Настёнин дом

НАСТЁНИН ДОМ

Кроме самой Александры Ивановны, которую все в деревне звали просто Шурой, в избе, что мы снимали, жил её сын – Толя.
Помню, приходит, стоит у крыльца красный как рак, глаза такие же – варёные, ничего не понимающие, сам тощий, рыжеватый, взъерошенный. Постоит минут пять-семь, раскачиваясь змеёю, потом на секунду у него в голове просветлеет, и он вспоминает, что крыльцо-то это не их с матерью, а наше, съёмщиков. Со вздохом, без уверенности, что сможет преодолеть последний рубеж, идёт, пошатываясь, вдоль бревенчатых стен старого дома к другой его половине. Добравшись, из последних сил поднимается по ступеням, на ходу сбрасывает сапоги, и, наконец, кидается на промятый диван на террасе. Холодильник в углу журчит, убаюкивает – Толя моментально засыпает.
Минут через десять из сеней выходит обеспокоенная мать, видит разбросанные по крыльцу сапоги, поворачивается и по одной лишь позе сына понимает всё. Её и без того синие глаза становятся ещё ярче, на них набухают слёзы, и она кричит как в последний раз: "Опя-а-ать?!! Опя-ать напился, дурень?!" Толя сквозь сон привычно отмахивается от занесённого над ним полотенца: "Мааам, перестань, дай поспать". И больше не шевелится. Будто парализовало его, или того хуже – умер. Александра Ивановна промакивает слёзы, вешает полотенце обратно на засаленную спинку стула и вопрошает, обратившись, скорее, к себе, чем к кому бы то ни было: "Ну что мне с тобою делать?" Дверь в сени захлопывается, Александра Ивановна садится чистить картошку и смотреть телевизор, привезённый из города и подаренный новыми постояльцами, то есть нами.
Толя спит без каких-либо сновидений до самого вечера. К ужину встаёт и начинает шуровать в сарае, пока мать не позовёт к столу. Жуля – старая беспородная сука, более всего смахивающая на овчарку, гремя цепью, вылезает из будки и зевает. На соседнем участке, как по щелчку, заводится маленькая неприятная и страшно визгливая собачонка. Жуля сначала думает, стоит ли вообще связываться, но потом всё-таки отвечает своим заспанным контральто, чем доводит мелюзгу до полного исступления, а за ней, как по бикфордову шнуру, всех собак в округе. Над деревней, словно горное эхо, разносится оглушительная собачья какофония, потому сын не слышит мать, хоть та уже не раз звала его ужинать. Наконец, в момент крохотного антракта, его слух улавливает знакомое сочетание звуков, похожее на "Анато-оли-ий!". Он откладывает ножовку, вытирает о тряпку вспотевшие грязные ладони и выдвигается мимо надрывающейся Жули к рукомойнику с надломленным куском хозяйственного мыла, а оттуда – в сторону избы, ведомый запахом свежесваренной картохи с укропом.
Из холодильника на террасе он достаёт початую бутылку дешёвой водки и садится за стол, опасливо придерживая её у груди. Александра Ивановна окатывает его взглядом, но молчит.
- Сделай телевизор погромче! - кричит на весь дом Толя.
Мать ворчит, но делает, хотя для себя включает его едва слышно, чтобы не побеспокоить съёмщиков.
Наутро Александра Ивановна печёт спозаранку золотистые пышные блины и идёт потчевать ими нас. Когда мы – отец и дети – поблагодарив за угощение, расходимся, она опускает глаза, теребит уголок своего фартука и тихонько говорит маме, затевающейся с мытьём посуды в тазах: "Вы уж простите нас, что телевизор так громко смотрим. Толенька у меня почти глухой." Мама – женщина исключительно миролюбивая, спокойная и всё понимающая, подливает Александре Ивановне чаю, подкладывает ею же сваренное и принесённое варенье и произносит так же тихо: "Не волнуйтесь, Александра Ивановна, вы нам совершенно не мешаете. Тем более, что завтра – понедельник, муж уедет на работу, мы с девчонками останемся втроём."
Александра Ивановна в свои семьдесят три года выглядит вполне бодрой и производит впечатление толковой пожилой женщины, однако слышит тоже неважно, потому преимущественно читает по губам. По плавным движениям и мягким чертам маминого лица она понимает, что никакого напряжения между ними нет. Одним этим успокоившись, она уходит на свою половину доделывать утренние дела. К обеду Александра Ивановна ждёт гостей. Волнуется, роняет половник, бежит в огород, срывает все виды зелени, посеянной её трудолюбивыми руками, начинает мелко рубить и приговаривать что-то себе под нос.
