Лао Цзы из Краснодона

Жила-была на свете здоровая советская семья Колян и Танюха. Красивые ребята. Колян здоровенный сивый русак, просто богатырь, руками подковы гнул, поэт и философ, душа любой компании. Танюха маленькая точёная брюнетка с умными внимательными глазами, молчаливая, вдумчивая, любила писателя Булгакова, музыку Марка Нопфлера и стихи Иосифа Бродского. Ну и Коляна, конечно, любила, Коляна нельзя было не любить. Оба хорошие врачи, оба работали в известной «четвёрке» — Четвёртом управлении, известном в народе как «кремлёвская больница». Лечили кремлёвских пердунов — бывших сталинских соколов, хозяев страны. Купались в льготах, пайках, спецраспределителях, квартирах в престижных районах, в отпуске грели пузо в правильных местах, в санаториях ЦК КПСС. В общем, жизнь они вели весьма благополучную, богемно-номенклатурную. Богемную патамушта были вхожи в модные литературно-художественные салоны, ну а близость к кремлёвским гипертоникам давала им некоторые номенклатурные возможности.
Номенклатура, если кто из молодёжи не знаком с этим зверем, — это была каста советских руководителей. Каста непотопляемых. Каста номенклатуры жила по своим законам, законы природы и общества на неё не распространялись.
У номенклатуры были свои магазины, свои пункты питания, свои места отдыха, своя медицина, свой транспорт. В общем, всё было заточено так, чтобы нежная номенклатура никак не соприкасалась с обычными советскими тружениками, дабы не испачкаться и не опечалиться. Уголовный кодекс номенклатуру тоже не интересовал. Проворовался — переведут на другую работу, сбил по пьяни прохожего насмерть — посадят покойника, не умеешь нихрена делать — переведут в профсоюзы.
В общем, принцип жизни касты непотопляемой номенклатуры был такой — «ты их в дверь — они в окно».
Сейчас, в процессе реставрации совка, мы видим абсолютно то же самое. Те же яйца, только в профиль. С одной только разницей — если раньше, когда ты нихренашеньки не умел делать, тебя угоняли в профсоюзы, то теперь и профсоюзов нет, да и угонять тебя особенно некуда, ибо никто и нигде делать нихренашеньки не умеет. Некуда ссылать дураков и бездельников, а топить их нельзя, не позволяют обычаи предков. Поэтому новая номенклатура откровенно скучает и грустно пинает балду, только она не хочет, чтобы её называли номенклатурой, она требует, чтобы её называли новой аристократией. Вчерашние бандиты и ПТУшники щеголяют в Армани и Патэк Филипп, а гламурные леди грязно матерятся, ибо старой номенклатуре это казалось неприличным.

В общем, жили Колян и Танюха вполне припеваючи. Казалось бы, жить бы им — не тужить, но зачесался у них гондурас изведать неизведанное. На излёте совка у многих чесался этот гондурас, пышным цветом цвели всякие антропософские кружки, оккультизм, изотерика, восточная мистика, по стране ползали всякие йоги-осьминоги, гурджиевцы и прочие обладатели великих истин. Бога ещё не разрешали, Богу сюда ещё было нельзя, но на все эти оккультные шалости советская власть закрывала глаза — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы жрать не просило. Насчёт пожрать было уже плохо, уже ходила в народе загадка «длинное, зелёное, колбасой пахнет». Отгадка была — подмосковная электричка.
И в один прекрасный момент Колян и Танюха всё бросили и уехали в Китай. Ещё висел над страной железный занавес, но в нём уже были небольшие дырки. Например, отпустили евреев. И евреи полетели на юг. Отпускали евреев почему-то через посольство Финляндии, и летели евреи не прямой наводкой, а с промежуточными остановками через Европу — в основном через Австрию. Неудивительно, что до исторической родины евреи долетали нечасто, многие оседали в той же Австрии или соседней Швейцарии, или заносило их совсем не туды, в Америку или Австралию, например. Навигация была несовершенна, маршруты сбивались. Ностальгия еврейского народа по земле обетованной принимает иногда причудливые очертания. Несовершенство еврейского компаса рождает иногда довольно неожиданные анклавы, как Брайтон-Бич, например. Летели в Израиль, а прилетели в Нью-Йорк. «Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону».

Колян и Танюха тоже преодолели железный занавес. Номенклатурные крюки дали о себе знать. Колян ловко вылечил своё начальство, что кремлёвские пердуны остро нуждаются в древней китайской медицине, что вылечить кремлёвский геморрой без китайской медицины положительно невозможно.
Руководство «четвёрки» повелось на развод. Кремлёвских начальников тоже зацепила мода на всё остренькое, и Коляна с Танюхой отпустили с миром на повышение квалификации в цитадель Великой Культурной Революции, и не просто отпустили, но и отсыпали мешок юаней на прокорм, и связались с китайскими товарищами, чтобы не было у Коляна и Танюхи никаких препонов в изучении древних истин и целительных свойств лапы тигра.
Колян и Танюха улетели в Китай и пропали с горизонта. Как потом выяснилось, поселились они у горы Суньшань в окрестностях Шаолиня и стали грызть китайские науки. Колян зависал на боевых искусствах монахов и методе чжень-дзю, а Танюха на каналах циркуляции энергии ци по школе Нефритового Дракона и таинственных целительных свойствах растения женьшень.

Коляна с Танюхой не было девять лет. За эти девять лет мы здесь много чего намутили. Мы убили совок и начали строить капитализм. Социализм с человеческим лицом мы построить не сумели, а потому стали строить капитализм со звериным лицом, чтобы было по-честному.
Совок, собственно, и убивать не пришлось. Он сам упал и убился. Оказалось, что и убивать его было не надо, надо было не подставлять плечо.
Общественная формация — это плита, которая лежит на плечах людей. Пока люди держат, она существует. Но вот один, второй, сотня, тысяча, миллион убрали плечо — и плита падает. Не надо бегать с вилами и поджигать усадьбы, не надо палить из автомата и вешать на фонарных столбах... не надо ненужной суеты под клиентом. Когда люди чувствуют, что держат на плечах пустой гроб, они просто убирают плечо.
Хорошо сказал поэт —

Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.
А погибают оттого,
и тем больней, чем дольше,
что люди царства своего
не уважают больше.

Хорошо сказал. Совок умер не от цен на нефть, не от афганской войны, не от заговора буржуев. Совок умер потому, что мы перестали его уважать. Мы увидели, что нам врут вожди. А когда вождь сам не верит в то, что говорит, он не убедителен. А когда он не убедителен, он не убеждает. А когда он не убеждает, за ним не идут.
Понятное дело, агония совка была долгой. Собственно говоря, она продолжается до сих пор. Так бывает, когда кислород отключили, а в землю не закопали.
Я включил телевизор. Лебединое озеро. Пощёлкал пультом — везде Лебединое озеро. Выключил. Забыл. Занялся своими делами.
Через какое-то время опять машинально включил телевизор. Лебединое озеро. Ну, думаю, какая любовь к Чайковскому проснулась в народе...
Ан нет. Прервали балет, на экране какой-то сходняк. Какие-то мутные дядьки явно с лютого бодуна что-то жалобно блеют. Рожи мятые, глаза как у побитых собак, руки трясутся. Чё за дела?
Звонок. Братва.
— Ты почему ещё дома??? Ты почему ещё не здесь???
— Где здесь?
— У Белого Дома!!!
— А что я там забыл?
— Ты чё, вчерашний в натуре??? Тут кипеш, танки, щас начнётся штурм! Ты почему ещё не с нами???

Почесал репу. Какой штурм, где штурм, кого штурм?
Нема базару, если я нужен братве, я поеду. Но никого штурмовать я вроде бы не собирался... или нас кто-то штурмует? Если нас, то тада другое дело. Это мы со всем удовольствием. Я люблю, когда нас штурмуют.
Опять звонок.
— Слышь? Только чтоб был пустой и без бухла!

А вот тут я просто припух. Как так? Ну, без бухла — это я понимаю. Но пустой? Как так пустой? Как можно пустым да на дело? Что-то вы странное затеяли, пацаны... Стало ещё интереснее.
Поднял подушку у себя в изголовье, погладил Пузана и Малыша. Холодные их стальные бока сказали — езжай, брат, мы тебя подождём.
Грустно вздохнул, укрыл потеплее Пузана и Малыша, стал одеваться.
Ужинать не стал. Грамотный солдат не ходит в бой на сытый желудок.
Выкатился. На улице ни души, ни одного человека, хотя ранний вечер.
Поймал такси. Таксист даже не спросил, куда едем. Уже выруливали к Птичьему рынку, когда я сказал —
— Краснопресненская набережная.
Таксист понимающе хмыкнул —
— Куда же ещё?

Тут я опять припух. Что происходит?
А происходило что-то интересное. Всю дорогу на громкую была включена рация. Никаких «букетиков», никаких вокзалов... таксисты вовсю бакланят в открытом эфире, сколько где танков, где БТРы, где оцепления, как сподручней объехать опасный участок...
Я понял. Революции делают таксисты.
Приехали. Я протянул таксисту денег. Таксиста прямо отбросило —
— Ты что???

Опять ничего не понимаю. Одно понимаю — революции делают таксисты.

Три дня мы защищали свободу, демократию и капитализм. Мы были непреклонны и мужественны. Непреклонно и мужественно мы три дня сидели на ящиках из-под огурцов и помидоров, три дня мы наблюдали виолончелиста Растроповича с автоматом, который маячил в окне и тряс кулачком.
Я не очень понимал, что мы тут делаем. Всё это было похоже на дешёвый дурдом. Да, здесь братва, а значит здесь моё место. Но насколько хрен слаще редьки? Нас же опять разведут...
Выручили меня бабульки. Бабульки мне всё рассказали. В многотысячной нашей толпе ходили бабульки. У каждой был термос, пирожки и бутерброды. Они нас кормили. Они говорили —
— Стойте, сыночки. Стойте насмерть.
И меня отпустило. Если на нашей стороне братва и эти красивые женщины, которые нас кормят из своих копеешных пенсий, а на той стороне какое-то номенклатурное мурло с трясущимися руками, то выбирать не приходится. Да, над нами тоже такое же номенклатурное мурло, но эти бабушки с ним. Значит, здесь моё место. Значит, мы делаем доброе дело.

Конечно же, нас опять развели. Я быстро понял, что нас опять развели те же самые комсомольцы, что раньше втирали нам шнягу за моральный облик строителя коммунизма, а теперь им нужен был шум, чтобы переписать на себя заводы и нефтяные скважины.
Ладно. Я успокоился и занялся своими делами. Нам не впервой. Подавитесь вы моей нефтью.
А дел у меня было по горло. Я искал ключи к небу. Жизнь особых хлопот не доставляла, деньги везде валялись на дороге, бери сколько надо. Если кто позавидует — на то есть Малыш и Пузан, а так всё ништяк. Но мои языческие исследования зашли в тупик. Поначалу оно было весело, но потом стало опасно. Чем выше лезешь, тем круче сквозняки, чем дальше в лес, тем толще партизаны. Силы, с которыми ты сталкиваешься в языческих практиках, не имеют привычки здороваться и представляться. Чуть-чуть зазевался — либо отвинтят башку, либо всю жизнь будешь пускать слюни в доме скорби.
Я остановился. Надо было подумать. Шаманство — весёлое дело, но нет никакой техники безопасности. Чукчи рассказывали немыслимые истории, как иногда у шамана и духа возникала любовь. Не духовная, не братская, а самая что ни на есть супружеская любовь. У шамана отрастали сиськи и он начинал говорить женским голосом. Такие шаманы считаются самыми сильными... но нахрен мне оно надо?
Нужна легальная крыша. Я давно знаю, что небо густо заселено и жизнь там крайне интересна, но нельзя подглядывать в замочную скважину той двери, от которой положено иметь ключ. Это неприлично. Надо искать ключи среди легальных доктрин. Легальные доктрины тем и отличаются от самопала, что у них всегда есть техника безопасности. У них всегда есть красная кнопка fools proof, защита от дурака. Ясен пень, дураков и там хватает, как же без дураков? Но в любой легальной доктрине есть указатели в нужных местах «Не влезай. Убьёт». Если ты читать не умеешь или ты невнимателен — пеняй на себя. Небо не для дураков. Правила дорожного движения написаны кровью.
Догорала империя рабочих и крестьян. Рабочие и крестьяне упорно и быстро сливали свою империю в унитаз. Пареньки из рабочих районов сбивались в стаи шакалов, главным предметом бесед светских дам был вопрос, что лучше — пистолет или газовый баллончик? Выйти на улицу за хлебом без оружия считалось безрассудством. На Тверской было не протолкнуться. Пикейные жилеты бесконечно выясняли — ганди поехал в данди, или данди поехал в ганди, и как нам обустроить Россию. Часто случались драки.
В воздухе отчётливо пахло гражданской войной. На окраинах уже полыхало, да и в центрах стаи пареньков из рабочих районов не давали скучать. Под подушкой у меня жили Малыш и Пузан, они вместе со мною ходили за хлебушком. Но с некоторых пор вместе с ними под подушкой поселилось Евангелие.
Случилось это так. Я сидел в Металлике, пил пиво, не думал о плохом. Металлика — это был такой пивняк на Сретенке. Хороший пивняк. Не обычная для совка стоячая автопоилка с сосками, а прям ресторация. Пиво приличное, закуски для людей — не «картофель московский» за десять копеек, а прямо еда. И там играли в дартс. Я это дело люблю, я хорошо играл в дартс. Правда, дело это быстро закончилось. Поскольку в дартс играли не на щелбаны, а на пиво, легкомысленных моих соперников стали в Металлике предупреждать —

— С хромым не играй. Бесполезно.

И я просто сидел и пил пиво. И подсел ко мне мужик. Смешной, бородатый, с бланшем под глазом, неопрятный, бомжеватого вида. Ну, думаю, сейчас будет на пиво просить. Деньги были, я был не против мужика угостить.
Но мужик удивил. Он спросил —
— Здравствуй брат. Что ты знаешь о Христе?

Я аж поперхнулся. Такого начала беседы в пивной я ну никак не ожидал.
Я улыбнулся и показал на свежий сочный бланш —
— Это тебя за Христа бьют?
Мужик улыбнулся как-то беспомощно —
— Ага.
Я спросил —
— А ты кто такой? Ты поп?
Мужик был похож на попа, какими я их себе представлял. Только в гражданке.
Мужик гордо подбоченился —
— Я скрипичный мастер из школы Амати.

