Сорок дней после... или набросок к либретто балета

Ее душа была из тех,
Которых жизнь -               
                Одно мгновенье...
               
                М. Лермонтов

ПРЕДИСЛОВИЕ
Этот фантастический сюжет возник в голове после ТВ-репортажа из Андронникова  монастыря.  Здесь-то я и увидела среди других икону Богородицы с отпиленной четвертой частью, когда Богомладенца из рук Богоматери изъяли. Впечатление было настолько сильным, что тема эта не оставляла меня, что называется – ни днем, ни ночью. Символы невозможности жизни – вследствие гибели женщины или ребенка – как-то спонтанно возникали, потом уходили… Тема не покидала меня до тех пор, пока в голове окончательно не сложился текст либретто «София», уже опубликованный на канале. После написания настоящего сюжета до написания либретто прошло три года. Творческий человек может понять, чем были эти три года. Так что «СОРОКДНЕЙ ПОСЛЕ…» можно считать наброском к либретто балета «СОФИЯ». Итак,

СОРОК ДНЕЙ ПОСЛЕ...

Восьмой, десятый, двенадцатый, четырнадцатый... - высветило в последний раз, и лифт остановился. Скрывая беспокойство, Владимир Николаевич подошел к своей квартире. Посмотрел на коврик, что лежал перед дверью. Сантиметра на два - дальше... Убирали наверное. Но он знал, что не убирали. По крайней мере, никаких других признаков, кроме этих двух сантиметров.
Он открыл дверь. Французский замок редкой системы. Открывая, он повторил про себя: “Редкой системы.”
Все начиналось в тот момент, когда он раздевался в прихожей. Он снимал плащ, шарф, берет. Вот... в этот момент. Он уже положил берет. Она подходила сзади и клала руки ему на плечи. Мягко обволакивая... Одна секунда, две, три... “Ну-ну, довольно!”, - говорил или думал он. И она медленно, нехотя подчинялась. Он переобулся. Остановил взгляд на домашних туфлях... А она что надевает? Завтра надо будет купить ей что-нибудь. Да-да, завтра. Буду ехать мимо… остановлюсь на Полянке, там хороший обувной магазин.
Вошел в комнату. Он ни о чем не думал. Только легкое раздражение. На себя, на все?  Это обилие детективов, эти криминальные сюжеты, в которые последнее время облекают и комедии и трагедии... Будто вне этого азарта люди не способны ничего воспринять. Будто чувства настолько притуплены, что... Владимир Николаевич был психологом и знал - это действительно так. И то, что последнее время происходит с ним, лишнее свидетельство тому: обостренная реакция.
Но философствования не помогали. Штора, что рядом с телефоном, отдернута. Чуть-чуть... Будто от дуновения. Будто просто от телефонного звонка. Настойчивого телефонного звонка. Он снова поправил ее. Как делал и вчера, и позавчера.
Осмотрелся. Светлее. Последнее время в квартире стало светлее. Мысль ему не понравилась. Светлее!  Это ведь так естественно! Июнь, максимум светового дня! Нет, другой свет, другой. Светлее... Все-таки четырнадцатый этаж - это высоко. И окна - на парк. Когда долго не подходишь к окну - совершенно особый дискомфорт, как ирреальность. Он знал, что после двенадцатого этажа это ощущение возможно. Но конечно же не для него.  Тем более, что он об этом знает. Однако последнее время...
Он еще не вошел на кухню. Но он уже знал. Нет, он ничего не знал, не знает и не желает знать. Он просто переутомился. Нельзя столько работать, нельзя!
Он вошел на кухню. И здесь светлее. Посмотрел в мойку. Две тарелки, что он оставил там с утра, вымыты и стоят в сушке. На столе виноград. Опять. И эта ваза... Он ведь вчера задвинул ее в угол буфета. Виноград, это, конечно, тот  виноград... Она стояла у мойки и под прозрачной струей воды мыла его... Он обвивал ей руки... Бело-желтый, розово-белый... Владимир Николаевич стоял и молча рассматривал виноград, что лежал в вазе. Будто только снят. Роса? Нет, вода, конечно. Матовый. Наверное, даже холодный. Но он не прикоснулся ни к одной ягоде. Вот уже который день - на его столе виноград. Он подошел к мойке. Так и есть: там лежали те три, самые крупные виноградины, фиолетово-розовые.
Владимир Николаевич сдавил пальцами виски. Отпустил. Снова сдавил, усилием воли прогоняя наваждение. И все равно: это  те  три виноградины.
На следующий день, возвращаясь из клиники, где он работал, Владимир Николаевич остановил машину на Полянке, вошел в обувной магазин. Он купил красивые, черного бархата женские “ни шагу”. Придя домой, оставил их в прихожей. Но, уже выходя их лифта, понял - пусто. Снял плащ, берет - на редкость холодный июнь - замер. Нет, не подошла. И руки не положила. Сегодня бы он, пожалуй... Пожалуй, сегодня бы он... Не подошла. И вообще, ее сегодня не было. Где же она?
Прошло несколько дней, несколько дней пустого ожидания. Она так и не появилась. И только черного бархата “ни шагу” кривились ярким орнаментом в усмешке. “Какая странная идея, - думал Владимир Николаевич, зачем я их купил?” Но эта нарядная безделица ему нравилась - пусть...
Он плохо спал. В клинике, под предлогом, что ему нужно наконец обобщить исследования, отказался от пациентов. Закрывшись у себя, клал голову на руки, или замирал, сидя в кресле.
На пятый или шестой день он уехал из клиники очень рано. Лифт, выпустив его на четырнадцатом этаже, закрылся. Коврик на месте, к замку никто не прикасался, но вчерашнего ощущения пустоты не было. Он вошел в квартиру, повесил плащ... Она положила ему руки на плечи, приблизилась. Он замер, боясь спугнуть ее. “Надо обернуться, - подумал он, - надо обернуться...” Он так и не обернулся. Она обиженно-медленно убрала руки и исчезла.
Он посмотрел на бархатные “ни шагу”, и глаза его подсветились. Туфли стояли не там, где он их оставил. Он вошел в комнату. Штора... Увидев свежий виноград, замер. Потом вернулся в прихожую, взял в руку плащ и вышел из квартиры. Спустился вниз.
Сел в машину. Так... заправлялся недавно, должно хватить.
