XIX

— Хочешь знать какие я бумаги ищу?! Что же — знай! Все документы, имеющие какое-то косвенное отношение о деле отсидки Курбского, нашёл время отсиживаться тоже, — едко выплюнул Лев последнее, нажимая на плечо вывернутое, делая ещё больнее.

— Сослать его хочешь и окончательно стереть следы его существования?.. — предположил со смешком Марк — Не удивительно, что тебя свои же на два метра вглубь опустить хотели.

— Вбей себе в твою глупую и податливую голову: люди ровно столько же не делятся на хороших или плохих, покуда тебя не коснётся, они делятся на своих и чужих. Свои — те, кто полезен, кого можно использовать, на кого можно положиться и покататься. Чужие — те, кто вреден, кто мешает и ставит палки в колёса сколько бы ты вдаль не ехал. И своими ради чужих, полезными ради вредных я рисковать не намерен. Ты полезен Марк, но вреден. А единственный свой человек у какого это он сам, делай выводы. Всё. Кончен разговор.

— Когда-нибудь обстоятельства решат за вас, что вы тоже перестали быть полезным, и выкинет комитет и жизнь вас на свалку! — не удержался Вайнер от комментария. Он все равно не получал никаких ответов и это бы не изменилось не под каким углом его диалога, если человек не хочет говорить, то он и не скажет… Ещё раз убедился, что далеко чужой в этой среде, он не вывозит, а Лев методично его давит и когда ленивый жук прикатит солнца шар на запад, он и его растопчет.

— Значит, туда мне будет и дорога. — дёрнул губы в усмешке Фейг и дверь со скрипом приоткрылась, демонстрируя лицо Кауфмана непроницаемое. Грудь неприятно обожгло у Фейга.

Михаил Карлович тут же подскочил к столу, на котором увидел, после того, как Лев отошёл, предоставляя ему обзор, скорчившегося писателя и едва заметную оттого, что стол уже впитал те немногочисленные капли крови, кривую дорожку. Вплотную подошёл к Фейгу, что подозревал, что все это время он стоял и слушал. Не мог по-другому и тот лишь усмехнулся ему в лицо, пока он спрашивал с оглядкой все дни с Марком нормально. Только стакана, наполненного водой не хватало, пожалуй, чтобы демонстративно в лицо ему плескануть.

Все они сами по себе не более кадров, а вместе новые большевички. Тоже опора на уголовников, на тех, кто был выгнан из предыдущих политических структур, те кто не могут найти себе применение. Политический мусор подбирают весь под себя, как не в себя и ещё ожидают получить за это пряник.

— Рано или поздно революционная деятельность превратится в до ужаса банальный террор, а в дальнейшем признается исчерпавшей себя, — сказал Лев уже гораздо хладнокровнее и спокойнее, перебивая вопрос Михаила о том, что случилось — Поэтому будет уничтожение, чтобы уничтожать, ты уже это начал. При любом терроре невинно убиенных иди виновно накапливается выше крыши самого здания мэрии, а на верхушке сидишь ты. Не я, не Курбский, ты, то есть и отличный повод разобраться с теми, кто террор проводил в жизнь. Доказав их расстрелом свою чистоту, это просто ротация символов власти. Закон природы. Ничего нового. Подумай над тем, как проплыть в Цусиму через Африку и не стать новым адмиралом Макаровым, Марк.

— Что он от вас хотел и что он имел ввиду?! — схватил Вайнера за плечи Кауфман, совершенно забывая про дело, что небрежно кинул на стол, как основную цель своего визита.

— Не важно, — отрезал Вайнер, разминая шею и плечи. Хватку имел Лев не только политическую.

— Важно, — осек Михаил Карлович, глядя глазами страшными, как двумя раскалёнными углями в самую суть писателя.

— Отдайте это Курбскому вместе с этим, — Вайнер протянул переправленный на нужный манер «Вавилон» вместе с подписанной бумагой о признании Курбского законным мэром и вся полнота власти, на сколько она возможна, принадлежит ему, что он от своих слов отказывается, как и от места во временном комитете, что ознаменованием окончания смуты следует расформировать за ненадобностью. Кровь капнула на лист. Кауфман дернул «Ценный груз» недовольно, верно намеревался узнать гораздо больше, чем обычное «Не важно» и пару бумажулек отнести, предварительно прочитанных, размазывая густую бордовую каплю — и позовите его.

