Письмо президенту

Товарищ президент!

Я, наконец, решил написать Вам личное письмо. Признаюсь, в немалой степени меня побудило пойти на это Ваше последнее выступление по телевидению, в котором Вы снова так ярко и образно сказали: не думайте, мол, что президент от народа оторвался и сидит на двух стульях сразу – это, товарищи, не так.

Знайте у себя в Москве, что есть человек, всецело это мнение разделяющий (не то, конечно, о котором Вы вчера упомянули, а то, которое Вы сами тогда же высказали). Это, во-первых. А, во-вторых, спешу Вас предупредить, что по предстоящему Вашему ответу собираюсь определить дальнейший свой курс, и мнение рядового избирателя не может быть Вам безразлично – особенно если вдруг в новом Союзе решат Вас всё-таки снова избирать, на этот раз всем народом.

Не обижайтесь, Михаил Сергеевич, убедительно прошу: имейте это в виду.

Итак, по существу. Увы, без рассказа о себе не обойтись. Я попробую придерживаться максимально деловой формы, зная, что Вы заняты сейчас переходом к рынку. Так что потерпите немного.

Я родился в интеллигентной семье. Папа у меня доцент, читает курс научного коммунизма. Кажется, теперь это именуют историей социалистических учений, но не ручаюсь. Мама, посвятившая себя воспитанию детей (меня) — простой работник торговой сети. Сам я появился на свет в день, когда, как говорит папа, советскому народу объявили, что братская Чехословакия нуждается в помощи. Теперь, Михаил Сергеевич, не без Вашего вклада (не спорьте, я знаю, что Вы скромный) это у нас признано грубым нарушением международного права и вмешательством в суверенные дела. Видите, с самого начала что-то общее между нами?..

Потом, как указали Вы на двадцать седьмом съезде партии, наступил застой. Мы росли, как все дети. Я ходил сначала в детский сад, где меня учили рисованию, лепке из пластилина, пению хором под фортепьяно (к стыду своему, не знаю по сей день разницы между фортепьяно и пианино), а также познакомили с практическим применением эмалированного горшка. Играть я любил преимущественно в войну и, сидя на плечах у папы, дважды в год принимал участие в праздничных демонстрациях. Все махали бумажными цветами, и я махал.

Сейчас некоторые публицисты нам подбрасывают, что-де все были причастны, что ответственность, мол, коллективная: и тех, кто был внизу, и тех, кто сверху. Я это, как и Вы, отметаю. Я тоже, как видите, был, так сказать, сверху. Опять, между прочим, совпадение…

Продолжаю. Из детского сада я вышел вполне развитым ребенком. Умел бегло читать, сморкаться без напоминания и затвердил даже три или четыре матерных слова, принесенных в эту невинную обитель кем-то из приятелей, ещё более развитым. За повторение их всуе я впервые в жизни был поставлен дома в угол, но не прошло и получаса, как подоспела реабилитация в лице бабушки.


Леонида Ильича Брежнева я помню неплохо. В журнале «Мурзилка», который выписывала для меня мама, мне ещё в дошкольную пору довелось раскрашивать фломастером ту самую фотографию, на которой он целует в щеку пионера. Вообще, нужно заметить, не греша против истины, как некоторые: Леонида Ильича я совершенно искренне любил. Что было, то было. Как сейчас говорят, из песни слов не выкинешь. По-моему, и Вы как-то раз что-то похожее говорили, про песню.

Он был большой, с очень широкой грудью, на которой помещалось столько всего блестящего (это уже много позже я услыхал неприличный анекдот про неё). И я тоже думал, как и папа, читавший газету «Правда», что за границей Леонида Ильича все уважают и боятся. Особенно так думал, когда смотрел трансляции парадов с Красной площади. Я, правда, не понимал тогда, почему лично мне должно быть от этого лучше, но лучше всё-таки было.

Когда Леонида Ильича везли в последний путь, я даже немного прослезился, хотя считался уже большим. Отчего-то весь вечер потом казалось, что теперь обязательно нападут китайцы, которых ужасно много. Я глядел на политическую карту мира, купленную мне ещё во втором классе, когда я зачитывался Жюлем Верном, приставлял к ней линейку и прикидывал, что до нашего города они вряд ли дойдут.