Владимир Николаевич выехал на кольцевую дорогу. До Ярославского шоссе - половина кольца. “В таком состоянии и - за рулем”, - профессионально мелькнуло в голове.  Он попытался “собраться”... Но опыт, все-таки опыт, как-никак - пятнадцать лет. Потом ушла и эта мысль. Все рассеялось, и только - дорога. Дорога, дорога, дорога...
Он выехал на Ярославское шоссе. Так, еще минут пятнадцать, и начнется его любимый отрезок пути. Сосны, какие сосны!..  “Именно в таком состоянии, - опять проснулся профессионал, - именно в таком состоянии...” Скорость он всегда чувствовал, но на этот раз глянул-таки на спидометр. Нет, этой черепашьей езды сегодня он не вынесет. Так, именно так... Еще минут двадцать.
Он остановил машину на Красногорской площади, заглушил мотор. Негоже, конечно: под самые Золотые врата на автомобиле. Хоть с километр надо бы - пешком. Ну да что уж... Он медленно, будто еще раз  собираясь, вышел из машины. Закрыл ее. И неспешным, вдруг потяжелевшим шагом, вошел в Золотые ворота.
С тяжелым сердцем, с теплящейся надеждой он вошел в Троицкий собор. Купил две большие свечи. Опустив глаза, стараясь не смотреть на подсвечники, установленные в первой зале, прошел дальше, к мощам Преподобного Сергия. Глуша удары сердца, остановился. Спокойно, спокойно...
У гробницы, за небольшой кафедрой, стоял старый священник. И так - уж который век... Монотонность молитвы успокаивала. Сейчас, сейчас... Он приложился к мощам, подошел к подсвечнику, что у гробницы. “За здравие...” Нашел свободную ячейку, зажег от другой свечи, подплавил низ, поставил. Свеча загорелась неровно, но потом выпрямилась. Всеми силами души он подтягивал кончик пламени вверх: “Ну, держись, держись...” Пламя было робким и неровным. “Держись, - вновь приказывал он пламени, - держись!”.  И оно держалось. Стоял он довольно долго, на душе было неспокойно. Он последний раз посмотрел на огонек пламени и направился к выходу. Сделав несколько шагов, обернулся. Свеча погасла. С минуту он стоял неподвижно.
Вернулся в первую залу и посмотрел наконец на подсвечник с распятием, от которого недавно отводил глаза. “За упокой...” Нашел свободную ячейку, зажег от другой свечи, подплавил низ, поставил. Пламя свечи было ровным и спокойным. Он боялся посмотреть на кончик пламени. Он не верил, он не хотел провожать...
Неожиданно свеча погасла. Он был уверен - это дуновение из-за плеча. Он это почувствовал. Кто-то дунул на свечу.  Владимир Николаевич обернулся. У конторки, где продавали свечи, стоял довольно высокий старик и, улыбаясь одними глазами, смотрел на Владимира Николаевича. Нет... нет-нет, с такого расстояния задуть свечу нельзя. Тем более - одну. Но Владимир Николаевич был уверен: свечу задул именно он, этот старик. Ведь это - он. Это его она встречала здесь, в Троицком. Он знал ее. Знал? Знает... знает. Какой странный старик. Что он здесь делает? А улыбка-таки неприятная. Да-да, он знает ее. И знает что-то еще. Знает даже то, зачем он, Владимир Николаевич, сейчас здесь...
Встретившись взглядом с Владимиром Николаевичем, на какое-то время задержавшись, старик опустил голову и медленно пошел к выходу. Будто зная... Он знал, что сделает Владимир Николаевич.  И Владимир Николаевич сделал это. Зала была пуста. И все же он еще раз обернулся. Потом снял свечу, сунул ее в карман и пошел к выходу.
Он вышел из собора, прошел площадь, Успенский собор... И все время продолжал ощущать на себе провожавший его взгляд старика. Он знал, что Владимир Николаевич взял свечу, он знал...
Подходя к Золотым вратам, Владимир Николаевич уже начисто забыл о старике. Он по-прежнему держал руку в кармане, но не ощущал воска свечи, зажатой в руке. “Ни жива, ни мертва, - повторял он про себя, - ни жива, ни мертва...”
Где-то на Красногорской площади он остановился. Мысль вошла в сознание спокойно и просто. Эта звезда, упавшая на ладонь, не обжигала. Но она светила, и свет ее был неотразим. “Психолог, так тебя переэдак... нечего было ехать. И так ясно. Оставил одну!”
На Ярославском шоссе он еще издали увидел небольшой цветочный базар, расположившийся прямо на обочине. Не выходя из машины, сказал себе: “Вон те. Те”

                ****
         
... Я хочу еще раз рассказать тебе тот день. Ты его помнишь, конечно. Но ты не помнишь его, как я. Я расскажу его. И мы еще раз его проживем. Я тогда утаила от тебя одну мысль. Может быть, потому все так и... А, может быть, и не потому.
Непонятная вещь одиночество, правда? Это мучительное одиночество. И так худо от него, безысходно. Ведь если вдуматься, оно не проходит ни в обществе своих, ни в обществе чужих. Его глушит дело, забота, развлечение. Но оно не проходит, ты замечал?
Мне кажется, человек, создавший одноглавый храм, тоже об этом думал. “Одиночеству духа!” - я бы так... Я всегда с какой-то надеждой смотрю на него, будто там - уже ответ. И стремление, и преодоление. И постижение... Туда! Через проклятие забвения, через прерванную традицию - туда, к истокам духа, к одиночеству. И все - заново. Снова путь, которым уже шли...
Одиночество очистительно. И все ж, это мука. Пока живешь, если признаешься себе, мучаешься этим. И у каждого свое. Каждый ищет сам. Я всегда думала, что мое одиночество - это рано оторванная пуповина, рано умершая мать. Все оттого, что ее нет. Отец меня очень любил, но он не давал мне этой связи, этой укорененности, что прочно держала бы меня на земле. Ушла, что-то унесла с собой. И я тянулась за ней, чтобы узнать это.
Ее образ в воображении моем поэтизировался помимо моей воли. Любое слово, оброненное о ней старшей сестрой, обрастало для меня чем-то волнующим и манящим.
