на «вы» не знали. Это косвенно подтверждается здравицей в честь императора, выписанной М.А. Булгаковым из Овидия: «… за тебя, кесарь, отец римлян…». Можно предположить, что обращением на «вы» писатель хотел подчеркнуть «цивилизованность» и «культурность» римлян, с одной стороны, и «варварство» подвластных им иудеев, с другой. Кстати, иврит до сих пор не знает вежливого обращения на «вы», и в современном Израиле все говорят друг другу «сердечное ты».
Не исключено, конечно, что писатель лишний раз хотел этими неточностями подчеркнуть, что скрупулезное соблюдение исторических деталей для художника необязательно.
Далее, булгаковский Пилат, огласив толпе приговор, встречается со светлобородым красавцем-легатом, т.е. командиром легиона. В реальности, легат Молниеносного легиона (если им командовал именно легат, а не военный трибун-латиклавий) должен был находиться в Заиорданье, на границе с враждебной Парфией, где «Фулмината» тогда располагался, и заниматься там своими прямыми обязанностями, т.е. командовать вверенными ему войсками. Префект же Иудеи (исторический Пилат занимал должность префекта императорской провинции, но Булгаков называет его вслед за Тацитом прокуратором), как сообщают источники, имел в своем распоряжении только три когорты (примерно 1500 человек), откомандированные от того же Молниеносного легиона (римский легион состоял из 10 когорт) и пять сотен всадников (это и есть «ала», которую, кстати, не стоило в полном составе направлять в оцепление на Лысую гору). Нечего было делать легату (в то время лицу сенаторского ранга) в Иерусалиме, чтобы состоять при префекте, человеке, как предполагают историки, из низшего, всаднического сословия.
Охотно верю, что этот нереальный булгаковский легат был стройным красавцем, но совершенно не верю в его светлую бороду. В начале первого века н.э. римляне еще соблюдали староримские традиции, в соответствии с которыми бороду и усы надлежало брить, а волосы на голове стричь и укладывать особым образом. Вообще борода в греко-римском мире свидетельствовала о том, что ее носитель принадлежал к числу мудрецов, сиречь философов. Лишь через полтора столетия император Марк Аврелий позволил себе отрастить бороду, поскольку не скрывал своих увлечений любомудрием и слыл "философом на троне".
Еще одно замечание. Булгаковский Пилат страшится погубить карьеру и расстаться с жизнью в случае, если Каифа напишет императору Тиберию донос о том, что прокуратор отказался-де утвердить смертный приговор в отношении государственного преступника Иешуа Га-Ноцри, публично заявлявшего, что власть Кесаря есть насилие, и в «царстве истины и справедливости» никакая власть, в том числе и римская, «не надобна». Прокуратор, очевидно, полагал, что Тиберий покарает его за преступное укрывательство, прибегнув к облюбованному им юридическому инструменту – старинному «закону об оскорблении величества».
В реальности это выглядит маловероятным. Кому жаловаться Каифе? Напрямую Тиберию? Но тогда через кого? Император, по сообщениям древнеримских историков, фактически уничтожил всю многотысячную иудейскую диаспору в Риме, забрив часть римских иудеев в состав легиона, размещенного на Сардинии, и казнив всех остальных, не пожелавших 20 лет тянуть армейскую лямку на Богом забытом острове (подобные репрессии повторились и при императоре Клавдии). Кстати, в отличие от булгаковского Тиверия исторический Тиберий не носил на голове «редкозубый золотой венец» - в ранней империи принцепсы играли в республику и внешне ни чем не отличались от коллег-сенаторов.
Итак, кому жаловаться? Если не императору, то тетрарху Галилеи? Но исторический (как, впрочем, и булгаковский) тетрарх (Ирод Антипа) не стал утверждать приговор малого синедриона. Каифа мог бы пожаловаться сирийскому наместнику в Антиохии, но этот чиновник (тогда – сенатор Публий Элий Ламия) не был отпущен Тиберием в Сирию и управлял провинцией из Рима через доверенных лиц. Доверенные же лица либо отослали бы копию жалобы на Пилата самому Пилату, либо переслали ее Ламии (либо сделали бы и то, и другое), которому пришлось бы письменно запрашивать мнение спрятавшегося на Капри императора. Тиберий, как известно, использовал закон об оскорблении величия римского народа (на такой формуле перевода латинского термина lex maiestatis настаивают современные историки) главным образом при обвинении своих родственников, сыновей Германика, в посягательстве на верховную власть, а также против их сторонников. Вряд ли он, прочитав донос, удовлетворил бы просьбу первосвященника и приказал бы отозвать назначенного им прокуратора в Рим. Император скорее всего поручил бы расследовать дело, направив для этого в Иудею какого-либо лояльного ему сенатора.
Правда, в то время в окружении императора пребывал один знатный молодой человек по прозванию Ирод Агриппа - внук царя Ирода Великого. Теоретически он мог за взятку посодействовать осуществлению стараний иудейских иерархов отозвать Пилата. Однако мы ничего не знаем о том, поддерживал ли Агриппа, римлянин по воспитанию и мировоззрению, связи с иудейской теократической верхушкой.