Оказалось, мужик интересным ремеслом промышляет. Он делает добаховские виолы. Шестиструнные. И действительно он из школы Амати, он учился делать скрипки у какого-то испанца, который через тьму веков хранит традиции великого мастера. Живёт он тут неподалёку, на Чистых Прудах, и мотыляется по чердакам старых домов, ищет старое вкусное дерево. Зовут его Вовка Шкубеныч. Вовка так и сказал — «вкусное дерево». Мне понравилось.
В свободное от изготовления добаховских виол время Шкубеныч ходит по пивным и проповедует христианство. За это его часто бьют. Бьют не со зла, а досадливо — мол, не приставай. На дворе буржуазная революция, серьёзные мужчины в пивных тележат за ганди и данди, всерьёз озаботившись, как нам обустроить Россию, а тут этот пивной таракан с каким-то Христом...
От Вовки недавно ушла жена. Ушла, собственно, не столько от него, а сколько ко Христу. Ушла в монастырь. Не вынесла мирской суеты. Шкубенычу скушно и одиноко. Он очень любит пиво и Христа, а потому болтается по пивным и несёт Благую Весть. Отсюда у Шкубеныча этот перманентный бланш под левым глазом — бьют, как правило, с правой. Шкубеныч не обижается и не держит зла на людей. Он знает — «будете ненавидимы за имя Моё». К тому же, бьют его не всегда, но иногда слушают и наливают.
Мы подружились. Выяснилось, что Шкубеныч тоже читал «Путешествие в Икстлен» и уважает дона Хуана Матуса из племени Яки. Христос не мешает Шкубенычу узнавать места силы. Я рассказал Шкубенычу, что уже был похоронен заживо и прошёл обряд айяуаску и встретил медведя. Шкубеныч опять посмотрел на меня уважительно.
Вскоре пиво нам надоело, и Вовка предложил перейти к более серьёзным упражнениям. Я согласился. Мы взяли водки и пошли к нему в коммуналку на Чистые. Вовка весь вечер ездил мне по ушам, он рассказывал мне вечные истины. Я не сопротивлялся. У Шкубеныча высокий приятный голос, он обволакивает, он усыпляет, под него очень хорошо думать, как под тихий шум реки.
Я слушал Шкубеныча и укорял себя — что-то я упустил. Я искал легальную крышу где угодно, я читал Палийский Канон и Книгу Иова, читал Коран и Авесту, Агни-Йогу и Тайную Доктрину... а про Христа я как-то забыл. Воистину нет пророка в своём отечестве.
Добывать информацию было трудно. Это сейчас, когда у тебя в кармане всё наследие человечества, надо только нажать пару кнопок — и уже какой-нибудь Иосиф Флавий доложит тебе политическую обстановку в Римской Империи, а какой-нибудь Аристотель расскажет, в чём были неправы Платон и Сократ... а тогда информация добывалась пердячим паром... поэтому информация очень ценилась. Когда ты добывал нужную книжку, у тебя горел глаз и появлялся кураж.
Мне жаль нынешнюю молодёжь. Они лучше нас, они добрее нас и человечнее нас, они умнее нас. Но у них глаз не горит. Нет куражу. Нажал пару кнопок — и вот тебе весь мир на ладошке. Информация потеряла запах добычи.
Мне как-то и в голову не приходило, что правда может быть рядом. Мне как-то и в голову не приходило, что христианство тоже легальная доктрина, вот оно, здесь... только в сознании были советские штампы, что православие — это что-то замшелое, это какие-то предрассудки наших бабушек, это не интересно...
Нет, мы мальцами, канешна, бегали на Крестный Ход, и сидели в кустах и подсматривали... но не из интересу ко православию, а только потому, что это было НЕЛЬЗЯ. Волшебное слово НЕЛЬЗЯ нас манило, притягивало как магнитом. За религиозные предрассудки могли выгнать из пионэров. А если выгонят из пионэров, то хрен тебя возьмут в комсомол. Комсомол, собственно, тоже нахрен не нужен, но без комсомола ты никуда не поступишь, будет запрет на профессии, и будешь всю жизнь дворы подметать. От этой опасности было ещё интереснее смотреть, как старушки ходят с хоругвями и радуются. И мы тоже радовались, но не Воскресению этого странного парня, а тому, что мы хулиганы.
Когда стали постарше, стали ездить подальше, в Новую Деревню. Там служил какой-то странный поп по фамилии Мень. Поп Мень нас тоже не интересовал, нас интересовала совершенно загадочная культовая персона.
На каждую Пасху к попу Меню пробирался мужик. Высокий, с благородной наружностью, в шикарном сером пальто. Он нёс какой-то старушечий узелок, пробирался к попу Меню тайными огородами и воровато оглядывался. Он был уверен, что пролукавился, но наивный, куда же ты спрячешься от зорких глаз юных следопытов, которые занимаются в школе биатлона спортивного общества Спартак и уже имеют разряды?
Загадочного гражданина звали Александр Галич. Мы знали, что это он написал сценарий Верных Друзей. Мы боготворили Верных Друзей, они сподвигли нас сплавляться на плотах. Правда, так мы потеряли нашего одноклассника Димку Меркулова. Он упал с плота. Было неглубоко, но в воде у него начался эпилептический приступ. Он захлебнулся. Но сплавляться мы не перестали, каждую весну мы мастерили плоты из говна и палок и плыли из Вори в Клязьму. В память о Димке.
И ещё мы знали, что Галич какой-то бунтарь. Мы уже слышали песенку «облака плывут, облака»", мы уже знали песенку «первача я взял ноль восемь». Мы уже знали, кто такой вертухай, мы знали о плаче Дарьи по поводу запоя мужа, и мы знали, почему принцессы обедают в ресторане Динамо. Увидеть живого Галича — это было круто.
В подсознание запало, что Галич христианин, но до времени я не придавал этому значения. А сейчас вспомнил про этот старушечий узелок перед Пасхой, и вспомнил, как Галич партизанил огородами. Наверное, серьёзные граждане так ведут себя не ради прикола. Наверное, за этим что-то стояло.

Я сидел и думал, и вспоминал, пока Шкубеныч ездил мне по ушам. И корил себя, что я упустил какую-то важную тему.
Так под моей подушкой вместе с Пузаном и Малышом поселилось Евангелие.
Я прочитал его в один присест. Потом я обнаружил, что уже стемнело, а я сижу с открытым клювом. Я мало что понял, но меня люто прибило. Этот парень мне всё рассказал про меня в десяти анекдотах. Он рассказал мне всю мою природу, а потом пошёл и умер. Умер люто и страшно, а перед смертью утешил брата-бандита, взял к себе в рай, а палачей просил не наказывать.
Я мало что понял. Я только почувствовал, что за этим парнем стояла какая-то великая правда.
С этим предстояло ещё разобраться. Но прежде предстояло разобраться с Кораном, у меня были кое-какие непонятки.

И я поехал к афганскому принцу.

Есть такая специальная азиатская улыбка, улыбка кобры перед ударом. Человек приветливо улыбается, а глаза его не меняются, взгляд даже обостряется, становится более внимательным, словно человек готовится отразить сабельную атаку. Восток — дело тонкое.
В дверь позвонили. На пороге моей берлоги нарисовался очень занимательный гражданин. Я ждал его. Папа Джо просил меня помочь ему. Я согласился помочь, мы договорились о встрече.
Папаха из дорогого меха, благородное длинное пальто из европейских магазинов. Такое пальто не купишь у нас ни за какие деньги, это пальто для специальных таких людей, которые и выделяться из толпы не хотели бы, но у которых есть специальные знаки для опознавания друг друга. Такое пальто говорит — «это для тех, кто понимает». Ниже пальто — самое интересное. Афгани. Это штаны такие, это уже этническое. У этих ребят всё афгани — штаны афгани, рубаха афгани, эти смешные кепки афгани, деньги афгани... Хороший такой патриотизм.
Борода... Эта восточная борода... Это произведение искусства. Не знаю, сколько цирюльников и парфюмеров трудятся над такой бородой... но много. Изрядно.
Мухаммад Амин Барай — натуральный принц королевства Афганистан. Королевства давно нет, а принцы остались. Так бывает. Амин гражданин Швейцарии, как и положено королевской особе в изгнании, но живёт в России. Он любит Россию.
Позвонил мне надысь папа Джо, мой названный папа Джорджио Кавани, итальянский аристократ. Папа Джо наш кормилец, его слово — закон. Папа Джо возит контрабасом в Италию нашу продукцию — аддер веном и випера лебетина. Эту мазу мы с братвой прокнокали давно, ещё когда лазили по горам. Там водятся эти лютые твари, самые опасные и самые очаровательно прибыльные твари на свете. Особенно хороша нуратинка — эндемик из Нуратинского ущелья. Опаснее этой твари, говорят, только чёрная мамба, но с нею я, слава Богу, дел не имел. Чёрная мамба живёт далеко.
Яд — очень дорогая вещь. Я имею ввиду, для змеи. Яд — это высочайшей чистоты белок, очень дорогой в производстве. Я имею ввиду, в производстве змеи. Змеи берегут яд, змея никогда не ударит без крайней нужды. Она ударит только при виде крайней опасности или когда жрать хочет. Самая ядовитая тварь, королевская кобра, поэтому и придумала себе этот красивый капюшон и эту красивую угрожающую стойку, а гремучник придумал себе погремушку. Они берегут яд. Лучше раздуть капюшон и помаячить в угрожающем танце или погреметь трещоткой, чем тратить дорогую продукцию внутренней секреции на всякие пустяки.
Гюрза — исключение. Это среди змей самый конченый отморозок. Говорят, что чёрная мамба тоже отморожена на всю голову, но повторюсь, это не наша головная боль. Это головная боль негров. Наша головная боль — гюрза. Что делает нормальная, вменяемая змея, если её потревожить? Ну пошипит, ну погремит, ну попляшет в танце угрозы, но без нужды никогда не ударит, а скорее тихо свалит. И только гюрза может погнаться за человеком. Злобная, мощная, крупная, мстительная тварь. Гонится, прыгает, мстит, легко подлетает на полметра, зубами пробивает кирзовый сапог. Вбрасывает, сволочь, до двадцати смертельных доз за один удар. Если ударила в область лимфоузлов — до свидания. Царствие тебе Небесное. Если ударила в руку или в ногу — у тебя есть примерно два часа. Если ударила в палец — лучше отрубить сразу палец. Мои дояры все были беспалые, у кого одного пальца нет, у кого двух. Сывороткам они не верили, сразу рубили пальцы. Гюрза мало что яд не бережёт, гюрза очень сильная тварь, и во время дойки ведёт себя беспокойно. Мои дояры были похожи на очень виноватых якудза.
Гюрза не бережёт яд. Она яду производит как корова и удойна до чрезвычайности. И отпрыгавши своё по горам, мы с братвой замутили гюрзятник. На моё счастье случился в моей жизни классный мужик папа Джо, итальянский аристократ, винодел и баловник. Джорджио Кавани из какого-то древнего известного рода, у него квартира в Риме, дом в Болонье, дом в Римини, дом в Больцано, его род не посмел тронуть даже Муссолини. Он дружит в Италии с каким-то тоже весьма тугим гражданином, управляющим заводами Байера в Италии, и возит ему туда мой яд контрабасом в правом носке. Возит не ради прибытку, возит из баловства. Папа Джо хулиган, ему доставляет удовольствие заниматься контрабандой чисто по приколу. Он знает, что русским таможенникам и в голову не придёт обыскивать столь солидного джентльмена и заглядывать ему в правый носок. И моя випера лебетина едет на заводы Байера прямой наводкой, мне нет нужды выправлять немыслимое количество бумажек и раздавать немыслимое количество взяток, необходимых при экспорте нейротоксинов. Змеиные яды используются в сугубо мирных целях, они нужны в фармацевтике и косметологии, но поскольку это вещества изначально социально опасные, при оформлении экспортных документов и легализации производства родное государствие с удовольствием выпьет из тебя по капле всю кровь.
Маза длилась недолго. Вскоре мировой рынок змеиных ядов наводнил какой-то лютый демпинг из Южной Европы, по братве ходили слухи, что это балуется болгарское ГРУ. Мы могли демпинговать ещё лютее, но это болгары, блин. Курица не птица, Болгария не заграница. Без команды наших ГРУшников никакой болгарский ГРУшник и рогом не поведёт, а повадки наших ГРУшников мы хорошо знаем, нас дурить не надо. И опустели наши леофильные сушки в питерском отделении Академии Наук, и догнивали на пустырях наши экспедиционные Шишиги, и разбрелись мои доблестные дояры по свету кто куда.
Но пока мы в шоколаде. И когда позвонил мне папа Джо, и сказал —
— Бон джорно, вагабондо. Надо помочь хорошему человеку, пикколо стронцо.
Я ответил —
— Ва бене, падре.
И взял под козырёк.
Была у нас с папой Джо такая игра. Джорджио усыновил меня ещё при первом знакомстве. Он звал меня «вагабондо» — подкидыш, я звал его «падре» — папа. Папа Джо был вообще большая оторва. Он влюбился в Россию, он женился на русской актрисе, которая снималась в нашем культовом фильме «Семнадцать мгновений весны», он забил на свои Римини и Больцаны, купил себе большой дом под Подольском в деревне Сынково, и очень любил болтаться по русским базарам, одевшись в валенки, телагу и треух, и яростно собачился с торговками семечками, матерясь по-итальянски —
— Ва фан кацо, пикколо стронцо.
Торговки его обожали.
Все обожали папу Джо. Классный он был мужик.

Амин прошёл на кухню, улыбнулся восточной змеиной улыбкой и сказал —
— Да... я тоже был хиппи.

Я не был хипаном, но я жил на кухне за плиткой, у меня не было кровати, я спал на куске поролона, накрытом солдатским спальным мешком, а по дому ходил в узбекском чапане, который подарила мне братва в Ташкенте. Видуха моя и моё жильё, наверное, показались неожиданными Амину для общих знакомых с итальянскими аристократами, но он не растерялся —
— Да... я тоже был хиппи.

Я помог Амину чем мог, у нас всё получилось, мы подружились. И теперь мне надо было закончить тему Корана. Я позвонил Амину и напросился в гости.
— Приезжай. Выпьем. — сказал принц.

Амин жил на Кутузовском проспекте, в знаменитом доме №26, возле Бородинской панорамы. Дом этот был знаменит тем, что в нём жил Леонид Ильич Брежнев, наш дорогой Леонид Ильич. Там много кто жил из известных советских тружеников. Соседкой Амина, например, была актриса Зоя Фёдорова, тоже культовая фигура, незадолго до этого погибшая при довольно странных обстоятельствах. Злые языки судачили про какие-то бриллианты.
Амин встретил меня, как и положено, в одеянии правильного пуштуна. Серые афгани на плечах, серые афгани на ногах, серая афгани на голове. Патриотический ансамбль обламывала только арабская куфия и остроносые персидские шлёпанцы. В руке стакан вискаря. Он влил в меня вискарь ещё с порога. Восточное гостеприимство.
Я влудил стакан неплохого виски, занюхал бородой Амина и сказал —
— Салам, синьор принче. Я хочу поговорить с тобой о Коране.
— О Коране? — удивился Амин, — Зачем тебе Коран?
— Ищу легальную крышу.
— В смысле?
— В смысле надоело шаманить. Ты знаешь, я тебе рассказывал, что много болтался по Уралу, по Сибири, по Дальнему Востоку, учился у шаманов, видел людей с шаманской болезнью, говорил с ними. И понял — надо завязывать, надо искать себе место среди легальных доктрин. Вот присматриваюсь, хочу понять, где правда.
— А что такое шаманская болезнь?
— Ну это непонятно что. Бывает такое — растёт мальчик. Или девочка. Нормальный здоровый ребёнок, играет, хорошо кушает, хорошо развивается. Но потом неожиданно теряет интерес к жизни. Перестаёт есть, перестаёт играть, у него апатия, меланхолия, ребёнка всё перестаёт волновать. Может просто зачахнуть и умереть.
И тогда люди говорят — у ребёнка шаманская болезнь. И тогда у него два выхода — либо стать учеником шамана, либо креститься. Шаман смотрит и говорит, что надо ребёнку. Либо берёт ребёнка к себе в ученики, либо велить покрестить.
— Любопытно. А сколько надо учиться на шамана?
— По-разному. Лет от десяти до двадцати. Шаман — это же не только колдун. Это травник, костоправ, лекарь, сказитель, сочинитель эпоса, хранитель памяти племени. Шаман всегда авторитет в племени, он часто разводила, мировой судья.
— А ты шаман?
— Ну нет конечно. Просто дурака валяю. Просто мне всё интересно.
— Ладно. И какие у тебя вопросы к Корану?
— Вопросов много. Что такое Кааба? Почему столько совпадений? Джабраил — Гавриил, Муса — Моисей, Ибрагим — Авраам... Пророк Иса — это, я так понимаю Иисус, матерь его Мириам — это, я так понимаю, Богоматерь Мария... Почему столько совпадений? И мусульмане сами же говорят, что великий пророк Иса в конце времён придёт судить мир, а Христа не исповедуют. Что это всё такое? Ну вот я и пришёл тебя спросить, чтобы без кипеша и без фанатизма. Ты же человек с европейским образованием, но ты мусульманин, ты знаешь арабский...
— Не только арабский. Я знаю много языков, я знаю три европейских языка, арабский, русский и фарси.
— Ну вот и объясни мне, дураку, откуда в Коране персонажи из еврейских и христианских писаний? И что такое Кааба?
— Ну это всё просто. Кааба — это просто метеорит. Камень, упавший с неба. Каабе арабы поклонялись ещё задолго до Мухаммада, Мухаммад просто облёк это в приличные формы, окультурил, привязал к истории шумеров.
— Шумеров?
— Ну да. Авраам, Ибрагим — он же был не еврей, евреев ещё не было. С Авраама и пошёл еврейский народ. Авраам был шумер, аккадец. Аккадцы — это семитское крыло шумерской культуры, арабы и евреи семиты, ближайшие родственники.
Я говорю тебе салам по-арабски, я говорю тебе шалом по-еврейски. Похоже?
— Похоже. Но почему тогда арабы и евреи так не любят друг друга?
Амин улыбнулся своей змеиной улыбкой —
— А где ты видел, чтобы соседи любили друг друга? Кроме того, евреи вернулись в Палестину через две тысячи лет и отняли землю арабов. Арабы о них уже и думать забыли, они жили две тысячи лет на этой земле, вместо Храма Соломона давно стоит мечеть Аль-Акса. А потом возвращаются евреи и выгоняют арабов. Кому это понравится?
— Понятно. Ну а зачем Мухаммаду понадобилось окультуривать языческую Каабу?
— Я думаю, ему надо было влить бедуинов в общую культуру семитов, чтобы они почувствовали Ибрагима своим предком, чтобы у них появился интерес к Ветхому Завету. Ты же знаешь, как у нас относятся к предкам. Если разобраться, то Коран — это адаптированный для бедуинов еврейский Ветхий Завет.
— Хорошо. А пророк Иса там откуда?
— Во время жизни Мухаммада в Аравию ссылали христианских еретиков. Их там было немеренно. Видимо, они оказали на Мухаммада какое-то влияние. Поначалу христиане даже не считали ислам самостоятельной религией, они называли ислам внутрихристианской агарянской ересью. Мухаммад ничего не имел ни против евреев, ни против христиан. В каком-то православном монастыре до сих пор хранится охранная грамота с личной подписью Мухаммада. Там говорится, что тот, кто обидит христианского монаха — он личный враг Мухаммада. Мухаммада ещё при жизни часто упрекали, что Коран — вторичный документ. Мухаммад не обижался, он говорил — да, но посмотрите, какая поэзия!
— Поэзия?
— Поэзия. Поверь мне, я читал Коран по-арабски. Это великолепная арабская поэзия. И молитвы Мухаммада на арабском — это поэзия.
— Агаряне — кто такие?
— Это арабы, дети Агари, наложницы Ибрагима.