“Странно, - говорила она, - ее все считали красивой. Я иногда специально за ней наблюдала. Я хотела увидеть то, что видели другие. И почему они говорили “красивая”. Вот она что-то шьет. Или читает. А я незаметно смотрю. Подсматриваю. Нет... нет, я не вижу этого! И на фото, вот, посмотри: отстраненная какая-то, всегда без улыбки. Нет, конечно, - перебивала она себя, - яркие карие глаза, густые черные волосы... Но она их так не любила, так ими тяготилась, всю жизнь мечтала о завивке. Даже, когда умирала, говорила: “Вот поправлюсь, обрежу волосы, как я от них устала” Впрочем, - сказала она вдруг, - дважды она показалась мне какой-то особенно красивой, и я не могу этого забыть. Она любила длинные шелковые халаты, и все они были хороши. Но особенно мне запомнился один. Она заказала портнихе голубой с большим коричневым атласным воротником... Сколько себя помню, ищу что-то подобное... И второй раз - когда ты родилась. Я вошла к ней в комнату, она кормила тебя грудью и была как раз в этом халате. Прямой пробор, длинные темные волосы. Такой она тогда показалась мне красивой, никогда не забуду!”
Я ловила о ней все обрывочное, и оно обрастало для меня смыслом. По-своему я даже “читала” ее фотографии. Я заметила, что на фото людей, сделанных незадолго до смерти, есть схожее. В их взглядах, в их глазах уже есть эта устремленность  туда. Где-то они уже  там. Я вижу это одиночество. Вот она на курорте в Сочи. Вот она за столом. Отец любил, чтобы снимали за накрытым столом. Рядом - любящая семья, а она - одна. И я это вижу.
Я не могла избавиться от ощущения, что она унесла с собой что-то, важное для меня. Что-то, что она должна была передать мне. Потому - эта тяга к ней...
Тот день... Помнишь?
Большая комната в старом доме, где прошло мое детство. Дом, где она умерла. Комната полна народу. И все они собрались потому, что пришла она, моя мать. Пришла оттуда. Наверное, они любили ее, - думается мне, - и теперь хотят ее снова видеть. А, может быть, ждут, что она  расскажет.
Она стоит там, у окна, и с кем-то разговаривает. А я - у самого выхода из комнаты. Я никак не могу к ней пробраться. Стол со стульями, мебель, люди, - все мешает. И я уже знаю - мне не пройти. Но мне - хотя бы поймать ее взгляд. Я же вижу: она разговаривает с этим человеком, но на него не смотрит. Пышные волосы, прямой пробор, Я угадываю белую, нежную кожу лица. Как она притягивает! Я вся устремлена к ней, но не могу не только поймать взгляда, но даже - отчетливо рассмотреть черт лица. Они - будто в дымке. Как досадно!
Каким счастьем кажется мне наша встреча! Вот она увидела меня. Мы идем друг другу навстречу. И пусть все - исчезнут. Она обязательно пренебрежет ими ради меня. Мы будем сидеть где-нибудь за столом друг против друга. И у нее найдутся эти слова для меня. Мы с ней - одного возраста. И мы будем друг друга рассматривать. Мы так интересны друг другу!
“Понимаешь, - говорю я, - я совсем одна. Мне не на что пожаловаться, у меня все есть, но я - одна. Ты... мне кажется, ты тоже так жила. Эти обрывки чужих воспоминаний... Мне кажется, что мы так похожи. Мне и раньше было трудно, а теперь, когда мы одного возраста... Понимаешь, сейчас начинается самое трудное. А ты это не прожила. И я не знаю, как это - дальше. Смотрю на других, но они мне не нравятся. Мне не нравится их жизнь. А ты... мне кажется, что ты мне нравишься. Мне хотелось бы - как ты. А твоей жизни нет. Ты понимаешь меня, да?”
Мы сидим друг против друга за столом. Я чувствую ее. Чувствую, как себя. Какое счастье! Мы рассматриваем друг друга. Мы так интересны друг другу!..
Но, увы, все это иллюзия, одно мечтание. Она там, у окна. И она меня не видит, и никем она ради меня не пренебрегла.
А они, все те, которые ее от меня отделяют... какие они странные! Почему же это кажется, что через них не пройти?.. А!.. Они тоже в дымке, вон что!.. Нет, не все. Те, что рядом со мной, - отчетливы. Вот и сестра. Она правда ближе к тем, но отчетлива. Я отвожу от нее взгляд - не то. Ищу взглядом... Ты! Слава Богу! Оказывается, ты стоишь рядом. И как-то напряженно за всем наблюдаешь. Ты и не смотришь на меня. Но у меня такое ощущение... Где-то отдаленно я понимаю - ситуация несколько странная. И только - ты. Если что, только - ты. И ты тоже это понимаешь. Ты - как сторонний наблюдатель. Все видишь, но ни во что не вмешиваешься. Вроде как присматриваешь. И вобщем - я это сознаю - мне от этого легче.
Вдруг - я еще раз смотрю на все это - мною овладевает жажда деятельности. Как же так, столько гостей! Надо же купить для них какое-то угощение... А магазин оказывается совсем рядом. Просто - в соседней комнате. Я уже стою у прилавка и покупаю виноград. И - о Боже! - какой виноград! Я и не видела такого никогда! Крупный, матовый, бело-розовый, желто-белый! Необыкновенно, я просто в восторге! Не в силах сдержать улыбку, я говорю: ”Знаете, давайте побольше!” Мне накладывают два полных, больших пакета.
Ты стоишь рядом и за всем этим тоже наблюдаешь, но моих восторгов по поводу винограда не разделяешь. Твое лицо спокойно и напряженно, будто ты все время думаешь о чем-то другом. Я тем временем расплачиваюсь. Ну вот, как всегда, у нее нет сдачи. Она должна мне восемь рублей и отправилась куда-то менять деньги. Жду... ты не выдерживаешь:
- Пойдем!
- Ну, с какой стати оставлять здесь деньги?
- Пойдем, Бог с ними, с восемью рублями!
Почему-то я знаю, что не подчиниться нельзя... я подчиняюсь, хотя мне этого очень не хочется. И только в голове мелькает: “Ничего, я еще сюда вернусь.” Вот эту мысль я скрыла от тебя. Значит, знала, что вернусь. И уже без тебя.
Мы с тобой уходим от прилавка и идем в ту, большую комнату, к гостям. Но ее, моей матери, там уже нет. Кто-то пригласил ее в гости, и она ушла. Будет только в шесть часов вечера. Мне становится так обидно! И необходимость скрыть это - тяжело. Ты берешь меня за локоть:
- Пойдем!