Его статуя свободы раскрошилась от кислотных дождей, ветровой и водной эрозии, осквернённая вандализмом жизни и небрежностью людей. От своей в частности. Все же каким он оказался наивным в своих глазах, прижимая к носу бумажный платок и понимая, что все кончается, все закончилось. Он как палач вынес приговор сам, хоть его в сути и не просили, но он посчитал это правильным… Это оказалось не более хорошо спланированной игры, обстоятельств и выученного до зубного скрежета алгоритма притиру того, что надо учиться, чтобы потом работать, завести семью, выйти на пенсию, иметь хорошие деньги и святую старость, где каждый Новый день — это гусь, фаршированный разной вкуснятиной. Он поставил штамп самоличный, что так будет лучше. Потому что так «надо!» Это также выгодно и государству, и региону, и городу, и даже отдельно стоящему человеку из администрации. Но выгодно ли это самому себе? «Моя жизнь это не больше чем сценарий, собранный из подручного чего-то, малоинформатмвного и ужасно по себе сам прописан. Столько дыр… Дырки в боку свистят. Стихийность, которая казала б бы децентрализована донельзя и не имеет четко обозначенных рамок загнала меня в капкан и я даже не стал сопротивляться. Я просто какой-то мазок чёрной краски на яркой картине, ведь я есть сейчас, но меня можно и скрыть, и удалить, и перекрыть. Что было до меня, переплетается с тем, что есть сейчас. Я не хочу менять этот мир, я не смогу менять этот мир, ибо я не хочу даже и преступать к реформированию и расчленению себя, чтобы собрать себя нового, ибо это бессмысленно и легче было отдать власть в руки… А любые руки, только эти пуки положат мне сверху денег и я уеду отсюда к чёртовой матери, ибо я испортил все, что мог, что не мог и продолжаю. Это просто какое-то недоразумение, Терновый венец нежеланный и крест не под рубашкой, а огромный и чугунный на спине. Это выше моих сил, я устал бророться» успокаивал себя Вайнер разными комбинациями слов, ведь его до сих пор не покидало ощущение, что он очень крупно обложался, одновременно выиграв в лотерею. Слова Фейга и сам Фейг не шёл из головы, ведь он не мог ошибиться, он его послушал? Все дают поводы быть подозреваемыми, но не все хотят пользоваться правом быть наказаным, все лгут и нет ни правых, ни виноватых, но что-то в истериях оставалось за кадром так далеко, что разобраться не было ни сил, ни желания. Сталин стратегические просчеты совершал регулярно, исправно. Напоминало дело Черчилля и Зорги, но и он далеко не Сталин, так это, не более политической проститутки, типо Зиновьева и Каменева, что единственные проголосуют против вооруженного восстания, а сами потом… Впрочем, кончат столь же бесславно, как и Бухарин, как и он сам. Как Марк только мог подумать, что внутр него что-то горит, что сможет поджечь факел? Всего лишь спонтанное самовозгарание, что сожжет наконец его изнутри, сплавив внутренние органы, как полиэтиленовый пакет.

— Я знал, что ты умный парень, писатель, — перервал размышления Вайнера зашедший Константин, что взмахнул сложённой бумажкой в воздухе, садясь на стол напротив в пол оборота. Вид его олицетворял булгаковского Воланда, что протягивал горящую синем пламенем ладонь к Вайнеру.

— Ты никого не трогаешь, — глядя в глаза четко и спокойно произносит Марк, пока рука прохладная ложится на плечо. Он нашёл маленький аспект, внеся себя в межпропорциональную структуру, дабы держать небольшую оборону в своего роде аншлюзе — не заставляй меня пожалеть о своём решении.

— Конечно, как и договаривались, — Собеседник с фальшивой улыбкой пожал руку Вайнера, нагло взяв ее безвольную, и предплечье обеими руками. Указывать он ещё ему будет. Ты «никто» и зовёшься «никак».

Марк почувствовал за этой улыбкой острые зубы, а рукой не менее острые зубья сомкнувшегося капкана. Он владеет инициативой и с самого начала игры нейтрализует все его защитные и наступательные механизмы, если бы это еще было чертовой игрой. А-то как на выживание. Политики уходят от власти только ногами вперёд. «Но он совершенно точно не левша, почему левая? У него совершенно не занята правая рука, В фехтовании по окончании поединка не уважающие друг друга противники выполняют рукопожатие левыми руками…» перевёл взгляд секундно Вайнер с того места где не так давно стоял Лев, теперь же стоял он сам и не сомневался, что ловил абсолютно похожие чувства.

— А иначе… И на следующих выборах, и до самой своей смерти буду участвовать в компаниях, даже с кладбища буду участвовать, еще и оттуда буду давать вам сигналы, что я там лежу, — ухмыльнулся Константин, незаинтересованно откладывая старые бумаги и невзначай отодвигая бумагу о подписи Фейга на должность, что была неподписанна. Встреча взглядом с пастелей заставила его ещё больше ухмыльнуться.

Вайнер в этом видел не более хозяйского неуважительного и похабного, что, мол, все вокруг колхозное, все вокруг мое, но теперь разницы для него не было, а последние семена, чуть пробившиеся и немного возросшие, что Фейг задавил нещадно, боле не должны его волновать. «Небольшие несколько табуреточек для основателей новой эпохи правления социалистической монархии можно уже сейчас заготовить, и обшивать их золотыми пластинами. Кто на золотую табуреточку, кто на серебряную, кто-то там на деревянную, а кому-то и коврика где-то там в прихожей хватит.