Посидели, выпили, поговорили. Я потерял интерес к Корану. Я не люблю вторичные документы. Я не люблю колбасу, которую уже кто-то ел.
Напоследок Амин меня удивил. Перед расставанием он подарил мне Бхагават-Гиту. Здоровенный кирпич, на обложке пляшут какие-то бодрые юноши и какие-то девушки с сиськами.
У меня глаза на лоб полезли —
— Это что? Это о чём? Это зачем?
Амин улыбнулся улыбкой гюрзы —
— Это эпос индусов. В моей стране много индусов. На юге, в Зоне Племён. Ну ты знаешь.
Я не знал. Слава Богу, я не был в Зоне Племён.


Я опять сел читать. Надо было обрубить хвосты. Добил Агни и Доктрину, остался безутешен. Несерьёзно. Все эти спиритизьмы, столоверчения, контакты с барабашками — это всё голимый самопал. Туповатый городской шаманизм. Реальных шаманов ещё можно понять, они выживают на пределах человеческих возможностей. А всё это мокрожопое рукоблудие — одно мелкое тщеславие, забавы домохозяек от нехрен делать.
Оставалась одна альтернатива — буддизм или христианство. Меня только обламывало слово «бог». Некрасивое слово. Слово из языка древних язычников. Бог — это богатый. Сидит на небе какой-то жирный буржуй в котелке, курит сигару и деньги считает. И смотрит, как тут кувыркаются стайные приматы, как они ищут буржуя. То ли дело индейцы... вот это я понимаю. У индейцев Творец мира носит имя Вакан Танка, Великая Тайна. Вот и хорошо, и пусть будет Великая Тайна, а не как у древних евреев — письку руби, лопаткой говно закопай, свинью не кушай. Впрочем, афганский принц Мухаммад Амин Барай хорошо мне расчесал все эти приколы. Он сказал, что древним людям было сложно понять трансцендентность Аллаха, их мир был очень маленький. У них была очень тяжёлая жизнь, Аллах был нужен всегда, везде и постоянно, потому он у них и выглядывал из каждой крынки с молоком. Письку рубить — элементарная гигиена в условиях жаркого климата и недостатка воды, свинью не кушать — опять гигиена, свиньи в жарком климате переносят немыслимое количество паразитов, какать за стойбищем и лопаткой закапывать — опять гигиена. Люди сакрализировали все свои удачные цивилизационные находки и благодарили за них высшие силы, чтобы придать им общественный смысл, а себя убедить, что всё правильно делают. Но была и обратная сторона, люди и зверства свои сакрализировали, чтобы себя оправдать. Поэтому Ветхий Завет можно сдавать в донорский пункт, из него кровь льётся рекой. А глупые люди, или недобросовестные люди приписывают эти зверства Аллаху. Это нехорошо.
Мне очень нравились формулировки Амина. Синтез ислама и Сорбонны давал неплохие плоды. А за некоторые предрассудки мы с братвой были очень даже благодарны братьям-мусульманам. Например, за равнодушие к рыбе. Когда пацаны шли на рыбалку, всегда возвращались с богатым уловом. Снасти были простенькие — два БТРа и маскировочная сетка. По берегам шли два БТРа, а между ними натягивали рыбацкий невод — маскировочную сетку, и волокли по дну. БТРы долго воняли форелью, а пацаны были счастливы. После сухарей и тушёнки рыбка была за праздник.

Будда меня интересовал. Будда был череп. Предсказать за две с половиною тысячи лет все открытия квантовой физики — это вам не мелочь по карманам тырить.
Будда красавец. Я читал про него всё, что только можно было найти. Найти можно было немного, но и того было довольно, чтобы понять — Будда красавец.
Особенно мне нравилась джатака про доброго слона и история с лодочником. История доброго слона — это просто таки христологический сюжет. А история с лодочником — хорошая иллюстрация, какие же балаболки Рерихи, Блаватские и прочие самопальные гуру.
Однажды Будда с братвой подошли к берегу реки, им надо было переправиться на ту сторону. Ждали лодочника. А на берегу этой реки жил йог-осьминог, который умел ходить по воде. Пока Будда с пацанами сидели на бережку, йог выдрючивался перед ними, он ходил по воде. И подковыривал Будду — а ты, о Просветлённый, так можешь?
Будда спросил:
— Сколько времени ты затратил, чтобы научиться ходить по воде?
Йог сказал —
— Почти всю жизнь я провел в суровых аскезах.
Тут пришёл лодочник. Будда спросил —
— Сколько стоит переправа, о почтеннейший?
— Три гроша, — сказал лодочник.
Будда, повернувшись к йогу, сказал —
— Ты слышал? Вот столько стоит вся твоя жизнь.

Огорчало только одно — у Будды не было Бога. Будда отказался от Вакан Танка. За ненадобностью. Будда напоминал одного математика, француза Лапласа, который сказал Наполеону — «в этой гипотезе я не нуждаюсь». Будда тоже сказал — спасибо, я сам. Всё сам. Всё сам.
При первом знакомстве с буддизмом всё было просто. Жизнь — говно. Четыре благородные истины буддизма — жизнь говно, из говна надо валить, во вселенной есть потайной карман, где жизнь не говно, но она и не жизнь, поскольку любая жизнь есть говно. Тут у самих буддистов возникли разногласия. Тхеравада говорит, что нирвана типа место во вселенной, где не накапливается энтропия, а махаяна говорит, что нирвана — это состояние разума. Попробуй тут разберись.
Четвёртая истина — это понятно. Это подробная инструкция, как свалить из жизни. Застрелиться — не вариант, дхармы опять тебя соберут в какое-то чмо, и будешь дальше корячиться, только в каких-то уже совсем говённых мирах. Хотя... есть там момент на снос головы. Годиха-сутта.
Жил-был старичок Годиха. Умный, разумный, почти просветлел. Но одно ему мешало — очень жить любил. А что-то любить — это дукха, это омрачение ума. Годиха сидел-сидел, думал-думал, а потом взял да и перерезал себе горло ножом. И просветился. За какие-то микросекунды до смерти он успел таки обресть полный покой и свалил. Будда провёл инспекцию и не нашёл Годиху в мироздании. Увидел только, как рысачит Мара и не может Годиху найти. Был Годиха, да весь вышел. В нирване сталбыть. Мара у буддистов — это типа нашего чёрта. Король омрачений.
Годиха-сутта не очень помещается в моей голове. Это, наверное, уже какой-то высший пилотаж. Но как говорится — не пытайтесь повторить.
Что жизнь говно — кто же тут будет спорить? Но поскольку Будда отказался от идеи Вакан Танка, ему пришлось отказаться и от идеи души. Жизнь это типа просто дискретная мозаика дхарм, маленьких фигулек, из которых слагается жизнь. Дхармы Будды похожи на кванты, жизнь квантуется. Будда умный честный парень, он очень логичен. Только он не знал об опыте Юнга, ну да это не его вина. По-любому это великий мыслитель. Только вот с Вакан Танка у него не задалось. Не вмещается Вакан Танка в человеческой голове, а кроме своей головы Будда не верил никому.
А между тем, опыт Юнга — это очень важно. Помню, выпивал я как-то с одним МИФИстофелем с факультета теоретической физики. Парень был в каком-то странном состоянии. Он нажрался и говорил —
— Я не знаю, как жить дальше. Я не знаю, что дальше делать. Я Бога нашёл.
Парень был квантовик. Я не физик, я попросил разъяснений. Тем более, что тер.физ МИФИ — это был склад черепов, там учились очень лютые хлопцы. Парень много говорил, они не умеют мало говорить. Я мало что понял, но понял главную фишку — мир невозможен без Наблюдателя. Энергия не превращается в материю, если нет взгляда извне.
Я понимал парня, я понимал, почему у него глаза по восемь копеек. Наверное, у меня были такие же глаза, когда я тоже увидел впервые Вакан Танка. Я тогда чуть не шарахнулся с лесенки. Это были ещё не современные электронные микроскопы с письменный стол, это была здоровенная мандула Хитачи, мандула с двухэтажный дом, на которую надо было карабкаться по лесенке.
Тогда я впервые своими глазами увидел митохондрию — химическую электростанцию жизни. Этой фигульке три с половиной миллиарда лет. И тогда меня прорубило, как же нас дурят.
Нет, что нас дурят, я понял давно, когда ещё в мою голову забивали гвоздями теорию абиогенеза. Эта лабуда самое лютое доказательство, какие мы идиоты. Но так всё увидеть своими глазами — это был стресс. Так что парня-квантовика я хорошо понимаю.

Нет, у буддистов в конструкции мира есть боги. Но это, прастихосспади, какие-то сплошь дебилы. К примеру, когда Будда сел под дерево Бодхи прорубать великие тайны, какая-то рядом тёрлась маруся. Будда был парень конкретный, он взял мироздание за горло. Он шантажировал мироздание. Он сказал — вот я сяду сейчас сюда в тенёчек, и не сойду с места, пока не познаю все тайны. И пусть я с голоду сдохну, и пусть мне ни дна ни покрышки, но я познаю все тайны, щёб у вас повылазило.
Мироздание сжалилось и выдало тайны. Ну не звери же? И когда Будду вштырило, и он просветился, из земли вылезла эта маруся, и слушала Будду открывши рот. Это была богиня земли, она была типа не в теме.
И на бога-творца буддисты смотрят как-то странно. Этот бог у них тоже какой-то дебил. Вот рождается новый мир, и по законам мира рождается там Перворожденный. Этот Перворождённый осматривается и говорит — таааак... ага...нормально... чур я первый. А коли я первый, то стало быть, я всё создал.
Ну просто детский сад — кто первый встал, того и тапки.
Воля ваша, но чем-то этот перворождённый сильно напоминает сатану христиан. Кто у них там Перворожденный? Кто у них там ангел зари?
В общем, Будда красавец, но он не вылез разумом из мироздания. Оно и понятно — человеческий разум и с мирозданием-то не очень, а уж с трансцендентностью у нас совсем траблы. Будда, наверное, выжал всё, на что способен человеческий разум. И его опыт показал, насколько этот разум немощен и ничтожен по сравнению с разумом Вакан Танка.

Со Христом было ещё сложнее. Христос не отвечал на вопросы, Христос их задавал. Он говорил «как власть имеющий», как экзаменатор. Он говорил — «имеющий уши да слышит», «имеющий глаза да увидит». Это хорошо, но как увидеть? как услышать? С этим тоже надо было разбираться. Хотелось найти христиан. Но куда ни плюнь, везде у христиан я натыкался на казарму. Но мне так надоел запах тухлых портянок, что надо было перекурить. Я не торопился в казарму.


Со Христом всё было понятно. Он поставил вопросы, показал пример, но технологий не дал. В технологическом плане он дал свободу — тренируй ушки, тренируй глазки, в переводе на простой язык — головой думай. Будда ответил на вопросы, разработал подробную технологию — как сидеть, как дышать, на чём спать, какую одежду носить, какую еду кушать. Примера не дал, всё по базару. Правда, по базару Будда говорил примерно то же, что и Христос — если тебе отпиливают ногу деревянной пилой, а ты недоволен и испытываешь некоторую неприязнь к отпиливающим — ты несовершенен, ты ещё не достиг просветления. Но одно дело языком шлёпать, другое дело мешки таскать.
В технологическом плане многие методы Будды были мне очень симпатичны, всё выглядело логично, алгоритмично, практично. Обламывало только целеполагание, обламывал атеизм Будды. По Будде получалось, что у мира нет творца, мир случаен, самопроизволен и подчиняется только мёртвым законам, а все боги и весь небесный народ — это всё мелкая сансарная шпана, это всё такие же бедолаги как мы. Даже если ты будешь молодец и в следующих воплощениях достигнешь каких-то высоких небес — это тоже ничего не решает, это всё тоже голимая лажа, там тоже будет накапливаться энтропия. И в конце концов кончится благая карма, накопится энтропия, и опять снова здорОво — будь любезен снова нырять в мясорубку сансары. Поэтому Будда решил тикать. Вали нахрен из этой жизни, из любой жизни. Не отсвечивай, гаси колебания.
Из сансары не сбежишь, пока не научишься не отсвечивать, не отражаться в зеркале жизни. Не хочешь последствий — не создавай причин.
Меня это не устраивало. Я нимало не сомневался, что мир тварен, что мир создан и подчиняется чьей-то воле. Законы мира имеют пределы даже в пределах мира, а за пределами мира уж и подавно, там живёт Вакан Танка. Мне было не интересно искать небытие, мне было интересно искать Вакан Танка. Идея Христа мне нравилась больше, Христос больше ложился на моё мятежное сердце. Главной идеей Христа была идея сыновства. Христос говорил — пацаны, у вас есть Отец. Признайте сыновство и будьте людьми. Не будьте мертвецами, которые хоронят своих мертвецов. Христос дал несколько принципов, как быть людьми, а потом отдал себя нам в руки, чтобы показать нам нас во всей красе, чтобы мы увидели, какие мы нелюди. Как говорил Борхес — Христос совершил самоубийство Бога.
Потом Христос воскрес. Этим он показал, что идее человека присвоен знак качества. Если стать человеком, у тебя всё получится. Это тоже было отрадно моему мятежному сердцу, из своих языческих упражнений я уже хорошо знал, что человек гораздо более могущественное существо, чем нас учили думать материалисты. Мелкая сансарная шпана подчиняется человеку. Меня только перестало устраивать в язычестве отсутствие техники безопасности и принцип «купи-продай», принцип «ты мне — я тебе». Интуитивно я чувствовал, что от этой мелкой барыжки надо отказываться. Вакан Танка не торгуется, Вакан Танка сам нас любит и ждёт от нас только любви.
Христос так и сказал — возлюби. Возлюби Отца как сын и возлюби ближнего как брата или сестру. Поэтому Христос и не оставил технологии, технологию каждый придумывает сам себе на коленке. Мне было понятно, что по Христу любовь — это канешна не сиськи-письки, не охи-вздохи, не танцы-шманцы-обжиманцы, любовь — это что-то запредельно-космическое. По Христу выходило, что любовь — это единственная созидающая сила во вселенной, всё остальное ботва. Повелительное наклонение глагола «возлюбить» указывало на то, что любовь — это работа, и сам опыт Христа показывал, что любовь — работа смертельно опасная. У Будды было нечто подобное, но космического смысла оно не имело. Буддийская метта — это благожелательность. Метта — не желай зла, души в себе любую агрессию. Дело хорошее, но не космическое. Понятное дело, любовь — это привязанность, а привязанности надо рубить на корню, ибо нехрен что-то любить. Собственно, и любить некому, и любить некого, ибо нет любви и нет страдания, а есть только любящий и страдающий.
Здесь между Христом и Буддой тоже была пропасть. Полюбишь — создашь причины, и кирдык твоей нирване, твоему сладкому небытию. По Будде выходило, что ничего не существует, по Христу — что ничего не исчезает. Ясен пень, это только до махапралайи. Мир конечен. Всё, что имеет начало, имеет конец. Другого представить себе невозможно, поэтому невозможно представить себе Вакан Танка, поэтому Вакан Танка и носит такое мудрое имя — Великая Тайна. Будда говорил — пацаны, надо уходить в небытие, надо прятаться от махапралайи в этот потайной карман вселенной, который зовут нирваной, где не накапливается энтропия. Христос говорил — пацаны, не бздите махапралайи, в конце мира я приду и заберу своих. Они были схожи, что всё кончится плохо, но разнились в том, что Будда предлагал решать вопрос кардинально, он предлагал бороться с головной болью при помощи гильотины, а Христос говорил просто — не бойтесь. Помимо идеи сыновства у Христа постоянно повторяется это — не бойтесь. Ладно, Спаситель, поверим тебе на слово, всё равно больше некому верить. Кроме тебя никто за базар не ответил.
Идею махапралайи я подсмотрел у традиционных индусов, которые танцевали на подарке Амина. Параллельно с Евангелием и тремя корзинами Будды я ковырял Бхагават-Гиту. Бхагават-Гита оказалась не самостоятельным документом, она была частью Махабхараты. Махабхарата выросла из Упанишад, Упанишады были комментариями к Ведам. Главной Ведой была Ригведа. Основной идеей индусов была теория саморазвивающейся вселенной. Мир есть сон Брахмы и танец Шивы, в танце Шивы происходит и созидание, и разрушение мира, между созиданием и разрушением есть период махапралайи — период безвременья. Продираться через все эти цветастые восточные метафоры было непросто, индусы были большие затейники. Теория разумной вселенной была симпатична, но там тоже не было Вакан Танка, там была в натуре всякая сансарная шпана. Я начал понимать Будду. Я начал понимать, почему Будда взбунтовался против всей этой херни. Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобожденья своею правою рукой.
Правда, не все буддисты так думают. У буддистов большой колесницы есть институт бодхисаттв, просветлённых будд, которые отказываются идти в сладкое небытие, пока всех не спасут. Пацаны в дацане под Улан-Удэ говорили мне, что Христос — бодхисаттва, и в этом ошибка христиан, которые полагают Христа заведующим всей сансарой...
Но не билось. Не срасталось. Не серьёзно. Христос говорил о Вакан Танка, он однозначно говорил об Отце, а буддист, который верит в Вакан Танка — это уже не буддист, это уже непонятно кто. У одного очень авторитетного в буддийском мире перца я прочитал, что идея Творца бесконечно ранит сердце любого буддиста и бесконечно оскорбляет его религиозные чувства. Однозначно, и независимо от его колесницы.
Сердце моё лежало ко Христу. Он не оставил нам технологий, он оставил нам Церковь. По тому, говорил Христос, узнают люди, что вы ученики мои — вы будете иметь любовь между собою. Но с любовью в мире была полная жопа. Не очень было понятно, где искать эту любовь и где искать эту Церковь, всюду стояли казармы. Да и сам же Христос говорил — пришед найду ли веру на земле? По контексту было понятно, что вопрос риторический, было понятно, что не найдёт.
Стал изучать историю христианства. Христос говорил, что не устоит дом, построенный на песке, то есть без любви. Пал Рим, там не было любви. Пала Византия, там не было любви. Пала Россия, там не было любви. Ясен пень, какая нахрен любовь, когда человек там был собственность, там человека продавали на базаре, аки скотину, с основания человечества и до наших дней?
Я привык думать, что крепостное право отменил в России Хрущёв. Хренушки.
Я узнал, что паспорта крестьянам закончил выдавать только Брежнев, и только в 1974 году.
Я понял, что христианских империй в истории не было и нет, да они и в принципе невозможны. На земле правят не люди, на земле правят бабуины, а подчиняются им добродушные гиббоны. Надо было копать помельче. Сам Христос называл учеников «малое стадо», то есть он понимал, что христиан не может быть много. Хлопотно любить ближнего, надо постоянно отрывать куски от себя. Экономически нецелесообразно любить ближнего.
Стал копать помельче. Стал копать среди казарм. Католики приятные ребята, но дикари. Отвергли античную мысль, замутили своё государство, замутили воинские ордена, ходили воевать Гроб Господень — кусок скалы, без которого они кушать не могли. Насаждали христианство огнём и мечом, насрав совершенно на слова Христа — сынок, не бери меч. Коли взял меч, тебе же в жопу его и засунут.
Протестанты. Протестанты откололись от католиков и взяли их же методы. Протестанты сожгли католиков даже больше, чем католики протестантов. И ещё протестанты не нравились мне, что отвергли почитание предков. Это претило моему языческому сердцу. Сола скриптура и не дышать. А какая нахрен скриптура, если Христос не оставил никаких технологий, он оставил только принципы? Вся скриптура — люби Отца и люби ближнего. И протестанты, любя ближнего, сбрасывают Толстяка и Малыша на Хиросиму и Нагасаки. Малацца.
И опять же — протестанты тоже отвергли античную мысль.
Православные. Вроде бы не так кровожадны, как Запад, но это вопрос — по своему ли сердцу они миролюбивы или бодливой корове Бог рогов не даёт? Мои путешествия по Северо-Востоку Сибири давали мне знать, что скорее второе. Ладно. Но православные хотя бы любят античную мысль. Православие избавилось хотя бы от юридизма, от этого проклятого принципа «ты мне — я тебе». У кого-то из древних отцов православия я вычитал, что грех делает человека скорее несчастным, чем виноватым. Правда, русское православие было тоже казармой, а до недавнего времени русская церковь и вовсе была крупнейшим рабовладельцем, но выбирать, похоже, было больше и не из чего. Похоже, человечество иначе и не умеет. Бабуины изо всего могут сделать казарму, даже из вселенской любви. Чем больше я изучал историю церквей, тем чаще вспоминал анекдот —