Оборачиваюсь на тебя и понимаю: и в магазине, и здесь - “Пойдем, пойдем!”. Да ты просто хочешь меня увести отсюда! Мне опять становится тяжело. Я-то ведь знаю: мне нужно быть здесь. Но привычный страх потерять тебя - сильнее. И я подчиняюсь.
Мы едем в твоей машине. Ты рядом. Боже мой, ты - рядом! В другое бы время... Но сейчас - это не так важно. Сейчас для меня это не важно. Сейчас - только она! И я говорю, не в силах сдержать обиды:
- Странно все-таки, правда? Я ее так ждала! А она пришла и - ушла в гости... Ну почему она не позвала меня с собой? Ведь она знает меня меньше всех. Неужели я ей не интересна? Или эти, которые ее пригласили... почему они и меня не позвали?
- Ну, понимаешь... Они просто тебя не знают. Тебе ведь было всего три года. Они давно знают друг друга. Конечно, вместе им интереснее...
Ты еще что-то говоришь. Я подавляю обиду. Что ж, конечно, ты прав... И вдруг - я очень хорошо помню этот момент - я проснулась, как от наваждения. Я сижу в машине рядом с тобой. У меня в руках, вернее, на коленях, эти пакеты с виноградом. Мы едем по Москве...
- Послушай, а куда мы едем?
Ты внимательно смотришь на дорогу и, не оборачиваясь, говоришь:
- Мы едем ко мне.
Во мне мгновенно все падает. “Ко мне!” - и все. Так просто... Но ты - знаешь. Значит, так надо. Ты ведь один знаешь.
- Сама подумай, - по-прежнему не глядя на меня, говоришь ты, - что тебе там делать?
Как будто, все реально: машина, Москва. Я узнаю улицы. Но эти твои слова вновь возвращают меня в то измерение, где она. Ты снова:
- Что тебе там делать, посуди сама! Она там будет только в шесть часов вечера.
Силюсь определить время дня, и - не могу. Небо ровное, светло-серое. Так может быть и утром, и в полдень, и за полдень...
И опять - вдруг. Я не помню ни дома, ни подъезда, ни лифта. Я стою посередине комнаты в твоей квартире. Ты говоришь:
- Я должен уйти. Это ненадолго. А ты останешься здесь. Только никуда не уходи, хорошо?
Хорошо, конечно, хорошо... Куда же я пойду? Туда - рано.
Ты ушел. Я одна. Я одна у тебя. Что же я буду здесь делать? Оглядываюсь. Господи, какой же беспорядок!  Твой серый пуловер валяется на стуле... Что же я буду здесь делать? Что... А я... я здесь все уберу. Я представила комнату убранной, и мне вдруг здесь все понравилось. На полу темно-красный ковер. Хорошо, что темно-красный. Так, надо повесить на стул пуловер... Но сначала все посмотрю.
Когда же, интересно, ты придешь? Хорошо бы - попозже, тогда бы я все успела. Я вхожу на кухню, на плите что-то кипит, я выключаю.
И опять - вдруг. Под прозрачной струей воды я мою виноград. От одного его вида - радость. Я смотрю на виноград, и ничто более меня не занимает. Как в замедленном кино: прозрачные струйки воды, и этот необыкновенный виноград! Бело-розовый, а этот желто-розовый...  Гроздья... необыкновенные гроздья. Какие-то длинные, необычно длинные и - гибкие. Живые! Они обвивают мои руки... Они сами обвивают мои руки - какое чудо! Я поднимаю руки, чтобы полюбоваться всем этим на свету, Цвета играют и меняются, я не в силах оторваться... Фиолетово-розовый, сиреневый...
...Что это? Входная дверь? Как, ты уже пришел, так рано? А я так ничего и не... Но, оказывается, ты пришел не один. Ты пришел с гостями. Ты вообще входишь где-то последним. Гости? Гости... Значит, я должна их принимать? Удивительно... А впрочем, мне это нравится. Только как же, с чем же я буду их принимать?.. Ничего, сейчас ты войдешь, и все устроится. А я так и выхожу к ним: улыбаясь и держа впереди себя руки, обвитые этим необыкновенным виноградом. В изумлении они замирают, не в силах отвести взгляда от моих рук. И все им так же удивительно, как и мне...  Они смотрят на виноград, на меня, потом снова на виноград...
А один твой знакомый пришел с девочкой лет пяти, очевидно, с дочкой. Она не просто любуется, она тянется ко мне, она хочет сорвать вот эти три, самые крупные, фиолетово-розовые ягоды. Хорошо, хорошо, мне это нравится, но я инстинктивно отстраняюсь, потому что руки у нее... Ее отец понимает мое движение и говорит:
-Ничего, руки у нее чистые!
Чистые... Чистые! Их надо не просто - мылом, а губкой и - раза два! Чистые!..
Чтобы не обидеть ее отца, я чуть отворачиваюсь от него и заговорщически смотрю девочке прямо в глаза: мол, этот виноград будет конечно же твоим, но пойдем все-таки... руки-то помоем?
... А ты стоишь, прислонившись к стене и - смотришь.
Какой удивительный день! Я не перестаю поражаться. Живу каждым мгновением. В каждом мгновении - целая жизнь. И все в этот день мне отвечает. Все меня любит. Вот и виноград - обвил руки. И девочка! И твои гости! Я никогда не была так рада гостям. Как это, оказывается, прекрасно - гости! Совершенно нет второго плана мысли. Я вся - здесь. Я знаю, почему это. Я знаю. Я скрываю это от себя. Как приятно это скрывать. Конечно. Все окрашено твоим присутствием, конечно. Наконец-то я всем этим прониклась. Теперь - только ты. А ее будто и не было. И я - не одна. Ах, вот в чем дело!..
Мы принимаем гостей. Да-да, мы с тобой принимаем гостей! И все они мне нравятся. На столе что-то стоит... Мы говорим. Как интересно они обо всем говорят! Я спрашиваю, удивляюсь, опять спрашиваю. Я вся присутствую. Право же, какие они все приятные! Ты рядом... Но и ты тоже весь занят гостями. Улыбаешься, вопросами подогреваешь разговор. Ты расслаблен, ты весь - внимание.  Не поверить этому нельзя. Как я это знаю! Почему я тебя так знаю? Тогда, в первый раз, я на этом попалась... Но смысл этого искусства сегодня в другом. Да-да, очаруешь, заговоришь, они и не заметят, что увлечены собой, весь вечер - только собой. И они не зададут мне ни одного вопроса. Даже ненароком. Виртуоз... Как только тебя земля держит!..