Таким образом, Михаил Сергеевич, и я был озабочен проблемой нормализации наших с Китаем отношений.

В школу я ходил простую, без всяких специальных уклонов. Учился легко, потому что имел хорошую память, и до седьмого класса даже тянул руку. Потом это стало неприлично. Как Вы справедливо отмечали, обществом овладела апатия. И я откочевал на предпоследнюю парту, решив, что немало достигнуто за истекшие годы, пора остановиться, выждать.

Лёжа на диване, я предавался чтению детективно-загадочной и научно-фантастической литературы, начал сам записывать какие-то придуманные эпизоды на обрывках бумаги, а вскоре сошелся с одним из одноклассников на почве сходных интересов. Мы, начитавшись, лазали по окрестным огородам в поисках приключений. Зимой взялись отлавливать собак для подготовки настоящей, как у героев Джека Лондона, упряжки — и насобирали путями праведными и не очень штук пять: всех размеров и цветов, как писал по другому поводу Пушкин. Одну дворнягу, на наше счастье, трогательно добрую, отвязали у кого-то прямо с крыльца. Собак запирали в сарай к приятелю.

Тем временем обнаружилось, что за посторонними хлопотами я едва не разучился производить простейшие арифметические действия с дробями и начал затрудняться извлекать квадратный корень из тридцати шести. Учителя забили в набат, и собачья эпопея остановилась. Мать моего соратника, женщина решительная, не без риска для жизни выпустила голодных зверей на волю. У самого соратника чуть погодя отыскали стригущий лишай и упрятали его в больницу. На моем здоровье тот краткий, но славный период не отразился никак.

Подошел восьмой класс, и грянула ещё более горячая страда. Ежедневно учителя не уставали напоминать нам, что учебу продолжат не все, и разгильдяев нам не надо. Модным стало слово «ПТУ», которым пугали, как в раннем детстве цыганами или милиционером. В ПТУ, которое мы называли «чушок», мне как-то не хотелось, и пришлось подналечь. Математику я сдал на «хорошо», а за сочинение на тему «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими» удостоился полноценной пятёрки. Хотя, оглашая результаты, Аманда Фёдоровна, классный наш руководитель, с оттенком сомнения произнесла что-то про мою не туда направленную активность.

В общем, как Вы говорите, было не только негативное, были и другие стороны, и народ трудился.

Учиться дальше было заметно проще. Нас уже не пугали призраком ПТУ, а просто с тихой грустью в голосе бросали в минуты откровенности: «Выпустим тебя, тунеядца, и иди-ка ты себе куда хочешь».

Уверен, что в наши с Вами дни в этом, без сомнения, усмотрели бы скрытый демократизм и предвестие свободы выбора.

То было уже время Юрия Владимировича Андропова (его Вы тоже должны помнить). В нашей провинциальной школе в каждую речь принялись включать абзац про укрепление дисциплины и упоминать при этом ноябрьский, декабрьский и июньский пленумы ЦК. Директор и завуч, идя коридорами, смотрели так, будто им как раз и поручено укреплять, невзирая на потери. В пионерской комнате сменили один из портретов. Но дальше этого дело не пошло.

Прослышав от людей, что Андропов спуску не даст и порядок наведет, я тоже, как и все, обрадовался. До сих пор, если честно, не могу точно определить, почему.

В январе 1984-го под окнами нашего дома закрыли пивную, известную как «Мочалка». Расположенная рядом с баней, она была местом сбора всех районных алкашей. В феврале генеральный секретарь умер. Все сразу стали говорить про положения и выводы, содержащиеся в речи товарища Черненко. Твердили уже про один июньский пленум, где выступал Константин Устинович. Нам дали команду конспектировать эти положения и выводы, а пивную к майским праздникам открыли снова. Я же, до того изучавший газеты от корки до корки, к политике заметно охладел. С той поры осталось ощущение чего-то стыдного, к чему как будто сам невольно прикоснулся.

Я уже сказал несколько слов о комсомоле. Знайте, Михаил Сергеевич, что и меня выдвигали на руководящие посты в этой организации. Сходство в наших биографиях поразительное!