— У нас на заводе конверсия. Всю жизнь мы производили автоматы Калашникова. Сейчас нам велели делать стиральные машинки. Но как мы ни стараемся, всё равно у нас получаются только автоматы Калашникова.

Ладно, будем разбирать автомат Калашникова. Это мы умеем. Слава Аллаху, с доступом к православной литературе проблем не было. Открывались храмы, открывались монастыри, в них открывались церковные лавки. Книжек сколько хочешь, только читай.
Христос не оставил технологий. Технологии разрабатывали люди. Принципы самооценки, самоконтроля, самодисциплины, самоограничений разрабатывали древние отцы. Правда, утверждалось, что отцы были водимы Духом Святым, но отцы нам не докладывали — вот здесь я вещаю от Духа, а вот здесь от ветру главы своея. Предположить, что отцы были водимы Духом всегда, везде и постоянно, было затруднительно, ибо по многим вопросам у отцев были разногласия. Срались отцы с тем же азартом, с каким генералы разрабатывают планы сражения, отцы были южные люди с присущим им темпераментом. Это было нормально, хорошо и полезно. Апостол благословил разногласия, дабы открылись искусные.
Мне сказали — ищи своих. Бывают отцы твоего духа и не твоего духа, это тоже нормально. Я нашёл своих и утешился. В целом православие меня вполне устроило. Синтез учений Христа и античной мысли оправдал мои ожидания.
Теперь надо было понять церковное устроение. Тут сразу начались неприятности. Апостольская Церковь была задумана как структура строго горизонтальная, на принципах народной демократии. Социальная ответственность членов общины должна была быть максимальной. Сначала община, потом из общины клир и священство, потом из клира поставляется народный авторитет — пресвитер, из пресвитеров — епископ, старейшина. «Епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, благочинен, честен, страннолюбив, учителен, не пьяница, не бийца, не сварлив, не корыстолюбив, но тих, миролюбив, не сребролюбив, хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью».
Кто знает, насколько непорочен или целомудрен епископ? Только община. Но у православных иначе. Епископов сбрасывают с вертолётов из каких-то тайных питомников. Чисто казарменный принцип. Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак.
Как-то я пристал к одному молодому попу. С попами вообще было трудно, это были люди вечно с глазами по восемь копеек. Вечное строительство, в голове одни доски и гвозди, деньги и спонсоры, вокруг вьются бесконечные старушки с жалобами друг на друга, бесконечный шухер насчёт угрозы приезда начальства, а тут ещё всякие бездельники с глупыми вопросами...
Но мне как-то повезло взять врасплох одного молодого попа. Я спросил его, откуда берутся епископы. Мне казалось, что это нормальный солдатский вопрос — показывают ли лейтенанту послужной список генерала.
Батя неопределённо пожал плечами и ткнул пальцем куда-то вверх. Мол, откуда-то сверху, не моё дело.
Я поведал священнику о своих открытиях, я поведал, что читал в Писании про апостольский принцип. Батя заржал и сказал — где ты видел общины? Люди годами в приходе, а многие не знакомы друг с другом, люди не знают нужды друг друга, даже здороваться принято не у всех. А что касаемо способностей и авторитетов, то это всё выявляется в специальных заведениях, в семинариях и академиях. Не надо доверять народному мнению, доверьтесь профессионалам.
Что касалось профессионалов, то я согласился и тут же доверился. Наверное, правильно верить в правильного Бога — это профессия.
Потом батя посерьёзнел и сказал, что сейчас трудные времена, что надо потерпеть. Не сразу Москва строилась. Церковь, разгромленная большевиками, только возрождается, всё ещё впереди. Надо потерпеть.
Я согласно кивнул. Когда нам предлагают потерпеть, это мы всегда понимаем. Когда нам говорят, что всё у нас впереди, это мы тоже понимаем. Мы привыкши
Я спросил, почему у апостолов епископ — обычный человек из общины, у которого семья, дети... а у православных непременно монах. Откуда монаху знать житейские скорби простых людей? Батя погрустнел и ответил, что эта практика сложилась примерно к девятому веку, когда Церковь обросла барахлом и бюрократическим аппаратом, и стало процветать кумовство и мздоимство.
И отцы решили — пусть епископами будут монахи. У монаха меньше искушений — обет нестяжания, да и родственников меньше, меньше искушений порадеть родному человечку, стырить пару мраморных колонн с византийской церковной стройки...
Я спросил — и как? помогло?
Батя грустно вздохнул.
Рандеву неожиданно кончилось. Прибежала какая-то тётенька с глазами по восемь копеек и закричала, что звонит благочинный. Батя пришёл в предынфарктное состояние и умёлся.

Потихоньку я стал понимать казарменный принцип. По телику каждый вечер в прайм-тайм по всем каналам творился содом и гоморра. То какой-то слепой японец в окружении святых в белых одеждах чистит карму России, то какие-то разудалые хлопцы с деланым английским акцентом бегают, ржут, рассказывают анекдоты, постоянно вопят Аллилуйя.
Я понял, что из любой идеи можно сделать не только казарму, но и блевотную пошлость. Я спросил себя — брат, что милее твоему сердцу? казарма православных или эта тошнотворная махновщина неопротестантов?
С горечью я признал, что мне милее казарма. Похоже, люди не умеют иначе. Либо то, либо другое. Нет на земле золотой середины.
Кроме книжек был ещё один источник информации — радио Радонеж. Работало оно час в день. Каждый день с девяти до десяти в моей берлоге всё замирало, выключались все электроприборы и убирались подальше все колюще-режущие предметы. От греха подальше.
Когда там вещали популярные попы и богословы — это было куда ни шло. Но шишку там держал какой-то епископ из Иванова со старушечьим голосом. Когда он брал микрофон, мне хотелось застрелиться. Застрелиться сразу, навсегда и бесповоротно, и насрать на неблагую карму, и насрать на воплощение в самых худших мирах. Я утешал себя только фразой Христа — "не здоровым нужен врач, но больным". Я болен, он болен, соседка-алкоголичка больна, все больны. А в больнице больные да не осуждают друг друга. В больнице надо сидеть тихохонько, засунуть свой поганый язык себе в жопу и принимать пользительные процедуры.

Но это был особенный вечер. Приятный вечер. Во время вещания радио Радонеж, как раз во время вещания епископа со старушечьим голосом раздался междугородний звонок. Звонил Нос, старый мой приятель, звезда рок-н-ролла. Он давно уехал посмотреть Америку, он путешествовал по Штатам автостопом и докладывал иногда свои впечатления.
— Привет. Знаешь, откуда я тебе звоню?
— Не знаю.
— Из лифта. Я в Нью-Йорке, на Манхэттене, звоню тебе из лифта. Прикольно?
— Прикольно. А почему из лифта?
— А здесь нахаляву.
— Ну и как ты там?
— Ништяк. Теперь работаю у Бон Джови грузчиком. Здесь и живу, у них на базе.
— На Манхэттене?
— Нет, живу в Квинсе. Сюда зарулил чисто позвонить.
— Что такое Квинс?
— Ну это такой район в Нью-Йорке. Очень престижный. Типа нашего Бирюлёво-Товарного.

С тех пор в нашей компании Бирюлёво-Товарное является символом благополучия.

Не успел положить трубку — опять звонок. И опять междугородний.
Далёкий, забытый, но знакомый голос —

— Нихао.


Голос забытый и знакомый. Я напряг память — это ж Колян!
— Нихао. Как ты жив? Приезжай, мы полечим тебя.
Я офигел маленько —
— Куда приезжай? В Китай?
— К нам в Краснодон. Мы приехали давно.

Оказалось, Колян с Танюхой уже больше года как приехали из Китая, но в Москву не вернулись, а купили дом в степях Краснодона. Делать в Москве им нечего, Четвёрка разваливается, как и весь бедный совок, их венценосные пациенты либо перемёрли, либо разбрелись из Кремля куда подальше, либо посваливали за бугор, унося в зубах осколки таинственных денег партии. Четвёртое управление сокращают, сокращают, и ходят слухи, что скоро вообще прикроют, и Колян с Танюхой решили не участвовать в этом шабаше ведьм, что-то сдали в аренду из своего московского барахла, что-то продали, и купили имение в солнечных степях на донбасских чернозёмах, и занимаются теперь хозяйством и частной практикой. Колян так и сказал — «имение». Забытое слово.
Я спросил — почему так далеко? Поближе было нельзя? Колян ответил, что можно конечно, но тут ништяк, всё стоит копейки, люди хорошие, климат хороший, и у Танюхи какие-то родственники в Донецке, и вообще сильное место. И повторил —
— Приезжай. Полечим тебя.

Оказалось, они созванивались с общим знакомым, и тот сказал, что я плохо хожу, что у меня ножки болят. И Колян приглашает меня пожить у них и продемонстрировать мне достижения древней китайской медицины.
Я уже действительно ходил тяжеловато, Вовка Шкубеныч уже сделал мне из биллиардного кия мою первую палку. Я просил Шкубеныча сделать мне палку с секретом, чтобы вынималась рукоять со стилетом, но Вовка отказался. Он сказал, что Христос не одобрил бы такую палку, что мы мирные люди. И сделал мне очень красивую палку, и вырезал на ручке голову медведя, моего тотема, которого я встретил на обряде айяуаску. Я очень любил эту палку, пока не сломал в пьяной драке.
Я задумался. По поводу здоровья у меня уже не было никаких иллюзий, уже случился у меня первый приступ, и я уже был знаком с Вахтангом, и Вахтанг мне уже сказал —
— Покупай коляску.

Как-то раз в один прекрасный день у меня отказали ноги. Я не смог встать и не смог ходить. Я позвонил другу Яше. Яша уже умирал, но принял во мне участие. Яша Пуркин заведовал отделением почечно-печёночной недостаточности в институте имени Склифософского. Он умирал от костной саркомы, но выслушал меня и сказал —
— Записывай телефон. Это Вахтанг Руруа, зав.отделением нейрохирургии Склифа, один из лучших нейрохирургов мира. К нему очередь со всего мира стоит в километр. Если он не поможет, то никто не поможет. Прощай.

Я созвонился с Вахтангом, он назначил мне время, и Рыжий отволок меня на горбу в Склиф. Мой друг Санька, которого я привёз с БАМа, из Тынды, рыжий удмурт. Правда, он не любил, когда его называли удмуртом. Когда Санька был собою недоволен, он был вотяк. А когда он был собою доволен, он был вагул. Санька, когда был собою доволен, гладил себя по рыжей голове и говорил —
— Ай вагул...ну вагул... малацца.

Я большой, а Санька ещё больше, вот он уж в натуре медведь. И Санька взвалил меня себе на спину и отволок в Склиф.
Вахтанг сказал —
— Кто-нибудь занимался твоей головой?
Никто не занимался моей головой. Все занимались спиной. Дырки быстро зашили, они заросли, все занимались спиной. Я висел на стене в Пули-Хумри, я висел на стене в Ташкенте, я висел на стене в Тамбове. И всюду надо мной издевались танкисты. Кто лежит в спинальных отделениях военных госпиталей? Канешна сплошные танкисты. Им как въедут в башню какой-нибудь хреновиной — так у них сразу позвоночные контузии. Я висел на стене на растяжках, а танкисты, падлы бесчеловечные, мне не наливали, пока я не спою им их пэстню. И я сука висел сука и пел сука им сука их пэстню про танку и болванку —

па танку шваркнула балваааанка,
сичас рванёт боезапааааас...

Танкисты хором дирижировали, помахивая кружкой с отвратительной андроповской водкой, а я надрывался —

и дарагааяяяя ни узнаааит, какой танкиста был канец...

Танкисты показывали друг другу руками, какой у танкиста был конец, и приходили в полный восторг, а мне к губам подносили кружку с андроповским пойлом, а потом клали в рот щепотку кислой капусты.
С тех пор, когда я слышу эту сука пэстню, у меня начинает дёргаться глаз, и начинается сука чесотка и диатезик, и рука сама тянется за Пузаном или за Малышом. Ничего личного, чисто условный рефлекс.

После некоторых бесчеловечных экспериментов Вахтанг сказал —
— Покупай коляску. Мы ничего не сможем сделать.
И выдал мне бумажку, на которой было написано —
\\Заместительные глиозные процессы в правой височно-теменной доле мозга. Правая височно-теменная доля мозга частично отсутствует\\

Это было обидно. Нет, я знал, что я идиот, я ещё с детства знаю, что я идиот, но что я идиот без мозгов — это было обидно. А я думаю — почему у меня голова побаливает? Чему там побаливать, если там пусто?
— Без вариантов? — спросил я Вахтанга.
Вахтанг пожал плечами —
— Съезди в Бурденко. Там есть два волшебных человека — Гия Инаури и Володя Найдин. Может быть, они что-нибудь придумают. Но коляску купи.

Яше я звонить не стал. Яша умер.
Я позвонил другу моему Громыхалычу, он склеил мне крюк на институт нейрохирургии Бурденко. И сказал, что Гия Инаури ващета его закадычный друг.
Через пару дней я встал как ни в чём не бывало. Но приговор запомнил. И Вовка Шкубеныч сделал мне мою первую палку, и теперь я ковылял с палкой, и теперь я чесал репу — ехать мне на Донбасс в гости к древней китайской медицине или не ехать?
В конце концов решил ехать. И ребят я сто лет не видел, и китайская медицина, чем чёрт не шутит, может, поможет, да и в Краснодоне я никогда не был.
Я попросил у Коляна пару дней, чтобы уладить дела, собрал манатки и купил билет на паровоз.
Колян с Танюхой встретили меня на сногсшибательном автомобиле — на автобусе РАФ Рижской Автомобильной Фабрики ядовито-жёлтого цвета.
Мы долго улыбались, обнимались, целовались на перроне, рассматривали друг друга. От Коляна пахло степью и машинным маслом, от Танюхи пахло горными травами провинции Хень-нань.
Ребята изменились, но не постарели. Колян стал ещё больше, маленько закабанел и ещё больше окреп, раздался в плечах, хотя непонятно — куда же больше? Он сбрил усы и немного начал лысеть, но это его не старило, а только придавало солидности. На руки страшно смотреть — огромные его выключатели обросли ужасных размеров кентусами — костными мозолями от занятий рукопашным боем. Танюха такая же точёная как раньше, такая же девочка, только кажется, стала немного похожа на китаянку. Наверное, это иллюзия, но Танюхе это очень идёт, этот флёр жёлтой Азии, земли великих империй, великих рек, великих гор и великих драконов.
Ребята много старше меня, им уже за сорок, но они в потрясающей форме, что не сказать обо мне. Я шкандыбаю с палкой, лыс как колено. Я давно брею голову, у меня болеют волосы ещё с войны, я подхватил там стрептодермию. И у меня тоже есть лишний вес. Пусть некриминально, но мне считается, я их моложе больше чем на десять лет, я ещё пацан.
Я похлопал РАФик по ядовитой двери и ядовито спросил —
— Откуда такой пердимонокль?
Колян улыбнулся —
— Места надо знать.

Выехали из Краснодона, примерно час поднимали пыль по степи. Довольно монотонно — степь, холмы, холмы, степь. Потом я узнал, что это не холмы, а степные скалы. Жаркий ветер, горячий дрожащий воздух, запах степных ковылей. Суровые места. Я прямо позвоночником чувствую, на сколько десятков метров земля пропитана кровью. Скифы, сарматы, Орда, печенеги, хазары, русские пленники, Хмельницкий, Мазепа, запорожцы, Петлюра, Махно, Будённый какой-нибудь, гансы, фрицы, румыны...Все побывали здесь, всем нужна была эта земля. Больших деревень нет, встречаются маленькие хутора. И степь, степь, степь, и ковыль, ковыль, ковыль... И у меня галлюцинации, что я слышу грохот копыт миллионов коней, и гортанные крики маленьких злых азиатов, и птицы падают мёртвыми с неба, сдохнув от голода, не в силах перелететь через армию, чтобы присесть и подкормиться.
Показался очередной хутор. Колян кивнул — мол, приехали. Я понял, почему он назвал это поместьем. В натуре поместье, язык не поворачивается назвать это приусадебным участком — большой одноэтажный дом-бунгало, сарайки-марайки, огромный сад, огороды...
Я сказал —
— Не хватает конюшни. И пулемётной вышки.
Колян невозмутимо кивнул —
— Это в планах.

Во дворе два молодых ризеншнауцера. Знакомьтесь. Знакомлюсь.
Янг и Вуди, хорошие мальчики. Очень приятно, я тоже хороший мальчик.
Дал пятерых. Дали мне пятерых. Облизали мне морду. Приветливые пацаны, палки не боятся. Подружимся. Имя Янг показалось мне неблагозвучным. Перекрестил его в Гаврюшу. Гаврюша тут же согласился быть Гаврюшей и стал отзываться. Получил подзатыльник от Коляна. Пошли обедать.
Тут сразу понеслась коза по ипподрому. Еда должна быть сбалансирована по принципу энергий инь и янь. Во всём нужен баланс инь и янь — в речи, в движении, в продуктах питания.
Спросил, как узнать в какой ботве инь, в какой янь. Танюха сказала —
— Это по интуиции. Приходит с опытом и со вниманием. Начнём с самого простого. Энергия инь — это женская, нежная, тихая прохладная энергия. Энергия янь — это мужская, огненная, агрессивная энергия. К примеру — может ли быть чеснок инь?
— Нет конечно. Чеснок — вырви глаз, он канешна мужик.
— Хорошо. А мята может быть янь?
— Нет конечно. Мята — девочка.
— Ну вот. Если быть внимательным, начнёшь чувствовать инь и янь. Так же и в словах, и в культуре движения, и в гимнастике цигун — во всём нужен баланс покоя и силы.
— Тань, а вот револьверная пуля и пистолетная пуля — есть разница в балансе инь и янь?
Танюха улыбается, машет рукой и уходит на кухню.

Прохожу медосмотр. Отдаю ребятам бумажки из Склифа, все другие бумажки, которые есть. Меня раздевают, мацают, щупают, смотрят рефлексы, каменные пальцы Коляна пробегают по позвоночнику.
Дык ясен пень, у меня с энергией ци полный бардак. В уличном движении моего мяса пробки, заторы, светофоры моргают не туда, пьяный гаишник машет палкой мимо денег... Энергия ци фунциклирует неправильно. Будем лечить.
Мне отводят маленькую уютную спаленку, Колян стелет на шконку бамбуковую циновку —
— На таких спят буддийские монахи. Очень хорошо для позвоночника.
— В чём фишка?
— Самомассаж.
Согласно киваю.

Больничный день строится так. Утром чашечка чаю из какой-то ботвы.
Спрашивал Танюху —
— Тань, это китайские травы?
— Нет, это наши. Есть и пить надо из-под ног. Где родился, там и пригодился.
— А вообще там другая ботва?
— Да нет, почти то же самое. Тот же тимьян, тот же иван-чай, тот же зверобой... есть, конечно, эндемики, но их немного. В горах в основном. Для прижиганий, например, подходят только те травы, которые растут под ногами. Как лекарства возможны иноземные травы, но в редких случаях. Ферментный аппарат заточен только под своё.
— Прижиганий? Мы будем меня прижигать?
— Обязательно будем. Не бойся, это не больно.

Потом силовая гимнастика с элементами цигун. Колян терпит стоически, Танюха уходит от греха в дом, там раздаётся её звонкий гомерический хохот. Танюха не в силах смотреть на мою гибкость и грацию. Я гармоничен в движениях примерно как бегемот, который танцует канкан в Мулен Руж. Причём бегемот явно сильно нетрезв и припадает на левую ногу.
Потом Колян гоняет нас с ризеншнауцерами по степи на своём РАФе. Мы рысачим, Колян едет сзади и проверяет свой троллэйбус на скалах на креноустойчивость. Жара, духота, псы чёрные, солнышко к ним прилипает. У пацанов языки волочатся по земле, что уж обо мне говорить... К тому же на прогулках Колян отнимает у меня палку —
— Запомни. Каждый твой день должен быть борьбой за жизнь. Двигаться надо много и двигаться надо правильно.

Меня надирает спросить Коляна, не служил ли он в прошлой жизни в гестапо. Но я робею. Если Колян въедет в дыню своим выключателем, отвечать ему будет уже без надобности, ибо некому.
Иногда нам везёт, иногда Колян уезжает по делам. Колян скупает дерево в управлениях шахт. С деревом здесь полная жопа, дерева здесь нет, дерево можно купить только в шахтах — списанные распорки из штолен. Колян затеял большое строительство, он будет строить отдельный дом для приёма больных, он даже подумывает о каком-то диагностическом оборудовании. С медициной здесь полная беда, медицины здесь нет, а в Донецк и Луганск не наездишься.
Тогда я предоставлен сам себе. Танюха принимает других пациентов, я помогаю ребятам по хозяйству, что-нибудь пилю и строгаю. Возле меня крутятся Гаврюха и Вуди, иногда две очаровательные девчонки, две хохлушки-хохотушки, которые изучают танюхины премудрости и в оплату за обучение смотрят за садом и огородом, иногда дед Михалыч, старый шахтёр, он смотрит у ребят за скотиной. У ребят большое хозяйство.
Потом обед, небольшой отдых. Потом иголки и прижигания. У нас это называется «дать ёжика». Я охреневаю, уважаемая редакция, хотя пишу вам в первый раз. Танюха загоняет в меня здоровенные иглы, загоняет сантиметра на два или даже на три, и нет ни крови, ни боли. И этих иголок несколько сотен. Я утыкан весь в натуре как ёжик, ноги, жопа, спина, шея, затылок. Потом меня переворачивают, утыкивают пузо, шею, даже нос. Мы разворачиваем энергию ци в нужное русло, чтобы ей, родной, не было ни в чём недостатку.
Потом прижигания. Хохотушки-хохлушки зажигают кулёчки с какой-то ботвой, сразу тушат, от них идёт едкий дым, Танюха показывает девчонкам точки, где надо эти кулёчки держать.
Потом приезжает Колян. Колян лечит мне коленки. Коленки ранение не зацепило, это старые спортивные травмы. На одной коленке рваные связки, на другой проблемы с мениском. Мениск злобно хрюкает, связки иногда побаливают. Колян садится на стул в метре от меня и поворачивает ко мне открытые ладошки. И начинается полный пипец. Ладошки Коляна примерно в полуметре от коленок, но из них так прёт, что у меня полное ощущение, что коленки облили кипящим маслом. Коленки просто горят.
— Колян, ты экстрАсенс?
— Нет, — смеётся Колян, — Это древнее искусство чжен-дзю. Не мешай, не смеши. Мне надо сосредоточиться.
Потом Колян делает мне массаж воротниковой зоны и точечный массаж головы. Потом хрустит шейными позвонками, отвинчивает голову, потом привинчивает голову пальцами из тёплого камня. Колян может свернуть мне шею двумями пальцАми как курёнку, но выключатели его нежны как песня Сольвейг и деликатны как китайский официант. Колян говорит —
— Запомни. Массаж должен быть приятен и безболезнен. Никакой боли. Ни-ка-кой. Ни-ко-гда. Если массажист делает больно, ему надо оторвать руки и послать сторожить сгнивший авианосец. Больно имеет право делать только костоправ. А массажист — никогда.

Потом самое ценное для меня — посиделки. В китайскую медицину я не шибко верю, а поболтать — это какава. Я валяюсь на пузе, отдыхаю от иголок и прочих нарушений прав человека, мне выдают здоровенную сопливую грушу энергии инь и стаканчик офигительного домашнего вишнёвого винца энергии янь. Мы же не дурнее паровозу, мы соблюдаем баланс высоких энергий.
И мы болтаем. Мне всё интересно. Я ничего не знаю о Китае.
Что я знаю о Китае? Ну, я знаю, что Мао Цзе Дун был какой-то козёл, что при нём дураки-китайцы истребили всех воробьёв, а в каждом дворе стояла маленькая доменная печь, которая топилась кизяком, и китайцы воровали друг у друга кизяк и металлолом, чтобы выполнить план. Иначе кирдык. Ну знаю, что они делают офигенные кеды за семь рублей, в которых очень складно лазить по горам. Ну, знаю, что когда я был маленький, у нас с китайцами был военный конфликт на Амуре, от которого мы с батей чуть ни погибли. Батя гасил китайцев на острове Даманский, а я обожрался.

К маме прибежала какая-то очень растрёпанная тётенька вся в слезах. Ворвалась в хату как ураган и затарахтела —
— Присядьте, Майя Фёдоровна. Мужайтесь. Выпейте валерьянки. Ваш муж погиб.
Мама была беременна, она носила матрёшек, моих сестёр. Ей такие новости были в самую масть.
Я сёк под дверью, я подслушивал. Тётка задыхалась и рассказывала, что давеча её муж напился и поведал ей под строжайшим секретом страшную тайну.
В паровозе по дороге обратно советские офицеры отмечали победу. Офицерьё перепилось, передралось, перессорилось, и моего папу выкинули нахрен из окна паровоза на всём скаку. Это беда, катастрофа, шансов выжить у него никаких.
Мама спокойно выслушала, потом махнула рукой и сказала —
— Ерунда.

Папа пришёл через несколько дней. Принёс трёхлитровую банку красной икры и полуоторванную нижнюю губу. Банку поставил на стол, встал перед зеркалом, пришил себе ниткой с иголкой губу и умёлся бухать в Бабьи Слёзы — мрачную рыгаловку на базарной площади в нашем военном городке, которая совершенно отвечала своему названию.
Я взял банку, понюхал. Мне понравилось. Я взял большую ложку и сожрал нахрен всю банку. Сначала мне было хорошо, потом очень хорошо, потом ещё лучше, а потом очень плохо. Я чуть кони не двинул от ацидоза, отравления белком.
Вот так мы с папой пострадали от военного конфликта с китайцами. Во всём виноваты китайцы.
Мой батя совершенно неубиваемый персонаж. Тётка этого не знала, а моя мама знала. Когда папа заболел, он кричит с кухни —
— Лапаня, иди чистить ружьё.
У меня наступает великое детское счастье. Я скачу на кухню аки сайгак, хватаю шомпол, тряпки, веретённое масло. Папа никогда не доверял оружейному маслу, он смазывал оружие маслом от швейных машинок. Я перенял привычки папы, моя Дусенька всегда пахла швейной машинкой.
Я наяриваю шомполом ствол, батя взвешивает на аптечных весах порох, снаряжает патроны. И приговаривает —
— Заболел я, Лапаня. Пойду клином клин вышибать.
Папа уходит в туман. Ему пофигу, какая погода, сколько градусов на дворе, пурга ли, метель.... На нём неизменно брезентуха, брезентовые штаны, резиновые сапоги и смешная белая пидорка. И всё. Никаких валенок, никаких палаток и спальников. Голый вася. Где он там ночевал в лесу в минус сколько угодно — знает только его ангел-хранитель. У его Хранителя, наверное, вся грудь в медалЯх.
Папа приходит через пару-тройку дней здоровый как бык и весь увешанный рябчиками.
К маме приходит другая тётка и участливо сокрушается —
— Ах, Майя Фёдоровна... вчера в офицерском клубе какой-то очень пьяный мужчина ходил на руках по перилам балкона на втором этаже. Мне сказали, что это Ваш муж.
И вытирает глаза платочком, мечтая увидеть истерику.
Мама улыбается —
— Если на руках, точно мой.
Мой папа, когда нажирался, ходил строго на руках. Если папа ходит по квартире на руках, то папа точняк в полное говно. В молодости папа был кандидатом в сборную СССР по спортивной гимнастике, подавал большие надежды, дружил с богом Эдуардом Стрельцовым. Часто, когда нажирался, плакал на кухне и приговаривал —
— Эх, Эдик, Эдик... Что же они с тобой сделали, суки...
Потом папа попал под грузовик. Ехал на велике по дороге в полную невменяху. Как педали крутил — непонятно. Его сбил ЗИЛ-130. Хоть бы хрен по деревне. Только ключицу сломал. Дядя Володя, мой дядька, знаменитый хирург, который, кстати, меня принимал, собрал ему ключицу и примастырил какой-то мастыркой. У папы остался только шишак на ключице — какая-то гайка.
Дядька, кстати, мне жизнь спас, когда меня принимал. Я родился мёртвый, я родился с родовой асфексией, я задохнулся. Меня пытались откачать положенное время. Время кончилось, дядька понёс меня в морг. Я был весь синий. И тут, в коридоре, я не ожил, я не закричал. Я обоссался. Я его обоссал. Что бы сделал на месте дядьки любой нормальный человек? От побежал бы в морг ещё быстрее. Но дядька мой был не таков, он побежал обратно и меня откачал. И вот я живу и вам песочу мозги.
Это я всё к чему? Это я к тому, что, девки, у кого есть дядька-хирург, — попросите его принять роды у вас. На всякий случай.
Так что мой папа совершенно неубиваемый персонаж. Даже я его не убил.
Всё детство я прожил с нежной розовой детской мечтой — убить папу. Мой папа был синяя пьянь, здоровенный, как маленький буйвол, и по пьяни вёл себя беспокойно. Всё барагозил, включал везде свет, музыка гремела до утра, дым коромыслом, друзья-алкоголики...
Мама его очень боялась. Она хватала маленьких матрёшек, прижимала к себе, горько плакала и говорила —
— Боженька... Боженька милостивый...
Хотя утверждала, что она атеистка, как и все нормальные советские инженеры. Матрёшки сонно хныкали, а я сжимал молоток под подушкой, меня трясло от гнева и отвращения.
И я всё розовое детство проспал с молотком под подушкой и мечтал убить папу. Но робел до времени, духу не хватало. А когда подрос, наконец-то убил папу. Однажды он припёрся домой под утро, в дрова как положено. Мама очень плохо себя чувствовала, заснула только перед рассветом. И я решил не рисковать её сном, я не стал ждать, пока он начнёт барагозить. Я въехал папе в лобешник его же гантелей весом в восемь килограмм, спустил с лестницы и пошёл досыпать. Мне в 7.30 в школу вставать. Спал я спокойно и счастливо, я наконец-то убил папу. Отсижу и вернусь на волю героем.
Встал по будильнику — тишина. Ни шухеру, ни кипешу, ни ментов, ни врачей, ни мигалок, мама спокойно готовит на кухне нам завтрак. Выглянул на лестницу — папы нет. Только нашёл в почтовом ящике его красный мохеровый шарфик.
Папа приполз поздно вечером. Пьяный в говно, на лбу здоровенная гуля. Погрозил мне пальчиком —
— Лапаня, больше так не делай.
И завалился спать.
В общем убить моего батю — пустая затея. Кроме того, он великий пророк. Когда я сажал его на пятнадцать суток, он изрекал пророчества. Бывало, откинется с кичи и шипит на меня —
— Писака...
Ага, это я на тебя малявы катал, пока был маленький, пока убить тебя робел. Стал побольше — видишь, убил, да ты не убился. Не подумай, бать, что я и сейчас на тебя маляву катаю. Я зла не держу, я молюсь за тебя, чтобы у тебя там всё сложилось получше. Спи спокойно.
Но ты как в воду глядел. Писакой я и стал под старость лет — видишь, мозги выношу добрым людям. А что разрешал мне чистить ружьё и таскал меня на буксире в лесу, связавши лыжные палки — за это тебе плюс сто к карме.

Прости, читатель, что-то я заболтался. Дык о чём бишь я? Ах да, о Китае... ну вот я и говорю — этот Китай чуть не довёл нас с батей до цугундера — батю из паровоза выкинули, а я так обожрался красной икры из реки Уссури, что едва ласты не склеил.

