Солнечник, разговорная поэма Кольриджа

РАЗГОВОРНАЯ ПОЭМА, НАПИСАННАЯ В АПРЕЛЕ 1798 ГОДА.


    Ни облака, ни реликвии затонувшего дня не отличает Запад, ни длинная тонкой полосы
Угрюмого Света, ни тёмных и трепещущих оттенков.
    Давай отдохнём на этом старом замшелом мосту!
Вы видите мерцание ручья внизу,
Но не слышите ропота: он тихо течет по своему мягкому ложу зелени.
Всё по-прежнему, -   Благоухающая ночь! И хотя звёзды будут тусклыми,
    Но давайте подумаем о весенних ливнях,
Которые радуют зелёную землю, и мы найдём  удовольствие в тусклом свете звёзд.
    И слушай! Соловей начинает свою песню.
    Самая музыкальная, самая меланхоличная Птица!
    Меланхоличная птица? О праздная мысль!
    В природе нет ничего меланхоличного.
    - Но какой-то странствующий по ночам
Человек, чьё сердце было пронзено воспоминанием о тяжких проступках, или медленной чумой, или забытой любовью,
    (И так, бедняга! Наполнил всё собой, самим собой
    И заставил все нежные звуки возвращать назад к рассказу о собственных печалях) он и такие, как он, назвали эти записи меланхолической натяжкой;  И многие поэты повторяют тщеславие.
    Поэт, создавший рифму, когда ему лучше было бы далеко вытянуть свои конечности
    У ручья в замшелой лесной лощине под солнцем или лунным светом к потокам форм, звуков и движений стихии, отдавая весь свой дух, своей песни, своей забывчивой славы!
Так что его слава  должна разделить бессмертие природы, вещь почтенная!
Поэтому его песня  должна сделать всю природу милее, и сама она должна быть любима, как природа! -
Но не будет так; юноши и девушки самые поэтичные, теряют глубокие весенние сумерки.
    В бальных залах и горячих театрах, они все ещё полны  кроткого сочувствия, они должны вздыхать над молящимися звуками Филомелы.
    Мой друг и сестра моего друга! мы узнали другое знание: мы не можем таким образом осквернять  сладкие голоса Природы, всегда полные любви и радости! "Это веселый Nightingale".  Это толпа, и торопит, и осаждается с быстрой толщиной трели его восхитительных нот,
    Каким он был робким, что ночь апреля  будет слишком короткой,
 а свою любовную песнь, выносил свою, полную души, всю его музыку!
И я знаю рощу  Большой протяженности, рядом с замком огромным,
    Которого не обитает великий лорд; и поэтому  роща эта дикая, с запутывающимся подлеском, аккуратные дорожки изломаны, и трава, тонкая трава и королевские чаши растут внутри пути.
    Но нигде в одном месте я не знал
    Так много соловьёв: и далеко и близко,
    В лесу и в чаще, над широкой рощей,
    Они отвечают и вызывают песни друг друга -
Стычками  и капризными переходами,
    И бормотанием музыкального и стремительного кувшина кувшин
    И одним низким звуком. Звучит более сладко, чем всё...
    Воздух перемешивается с такой гармонией,
    Что, закрыв глаза, можно почти забыть, что не было дня!
На кустах при лунном свете,
    Чьи росистые листья только наполовину раскрыты,
    Вы можете случайно увидеть их на ветках,
    Их яркие, яркие глаза, их глаза, оба яркие и полные,
    Сверкающие, в то время как многие светлячки в тени зажигают им факел любви.
 Самой нежной горничной,
    Которая обитает в своём гостеприимном доме
    Трудно у Замка и в последний день,
    (Даже как Леди поклялась и посвятила себя  чему-то большему, чем природа в роще)
    Скользит по тропинкам; она знает все их записи,
    Эта нежная горничная! и часто мгновение пространства,
В какое время луна затерялась за облаком,
    Услышала паузу тишины: пока не появилась луна, пробудила землю и небо
    одним ощущением, и все эти бодрствующие птицы взорвались хором. менестрели,
    Как будто одна быстрая и внезапная буря пронесла
    Сотню воздушных арф! И она наблюдала, как многие соловьи головокружительно
    садятся на прутик, раскачивающийся на ветру,
    И на это движение настраивает свою бессмысленную песню,
    Как подвыпившую радость, которая кружится с головой.

    Прощай, славка! до завтрашнего вечера,
    А вы, друзья мои! прощайте, короткое прощание!
    Мы долго и приятно бродили, а теперь по нашим родным домам. Опять это напряжение!
    Полное счастье, это задержит меня! - Мой дорогой Малыш,
    Который, неспособный к произнесению звуков,
    Искажает все вещи своей имитационной шепелявостью,
    Как он кладет руку на ухо,
    Его маленькую ручку, маленький указательный палец вверх,
    И предлагает нас слушайте! И я считаю разумным
    Сделать его товарищем по играм Природы. Он хорошо знает
    Вечернюю звезду: и однажды, когда он проснулся
    В очень тревожном настроении (какая-то внутренняя боль
    выдумала эту странную вещь, сон младенца)
    я поспешил с ним на наш фруктовый участок,
    И он видит луну и сразу hush'd Прекращает
    свои рыдания и тихо смеется,
    Пока его светлые глаза, плывшие нескончаемыми слезами, Сверкали
    в желтом лунном луче! Что ж ...
    Это отцовская сказка. Но если это Небо
    должно дать мне жизнь, его детство вырастет.
    Знакомый с этими песнями, что с ночью
    Он может ассоциировать радость! Еще раз прощай,
    Милый Соловей! еще раз, друзья мои! прощальный привет.


    «Самый музыкальный, самый меланхоличный».
Этот отрывок у Милтона намного превосходит простое
    описание: он произносится в  образе меланхоличного человека и поэтому имеет драматическую уместность.
Автор делает  это замечание, чтобы спастись от обвинения в
    легкомысленном наложении на строчку из Мильтона:
обвинение, которое  не могло быть для него более болезненным,
кроме, возможно, того,   что он высмеял его Библию.
******************
A CONVERSATIONAL POEM, WRITTEN IN APRIL, 1798.


    No cloud, no relique of the sunken day
    Distinguishes the West, no long thin slip
    Of sullen Light, no obscure trembling hues.
    Come, we will rest on this old mossy Bridge!
    You see the glimmer of the stream beneath,
    But hear no murmuring: it flows silently
    O'er its soft bed of verdure. All is still,
    A balmy night! and tho' the stars be dim,
    Yet let us think upon the vernal showers
    That gladden the green earth, and we shall find
    A pleasure in the dimness of the stars.
    And hark! the Nightingale begins its song,
    "Most musical, most melancholy"[1] Bird!
    A melancholy Bird? O idle thought!
    In nature there is nothing melancholy.
    --But some night-wandering Man, whose heart was pierc'd
    With the remembrance of a grievous wrong,
    Or slow distemper or neglected love,
    (And so, poor Wretch! fill'd all things with himself
    And made all gentle sounds tell back the tale
    Of his own sorrows) he and such as he
    First nam'd these notes a melancholy strain;
    And many a poet echoes the conceit,
    Poet, who hath been building up the rhyme
    When he had better far have stretch'd his limbs
    Beside a brook in mossy forest-dell
    By sun or moonlight, to the influxes
    Of shapes and sounds and shifting elements
    Surrendering his whole spirit, of his song
    And of his fame forgetful! so his fame
    Should share in nature's immortality,
    A venerable thing! and so his song
    Should make all nature lovelier, and itself
    Be lov'd, like nature!--But 'twill not be so;
    And youths and maidens most poetical
    Who lose the deep'ning twilights of the spring
    In ball-rooms and hot theatres, they still
    Full of meek sympathy must heave their sighs
    O'er Philomela's pity-pleading strains.
    My Friend, and my Friend's Sister! we have learnt
    A different lore: we may not thus profane
    Nature's sweet voices always full of love
    And joyance! 'Tis the merry Nightingale
    That crowds, and hurries, and precipitates
    With fast thick warble his delicious notes,
    As he were fearful, that an April night
    Would be too short for him to utter forth
    His love-chant, and disburthen his full soul
    Of all its music! And I know a grove
    Of large extent, hard by a castle huge
    Which the great lord inhabits not: and so
    This grove is wild with tangling underwood,
    And the trim walks are broken up, and grass,
    Thin grass and king-cups grow within the paths.
    But never elsewhere in one place I knew
    So many Nightingales: and far and near
    In wood and thicket over the wide grove
    They answer and provoke each other's songs--
    With skirmish and capricious passagings,
    And murmurs musical and swift jug jug
    And one low piping sound more sweet than all--
    Stirring the air with such an harmony,
    That should you close your eyes, you might almost
    Forget it was not day! On moonlight bushes,
    Whose dewy leafits are but half disclos'd,
    You may perchance behold them on the twigs,
    Their bright, bright eyes, their eyes both bright and full,
    Glistning, while many a glow-worm in the shade
    Lights up her love-torch.

                A most gentle maid
    Who dwelleth in her hospitable home
    Hard by the Castle, and at latest eve,
    (Even like a Lady vow'd and dedicate
    To something more than nature in the grove)
    Glides thro' the pathways; she knows all their notes,
    That gentle Maid! and oft, a moment's space,
    What time the moon was lost behind a cloud,
    Hath heard a pause of silence: till the Moon
    Emerging, hath awaken'd earth and sky
    With one sensation, and those wakeful Birds
    Have all burst forth in choral minstrelsy,
    As if one quick and sudden Gale had swept
    An hundred airy harps! And she hath watch'd
    Many a Nightingale perch giddily
    On blosmy twig still swinging from the breeze,
    And to that motion tune his wanton song,
    Like tipsy Joy that reels with tossing head.

    Farewell, O Warbler! till to-morrow eve,
    And you, my friends! farewell, a short farewell!
    We have been loitering long and pleasantly,
    And now for our dear homes.--That strain again!
    Full fain it would delay me!--My dear Babe,
    Who, capable of no articulate sound,
    Mars all things with his imitative lisp,
    How he would place his hand beside his ear,
    His little hand, the small forefinger up,
    And bid us listen! And I deem it wise
    To make him Nature's playmate. He knows well
    The evening star: and once when he awoke
    In most distressful mood (some inward pain
    Had made up that strange thing, an infant's dream)
    I hurried with him to our orchard plot,
    And he beholds the moon, and hush'd at once
    Suspends his sobs, and laughs most silently,
    While his fair eyes that swam with undropt tears
    Did glitter in the yellow moon-beam! Well--
    It is a father's tale. But if that Heaven
    Should give me life, his childhood shall grow up
    Familiar with these songs, that with the night
    He may associate Joy! Once more farewell,
    Sweet Nightingale! once more, my friends! farewell.


    "Most musical, most melancholy." This passage in Milton
    possesses an excellence far superior to that of mere
    description: it is spoken in the character of the melancholy
    Man, and has therefore a _dramatic_ propriety. The Author makes
    this remark, to rescue himself from the charge of having
    alluded with levity to a line in Milton: a charge than which
    none could be more painful to him, except perhaps that of
    having ridiculed his Bible.