В школьном комитете я ведал политическим воспитанием. Это потому, что мог без запинки, единственный в школе, произнести название города в Индии — Тируванантапурам, а еще знал, что Ливия на самом деле — Социалистическая Народная Ливийская Арабская Джамахирия.

Я ходил на заседания, молчал или улыбался. Через год молчания сослался на неопытность, и в порядке естественной замены кадров был оттуда убран. Для меня уже наставал период критического осмысления действительности, и я считал, что задавать вступающим вопросы о том, сколько орденов у комсомола, способен и попугай. На большее я до перестройки не замахивался.
 
Но, как Вы заявляли, идеи обновления пробивали себе дорогу.

Приблизительно в то же время я записался в спортивную секцию. Принялся ходить на тренировки по футболу и украсил свою комнату вымпелом «Динамо». Здесь, вопреки пессимистическим прогнозам родных и близких, я продержался довольно долго. Но оттого, что не мог заставить себя делать утреннюю гимнастику более двух недель подряд, посеял-таки сомнения в душе наставника и перестал попадать в основной состав.
 
Кончилось тем, что я благородно отошел в сторону, уступая дорогу подрастающей смене. И сейчас убежден, что спорт — не погоня за медалями, а средство развития личности…
Выйдя из школы с неплохим аттестатом, я поддался уговорам другого своего приятеля и отнес документы в университет, на истфак. Было смешно: что получится?

Приятель, полгода умиравший под гнетом репетиторов, испустил дух (я выражаюсь фигурально) на экзамене по обществоведению. Он спутал три составных части марксизма с его источниками. Я же, Михаил Сергеевич, отвечал на вопрос о Вашем докладе на апрельском пленуме. Помните, да? На том, который по инерции тоже сразу объявили историческим, а он потом и впрямь оказался таковым.

Слушали меня, как и Вас, Михаил Сергеевич, внимательно, с неподдельным интересом. А я даже развил ряд Ваших тезисов и заявил потрясенно молчавшей комиссии о необходимости борьбы за трезвость (эту борьбу, как известно, Вы провозгласили чуть позже). В пример я привел упомянутую выше пивную, опять закрытую в 1985-м. Провожая с экзамена, меня заверили, что одним из качеств историка я уже обладаю сполна — если иметь в виду язык, который, как только что убедилась комиссия, и впрямь без костей.

Странно, но я был принят. Четвёрка по обществоведению оказалась единственной против двух пятёрок. Но званием историка российского щеголять довелось недолго: принесли повестку из военкомата. Со второго курса, от латинских спряжений и афоризмов, я попал в героику суровых, как пишут иные корреспонденты, буден. Меры по усилению войск ПВО, принятые по Вашей, Михаил Сергеевич, инициативе, отразились и на мне. В первую очередь, усиление выразилось в покраске всего и вся в цвета, предусмотренные уставом. Наша часть потом мучилась головными болями, а я до сих пор не могу спокойно слышать само слово «краска». Еще была устроена побелка фасадов, мимо которых ожидался проезд нового министра обороны.

В день ожидавшегося проезда нас выстроили у дороги. Командир, полковник Портупеев, лично обшарил наши карманы на предмет положенных по уставу расчесок, венных билетов и носовых платков. Потом все очень долго стояли на солнцепеке, ожидая сигнала, что объект выехал. На прием пищи ходили посменно. Командир держался за левый бок. Ему оставалась пара лет до пенсии, и он рассчитывал прожить их без министерских проверок. Наконец, сигнальщик на повороте махнул красным флажком, и мимо, не сбавляя хода, пронеслась вереница «Волг». Свистел ветер, сияли полированные крылья. Портупеев отдал честь, сверкнув глазами, и мы едва успели проорать приветствие. При этом повар Худайбердыев, тыча в меня кулаком из второй шеренги, шипел: «Давай, кричи, салабон! Не положено, что ли, да?!»
 
На следующее утро выяснилось, что это был, оказывается, не министр, а кто-то из его заместителей, и направлялся он не к нам, а в соседнюю часть, к пограничникам. Побелка слезла с фасадов после первого дождя.
 
Впрочем, это штрих, а в целом, как Вы неоднократно подчеркивали, настроения в армии действительно здоровые, незаконно отсутствующих нет. Этому нас учил и замполит, капитан Долгоструев.