Вечерние посиделки были самое дорогое. Тёплый степной вечер, с улицы пахнет ковылями, яблоками, навозом, трещат цикады. Я валяюсь на ковре с Янгом и Вуди. Пацаны уханькались за день, спят друг на друге вповалку, я лежу на пузе, отдыхаю от иголок и прочих дневных экзекуций. У меня вечерняя груша и стаканчик вина. Танюха сидит в кресле, что-то вяжет. Колян тоже в кресле, пилит из кусочка яшмы акупунктурную иголку.
— Колян, что такое Китай? Это в натуре другая цивилизация?
— Трудно сказать... С одной стороны все люди устроены одинаково, все хотят примерно одного и того же. С другой стороны есть, конечно, свои особенности.
— Какие?
— Ну, во-первых, это очень древняя цивилизация. Те процессы, которые мы переживаем сейчас, китайцы проходили тысячи лет назад. Это самая древняя письменность, это самая древняя империя, это самое первое государство.
Во-вторых, китайцы всё помнят. У них никогда не было разрыва в народной памяти. Мы находили в горах знахарей, чей род занимается целительством пятьдесят поколений. Представь себе — пятьдесят поколений знания передаются от отца к сыну, от матери к дочери. Они знают каждую травинку в лицо. Первому китайскому трактату по медицине пять тысяч лет. Уже тысячу лет назад китайцы делали прививки от оспы.
— Ну ни фига себе... пятьдесят поколений — это же больше тысячи лет!
— Да.
— Такого я представить себе не могу. Как это возможно?
— В Китае уже тысячи лет назад был институт бродячих лекарей. Люди ничем другим не занимались, кроме как изучением свойств трав, камней, морских ёжиков, змей... они слонялись по огромной империи, методом тыка изучали влияние всяких веществ на организм. У китайской медицины есть одна особенность — они ничего не знают об анатомии. Их древняя религия не разрешала изучать мёртвое тело, они никогда не делали вскрытия. Поэтому их медицина лечит не болезнь, а человека. Это интересно. Наша медицина лечит не человека, а болезнь. Если найти золотую середину, может получиться очень хорошо. За этим мы и рванули в Китай.
— А что это за религия?
— Это обожествление предков. Древнее простенькое поверие, что умерший предок становится высшим существом, что ему надо поклоняться, просить у него помощи. Это есть у всех палеоазиатских народов, у славян, у германцев, это было и у народов Великой Степи. У японцев это есть до сих пор. Японская религия синту — это по сути то же самое. Православный институт святых — тоже по сути то же самое. Сакрализация лучших представителей предков — это естественно.
— Погоди... ты хочешь сказать, за этим ничего не стоит? А как же всякие чудеса, исцеления, нетленные мощи?
— Я не говорил, что за этим ничего не стоит. Я объясняю тебе принципы работы человеческой психики.
— Ну вот я и спрашиваю — ты думаешь, это только механизмы человеческой психики? Ты думаешь, люди рождают богов, а не Бог являет чудеса на святых людях?
— Я сказал что сказал. Я не знаю феномена святости. Феномен святости требует отдельного изучения. Я не ставлю перед собою задачи изучать чудеса. Я ставлю себе задачу учиться лечить людей.
— Ладно. Ну и что китайцы? До чего китайцы додумались?
Колян улыбнулся —
— Ну вот полечим тебя — и посмотрим.
— Ну ладно тебе, мне же интересно. Я ничего про китайцев не знаю.
— Ну если серьёзно, то интересные люди. Последние двести лет у них были всякие неприятности. То англичане насвинячат, то французы, то американцы, то японцы, то коммунисты... Но в целом они хорошо хранят народную память и свою культуру. Если хорошо побегать по горам, можно найти много интересного.
— А почему по горам?
— Мао загнал целителей в горы. Мао объявил травничество народными предрассудками. Коммунисты боролись с древним целительством, они говорили, что Великая Культурная Революция несовместима с полезными свойствами тимьяна и морского огурца. И знахари ушли в горы. Сидят там себе тихонько, и варят отвары, и ставят иголки.
— Странно... Чем ботва коммунистам помешала?
— Это как раз понятно. Хороший врач, если он не государственный служащий, неминуемо становится народным авторитетом. А народные авторитеты коммунистам не нужны, они конкуренты. Кроме того, в Китае до сих пор существует институт бродячих лекарей. Бродячего лекаря трудно зафиксировать и посчитать, он трудноуловим. Все великие люди были бродягами. Кроме Лао Цзы, наверно.
— Это кто?
— Это автор Дао Дэ Цзин, первый даос. Он был библиотекарем.
Я улыбнулся —
— Как Толкиен...
Колян тоже заулыбался —
— Ага. Как ни великий человек — так либо библиотекарь, либо бродяга.
— А кто такие даосы?
— Дурацкое слово. Люди всегда придумывают ярлыки. Людям всегда надо друг друга в какое-то стойло загнать. Дао есть, а даосы — придуманное понятие. Христос есть, а христиане — придуманное понятие. Так же как буддисты, так же как мусульмане. У каждого свой Будда, свой Христос, свой Аллах. Общая культура не отменяет личную индивидуальность.
— Культура? Не религия?
— А это неразрывные понятия. Культура создаёт религию, религия создаёт культуру. Они перетекают друг в друга. Так же, как сознание создаёт Дао, а Дао создаёт сознание.
— Так что такое Дао?
— Дао переводится как Путь.
— Путь кого? Путь куда? Путь зачем?
— На эти вопросы каждый отвечает себе сам. Если брать общий принцип — путь сознания во вселенной, путь вселенной в сознании.
— Начинаааается... Иди туда не знаю куда. Знаем мы эти восточные фишки. Атман равно брахма, брахма равно атман... Мне индусы уже пытались всей этой хернёй башню сворачивать. Не надо мне этого. Ты скажи — куда идти, зачем идти, как идти. А все эти заморочки — разводилово для лохов.
Колян улыбнулся —
— Это у нас всегда так. Это признак молодости цивилизации. Молодая цивилизация шашкой машет, хочет врага уничтожить. Древняя цивилизация сидит на берегу и ждёт, пока труп врага проплывёт мимо неё по реке. Мы молодые, нам всегда надо просто и конкретно — вот тут не копай, а вот тут копай, и копай от забора и до обеда. Помолись, покайся, причастись — и дело в шляпе. У древней цивилизации не так. Древняя цивилизация не любит простых решений и резких движений.
— Ага... Шаолиньские монахи не любят резких движений...
— Это другое. Во-первых, у молодости нет культуры тела, у молодости и так здоровья дохрена и больше. А у древней цивилизации культура тела неотрывна от культуры духа, у древней цивилизации стирается грань между духом и телом. Во-вторых, китайский или японский крестьянин не имел права иметь оружие. Это каралось смертью. Поэтому они разработали рукопашные средства самозащиты. Поэтому Китай делает зарядку, а Россия не делает зарядку.
— В смысле?
— В прямом смысле. Ты видел, чтобы вся Россия по утрам выходила на улицу и делала зарядку?
— Нет. Я видел, как Россия по утрам пьёт рассол из банки с огурцами.
— Ну вот. А теперь представь себе, что миллиард человек по утрам выходит на улицу и делает зарядку. Это там обычное дело.
— Ладно. Зарядка — это хорошо. Но ты мне скажи всё-таки, что такое Дао?
— Не знаю. Никто не знает. Да и знать не надо. Вот ты мне говорил, что читаешь Евангелие, интересуешься христианством. Христос говорил, что такое Бог? Кто такой Бог?
— Нет. Христос только говорил, что у нас есть Отец.
— Ну вот и всё. Дао — это такая же апофатика, как у христиан. Только у китайцев это не Отец, это Мать.
— Какая разница? Я не возражаю, пусть будет Мать. А что такое апофатика?
— Ты ещё этого не проходил? Есть апофатическое богословие, есть катафатическое богословие. Дао Дэ Цзин — это вершина апофатического богословия. У христиан, например, вершиной апофатики считается Дионисий Ареопагит. Читал?
— Не читал.
— Почитаешь. Это был такой неоплатоник, христиане называют его псевдо Ареопагитом. Никто не знает, как его имя в реальности. Он зачем-то взял себе имя одного из первых учеников апостолов, казнённого в первых веках. Так вот, я тебе скажу, Ареопагит — это дети по сравнению с Дао Дэ Цзин. Дао Дэ Цзин — это вершина апофатического богословия.
— Апофатическое, катафатическое... Что за хрень? Канифоль какая-то...
— Разберёшься.
— Никак я не пойму, Колян. Ты в Бога веришь или ты в Бога не веришь?
— Нельзя верить в Бога и нельзя не верить в Бога. Я верю в Дао. Лечить людей — мой Дао. А какой твой Дао? Каков твой путь?
Я почесал репу. Вот это вопросец...
— Наверное, мой путь — искать Вакан Танка.
— Это что такое?
— Так индейцы Северной Америки называют Бога. Я не люблю слово «бог», оно ничего не означает. Они называют Творца мира Вакан Танка — Великая Тайна. Первопричина.
— Замечательно. Хорошее имя. Вот на, почитай. Может быть, там ты найдёшь Вакан Танка.

И Колян полез в какие-то тайные закрома и дал мне небольшую книжку.
На книжке было написано — Лао Цзы. Дао Дэ Цзин.

Кроме поисков золотой середины между лечением болезней и лечением человеков Колян, видать, много думал. Колян приехал из Китая полный идей усовершенствования жизни общества. Все тогда были одержимы идеями усовершенствования жизни общества. Насмотревшись, как китайцы пашут за миску рису, Колян полыхал.
— Земства! — кричал Колян, — Нужны земства! Без этого ничего не получится!
Я пытался съезжать с этих базаров. Меня не интересовали земства, меня интересовал Вакан Танка. Меня не интересовала судьба человечества. Человечество я давно похоронил ещё в горах Гиндукуша, ещё в околотках, дурдомах, обезьянниках и следственных изоляторах.
Мне хотелось думать о небе, а Колян меня приземлял, он постоянно норовил превратить наши посиделки из рассуждений о небе в политические митинги.
Мне надоели политические митинги. Я постоял на баррикадах ради братвы, я убедился, что нас опять развели как сявок на фуфу, и охладел к устройству общества. Но Колян полыхал. Колян соскучился по политической жизни в тени тихой зелёной горы Суньшань.
Мне было немножко смешно. Когда Колян полыхал, я вспоминал стенды с газетами на Тверской, где с утра до вечера клубились пикейные жилеты и всё выясняли, как нам обустроить Россию. Уже засобирался на родину Солженицын. Он знал, как нам обустроить Россию. Уже рванула на родину добрая половина Брайтон-Бич, она тоже знала, как нам обустроить Россию, а заодно оторвать кусок пожирнее от тела распадающейся империи рабочих и крестьян.
Пока Колян полыхал, я вспоминал одну встречу в хаммеровском центре, которая обнажила во мне классовую неприязнь.
Я приехал по наводке одного ушлого кекса в Центр Международной Торговли встретиться с неким буржуем. Буржуй интересовался ядом гюрзы, революционным фарфором и красной ртутью. Тогда все торговали красной ртутью, эшелонами с углём и компьютерами АйБиЭм ПиСи ЭйТи из Гонконга. Огромная партия персональных компьютеров уже плывёт из Гонконга, спешите выдать задаток. Никто, канешна, никогда в жизни не видел ни того ни другого ни третьего, но все жаждали обогатиться по телефонному звонку. Все мелкие лавочники из Брайтон-Бич переоделись в буржуев и прилетели утешать свои детские комплексы пухлых еврейских мальчиков из Жмеринки и Бердичева, которых били во дворах юные антисемиты.
Я, конечно, понимал, что это скорее всего очередной порожняк. Но приходилось собирать этот мусор, выбора не было. Давно не было заказов от Байера, давно не звонил папа Джо. Братва поскрипывала, Шишич приставал с ножом к горлу — дай денег, надо перебрать движок у Шишиги, у Семь-Сорок родился маленький сын, Плащ доставал — надо менять компрессоры леофильных сушек, пацаны застряли в Нуратинском ущелье, их взяли за жопу погранцы. Все кричали — дай денег, дай денег. Я был злой как три собаки и ездил на все порожняковые стрелы.
Мы сидим в ресторане хаммеровского центра. Буржуй назвался Вилли Райкис, американец. Вилли Райкис ни слова не знает по-русски, моего английского маловато, сидим беседуем на папуасском наречии великого языка Шекспира и Байрона. Вилли развалился в кресле, заложил ногу на ногу, в одной руке сигара, в другой чашка кофе. Чашечку Вилли держит, оттопырив пухлый мизинчик с огромной кошмарных размеров гайкой чернёного самоварного золота с фальшивым рубином. Вилли один в один снят с карикатуры буржуя из журнала Крокодил. У него, наверное, ломбард где-нибудь в Брайтоне, а сюда он прилетел рисануться перед советскими пионэрами, которые мечтают о бутерброде с докторской колбасой за два девяносто. Вилли подарил мне блок Мальборо. Блок Мальборо — это зарплата советского инженера за три месяца, если не кушать. Но советский инженер всё равно не купит блок Мальборо, ибо зарплату ему уже не платят полгода, а выйти на Красную Площадь и стучать о мостовую каской советский инженер не может, ибо у него нету каски.
Сидим гоняем порожняки. Вилли рисуется перед босотой, а я закипаю от злости. У меня братва голодная и восемь лет строгача по карманам. В нагрудном кармашке рубахи у меня ампула с ядом гюрзы на двадцать тысяч долларов, а за спиной Пузан, и нож в казаке. Пузан — пятерик и ампула — трёшник, три плюс пять равно восемь. Это если без 88-й, 88-ю ещё никто не отменял. На неё уже смотрят сквозь пальцы, но если захотят — так упакуют, мама не горюй. Это статья расстрельная. Я всё это знаю, но мне деваться некуда, такими деньгами не шутят. На улицах убивают и за женские часики за двадцать рублей.
И эта гнида буржуйская сидит передо мной, босотой, и рисуется, а у меня в глазах темно от злости. Он что-то мне толкует про протокол о намерениях. Протокол о намерениях — это голимый порожняк. Завтра этот барбос улетит к себе в Брайтон обирать своих братьев-евреев в ломбарде, а у меня за спиной восеь лет и куча голодной братвы.
Ясен пень, дело кончилось ничем. Погоняли порожняки и разошлись. Потом я узнал, что буржуя Вилли звать Вилен Райкис. Вилен, блин. Владимир Ильич Ленин. А он мне исполнял, что ни слова не знает по-русски, пельмень брайтонский.
Колян всё митинговал, он всё взывал к совести сильных мира сего. А я валялся на ковре и думал — где там совесть у буржуя по имени Владимир Ильич Ленин?
В каком месте?

Колян полыхает —
— Нужны земства! Нужна социальная ответственность! Нужно, чтобы каждый чувствовал эту землю своей! Столетия рабства надо вытравливать из себя, надо быть хозяином своей жизни!
— Колян, ещё дедушка Чехов об этом хлопотал. Ещё Чехов умолял выдавливать из себя по капле раба. И кто услышал его? Всё, что рабы поняли из слов Чехова — это то, что надо брать вилы, жечь усадьбы и не оставить здесь камня на камне. А теперь расхлёбывай.
— Правильно. Состояние раба — либо скотская покорность, либо бунт. Раб иначе и не умеет, раб не знает, как можно иначе.
— Ну и как ты хочешь раба вразумить? И как же ты ему хочешь рассказать, что он раб? Ему же сотню лет втирали, что он победил, что мы не рабы, рабы не мы.
— Для начала надо, чтобы раб понял, что он раб.
— Ну-ну...
— Что ну-ну? Как иначе?
— Я не знаю, Колян... Я только знаю, что любой советский труженик, если ты ему скажешь, что он раб, наденет тебе на голову стул. И я его пойму. И суд оправдает его.
Колян замолкает и грустнеет.
— Но надо же что-то делать... Иначе нас опять загонят в стойло.
— Кабы знать, что...
— Земства. Только земства. Гражданина из раба делает только ответственность и самоорганизация.
— Ага... разбежались... Колян, ты романтик. Советский человек привык, чтобы он балду пинал, а кто-то думал и решал за него. Для того и начальство, у начальства голова большая. А я подальше от начальства да поближе к кухне.
Ты здесь хозяин, а не гость.Тащи с завода каждый гвоздь.
— Не знаю... — роняет руки Колян, — Значит, здесь никогда ничего не изменится. Опять будут ждать доброго царя, опять найдётся какой-нибудь хитрый подонок, опять нам наденут на шею ярмо. И мы опять будем мычать, что мы не рабы.