В свою очередь Пилат, если бы он захотел оставить Иешуа при себе, мог бы физически устранить свидетелей обвинения, а Каифу лишить сана первосвященника. Предшественник Пилата в Иудее (Валерий Грат) сместил за десять лет службы целых пять первосвященников (говорят, за взятки, предлагавшиеся претендентами на должность). Перед проверяющим из Рима Пилат мог бы оправдаться тем, что обвинения против Иешуа не подтвердились и были сфабрикованы синедрионом, в глазах которого ничтожный и к тому же «душевнобольной» Иешуа покушался на религиозные каноны иудеев, чуждые и враждебные вере и миросозерцанию римлян. Другое дело, если бы донос, аналогичный жалобе Каифы, поступил в 30-е года прошлого века на имя товарища Сталина, или его соратников. Вот тогда бы советскому высокопоставленному чиновнику действительно было чего опасаться.   
В отличной кинокомедии, снятой режиссером Л.И. Гайдаем по булгаковской пьесе «Иван Васильевич», есть реплика: «Говорят, царь – ненастоящий!». То же допустимо сказать и о булгаковском Пилате. Предположим, что в сражении в Долине Дев (долина Везера, племенная территория херусков, 16 год н.э.) Понтий Пилат командовал кавалерийской турмой (в турме всего 30 бойцов во главе со старшим декурионом, т.е. младшим командиром рангом ниже любого центуриона; Пилат, как «бывший трибун в легионе», турмой командовать никак не мог). Здесь маловероятно и многое другое. Каким образом «попал в мешок пехотный манипул» во главе с Марком Крысобоем, и как всего одна турма сумела выручить окруженное подразделение, непонятно. В бою манипулы отдельно от когорт, в состав которых они входили, не действовали, а в конкретной битве при Идиставизо строй римской пехоты не нарушался и «в мешок», или в засаду, ее части не попадали. Исход сражения в пользу римлян решили два кавалерийских удара: один в тыл армии Арминия, другой в ее фланг. Кто командовал конницей, ударившей в тыл германцам, мы знаем благодаря Тациту – это был некто Стертиний; имя командира конников, ударивших во фланг, неизвестно. Во всяком случае Пилат быть им не мог, поскольку, по Булгакову, возглавлял всего лишь одну турму.
Примечательно, что писатель использует известные науке факты биографии исторического лица, всадника Секста Афрания Бурра, служившего трибуном под стягами Германика и, возможно, руководившего впоследствии секретной службой в Риме при Тиберии, для характеристики двух «ершалаимских» персонажей своего романа – Пилата и Афрания.
Если следовать букве романа, получается, что булгаковский Пилат был по рождению не римлянином, а германцем - сыном варварского «короля-звездочета», получившим имя по местному селению Понт (было такое в средневековой Германии) и прозвище по имени какой-то девицы-красавицы Пилы, дочери безымянного мельника. Выходит также, что этот бравый германец сумел выучить не только латынь, но и греческий с арамейским, и сделать блестящую карьеру у римлян, приобретя римское гражданство и пройдя путь от военного трибуна до префекта императорской провинции. К тому же красивый титул «Пилат Понтийский, Всадник (Рыцарь) Золотое копье», по данным специалистов, есть не что иное как один из масонских церемониальных титулов/терминов (кстати, треугольник Воланда с литерой W – масонский знак, а белый плащ с красной полосой - одеяние рыцарей-тамплиеров).
Таким образом, средневековая немецкая легенда и отсылки к масонской обрядности, приведенные М.А. Булгаковым в романе, никак не вяжутся с историческим образом римского всадника, происходившего, по-видимому, из знатного самнитского рода Понтиев, хорошо известного историкам Древнего Рима. Два других представителя этого рода, Марк Понтий Лелиан и его сын, были консулами при императорах Антонине и Марке Аврелии.
В заключение ершалаимской темы можно отметить небольшую «плюху», допущенную, по моему мнению, режиссером В.В. Бортко в его телеэкранизации «Мастера и Маргариты» (лично мне экранизация в целом понравилась). В сцене допроса Иешуа Пилат обряжен в анатомический панцирь, так называемую «лорику мускулату», которую любили носить в бою высшие римские командиры. Однако в данном случае «игемон» не на поле боя, он не командует войсками, а вершит суд, и потому должен носить всадническую тогу «с кровавым подбоем» в виде узкой пурпурной полосы. Зачем же страдающему головной болью Пилату дополнительно мучиться в апрельскую жару в тяжелом бронзовом или кожаном доспехе? Пусть уж лучше мучаются «конвой» и "кентурион" Марк – у них форма одежды такая.
Всё перечисленное сказано исключительно из любви к истории, а не для того, чтобы «уесть» мэтров, ибо, говоря словами «от автора» романа, «не важно это!» - выше сказанное. Не было такого Иерусалима, такого римского префекта, такого бродячего проповедника в истории, но верно «угаданы» М.А. Булгаковым в его исполненном мистики произведении и сказочный Ершалаим, «ненавидимый прокуратором город», и жестокий циник, потерявший веру в людей Всадник Золотое Копье, и по-детски наивный, добрейший и умнейший арестант Га-Ноцри! В конце концов, как авторитетно утверждал Александр Сергеевич Пушкин, "тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман".