Неопись. На Реке Китмар часть 1. фрагмент 11

Тетя Ариша

Другом моего детства была тетя Ариша, дочка композитора Касьянова, фамилия которой - Касьянова-Скрябина - звучала вдвойне музыкально. Впрочем, музыкой она всерьез не занималась, работая начальником отдела кадров в больнице. Она обладала каким-то старосветстким обаянием, умела быть до резкости остроумной, до мечтательности романтичной и до одиночества самостоятельной. Ее родители разошлись в молодости, но остались дружны. Композитор потом больше не женился. Тетя Ариша в детстве не знала, кто ее отец. Ал. Ал. Часто был у них, она называла его Сашей, думая, что он друг семьи, а папой считала отчима. Когда она все-таки узнала правду, то, по собственным рассказам, так огорчилась, что заявила Александру Александровичу: «никогда не буду называть тебя папой». Так всю жизнь и обращалась к нему: «отец».
 Была своенравна. Невысокая, изящная, осанистая. До старости у нее были роскошные русые волосы и глаза светились серым и голубым. Это ее молодило. «Все что во мне есть хорошего - глаза и волосы», говаривала она. За словом в карман не тянулась. Душа компании, командир застолий, которыми предводительствовала с раскованной элегантностью: острила находчиво, могла в шутку почудить. Диковинная для тех кто  знал ее плохо молодая деятельная старуха неистощимая на затеи, каламбуры, игры, эпиграммы, сравнения - с ней никогда не было скучно. При том была лирик - из тех, которые, если идут за грибами, то в лесу больше глядят на макушки деревьев, а не в мох, где сидят грибы. И властный руководитель в ней загадочно уживался с мечтательным созерцателем.
У нашей семьи был друг - известный горьковский журналист Полонский - красавец, слывший ловеласом. Он с юности и до конца дней был безответно влюблен в тетю Аришу. Думаю, не он один.
Тетя Ариша была ветераном войны, фронтовичкой. На войне она познакомилась со своим будущим первым мужем - военным, с котором после жила на Украине. О том времени она рассказывала мало. Есть сведения, что у них было двое детей, потом что-то не сложилась, они разошлись, и она перебралась жить в Литву. «Закончилось так: я просто собрала один маленький чемодан и, ничего не говоря, уехала». Она пробовала застрелиться, ее спасли, остался шрам от сквозного прострела. Одно время жила в Литве, где снова вышла замуж. Прибавила мужнину фамилию к своей и стала Касьянова-Скрябина, над чем сама иронизировала: мол, набрала композиторских фамилий. Немного знала литовский язык, который муж, по ее словам, не уважал, называл «собачьим». Ее это возмущало: «откуда бы им любить русских, которые так относятся к их языку?». Ей Литва нравилась и нравились люди.
Вернулась в Горький одна, устроилась заведующей кадрами в горьковскую железнодорожную больницу и в своем кабинете смотрелась очень значительно. Я помню это, потому что в четыре года лежал в этой больнице, а она приносила мне клюквенный морс. Я следил, чтобы морс в кувшине никогда не заканчивался. Я воображал, что кувшин - рыцарь, морс - кровь, и когда морса остается мало, рыцарь слабеет; а если не останется совсем, то он погибнет. Поэтому я всегда оставлял немного на дне. Потом приходила медсестра, забирала кувшин и приносила наполненным. Тетя Ариша всегда хотела слушать мои детские стихи, заставляла меня повторять их, многие знала наизусть, записывала и хранила. Когда ее не стало записи ее пропали, но многие стишки я таким образом запомнил. Отчасти именно это внимание меня подтолкнуло и к дальнейшему сочинительству.

Ал. Ал. помог ей получить однокомнатную квартирку, где она и жила одна. С дедушкой и бабулей они познакомились у Касьяновых, уже незадолго до моего возникновения. Сразу сдружились. Тетя Ариша одной из первых стала бывать в Очапном. Именно она затеяла там первые костерные посиделки в саду под звездами с ухой и песнями и потом это стало неизменной традицией. Однажды она привезла шампуры и сказала, что теперь надо делать на них шашлык. Тогда это не было распространено повсеместно. Думаю, что нашу семью она считала своей, чувствуя себя в этом кругу дома. Когда не стало бабули Жели, она не раз говорила, что ей было бы радостно слышать, если бы я называл ее бабушкой. Но я не видел никакой разницы, без того считая ее другом и совершенно родной душой.

Она как никто другой была посвящена в мои детские видения, знала персонажей, читала, помнила и, похоже, интересовалась корявыми повестями, такими путанными и длинными, что для прочтения их требовалось великое терпение. Мы часто гуляли. Она много и интересно рассказывала. Учила раскладывать пасьянсы, слагать палиндромы - целые фразы перевертышы, такие как "Леша на полке клопа нашел" или "а роза упала на лапу Азора"... Играли в театр теней. Когда на меня находило капризное безумие, и над очапновским садом-домом нависала свинцовая ссора, для усмирения всего семейства тоже требовалась тетя Ариша.

Она рассказывала о своем детстве в Татинце. Читала свои детские стихи о том, как они с мамой и сестрой подплывают к Татинцу по Волге. Говорила, что местные дразнили их: «дашники-сабашники, маскава бальша капейка». Это означало, что волгарям речь городских казалась слишком «акающей». Дедушка Андрей привел тетю Аришу в Лебедево, показал старый дом их семьи. Я слушал их воспоминания. Они выяснили, что липовая алея, которая есть около дома и сейчас, посажена ее дедом.

Дед Андрей помнил лебедевскую барыню Надежду Васильевну - бабушку тети Ариши. Он видел ее уже пожилой, с качающейся седой головой (недуг, появившийся у нее после  ареста двух сыновей). В годы молодой советской власти семья Касьяновых некоторое время жила в своем старом доме в Лебедево. Когда они его оставили там какое-то время была школа. Теперь дом пустует.
У меня хранится старинный альбом с детскими рисунками - скорее всего тети Манюши. На этих рисунках можно узнать лебедевский дом, татинскую и очапновскую церкви и местные пейзажи. Мужички в красных кафтанах кланяются ажурным дамам.

 Кстати, именно тетя Манюша определила меня в музыкальную школу и, когда мы приходили к ней, просила поиграть что-нибудь на старинном, немецкого производства, касьяновском рояле. Занималась со мной музыкой. Я смущался и мы пили чай. Мне она виделась древней старушкой.

Однажды нам в дверь позвонил иностранец. Представился Эдуардом Касьяновым. Рассказал, что живет в Канаде и впервые приехал на родину предков. До отъезда у него оставался час, а он еще спешил осуществить мечту жизни - искупаться в Волге. Октябрьская вечерняя непогода его не испугала. То был правнук уехавшего после революции в Бельгию Сергея Касьянова, чей сын женился на эфиопской аристократке и переехал в Канаду. Мы поговорили с ним о музыке и сошлись на любви к шестидесятникам. Особенно тепло он отзывался о Джимми Хендриксе.  Тети Манюши и тети Ариши тогда уже не было, но с дедушкой они пообщались.

Из рассказов тети Ариши маленькому мне:
«когда маленький папа и его родители жили в Лебедево, то часто ходили пешком, к соседям в Очапное или Татинец через поля. На реке Китмар была «барская» запруда, сделанная для купания. Их маму считали образцом красоты. Существовало убеждение, что совершенство этой красоты обеспечивает непорочность. Гуляли полем где убирали рожь, мама шла обнаженной, и никому в голову не приходило смущаться. Спокойно здоровались со встречными. Было жарко. Папа шел в одной длинной рубахе. Когда же ветер задрал его подол, мама возмутилась: мол, нехорошо и стыдно при детях ходить в одной рубах... Но сама она и не думала одеться, уверенная в том, что ее красота одной своей силой отражает все разночтения.
И вот татинская история. Среди нашей детско-юношеской компании были   влюбленные. Она - красавица и умница из хорошей семьи. Он - способный деревенский парень, озорник и затейник,  собирающийся поступить в Театральное. Мы постоянно гуляли где-нибудь, собирались на откосах, жгли костры, выдумывали себе развлечения. Были излюбленные тайные места: шалаши, сеновалы, землянки, качели и «тарзанки» на высоком берегу. Однажды он принес ружье - пострелять ли по мишеням, или еще для чего-то. Его предостерегали:  мол, ружье дело опасное - но где там... Что-то случилось. Видимо оно у него разрядилось случайно: пуля попала в возлюбленную - и насмерть. Его долго не могли найти потом. А потом обнаружили сидящим на том самом месте. Безумного, с изрезанными вдоль и поперек перочинным ножом руками»

Чем не сюжет для дворовой песни?


Она понимала меня лучше других:
- «Ля поледу в запицу!» - сообщал я , изображая шофера в очапновском доме.
- «Куда-куда поедешь?» - спрашивает дед.
- «за-пи-цу»!
- «В зарницу?» - спрашивает бабуля Желя.
- «Тоже не понимает» - я безнадежно махнул рукой в ее сторону.
Вечером бабушки пошли на крыльцо, чтобы традиционно светить папиросными угольками и любоваться звездами. Тете Арише почему-то вспомнилась колыбельная, где пелась фраза - «..и поймать перо жар-птицы". На следующий день она спрашивает меня: - «Саша, так может быть в Жар-птицу?»
- «Конечно!» - обрадовался я.

Ирина Александровна, бабуля и мама сидели у озера. Озеро в то время было в аренде у каких-то частников-головорезов. Была и охрана, чтобы пугать рыбаков и купающихся дачников. Поэтому бабуля и мама сидели на берегу, но тетя Ариша, презрев запрет, пошла плавать. Она купалась всегда самозабвенно, долго и обстоятельно,  заплывала далеко и возвращалась не скоро. Когда, наконец, она вышла, тут же подоспели и охранники - два мужика, ружье и овчарка. Они угрожали штрафами, ссылаясь на запрет купаться. Тетя Ариша невозмутимо возразила, назвав запрет совершенной глупостью, и сообщила о том, что раньше даже местные помещики - ее предки - владевшие озером, разрешали купаться здесь крестьянам; что она никогда не признает этот бессмысленный запрет; не признает хозяевами озера тех, от которых этот запрет исходит; что она будет купаться здесь столько, сколько сама сочтет нужным. Охранники, осерчав, пригрозили спустить овчарку. Тетя Ариша резко выпрямилась, став как стрела, повернулась к ним посуровевшим лицом. Воплощая решительность всем своим до неузнаваемости изменившимся видом, она произнесла тихим металлическим голосом:
- "Что же, спускайте. А я ее задушу. А потом вас."
Это прозвучало столь убедительно и страшно, что испугались и мама с бабулей.  Охранники молча ушли. А случай этот с перевоплощением так впечатлил всех, что о нем даже не говорили поначалу.
Вообще-то во время войны она, вроде как, служила в разведке. Но она не рассказывала.

Однажды Ирина Александровна заказала у моего дедушки свой портрет. Она почему-то хотела сделать такой подарок  знакомым - каким-то важным персонам, которым заранее расхваливала талант моего деда, рассказывая, какой он большой художник. Позировать она не любила, поэтому портрет писался с черно-белой фотографии. И все-бы ничего, но где-то на полпути работа над картиной застопорилась - дед загулял. Понимая, что времени остается впритык - тетя Ариша звонила и требовала портрет непременно к вечеру - дед обратился к двенадцатилетнему мне, чтобы я закончил за него. Делать нечего. Я взялся дописывать рукава платья. Рукава были в разноцветную полосу, и надо было угадывать цвет по черно-белому оригиналу. Что-то такое я там намалевал - вспомнить страшно. Дедушка бормотал с дивана нечто растеряно-одобрительное. Когда произведение, сотворенное тремя почерками - трезвого дедушки, пьяного дедушки и еще его внука - было условно готово, он завернул его в газету и побежал отдавать. Тетя Ариша уже отправилась на пресловутый юбилей и приказала деду принести картину прямо на место. Портрет не высох, на улице было скользко, а в дороге - от растерянности видимо - дед выпил еще. В спешке он поскальзывался и падал вместе с подарком. И вот, когда он наконец вручил завернутый в газету портрет Ирине Александровне, а та, не глядя, развернула его перед гостями, взору общественности предстало произведение радикально авангардного жанра: место, где должно было находиться лицо, представляло собой расплывчатое многоцветное пятно, переходящее в невообразимо пестрый фон. И четко прописанными оставались лишь разноцветные рукава, бережно раскрашенные мной открытыми цветами радуги. В полной тишине раздался голос хозяйки:
- «И правда... Какой необычный художник!»

Луна располагалась прямо над нашим садом. Очень удобно. Вдалеке различалось она же, отраженная в озере. Это нравилось Ирине Александровне. Она раз прислала нам письмо по почте, которое мы, за не имением почты в Очапном, ходили получать в Чернышиху. Писала тетя Ариша из деревни своей сестры Ляли, куда тоже нередко наведывалась. «Вот смотрю сейчас на луну и представляю, как эта же луна висит сейчас над вашими деревьями. И так не хватает наших чаепитий, вечерних разговоров и прогулок!» Тем же летом, когда было написано это письмо у тети Ариши случилось несчастье: сестра Ляля вместе со своим мужем погибли на ее глазах при пожаре, который, охватив соседние дома, в считанные минуты перекинулся на их дом. Они успели выбежать, но Ляля, вспомнив об оставленных в доме документах, бросилась за ними, а муж - за ней. В это время рухнула крыша. Соседи говорили, что с тетей Аришей тогда случилось что-то вроде кратковременного помешательства. Она ходила по деревне и искала Лялю, отказываясь верить в случившееся. Потом она пришла в себя, но с тех пор начала стареть. Ей было в ту пору под восемьдесят.
Но все же на следующее лето она еще переплывала широкую Волгу на разливе в Татинце. Мы пошли туда пешком - с ней и с папой. В Татинце нас встретил ее старый друг, посадил нас на катер и отвез на безлюдный остров, с чистейшим песчаным пляжем. Мне запомнилось, что весь остров был покрыт кустами восхитительно пахнущей черной смородины. У нашего лодочника ломался мотор и тот притворно возмущался - «если бы у мотора была морда, я бы ее набил». С нами была наш громадный и довольно свирепый ньюфаундленд, который очень боялся, как ни странно, плыть в лодке и дрожал все время нахождения в ней. Тетя Ариша уплыла и потерялась из виду, вызвав всеобщее беспокойство. Спустя время вернулась и на наше возмущение отвечала только:
- «Подумаешь. Это же Волга! Я в молодости много раз ее здесь переплывала».

У нее была маленькая однокомнатная квартира на улице Радужная. «Радужного в этой улице только то, что в ней живу я» - шутила тетя Ариша. Дома было множество занимательных старинных вещей. Однажды она подарила мне картину, с изображением Христа в терновом венце, написанную в девятнадцатом веке итальянским художником. Там был использован прием «закрытых-открытых» глаз: под определенным углом веки казались опущенными, но если присмотреться, казалось, что глаза открыты, просто на них падает тень и можно различить зрачки. Я сказал, что заберу картину когда-нибудь позже. «Тогда забирай, когда меня не станет» - решила Ирина Александровна.
Властно-самостоятельный нрав в последний год изменил ей. Всю жизнь не терпевшая вмешательства в свои дела, не любившая сожительствовать даже с близкими, тетя Ариша вдруг перебралась жить к своей бывшей сотруднице. Тогда она стала болеть, и та убедила ее написать на себя завещание и переехать к ним. Никто не успел опомниться, когда выяснилось, что квартира тети Ариши продана. Как в «степном короле Лир» - она оказалась в ловушке, в зависимости от чужих людей, не в своем доме. Звонила редко (телефон ей давали не всегда) и очень печальная. Друзья навещали ее нечасто, ибо ее новые домочадцы-опекуны всем видом давали понять посетителям, что им не рады. «Она же уже ничего не соображает - что вы хотите?». Квартирных денег у нее не оказалась. Вскоре она окончательно зачахла и умерла. Кто-то из нас заикнулся о вещах, которые она хотела оставить нам, и получил отповедь в духе: «да какие вещи! Что вы пристаете - мы и так потратились на все эти похороны и уход!». И подаренная картина, и письма с фотографиями - все исчезло.
Помню, как мы опаздывали на похороны. Ехали с мамой на такси, вышли не там и заблудились. В конце концов увидели процессию, к которой присоединились. Народу было очень много. Все незнакомые. Военные несли венки. Появился оркестр. К дорогому резному гробу было не подойти. «Надо же! Какое все-таки к ней уважение!» - подумали мы. В это время раздался позвонил на мобильный папа Гена и строго спросил где мы. Оказалось что провожаем в последний путь незнакомого мужчину, а наши все уже уехали. Впрочем, тетя Ариша бы не удивилась. Организовать нас иной раз была способна только она.

"Рассказать, как мы с тобой познакомились? Мы пришли смотреть на новорожденного тебя. А когда я наклонилась над тобой, ты пустил струю мне прямо в лицо. А я говорю:
- Теперь первый бокал на его свадьбе полагается мне!"