Танюха в этих базарах участия не принимала. Танюха вообще из тех, кто говорит одно слово в неделю, если их ни о чём не спрашивать. Танюха сидела себе в кресле и вязала, и молчала, и тихо улыбалась. А Колян от её тихой улыбки ещё больше воспалялся, и убеждал человечество не косячить, и взглядом искал у неё одобрения.
Вот бывают же такие бабы... Вроде ничего особенного, вроде бы она молчит, улыбается, внимания к себе не привлекает, а мужиков при них надирает.
У мужиков начинается тестостероновый шторм. Она сидит себе в кресле и молчит, и тихо улыбается, а тебе хочется порвать тельник, совершить какой-нибудь подвиг, спасти собачку какую-нибудь из пожара, пройтись в бешеной лезгинке вокруг её кресла, зажав в зубах кинжал...
Слава Богу, таких баб немного. Если бы их таких было много, человечество бы себя уже уничтожило. Тестостероновый шторм делает из джентльмена бабуина.
Такою, наверное, была Богородица. Вот она забилась в уголок подальше от искателей правды... В доме Иоанна Боаннергеса, наверное, всегда толпились искатели правды, зеваки, бродяги, еврейские менялы, какие-нибудь римские патриции в белых отороченных золотом хитонах из модного персидского виссону. Патрициям надоели пьянки во имя Аполлона и Вакха, патриции собирают сплетни с окраин империи о воскресшем сыне плотника, патриции ищут правду и острых ощущений.
А Богородица сидит в уголку на кошме, и молчит, и тихо улыбается, слушая всякую восторженную ахинею... и зашивает иоаннову срачицу — нижнюю рубаху своего сына... сорванец опять где-то подрался во славу Христову.
И римский патриций смотрит на эту волшебную женщину, на эту ещё не старую красивую женщину, и ему тоже хочется порвать нахрен белую тогу дорогого виссону, и пройтись вокруг неё в бешеном каком-нибудь сиртаки, зажав в зубах кинжал. Патриций и сам не знает — зачем, но его надирает. У него тестостероновый шторм. Его надирает. Не дают ему покою эти глаза, глаза Матери Мира. Эта женщина уже видела всё. Она уже всё знает о людях, о жизни и смерти. Она сидит в уголку и молчит, и тихо улыбается, и зашивает старую рубаху Апостола Любви.

Обустраивать Россию — это хорошо, однако займёмся делом. Я пригласил Гаврюшу и Вуди к себе в спаленку и завалился с книжкой.
Книжка долго не думала, книжка сходу въехала мне в солнечное сплетение.
В анахата-чакру, блин. Я с трудом пережил первый дзуки.

\\Есть Бесконечное Существо, которое было прежде Неба и Земли. Как оно невозмутимо, как спокойно! Оно живёт в одиночестве и не меняется. Оно движет всем, но не волнуется. Мы можем считать его вселенской Матерью. Я не знаю его имени. Я называю его Дао\\

На меня смотрел Вакан Танка. Христос называл его отцом, Лао Цзы матерью. Не важно. Важно было то, что это не безликий закон, не механический принцип, не абстрактный абсолют, это Существо.
Пошли дальше.

\\Дао, описанный словами, не есть вечный Дао. Имя произнесённое не есть вечное имя. Лишь безымянное существует вечно. В именах причина всех частностей.\\

Ты, однако, баран, братан. Тебе не нравится слово «бог», ты любишь Великую Тайну. Да, это Вакан Танка, Великая Тайна, но именно поэтому этой тайне глубоко пофигу, как её называют. И если переводчики Писания не стали париться и взяли первое попавшееся славянское языческое понятие высшего существа, то они это знали. Нет вечных звуков. Хорошо написал кто-то из православных отцов — «голос Бога — самый тихий голос во вселенной». Будь проще, не привязывайся к словам.

\\Он имеет, но не владеет. Он действует, но не ждёт результата. Когда его дело сделано, он забывает о нём. Поэтому результат остаётся в памяти людей.\\

Начинаются восточные заморочки. Не очень понятно, но очень величественно. Тааак, а вот это уже ближе к нашим делам —

\\Когда люди превозносят своего правителя, в государстве начинается разлад. Когда люди придают чрезмерное значение вещам, возникает воровство. Когда выставляют напоказ желанное, возникает страсть.\\

Однако здесь, наверное, Запад прав. Государство должно быть машиной. Только в этом случае не будет культа личности.

\\Иные называют Дао Великой Матерью. Дао пуст, но бесконечен. В нём начало бесчисленных миров. Дао безграничен, но всегда в тебе. Пользуясь им, ты не исчерпаешь его.\\

Ага, вот почему Христос говорил, что царствие небесное в нас. Нет у Бога большого и маленького, Бог везде и во всём. Наверное, поэтому Христос стёр границу между сакральным и профанным пространством. Господи, какие же мы дураки...

\\Дао существует не для себя. Поэтому он един и равен для всего, что есть. Так и мудрый не рвется вперёд, и потому оказывается впереди.
Он не привязывается к вещам, и поэтому един со всем сущим. Он позволяет себе быть, и через это обретает своё.\\

Ага. Вот почему буддисты говорят, что если ты возжелаешь нирваны, то хрен тебе, а не нирвана. Вот почему Христос говорил, что тот, кто захочет сберечь душу свою, тот потеряет её. Это, пожалуй, самое лютое из домашних заданий.

\\Истинное благо подобно воде. Она даёт жизнь всему, не прилагая усилий. Её достаточно в местах, где нет людей. Тем она похожа на Дао. Когда живёшь, будь близок к земле. Когда думаешь, смотри на вещи просто. Когда решаешь споры, будь честен и щедр. Когда управляешь, не пытайся контролировать. В работе делай то, что ты любишь. Живя в семье, всегда присутствуй в настоящем моменте. Когда ты просто являешься тем, кто ты есть, не сравниваешь и не соревнуешься, ты становишься предметом всеобщего уважения.\\

Тут я улыбнулся. Тут я вспомнил нашу последнюю пьянку. Мы одержали трудовую победу, собрали всех и устроили нехилый банкет. И подошёл ко мне наш криогенщик Витька Варежкин, самый отпетый алкаш и оторва, хлопнул меня по плечу и сказал —
— Уважаю тебя, Владимирыч. Ты хороший начальник.
Я удивился —
— Почему? Ты же вдвое старше меня.
— Это фигня, — сказал Варежкин, — Главное — ты не мешаешь работать.
Мудрый ты мужик, Лао Цзы. Хороший правитель не мешает жить, хороший начальник не мешает работать.

\\Наполни кувшин до краёв, и вода прольётся. Постоянно затачивай нож, и он затупится. Вечно гонись за деньгами и безопасностью —
потеряешь и то и другое, и сердце не сохранишь. Постоянно стремись к почитанию, и ты станешь пленником других людей.
Сделай что должен, и отступи.
Это единственный путь к успокоению.\\

А вот это реально круто. Отлезь, Вуди, я книжку читаю.

\\Можешь ли ты отвлечь свой ум от скитаний
И держаться истинного единства?
Можешь ли ты сделать свое тело гибким,
Как тело новорожденного?
Можешь ли ты очистить свой внутренний взор,
Чтобы не видеть ничего, кроме света?
Можешь ли ты любить людей и вести их за собой,
Не навязывая своей воли?
Можешь ли ты решать все насущные вопросы,
Предоставляя вещам случаться так, как они случаются?
Можешь ли ты отстраниться от своего ума
И через это понять природу вещей?
Рождать и укреплять,
Обладать, не владея,
Действовать, не ожидая,
Вести и не пытаться контролировать —
Вот высшие достоинства.\\

Вуди, отлезь, говорю. Лао Цзы реальный череп.

\\ Каждое существо во Вселенной возвращается к источнику бытия. В возвращении к источнику обретается покой. Если ты не понимаешь сути источника, ты полон печали и непонимания. Если ты понимаешь, откуда ты пришёл, ты без усилий становишься терпимым, незаинтересованным, начинаешь наслаждаться жизнью с добротой всё видевшего человека, с чувством собственного достоинства короля. Так ты постигаешь путь Дао. Постигнув Путь, ты можешь с лёгкостью справиться с чем угодно, и когда приходит смерть, ты готов к ней.\\

Да, примирение со смертью — это тоже тяжёлое задание.

\\Когда мудрый правит, народ едва вспоминает о его существовании. Ниже стоит повелитель, что любим народом. Еще ниже тот, кого боятся.
И нет ниже того, кого презирают. Тому, кто не доверяет, не доверятся.\\

Эх, ёлкин дрын... выжигать бы эти слова каждому нашему правителю на лбу ржавым гвоздём... Прямо при принятии полномочий. Хочешь, чтобы тебе доверяли — сам доверяй.

\\Когда забывают о великом Пути, на первый план выходят нравственность и долг. Когда мудрость уходит в тень, главенствуют рационализм и наука. Когда нет мира в семье, превыше ставят сыновнее почитание. Когда в стране хаос, расцветает патриотизм.\\

Н-да-с... здесь есть о чём подумать...Но пожалуй, наши патриоты тебя расстреляют, старина Лао Цзы.

\\Отбрось «святость» и «мудрость»,
И люди будут во сто раз счастливее.
Не ищи «справедливости» и «правосудия»,
И люди вспомнят о любви и уважении.
Забудь о «расчёте» и «выгоде»,
И исчезнут воры и разбойники.\\

Это спорно для молодого европейского уха. Но красиво.

\\Стоящий на цыпочках упадёт. Рвущийся вперед уйдёт недалеко. Пытающийся сиять приглушает свой свет. Решивший, что познал себя, не знает, кто он. Имеющий власть над другими не имеет власти над собой. Одержимый своей работой не создаст ничего вечного.
Быть на Пути — значит действовать иначе.
Сделай, что должен, и отступи.\\

Да, здесь, наверное, опять разница между молодой и старой цивилизацией. Нас детства приучают преодолевать, рубиться, рвать жопу. Старые цивилизации не торопятся, они живут, как течёт река. Тот, кто никуда не торопится, всё успевает. Вспомнил любимую фразу из «Белого солнца пустыни» —
— Ты лампу-то прикрути... Коптит.

\\Мудрый путешествует целыми днями, не покидая своего дома. Каким бы сложным мудрый ни казался внешне, внутри он прост. Зачем повелителю страны уходить из дома и бесцельно ездить туда и сюда? Если ты позволишь себе перемещаться впустую, ты потеряешь связь с корнями. Если ты позволишь беспокойству влиять на твои действия, ты потеряешь связь с самим собой.\\

Уважаемый Лао Цзы, у тебя две тысячи пятьсот лет назад был телевизор? И опять — успокойся, не дёргайся, не торопись.

\\Есть время быть впереди
И время быть позади.
Время быть в движении
И время остановиться.
Время для оживления
И время для истощения.
Время для безопасности
И время для угрозы.\\

Сразу вспомнил любимый кусок из притч Соломона — «время разбрасывать камни, время собирать камни». Алё, кто у кого списывал? Однако вопрос риторический, Лао Цзы на тысячу лет постарше. Но конечно, никто ни у кого не списывал, просто мысли из одного источника. Всему своё время.

\\Полагающийся на Дао при управлении народом не пытается принуждать или победить врага силой оружия. На каждую силу найдется встречная сила. Жестокость, даже облачённая в благие намерения, всегда обращается вспять. Мудрый завершает свое дело и останавливается. Он понимает, что Вселенную не подчинить, и что попытка взять под контроль события идёт против течения Пути. Поскольку он верит в себя, он не пытается убедить других. Поскольку он уверен в себе, он не нуждается в чужом одобрении. Поскольку он принял себя таким, какой он есть, весь мир принимает его таким.\\

Опять мысли очень опытного человека. Любая победа есть поражение, любое насилие порождает насилие. Тот, кто не играет — не проигрывает.

\\Знание других — интеллект. Знание себя — вот мудрость. Управление другими — это проявление силы. Управление собой — вот подлинная власть.\\

Стал понимать смысл православной аскезы. До этого не понимал — зачем эти посты? Знак уважения? Знак верности? Да какое дело Богу, что я ем и когда с кем сплю? Однако здесь всё просто и понятно. Аскеза — это власть над собой. Того, у кого нет власти над своими желаниями, нельзя допускать до управления другими людьми. Вот почему рабы рождают рабов, Колян. Сначала аскеза, а земства — потом. Без самоограничения не научишься ограничивать своих детей. Если не покажешь пример, дети тебе не поверят. А если будешь их заставлять, не показавши пример — дети не будут тебя уважать.

\\Мудрый ничего не совершает но и не оставляет ни одного дела незавершённым. Обычный человек все время чем-то занят, но дела лишь прибавляются в числе.\\

Почему-то вспомнил слова Паисия Святогорца — «главный бес нашего времени — бес поспешания».

\\Когда Путь потерян, возникает нравственность. Когда потеряна нравственность, возникает мораль. Когда потеряна мораль, возникает ритуал. Ритуал суть высохший кокон истинной веры, начало хаоса.\\

Люто. Круто ты заворачиваешь, старина Лао Цзы. К тебе будет много вопросов у наших церковников и моралистов.

Нашёлся у Лао Цзы и Дух Святой. Когда я набрёл на понятие Дэ, на энергию Дао, которая вскармливает все вещи, мне сразу пришла на ум молитва Духу Святому — «иже везде сый и вся исполняй».
Я не отлип от трактата, пока не прочитал весь. Я понимал, что эту книжку не понять, пока не прочитаешь раз двадцать не торопясь, но это был уже рефлекс — если попалась в руки толковая книжка, надо её проглотить. Книжки, если давали на вынос, то на день или два, а чаще тебя просто запирали на кухне, и изволь за ночь сожрать «Мастера и Маргариту», «Властелина колец» или пару томов Кастанеды.
Дочитал, когда пели вовсю петухи. И меня сразу срубило. Утром Колян рассказал, что когда он пришёл меня будить, застал меня в довольно экзотическом виде — одетым, поверх одеяла, в обнимку со здоровенным ризеншнауцером, а головой на трактате Дао Дэ Цзин. Этот засранец Вуди всё же пролукавился ко мне в кровать.

На фронтах затишье. Танюха уехала к родственникам в Донецк, сегодня я не буду давать ёжика. На улице дождик, Колян пожалел нас с ризенами, не стал гонять по степи. Во дворе тихо хлюпает, по крыше цокают капли, по стёклам окон бегут струйки воды, колыбели жизни. Тихо, уютно, какая-то светлая грусть на душе. Колян погрел мне коленки, сидим болтаем.
Отдаю Коляну книжку —
— Спасибо.
— Ну как?
— Атас-аборт-аптека. Полночи читал, полночи башню на место ставил. Не понял, конечно, ничего, но башню срывает.
— Откуда такая эмоциональность?
— Я не привык к такой литературе, Коль. Я привык к молодой литературе, как ты скажешь. У нас всё конкретно — здесь копай, здесь не копай, это кушай, это не кушай, а то накажем. Сегодня можно кузюкаться, а завтра думать не моги. Казарма. А здесь прямо какава, как будто добрый дедушка по голове гладит. Купаешься как в тёплом море.
— Что ты имеешь ввиду? Православный стиль жизни?
— Ну да... Вроде бы Христос сказал — я дам вам свободу. Вроде бы Павел сказал — мне всё позволено, но не всё полезно. А что неполезно — я сам решаю, мне в одну харю отвечать за мой Дао. Вроде бы Августин сказал — люби Бога и делай что хочешь... А у нас всё равно казарма. Все пугают, пальчиком грозят, черти со сковородками, Бог накажет... Не религия, а ментовской околоток.
— Ты крещёный?
— Нет. Всё думаю, всё присматриваюсь. Ко Христу у меня вопросов нет, а к христианам — миллион.
— Например?
— Ну например это «Бог накажет». Не верю я в такого бога. Это не бог, а мент с дубиной. Я верю в такого Бога, который как у Лао Цзы, как добрый дедушка — не суй пальцы в розетку, дураком останешься. А сунул пальцы в розетку — дай на пальчик подую, придурок. Запомни — это бобо. Я верю в такого Бога, как написал Лао Цзы — он океан, он позволяет всему быть, он невозмутим, он всему верит, всё принимает, всё любит. Павел же написал портрет Бога коринфянам.
В такого Бога я хочу верить, а как заглянешь к христианам — там у них не Великая Тайна, не Вакан Танка, а старшина в казарме. Накосячил — бегом в наряд, зубной щёткой очко драить.
— Ну? И какие выводы?
— Пока никаких. Тараписа не надо, думать надо, с людьми говорить, книжки читать. За Христом я вижу правду, надо только понять — есть ли на свете христиане.
— Какие проблемы? Будь первым.
— В смысле?
— В простом смысле. Если ты говоришь — за Христом правда, а христиан нет — будь первым христианином. Кто-то же был первым христианином?
— Ну вроде бы апостолы...
— Ну? ну и живи как апостолы.
— Сказал тоже... Апостолы были бэтмены, апостолы были суперчеловеки. На облаках летали, в море не тонули, змеи их кусали, а потом об этом очень жалели, люди от их тени исцелялись...
— Не кажется ли тебе, что это фольклор?
— Да хрен его знает, Колян... Может фольклор, а может не фольклор. Ко Христу прикоснёшься — ещё не таких делов наделаешь.
— А в чудеса Христа ты веришь?
— Верю. Потому и верю, что чудеса там не главное. Чудеса там типа проходные моменты, типа как само собой. Чудеса — это для дикарей, иначе к ним не достучишься. Чудеса — это чтобы начали слушать, а вот слова Христа — это самое главное.
— Какие слова?
— Колян, ты же всё это знаешь. Пошто дурака валяешь?
— Я дурака не валяю. Я в таких же непонятках, как и ты. Я уехал в Китай примерно в твоём возрасте, примерно с такими же мыслями. Я уехал нормальным советским атеистом, я уехал учиться лечить людей. У меня был исключительно профессиональный интерес. Я видел недостатки доказательной медицины, я хотел узнать, есть ли что-то ещё. А там такого насмотрелся, что понял — есть какие-то другие силы, есть какая-то другая реальность, есть какие-то другие существа. Вот ты меня пытаешь — верю ли я в Бога или не верю. А я сам не знаю. Я примерно в твоём положении, только мне стыдно тебе в этом признаться. Я вроде как старше, я мир повидал, я должен на вопросы отвечать, а я их только задавать начинаю. Я сейчас на уровнях «там что-то есть». А что там к чему — у меня только прикидки. Но то, что там не казарма — в этом я совершенно уверен. Казарма — это карма, но явно есть что-то выше кармы. Карма — закон, но я уже уверен, что законы кто-то пишет.
— Странно... Вроде бы тебе надо было приехать буддистом. Там же буддисты? А буддисты говорят, что карма — это закон природы, а творца нету.
— Дзен — это не совсем буддисты. Может быть, и совсем не буддисты. Синтез даосизма и буддизма — странное явление. Китайцы — прагматики, они взяли у буддистов их инструменты, но прямо отвечать на онтологические вопросы они не любят. Они очень деликатны в этих вопросах. Ты сам видел у Лао Цзы, как он осторожен в формулировках. Даосы с буддистами поначалу очень серьёзно спорили. Дискуссия продолжалась примерно семьсот лет. Есть даже легенда, что Лао ходил в Индию спорить с буддистами. Есть даже трактат о путешествии Лао Цзы на Запад с целью вразумления дикарей. Этот трактат не переведён, но я его читал на китайском.
— Это индусы-то дикари?
— Представь себе. У китайцев все дикари. Кроме жителей Поднебесной у них все дикари. Дикари не в уничижительном смысле, а типа дети.
— Нормально... Если индусы дикари, то мы тогда кто? Индусы придумали математику, когда мы ещё голыми с палками босиком по лужам бегали.
— Индусы — отдельная тема. Они и сейчас голыми по лужам с палками бегают, и опять босиком. Однако математику они придумали.
— Ну и чем дело кончилось? Кто кого заломал?
— Ничем. Поспорили семьсот лет и разошлись по своим делам. Поспорили, надо сказать, мирно, без поножовщины. У древних цивилизаций есть культура дискуссии. Они за Бога не убивают.
--Здрастье... А сикхи? а тигры Кашмира? а богиня Кали?
— Ну-ну, полегче. Мы же говорим не о народном язычестве, мы же говорим об интеллектуальной элите. Они умеют разговаривать. А народное язычество из любого бога умеет сделать кровожадного монстра, народное язычество всегда кровожадно. Посмотри, кого мы сделали из Христа, кого сделали мусульмане из Аллаха. Сплошные менты с дубинами, как ты говоришь. Когда возникает культ какой-то фигуры, всегда начинается идолопоклонство, из любой фигуры можно сделать идола. Когда главенствуют принципы, тогда начинается покой и благодать. Принципы у всех хороши. У буддистов благие мысли и благие дела, у китайцев мудрость, а понятие мудрости не может быть агрессивно, у христиан любовь и благодать, ислам вообще — мир. А когда возникает культ фигуры, за неё начинают убивать.
— Кстати... о фигурах... В предисловии к Дао Дэ Цзин написано, что Лао Цзы полулегендарная фигура. Что это значит — «полулегендарная»?
— Это значит, что неизвестно доподлинно, жил ли на свете такой человек или нет.
— И что думать?
— А какая тебе разница?
— Здрасьте... есть разница. Одно дело живой человек, другое дело непонятно кто.
Колян улыбнулся —
— Ну и в чём разница? Какая тебе разница, кто написал Дао Дэ Цзин? Какая тебе разница, кто написал Евангелия? Какая тебе разница, кто написал Авесту, Веды, Палийский Канон? Этих людей уже нет, ты их никогда не увидишь, это для тебя в любом случае непонятно кто. Сам говоришь — бэтмены. А тексты — главное. Вот они, тексты. Они у тебя в руках. Для тебя главное — тексты. Для тебя важно, что тексты делают с тобой, какие мысли рождаются в твоей голове после этих текстов. Фигуры не важны. Весь мир — это текст. Текстом написана вся вселенная, текстом написана жизнь. Евангелие — текст, и ДНК — текст, и химическая формула — текст, и законы Ньютона — текст. Вспомни начало Евангелия от Иоанна — в начале было Слово. Вот она, великая формула всего сущего. Наша задача — прочитать текст, вот наш Дао, вот наш Путь. А с автором потом разберёмся. Вот скажи — зачем тебе Вакан Танка?