Вот ты поднялся и что-то подаешь, касаешься моего плеча. Касаешься целое мгновение. Плечо пылает. Пламя мягко уходит в меня, в тебя... Ах, как они интересно говорят!.. Ты садишься, ты не смотришь на меня, ты просто забыл обо мне. Ты занят гостями, их бокалами. Они заполнены. И мой - тоже. Везде вино. Только у меня - лимонад. Как и когда ты это сделал - тоже никто не заметил. Даже я.
...Но, право же, как я устала, как я сегодня устала! Я отклоняюсь на спинку стула. Ты чувствуешь. Весь занятый разговором, кладешь руку на спинку моего стула, на плечо... И разве им придет в голову, что это в первый раз?
- Налей мне чего-нибудь, - чуть слышно выдыхаю я. Конечно, ты не слышишь. Улыбаясь, что-то отвечаешь жене своего приятеля. Никто не заметил, как ты подал мне бокал. Даже не лимонад, минеральная... - И она-таки тебя держит, земля!.. Ах, какие же они все приятные!.. Ну неужели, неужели они никогда не уйдут?
Одни. Совсем одни. Невероятно... Пытаемся что-то взять в руки, чтобы убрать. Но притяжение неодолимо. Ты стоишь рядом. Совсем. Ты смотришь на меня так, как будто никогда раньше не видел. Едва касаешься пальцами лица. Закрываешь глаза. Улыбаешься, открываешь глаза. Они влажны. Мои глаза тоже влажны.
Ночь. Нежная, волшебная, сиреневая ночь.

****

Были уже сумерки, когда Владимир Николаевич остановил машину у своего дома. Взял цветы - маленький букетик фиалок - закрыл машину.
Открыл квартиру, 256-ю квартиру, что на четырнадцатом этаже. Взгляд вниз - бархатных “ни шагу” на месте не было. Не раздеваясь, прошел и остановился на пороге комнаты. Она сидела в кресле. В длинном, лиловом, переливающемся. Ждала.
У нее на коленях цветы. И его голова. Он ощущает прохладу шелка и замирает. Наверное, он закрыл глаза. Она приподнимает руку. Ей хочется прикоснуться. Она тоже замирает. Боясь коснуться.
Он поднимает глаза:
- Сейчас, когда я ехал к тебе, меня преследовало... какое-то цветное ощущение.
- Ты предчувствовал  этот цвет, цвет моего платья. Тебе нравится мое платье?
- Восхитительное платье.
-Я хочу тебе нравиться... Как хорошо, что - фиалки. Я боялась, что ты купишь розы. Розы - это конечно розы... Но они такие ревнивые. Не сегодня. Фиалки, именно фиалки...
- Я сейчас был...
- Я знаю.
- Какой он неприятный, этот старик.
- Я тоже так думала...
- Я включу свет? Что, если ты мне кажешься... Рассмотрю платье. Как называется этот цвет?
- Это лиловый, цвет вечера.

****

По утрам он целовал ее спящую и уезжал в клинику. Погода наконец установилась. Теплый, солнечный июнь. Лениво поднималось солнце, обещавшее... Владимир Николаевич садился в машину. Он любил свою машину, но сейчас даже к машине - какое-то новое чувство. Она была хороша и нужна ему по-новому. Вымытая - вчера он наконец ее помыл - она сверкала на солнце, как игрушка. Знакомая дорога. Приятно все-таки вести машину. И это новое чувство себя. Если сознаться кому, так стыдно даже - ощущаешь себя как сокровище. И то, что поместилось в душе. Как же оно смогло поместиться-то? Невероятно. Бедные, какие же они все бедные! Понятия не имеют, что это возможно. И легкость. Откуда эта легкость?
Выражение лица его, манеры были умеренны и ровны. Будто нарочно сдержанны. Никакого “слишком”. И только глаза. Свет их, казалось, мог согреть землю...
К часу дня он возвращался. Она подходила сзади, клала руки на плечи, обволакивая. На мгновение он замирал. Медленно поворачивался. Как долго они не виделись... Потом он обезоруживал себя улыбкой:
- Новое платье?
- Новое платье...
К часу дня стол был накрыт.  Он не знал, что она делала утром, выходила ли из дому, но к часу дня стол был накрыт. “Да-да, - говорила она, - это не обед, это фантастика номер “эн”!” И это была фантастика!
Потом они куда-нибудь ехали. Пригороды, парки, дворцы. Москва, Москва, Москва... Москва в розовом, Москва в бирюзе, Москва в голубом. Москва на рассвете, Москва в сумерках, Москва...
- Ты не говорил, но я всегда знала, что ты хочешь показать мне Москву.
- Да-да... Я покажу тебе дома, расскажу, кто в них жил. И! И ты нигде об этом не прочтешь!
- А можно, - сказала она однажды, - можно одно место покажу тебе я?.. Нужно на Тверской бульвар, к Никитским воротам. Оставим машину где-нибудь здесь, в переулки пойдем пешком.
…Ты ведь никогда не рассказывал мне об этом месте? И мы с тобой здесь никогда не были? Пройдем немного по Тверскому бульвару, а потом свернем... вот сюда. Когда я впервые случайно сюда попала, мы были уже знакомы. И здесь я это почувствовала. Я здесь тебя почувствовала. Будто бы было это примерно так. Я ведь не знаю то место, где ты раньше жил. А попав сюда... Я поняла, что ты жил где-то здесь. И здесь у тебя что-то было. Не то было. Тебе мучительно чего-то не хватало. И особенно сильно это было, когда ты выходил на улицу, шел по этим переулкам. Была ранняя весна, скорее всего, март. Чувство это было так сильно... Оно растворилось и осталось в этих переулках. Тебе чего-то не хватало. Не чего-то... Тебе сильно не хватало меня. И, попав сюда, я это почувствовала.
Она обернулась. Он замер, и глаза его были влажны.
- Ну что ж, - справился наконец он, - ищи дом.
- Уже искала... Да и неважно это. Хотя... пойдем по Остужева!
Неожиданно он оказался сзади. Положил руки ей на плечи. Она остановилась. Он сильно, почти больно, сжал ей плечи. В ту и другую сторону шли прохожие. А они стояли. Стояли на улице Остужева, дом номер...