— Лев? — выгнул бровь заинтересованно Даменцкий. Он не ожидал увидеть мужчину, что слушал стоя к двери спиной и лицом чернее тучи.

— Георгий, представление окончено, занавес задвинут. Провал кассы, — едкая и ядовитая ухмылка сопровождала слова Фейга.

— Так ему и не сказал? — спросил мужчина.

— Меньше знает, значит, спит крепче. — вредно отмахнулся Фейг, поправляя пенсне, отклеиваясь от стены — В первый раз нас бьют, а мы лишь все крепчаем?

— Он встал на опасную дорогу, уже не до смеха, Лев, это дорога откуда возврата нет и не будет — на кладбище, — «Ну, а если он сам вырыл себе могилу, ждать только толчка?» — За ним Курбский и Кауфман… — качнул головой Даменцкий, глядя сквозь Фейга, что перехрустывал сухожилиями в тихой, но навязчивой задумчивости.

— А кто сказал, что я смеюсь? Хоть в каждой шутке… Уже впереди, он не понял, чего он решает. Скорее всего, ему выпал «Джокер» и из короля он превратился в банальную шестерку. Сомневаюсь, что это как-то меня коснётся, но искренне надеюсь на твою поддержку, если уж… — сухо даже пренебрежительно, точно это само собой разумеющееся проговорил Фейг, как должное — а ты по какому сюда вопросу?

— Так по распоряжению Курбского ровняют с землей западную часть кладбища, они уже дошли до практически старой Кирхи! Это что такое, без бумаг, без приказа! — возмутился запально Георгий, в той части находились могилы, так называемых «Борцов за идею», что умерли ранее и это было неуважением и достаточной похабностью.

— Кажется, — акцентировал Лев — и тут креститься не надо, ибо знаю наверняка, что и приказ, и бумаги есть, с легкой-то подачи, — закатил глаза Фейг, толкая язык за щеку — удивишься, даже не Курбского в большей части, его-то опрокинут они двое — Кауфмана. Серый кардинал из нашего Comandante не очень. Как и «Черный демон революции».

Гнев однако пеленой застилал глаза Фейгу, плотным дымом, и он, не видя препятствий, но видя цель, развернулся и только каким-то чудом на опережение Даменций его остановил уперевшись в плечи — ничего ты не добьёшься этим, лишь на себя наведёшь, если уже не расстарался. Что за идиотизм.

— Чистой воды… — перестал упираться, сначала активно желающий пройти Лев, да во что бы то ни стало заставить ответить за это издевательство, осквернения, ведь где это видано, ладно эти старые, которые можно было бы использовать для повторного захоронения героев идущих вперёд и павших в неравной борьбе с людским маразмом, но… Он оперся на мужчину бессильным грузом, чуть не падая, Даменцкий его вовремя удержал.

— Лев! Лев!..

На кладбище в самой южной части стоял импровизированный каменистый памятник, прямо под полуразваленной стеной каменной Кирхи, в которой сейчас ничего не проходило. Его воздвигли первым павшим от кровавой руки революции, где среди разных имён числилось и Рамона. Раньше же, ещё по приезде Фейга в город, в ней проходили органные концерты, на которые стекались люди и с соседних и с более дальних городов, это было перестройкой послевоенной, первой мировой, но от этого лишь милее. Сейчас же крыша текла, внутри копился мусор и иногда ошивались бездомные, укрываясь от дождя, и от протечки иногда спасали гнезда, что вили аисты, как в Кумачеве, что он видел за годы своих разъездов. Она при нем разваливалась и стала символом борьбы с устоявшимися устоями, разрушения. Она сожглась ими дотла внутри в первый срок мэра. И орган, и картины, все, только кирпич и не погорел, оставляя точно такой же костяк жизни, нет, существования. Ведь человек не живет только скелетом, наращивает мясо, мышцы…

Они ведь не заслужили этого и если бы Фейг тогда не отступился, они все вероятнее всего были бы живы и это не захлебнулось бы, как нацистское выступление на Курской дуге, а там хоть возвращение кулачных боев за небезызвестный Сталинград, да только этого ничего ему не смыть с себя подавно. Как и избавиться от привычки выжирать на ночь по три таблетки, лишь бы проваливаться в сон, иронично, без снов. Он сам отправил на верную гибель, он ведь знал что так будет! Был уверен и заботился о своей заднице, а вот когда прижало по самое горло самого и кто мог подумать о его — а они все в сырой земле лежат и приветственно рукой не махнут при встрече. Врагов он держал гораздо ближе, чем своих друзей и в этот раз так просто он не отступится! Он заставит… И сравняет в ответ с землей все ненавистные фамилии:

Курбский, Кауфман…