 
Что касается меня, то я хоть и не выбился в отличники боевой и политической подготовки, но в число особо отмеченных командованием попал, можно сказать, с первого дня службы. Уволен я был с таким расчетом, что постучался в дверь родной квартиры точь-в-точь за час до того, как кремлёвские куранты возвестили приход нового 1989 года. Как отмечал, прощаясь, полковник Портупеев, не всякому выпадает в армии такая честь. Её воистину необходимо заслужить…
 
Придя в себя и восстановившись по месту учебы, я попробовал окунуться в начавшуюся демократизацию. Разумеется, помня слова нашего замполита о том, что мы-то на гражданке и будем всё перестраивать.

Я ходил на все назначавшиеся в нашем городе политические манифестации, слушал каждого оратора. И у нас возникли свои демократы. Оказалось, что они были всегда, а после отмены 6-й статьи конституции оказалось, что их было очень много. Помню Ваши слова: вы только посмотрите, какое политизированное наше общество, вы посмотрите, как оно в движение пришло!..

Однажды, когда областную организацию «Демократического союза» в полном составе грузили в зарешеченный автобус, ко мне приблизился человек в плаще, из числа тех, которые обязаны быть похожими на остальных в любой толпе. Он тихо, но слышимо спросил: «Надо чего или как?» И я, немного подумав, отправился домой.

Подобно Вам, я счел, что серьезные вопросы митинговыми кампаниями не решаются...
Так текла моя жизнь до того дня, когда я решил обратиться прямо к Вам. Товарищ президент! Я не прошу наград, не прошу жилплощади. Все мои мысли — о той работе, на которой я мог бы принести ощутимую пользу делу перестройки.

Михаил Сергеевич! Не сочтите за наглость, назначьте меня послом в Гондурас.

Пожалуйста, не падайте со стула (или с кресла; не знаю точно, что у Вас в кабинете). Это очень продуманный с моей стороны шаг. Всю ответственность я давно осознаю.
Вижу первое Ваше возражение: возраст. И очень хорошо, что я ещё не стар! Моё преимущество – в отсутствии у меня стереотипов. Вы часто говорите: надо молодых двигать. А кто у нас вместо них? Один депутат сказал: мы, молодые, сорокалетние. Это и есть наша молодёжь? Стыдно.
 
Предвижу второе возражение: про мою неподготовленность. Тоже могу возразить: главное — желание, остальное приложится. Чингиз Торекулович Айтматов руководил себе журналом, писал романы, а сейчас посол в Люксембурге. Эта новость знаете как меня обнадежила? А возьмите товарища Разумовского — генерального консула в Шанхае. После секретарства на Кубани и народного контроля. Не боги горшки обжигают!
Между нами говоря, кто мог в своё время предположить, что Вас генеральным секретарем выберут? А ведь освоились. Мы за Вас так переживали, когда Вы свое самое первое интервью французам давали…

Спросите, почему Гондурас? Ну, в Албанию, я слышал, уже назначили человека. В Южную Корею, я полагаю, дельный экономист нужен, в Саудовскую Аравию — востоковеда потоньше: там исламские святыни да плюс война вот-вот начнется. А в Гондурас я поехал бы. Эти латиноамериканцы — народ непосредственный, вечно молодой. Оценили бы.


Чтобы Вы знали: я на месте уже не сижу. Узнав, что Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе подписал установление отношений, я тут же собрался, пошел в библиотеку и взял книгу А. Б. Томаса «История Латинской Америки» и второй том «Народов Америки». Вечерами читаю, делаю заметки. С первого числа будущего месяца стану ходить на платные курсы испанского, а по-английски я уже сейчас несколько фраз вполне свяжу.
 
Соглашайтесь, не пожалеете. Это Вам и политический капитал приумножит: все увидят, что Вы с народом близки. Договора о дружбе я Вам в первое время не обещаю, но декларацию можно будет составить уже вскоре.

Жду. Убежден в положительном ответе. Отдельный поклон Раисе Максимовне.

С дипломатическим приветом!

P.S. Если всё-таки по тем или иным соображениям кандидатура моя Вам не подходит, обеспечьте хотя бы пенсию рублей в сто, не больше. Вам должны вручать Нобелевскую премию, а мою стипендию инфляция подъела.