- Здесь?
- Вот что, сударыня! То есть вот что, Софья Андреевна...Должен вам сказать... что я страшно голоден, просто зверски голоден!
- Голоден?.. Голоден... М-да, я тоже хочу есть.
- Тоже хочешь есть... Знаю я одно место, где нас хорошо накормят. Да, - выдохнул он, - я приглашаю тебя в ресторан.
- В ресторан...
-Да. А потому - вернемся к машине. Думаю, что я смогу показать, как, не мешкая, добраться отсюда до Никитских.
Они сели в машину.
- М... придется немного повременить. Я хочу переодеться. Намерен я быть сегодня неотразимым. Хочешь, я надену галстук-бабочку?
- Хочу. Тебе это должно идти.
- Мне это действительно очень идет.
- А я...
- Ты наденешь лиловое.

****

Они поднимаются по широкой, нарядной лестнице. “Все то... - думает она, - все то. Неужели так бывает?” И это, такое странное чувство раздвоенности. Она идет рядом с ним, держит его под руку. Он поворачивается к ней, улыбается, что-то говорит. Бывает ли что лучше?.. А она в то же время ощущает себя стоящей у перил, у основания этой нарядной лестницы. И смотрит, как они поднимаются в сверкающий люстрами зал. Такие красивые и счастливые. Отчего так болит сердце?
И все в этом зале чудесно и волшебно. Их встречает женщина-метродотель. Стройная блондинка. Немолода уже. Какие хорошие глаза. Ей нравится, как он к ней обратился. Да, он ей понравился. Какое-то время она размышляет. Смотрит на одного официанта, на другого.
- Вот, лучше, наверное, сюда. Столик, правда, в центре зала, но - свободный.
Сколько света!.. Пожалуй, это действительно лучшее место. Да-да, и никакой приглушенности, пусть так... Как ему идет бабочка...
Официант. Добродушное, почти ребячье лицо. Держится. Старается выглядеть вышколенным, но глаза, всегда готовые к улыбке, выдают. Будто игра.
- Нет, Соня, ты слышишь, - Владимир Николаевич показывает на развернутую книжицу меню, -все, все, что здесь написано, все - есть!
- И это действительно есть? - бросает он шар официанту.
Тот подхватывает его на лету:
- Все, абсолютно все! Возьмите вот жюльенчик, индейку под яблоками... очень советую. Из грузинских - сациви.
- Непременно, непременно, - продолжает изучать меню Владимир Николаевич, - мы сегодня очень голодны.
- А пить? - официант адресует улыбку то в одну, то в другую сторону, - что будем пить?
- Шампанское, натурально - шампанское!
- Бутылочку, - записывает официант.
- Бутылку?.. - она подбросила оказавшийся у нее шар, - что вы - пару бокалов!
- М... нельзя, я могу только - бутылку, - он извиняюще улыбается, - да и - целый вечер ведь!
- Ах, - вновь подбрасывает шар Владимир Николаевич, - в ночь мы отправляемся далеко... никак нельзя нам так много!
- Ну, хорошо, - официант как будто боится потерять игру, - хорошо, я постараюсь...
-И! - задерживает Владимир Николаевич уже собравшегося уходить официанта, - не два бокала, а один. Для дамы. Я, мил человек, нынче в извозчиках.
Официант наконец широко, откровенно улыбается:
- Хорошо, хорошо...
За своим столиком он открывает бутылку шампанского.
- Заплати ему за все...
- Конечно, конечно, - чуть слышно говорит он, наблюдая приближающегося официанта.
- Только для вас! - улыбаясь, официант ставит перед ней тонкий хрустальный  фужер на сверкающем подносе.
- Вот видишь, - проводив взглядом официанта, говорит он, - ему тоже нравится твой лиловый. Он, наверное, и не подозревал, что этот цвет существует в природе. Я, честно говоря, - тоже.
Как ярко, празднично горят люстры! Все остальное мелькает, едва задерживаясь в сознании. Улыбающийся официант, которому они явно симпатичны... Эта пара, которая села за их столик, а потом неожиданно исчезла... Извиняющийся официант, который убрал почему-то один стул...
- Тебе  здесь нравится?
Она отвечает улыбкой, оглядывается, будто силясь рассмотреть контуры окружающего их облака. И только - он! А, может быть, это недопитый бокал шампанского?
А вот они уходят. “Секундочку, - говорит он и оставляет ее. Подходит к даме-метродотелю. Что-то говорит ей, раскланивается. Она кажется даже растроганной.
- Ее надо было поблагодарить. Официант по неопытности посадил к нам пару, а она, увидев это, заставила его убрать стул. Хорошее движение. Это в ней надо было закрепить. Глядишь, еще раз добро сделает.
- Просто ты ей понравился.
- Наверное мы ей понравились. А, может, вспомнила что.
Они сели в машину.
- Бывает ведь, - улыбнулась она, - скажешь невзначай слово, а оказывается - не зря.
- О чем мы?
- Сегодня в ночь мы отправляемся далеко...
- И мы действительно отправляемся?
- Если ты не возражаешь, конечно. Есть место здесь, недалеко, в центре, где нас ждут.
- Что, даже в ночь ждут?
- Даже в ночь.
- Ну, ежели ждут - прикажите!
- Ты знаешь где находится Андронников монастырь?
- Как же, как же! Место, правда... Слышал, будто реставрируют там, будто будет там музей Андрея Рублева. В одном из храмов устраивали концерты старинной русской музыки... Никак нам туда?


... - Господь с тобой, Соня, да тут все закрыто. Ждут ли?
- Калитка тут есть. Идем, идем. Ждут нас.
Они прошли по заброшенному двору. Справа высились контуры церкви, но они, не дойдя до нее, свернули влево. Она передвигалась так, будто этим маршрутом ходила каждую ночь.
- Осторожно, - идя чуть впереди него, сказала она, - тут каменисто.
В темноте монастырского двора ее платье поблескивало призрачно. Владимир Николаевич не любил ситуаций, которые выходили из-под контроля. Он внимательно, насколько это было возможно в темноте, осматривался, стараясь запомнить путь, которым они шли. И все же чувство нереальности, и даже неловкости, не покидало его. После ресторана... Он вспомнил о бабочке, на ходу снял ее, положил в карман, расстегнул верхнюю пуговицу.