По полудню в избе становится шумно, суетно: приехали её девочки. Впрочем, старшую – невестку, она недолюбливает, считает вертихвосткой, если не барышней лёгкого поведения. Зато младшая – внученька, свет очей её, единственная отрада в жизни. Анатолий с Елизаветой давно в разводе: мать застала невестку на собственной террасе с другим и, так сказать, постаралась, довела дело до развода. С тех пор и без того пьющий Толя запил по-чёрному. Но сейчас Александра Ивановна, будто забыв былое, увещевает гостей, зовёт за стол, а на столе – всё та же картоха с зеленью да щи.
- Тё-оть Шу-ур, – громко, на растяжку говорит Лиза, – ты бы нам хоть полдома-то отписала, а? А то вон у Настёны-то совсем своего угла нету, мы же в городе комнату снимаем.
Александра Ивановна смотрит холодно, строго, глаза синеют.
- Ты бы, Лизка, лучше хвостом своим не вертела, в мужнином доме ему бы не изменяла, и была бы у вас с Настёной крыша над головой.
Потом гладит девочку по макушке, подкладывает ей хлеба и приговаривает:
- Кушай, кушай, детонька. Хочешь ещё картошечки? А маслица тебе подлить?
Елизавета сидит, сцепив зубы, и сверлит свекровь глазами. 
- Не волнуйся, не обижу я Настёну, оставлю ей дом. Но по завещанию. Пока я жива, ничего не получите.
Невестка явно неудовлетворена, но решает на время оставить разговор.
Толи нигде не видно. Когда приезжает Елизавета, он старается исчезнуть. Годы идут, а рана не заживает. И хоть тоскует Толя по дочери неистово и старается баловать её со своей копеечной зарплаты чем может, но с Лизкой встречаться нос к носу невмоготу. Хорошо, когда она Настёну привозит, оставляет им с матерью, а сама уезжает. День-два её нет, у них – тишь, благодать: он не пьёт, мать радуется – и сын, и внучка под боком. А как Лизка на порог, Толи дома будто и не было, только слышно шлёпанье его сапог за калиткой. Настёна стоит, улыбается, не понимает, чего бабушка плечи опустила, глаза посерели, спрашивает: "Настюш, не хочешь у нас ещё остаться?" А та: "Не, ба, я с мамой поеду." И всё, ничего не попишешь.
Вечером приходит Толя – пьяный вдрызг. Александра Ивановна только глянет на него мельком и ничего не скажет. Снова плюхнется он на тот самый диван, на котором несколько лет назад мать застала Лизку с соседом, и забудется тягучим тёмным сном.
Однажды, после очередного такого визита, напился Толя пуще прежнего, а наутро, опохмелившись, уехал на стройку, где подрабатывал разнорабочим. Вернулся домой поздно, сказал, что устал, голова болит. Однако скрыть что-либо от матери было так же сложно, как вернуть Настёну. Александра Ивановна стала допытываться и выяснила – сын сегодня упал с шестиметровой высоты. С работы не отпустили, сказали – встал, значит цел, цел, значит работай, не отработаешь – не заплатим. И Толя остался. Мать оглядела его внимательно, но ничего, кроме шишки на затылке и нескольких ссадин на теле, не обнаружила.
На следующий день Анатолия развезло, хоть и не пил вовсе. Потом стало выворачивать наизнанку. Мать хотела вызвать "скорую", да Толя отказался, мол, на солнцепёке перегрелся, всё нормально, сегодня выспится, завтра встанет и на работу пойдёт.
Утром мать тормошила его, трясла, но Толя в себя никак не приходил. Приехавшие фельдшер с медсестрой пожали плечами, положили Толю на носилки и увезли в районную больницу. Тамошние врачи его осмотрели, потом запихнули в какую-то трубу и вынесли вердикт: большая внутричерепная гематома. Трепанацию делать не стали: мозг уже вклинился, проводить операцию было поздно, да и нейрохирургов у них не было.
Александра Ивановна взмолилась, но врач её оборвал:
- Если бы Вы, мамаша, вызвали "скорую" сразу, он бы, может, и выжил.
Встать она не смогла, так и просидела в коридоре до самой темноты. Когда вышла из больницы, автобусы уже не ходили, пришлось больше двадцати километров добираться до дома пешком.
У крыльца, прижав уши и опустив голову, скулила Жуля. Не ощущая ночного озноба, Александра Ивановна поднялась по ступеням, наполнила требухой миску, спустилась с ней к будке и, не глядя на чавкающую Жулю, вошла в Настёнин дом.


16.12.2020