Я задумался. Искал слова.
— Понимаешь... Когда ты живёшь понятно и просто, тебе нахрен ничего не нужно. Здесь копай, а здесь не копай. Привинтил все гайки за смену, пришёл домой, уткнулся в кормушку, и хоть бы хрен тебе по деревне. Но когда попадаешь в серьёзные замесы, вскакивает вопрос — зачем это всё? А я с некоторых пор стал попадать в серьёзные замесы, и стал задавать себе эти вопросы, и мне нужен Вакан Танка, чтобы с ума не сойти. Я не могу найти ключи к жизни, ключи к этому тексту. Я хочу найти автора текста. Я долго не там искал, я натыкался везде на всякую сансарную шпану. Я пытаюсь понять свои ошибки, я пытаюсь достучаться до автора.
— Ты хочешь халявы. Ты халявщик. Вынь тебе автора да подай, чтобы ты развалился в кресле с сигарой, а автор тебе декламировал. Но ты же сам видишь — автор спрятался, автор невидим, автор не хочет светиться. Может быть, автора и вовсе нет. Может быть, правы буддисты. Ты халявщик. Так же, как и с христианами — вынь тебе христиан, вынь тебе добрых людей, чтобы тебя обогрели, накормили, спать положили. Хочешь быть христианином — стань первым христианином, начни с себя. Сам обогрей, сам накорми, сам сделай так, чтобы людям рядом с тобой было тепло. Сам разрушь в себе эту казарму. Может быть, автор текста тогда сам тебе покажется. Помнишь тот анекдот про Бога?
— Нет. Что за анекдот?
— Ну не совсем анекдот... может быть, это ключ к тексту, ключ к Дао.
— Говори.
— Ну это старая хохма.
Человек говорит. Увижу — поверю.
Бог говорит. Поверишь — увидишь.

Я вспомнил фразу кого-то из православных отцов — «в кого веришь, с тем и будешь».
— Может быть, ты прав, Колян. Может быть, это и есть ключ к Дао — «по вере вашей да будет вам». Я хотел бы верить, как верила та кровоточивая женщина — вот прикоснусь к Его хитону, и мне будет ништяк. Сами христиане говорят — мол, прочитай слова вот этого дяденьки, дяденька лучше знает, как и что просить у Вакан Танка, потом расскажи, в чём был неправ, съешь кусочек волшебного хлебушка, и будет тебе щщастье. Но эти алгоритмы не работают, Коля. По факту не работают. Люди не становятся лучше. Когда находится какой-нибудь ушлый подонок, он даёт людям простые решения, и эти же люди бросаются с вилами на своего же священника, взрывают храмы и идут грабить награбленное. Эти же люди, которые тысячелетиями читают мудрого дедушку Лао Цзы, делают Большой Скачок, убивают всех воробьёв, а их дети убивают 60 миллионов своих родителей, и называют это Великой Культурной Революцией. Миллиард людей, которые считают себя самыми старыми и самыми мудрыми, превращаются за один день в идиотов. Эти же люди, которые говорят, что ислам — это мир, убивают друг друга, не поделив своих святых, а всем неверно думающим об Аллахе объявляют газават. Я не ищу правды у человечества, я давно понял, что человечество — это стадо диких всеядных приматов, я сам такой. Поэтому я ищу хотя бы слова. Я нахожу хорошие слова, но результата не вижу. Вот ты говоришь — стань первым, кто даст результат. Но я не знаю, как и какой давать результат, я не знаю критериев оценки, у меня нет примера на глазах. Я могу опять накосячить, опять заблудиться, опять стать диким зверем. Я себе не верю, я себя боюсь. Вот ты нашёл свой Дао, ты строишь больницу. А я не нашёл свой Дао, я болтаюсь как говно в проруби.
— Ты ж мой хороший... Ты не знаешь, какой давать результат? Тебе не хватает информации? Тебе же русским языком сказано — сходи к Богу в темницу, покорми Бога на вокзале, дай Богу копеечку в подземном переходе, навести Бога в дурдоме, принеси апельсинов Богу в больницу...

За окном зашумело. Приехала Танюха. Жизнь сразу изменилась, словно в камере штрафного изолятора включили свет.
Вошла Танюха с какими-то сумками. Мы рванули к Танюхе с такой прытью, словно только она могла избавить нас от расстрела. Я отобрал у неё сумки, Колян схватил на руки и закружился. Танюха запищала мне с рук Коляна —
— Не помни помидорки! Помидорки не помни! Это классные помидорки, бычье сердце!


Моя любовь с древней медициной поднебесной империи закончилась так же неожиданно, как началась. Я шарахнулся в ванной и сломал два ребра.
В тот день Колян так загонял нас с ризенами по степи, что я еле держался на ногах. Пошёл вечером чистить зубы, поскользнулся и упал грудью аккурат на бортик чугунной ванной, и понял, что не могу дышать. В глазах бегали какие-то чёртики, немного тошнило. Ребят будить не стал, перемогся до утра, скрипя зубами. Утром Колян отвёз меня в город, сделали снимок. Оказалось, ничего страшного, только трещины, смещения нет. Ребята собрались меня полечить, но я понял, что мне пора домой. Танюха стала настаивать, но я глубокомысленно заявил, что мой Дао говорит — мне пора домой.
Перед отъездом я долго потел и мялся — как бы засунуть ребятам денег. Я прожил у них почти месяц, месяц они меня кормили, поили, возились со мной, из-за меня они кого-то не приняли, в чём-то себе отказали, что-то не заработали. Денег у меня было как у дурака фантиков, мне это было не в напряг, но ребята, увидев мои мучения по подбору слов в гонорарном порыве, всё сами поняли.
— Не обижай нас, — сказала Танюха.

Я сидел в паровозе и думал. В паровозе хорошо думается. Я сидел у окна, смотрел на проносящуюся за окном степь, и думал — какие же они замечательные ребята Колян и Танюха. У них всё на месте, у них есть Дао. Только почему у них детишек нет? Славные у них были бы детишки... но такие вопросы задавать неприлично. Как правило за такими вещами стоят какие-то трагедии... да и не твоё это собачье дело, братан.
Я сидел и думал, и вспоминал этот месяц, и вспоминал эти степные запахи, этот терпкий воздух степи, этих славных хохлушек-хохотушек, старого шахтёра Михалыча, эту крепкую неторопливую жизнь. Сейчас навалится эта московская суета, эти проблемы, эти деньги, эти неприятные буржуи... Я понимал, что я буду очень скучать по этой неторопливой степной жизни.
Помогла ли мне эта китайская медицина? Да, я окреп, продышался этим терпким здоровым воздухом, набегался по степям и скалам, отожрался на танюхиных котлетках, я стал более шустрый, стал меньше зависеть от палки... но заслуга ли это китайской медицины, или это заслуга человеческой любви? Этого я не знал.
Я не знаю, помогла ли мне китайская медицина. Кардинальных изменений я не чувствовал, да и надо ли их было ждать? Как ты ни крути эту таинственную энергию ци, мозги от этого не вырастут, а без мозгов не этом свете делать нечего, дорогие товарищи. Нет мозгов — считай калека.
Тогда я сидел в паровозе и думал, что ерунда эта китайская медицина. Сейчас, с высоты прожитых лет, я бы так не сказал. Я был бы осторожней в словах. Всё-таки Вахтанг себя не на помойке нашёл, лучшие нейрохирурги мира попусту языками не шлёпают. Вахтанг велел мне покупать коляску в 1988 году.
Я продержался без коляски почти тридцать лет. Кто знает? может быть, здесь не обошлось без китайской медицины, без иголок, массажей, кулёчков с таинственной ботвой и таинственного метода чжень-дзю. Кто знает?
Со мною в Москву ехал добрый дедушка Лао Цзы. Я выпросил у Коляна книжку. Колян долго ныл, Колян плакал, что книжку эту достать невозможно, что этот перевод самый лучший... но я сказал, что без Дао Дэ Цзин я не уеду, что я застрелюсь прямо при нём, если Колян мне её не отпишет.
Танюха засмеялась —
— Ты же знаешь её наизусть.
И Колян отписал.

В Москве я сразу нарезался. Стала отходить танюхина анестезия, а тут ещё и Рыжий пришёл из рейса. Рыжий работал проводником в паровозе Москва-Прага, он привёз два литра шикарной венгерской сливовицы. А Танюха перед отъездом натыкала мне иголок в руки, снимала боль в сломанных рёбрах, и всё уговаривала меня остаться и полечиться. Я махнул рукой — переживём, не впервой.
Мы купили арбуз, всякой закуски, и крепко нарезались. Рыжий рассказывал мне о приключениях рейса, я рассказывал Рыжему о китайской степной медицине. Как-то само собой выяснилось, что нам надо креститься. Оказалось, что Рыжий тоже думал об этом.
Проспались, долго гоняли чаи, решили не похмеляться. Идти к Богу по киру неприлично. Ближе к вечеру попёрлись в храм пешочком, чтобы продышаться и привести себя в порядок. Долго шаркали похмельными ногами по Стромынке, доплелись до метро Сокольники, до старинного красивого храма, который называют в народе "у Иверской".
Осмотрелись. Тихо, гулко, немноголюдно. Идёт какая-то вечерняя служба, тихо поёт хор, маленький священник что-то читает. Лепо.
Подошли к церковной лавке. Посмотрели книжки, посмотрели иконки, купили крестики. Я увидел иконку — симпатичный старичок ведёт куда-то медведя. Обана, медведи моя тема. Кто таков? Серафим Саровский. Ну, лады, Серафим так Серафим, давай сюда Серафима.
Я залип на колонну. На колонне большая красивая икона, очень красивая женщина грустно смотрит на меня, сложив на груди руки.
Сзади кто-то шипит —
— Не смотри ей в глаза! В глаза не смотри!
Оглянулся — маленькая чёрная старушка. Маленькая, сморщенная, но очень энергичная, похожа на злобную таксу.
— Кому сказала? Не смотри в глаза!
Я уже слышал о православных ведьмах. По радио Радонеж говорили, что патриарх Алексий объявил войну православным ведьмам, и некий поп Димитрий костерил их по радио по чём зря, и в словах не стеснялся. Но вживую я их никогда не видел, я и в православном храме был чуть ли не впервые в жизни.
Я решил не обращать внимания на старушку. Стою себе, рассматриваю икону. Но я недооценил злобность старых православных такс. Старушка разбежалась, подпрыгнула, и въехала мне острым локотком аккуратно в сломанный позвонок. В глазах потемнело, настроение сразу улучшилось. Старушка шипела —
— Кому сказала? Не смотри ей в глаза!
Не знаю, чем бы дело кончилось, но у старушки появился другой, более интересный отвлекающий фактор. В храм вошёл мужик.
Мужик был вдребезги пьян. Даже мы с Рыжим понимали, что пьяному в храм нельзя. Мужик явно понимал это не хуже нас, но было видно, что не придти в храм он не мог. Было видно, что не любопытство привело его сюда, и не пьяный кураж, а какая-то крайняя нужда.
Мужик стоял в притворе храма, виновато оглядывался и осматривался по сторонам. По его растерянной и какой-то обречённой улыбке было понятно, что он готов ко всему. И ему было к чему готовиться — уже сфотографировала его православная инквизиция, уже зашуршали к нему из тёмных углов храма зловещие крылья православных ворон. Вороньё учуяло падаль. Моя такса забыла обо мне, она тоже нахохлилась, ощетинилась, и тоже примеривалась, как половчее рвать мужика. В воздухе повис отчётливый запах ядовитой слюны.
— Беда, — тихо сказал я.
— Беги, мужик, — тихо сказал Рыжий.

Мужик не уходил. Мужик стоял и смотрел, как к нему слетаются из тёмных углов православные ведьмы. Он стоял и мял в руках шапку, и с лица его не сходила растерянная улыбка.
Но тут произошло неожиданное. Маленький священник заприметил мужика, и сразу всё понял. Он слетел с амвона, в секунду пересёк храм и обнял мужика, и закрыл его собой. Мужик сразу обмяк.
Священник гладил мужика по голове и говорил —
— Ничего, миленький, ничего... Спасибо, что пришёл.
Мужик совсем обмяк. Он упал на колени перед священником и зарыдал. Зарыдал негромко и горько. Или какая-то злая беда выходила из него, или он сам до смерти себе надоел — не знаю. Но давненько я не видел, чтобы так рыдал человек.
А священник гладил его по трясущимся плечам и всё говорил —
— Ничего, миленький, ничего... Спасибо, что пришёл.

Это было уже выше наших похмельных сил. Мы вышли из храма и побрели домой. По дороге Рыжий надел на себя крестик и заявил, что крещён. Мол, все эти обряды — только формальности. Бог его намерения видит, а остальное не важно.
Я так думать не торопился. Если люди придумали крещение и крестятся тысячи лет, то, наверное, это не пустяки. И если для крещения нужна вода, то вода зачем-то нужна. Мы, собственно, и попёрлись в храм на разведку, чтобы перетереть со священником, но эта сцена с пьяным мужиком несколько разрушила наш хрупкий похмельный мир.
Пришли домой, сидим похмеляемся. У нас со вчера осталось немного сливовицы и пол-арбуза. Делимся впечатлениями, отмечаем крещение Рыжего. Ну, старушки и есть старушки, а священник что надо. Батя шифрует поляну, батя в этой жизни явно что-то понимает. Если у православных такие священники, то нам сюда.