Они подошли к какой-то пристройке. Контуры всего строения, которое высилось где-то впереди и было «в лесах», определить в темноте было трудно. Они оказались у какой-то двери. Она безошибочно нашла место, нажала кнопку электрического звонка. Прошло несколько минут.
- Нас здесь действительно ждут?
- Сейчас откроют, далеко там.
Послышалось какое-то движение. Наконец, к двери с внутренней стороны приблизились.
- Кто там?
- Это я, Соня, открой, Андриан!
Дверь отворилась. Внутри было также темно, как и снаружи.
- С кем ты, Соня? Никак Владимир Николаевич?
- Да, Андриан, это Владимир Николаевич.
- Заходите, заждался я вас.
Рассмотреть старика здесь, в темноте, было невозможно, но угадывалось, что он крепок и довольно высок. “Ростом он, пожалуй, не ниже меня, - подумал Владимир Николаевич, - что-то знакомое...”. Голос его был радушен, а, когда он говорил “Соня”, слышалось особое тепло. Старик шел впереди со свечой. Темно, тесные проходы, винтовая лестница, которая в одном месте спускалась, в другом - поднималась, незнакомый голос... И все же Владимир Николаевич все больше уверялся, что старика этого он когда-то уже видел. Соня, держа его за руку, передвигалась легко и свободно, будто наизусть знала все повороты. Время от времени она говорила: “Осторожно, здесь вправо” Или: “Ступеньки вниз”
“Удивительно, - поглядывая на нее, думал Владимир Николаевич,- как рыба в воде.”  Ревность задела и исчезла.
Наконец, впереди стало светлее. Сделав еще один поворот, они вошли в довольно просторную комнату. Или, как это здесь называется?
Владимир Николаевич осмотрелся. На стене тускло горел плафон. Отчего же так тускло? - он посмотрел наверх, - а-а, здесь очень высоко! Что это, часть церкви?.. Длинный старый стол, несколько неудобных, с высокими спинками стульев. Он коснулся рукой стены. Она была не оштукатурена. Но мебель - эти стулья, стол - создавали впечатление обжитости. Угадывалось, что там, куда они не дошли, есть места и более обжитые. Но они почему-то остановились здесь.
Все эти дни Владимира Николаевича не покидало  какое-то растворенное чувство близости. Вот она в метре от него, вот совсем рядом. Его касается ее платье. Сейчас он положит руку ей на плечо. И он клал руку ей на плечо. Она оборачивалась. Оказывается, он приближался именно в тот момент, когда ей этого так хотелось. Это чувство не покидало его и на улице, и в машине, и в ресторане... Сейчас же, хотя он держал ее руку в своей, он чувствовал лишь напряжение. Проснулся сторожевой импульс напряжения. И еще: он не мог избавиться от ощущения, что Соня здесь особенно легко себя чувствует. В ее движениях появилась какая-то обтекаемость.
Андриан... Когда они уже вошли в келью (наверное, это все-таки была келья) и старик обернулся, Владимир Николаевич узнал его. Ба, знакомец из Троицкого, вот как! Привычно владея собой, оставив додумать все это “на потом”, Владимир Николаевич поднял спокойный взгляд на старика и чуть наклонился в приветствии. Соня сжала его руку, будто говоря: “Не спеши-и...” В ответ он слегка сжал ее руку: “Все нормально”
Ровная, почти грустная улыбка, с которой старик смотрел на Соню, примиряла.
- Вот, - пояснил, наконец, Андриан, обращаясь к Владимиру Николаевичу, - Соня любит эту келью. Снес я сюда кое-что из старого - стол, стулья - да починил... Чем же угостить вас?
- Мы не голодны, Андриан. В ресторане были. Разве попить чего, - улыбнулась Соня.
Глаза старика смягчились: “Ну, располагайтесь тут”. И он вышел.
Они сидели за старым, потемневшим от времени столом, на высоких, неудобных стульях. Растворенная в обстановке, Соня мечтательно улыбнулась.
- Сейчас он принесет... квас...  Это, скажу я вам... впрочем, это он сам расскажет. Да, еще наливку принесет.
Я так полагаю, - осматриваясь, Владимир Николаевич стал осваиваться, - мне сейчас не хватает именно наливки.
- Пригуби, не обижай его. Он ведь все это сам.
Вошел Андриан. Неспешно поставил на стол поднос и сказал, наливая в длинные стаканы: “Отведайте монастырского квасу. Делано на медах, как встарь” На подносе стояли еще две керамические стопки, но налил он только в одну.
- Наливка, - он полувопросительно посмотрел на гостя, - Владимир Николаевич за рулем, я не предлагаю...
- Отчего же, отчего же, я попробую, - пить он не хотел. Глоток квасу. Квас?.. Да, что-то отдаленно напоминало квас. Вкуса меда он тоже не почувствовал. Главное, он почти не почувствовал резкости вкуса, напротив: мягкость, как у благородного напитка. Он поднял глаза на старика. Тот в ответ скорее проворчал:
- Что ваша “кола”?
- Это... это гораздо лучше.
Соня тоже не пила. Наверное, как дегустация это и задумано... Владимир Николаевич пригубил наливку... Это не ночь, а какое-то испытание. Наливка, конечно, восхитительна. Он пригубил еще раз. В другом бы месте! А ведь, пожалуй, ничего лучшего он не пил. А почему - в другом?.. Вкус чистой ягоды. Может быть, это все-таки сок?
- Малина?
- “Малиновая, - удовлетворенно кивнул старик. Прошлого году наливка.
Соня отклонила голову на высокую спинку стула и явно наслаждалась впечатлением. Чувствовалось, однако, что дело не в угощении и не в наливке. Наконец, она сказала, взглянув на старика?
- Ну что, Андриан, покажешь нам свое хозяйство?
Владимир Николаевич не обманулся: следующие помещения были оштукатурены и побелены. Андриан открыл ключом дверь, и они оказались в довольно просторной комнате или зале. Что же здесь было раньше? Ну да разве угадаешь? Столько всего... Андриан включил свет. Музейные запасники? В зале была кое-какая мебель. На полу, прислоненные к стенам,  несколько картин. Владимир Николаевич огляделся. Да, зала вполне могла быть использована для экспозиции. В середине комнаты, на полу, стояла большая деревянная подставка, куда ребром были вставлены довольно большие картины. Для каждой была своя ячейка. Одна от другой отстояли они сантиметров на десять. Картины, судя по всему, легко выдвигались. На глаз, их тут было десятка полтора.
- Пойдемте...- неспешно подходя к подставке, сказал Андриан, - покажу вам - этих калечиц.
Они подошли ближе. Андриан выдвинул одну, другую... Какие большие иконы. Церковные. Да-да, такие большие - это церковные. Сорванные когда-то со стен храмов, брошенные... В каких же подвалах, в какой сырости ждали они лучших времен? Теперь вот поставлены, как книги, на полку в ожидании милости. Состояние икон было ужасно. Время и сырость сделали свое. Богородица скорбно взирала на лик сына - краска сильно потрескалась и вспучилась именно в этих местах. На ее голубых одеждах - въевшийся узор плесени. Чище и яснее было ее лицо, но смотреть в эти глаза не было сил. И всюду - одна икона, другая - лупленная краска, язвы въевшейся плесени. Скорбные, взывающие, все выворачивающие лики, всплывшие из пучин... варварства, конечно, варварства.
Владимир Николаевич не знал, что сильнее подействовало на него - иконы, или это, вдруг обрушившееся на него бессилие. Нет, жить нельзя. Если так, жить нельзя. Большего насилие над жизнью трудно вообразить. Варварство хлынуло на него, и ему захотелось закрыть глаза. Прямо перед ним, на его ладони, еще теплилась жизнь. И он ничем не мог ей помочь.
Иконы были явно “поздние”, послерублевские. Скорее всего - восемнадцатый век, а может быть и позже. Разглядывая иконы, он замирал и умирал перед каждой из них. Но это было еще не все.
Привлеченный движением - Андриан выдвигал одну из последних икон - Владимир Николаевич поднял глаза и подошел ближе. Здесь, последними, стояли наиболее сохранившиеся, то есть живописно сохранившиеся, иконы. Эта, кажется, выдвигалась особенно бережно. От иконы в размер среднего стола прямоугольником была отпилена четвертая или пятая часть. Богородица и голова младенца остались на иконе. Но рука матери и тело ребенка исчезли.
Владимир Николаевич в первый момент не понял, что поразило его сильнее - темные, влажные глаза Богородицы или вид этого спила, обнаживший толщину доски. Вот здесь... пила чуть “съехала”, образовалась зазубрина. А вобщем, пилил плотник - кому еще могла понадобиться доска? - уверенно и ровно. Рядом с этой иконой стояли еще две, от которых были отпилены разные куски. Калечицы...
- Когда же пилили, в тридцатые?
- И в шестидесятые тоже.
Владимир Николаевич выдвинул до конца эту, первую икону, с отпиленной четвертой частью, взял ее в руки и, пройдя ряд, стал искать место.
- Вот сюда... - указывая на специальную подставку, сказал Андриан.
Когда икона была поставлена на подставку и глаза Богородицы оказались таким образом выше его глаз, Владимир Николаевич испытал какое-то облегчение. Вот так, так естественнее. Теперь, когда икона стояла на подставке, спил, убравший руку Богородицы и ребенка, предстал пропастью, в которую кануло дитя. Но она не смотрела туда. Она этого еще не увидела. Она смотрела вам в глаза. Выписана Богородица была так тщательно, казалась такой живой, такой непонимающей... Да-да, что-то оборвалось, и вся жизнь ее переместилась во взгляд. Он мог понять горе, он мог сострадать, был нежен, он был бездонно нежен, но он не понимал, как можно отъять руку, держащую росток. И все это надо было ей вернуть. Пока она не поняла. Скорее.
Владимир Николаевич опустил глаза, уже более не вмещавшие в себя, и увидел банку. Банка?.. Банки, баночки с красками, кисти, пробы на холсте. Ах, да, конечно... Он снова поднял глаза. Андриан подошел к иконе слева и, склонив голову, замер. Уж в который раз наверное. Нет, он смотрел не на икону. Его взгляд ушел туда, в темный спил пропасти. Владислав Николаевич снова посмотрел на старика и, будто впервые, увидел его. Что это?.. Ведь он это уже видел. Аккуратная борода, удлиненное лицо, смиренный, будто ушедший в себя  взгляд... Нет, главное не это. Склоненная голова. Эта единая линия - склоненная голова, шея, спина - где же это было?.. Худ, высок и худ... Где же это было? На какой иконе он все это видел?
За эти минуты - часы, годы? - которые он сейчас прожил у этих икон, Андриан стал для него... Владимир Николаевич ощутил вдруг всю тяжесть муки невыразимости. Хранит...
- Кто работает здесь у тебя, Андриан? - Соня ходила по зале, рассматривая разбросанные всюду художнические атрибуты. А Владимир Николаевич, не отрываясь, смотрел в глаза Богородицы. Нет-нет, если бы тот, что стоял с пилой в руке, смотрел ей в глаза, он бы не смог этого сделать. Да-да, икона стояла обратной стороной, “доской”. Человека, пилившего икону ввиду этих глаз, представить было невозможно. Невозможно... А лицо шофера, переехавшего колесом грузовика могилу в Новодевичьем, - возможно? Тоже ведь что-то вез для реставрации... За что?.. За что-о?..
Услышав голос Андриана, он отвлекся от своих мыслей и поднял голову. Андриан отвечал Соне.
- Как реставрировать начали, художники стали ходить... Больше других Яков ко мне ходит. Хороший парень. Ты уж, Соня, не застала его. Подставку эту для отпиленной Богородицы - он сделал. Увидел ее... Тоже, как Владимир Николаевич, стал искать, куда ее повыше поставить. Не может, говорит, смотреть на нее сверху, душу, говорит, она ему вынимает. Да кому ж она не вынимает... Вот, хочет сделать. Все  здесь - это его хозяйство. Вишь... совестливый. Дай ему Бог! Да и у него времени нет. Иной раз ко мне только под вечер и приходит. Бывает, и ночует здесь. - Андриан посмотрел на подставку с иконами, - а остальные вот ждут... Кто после меня за ними присмотрит - и не знаю.
- А ты живи, Андриан, - подняла на него глаза Соня, - живи долго. Найдешь кого, найдешь!
...Собрались уходить. Владимир Николаевич подумал, что здесь наверняка должен быть короткий выход на монастырский двор и что Андриан наверное проводит их здесь. Но Андриан, погасив свет, направился к той же двери, откуда они вошли. Прощаясь, он сказал:
- Заходите, Владимир Николаевич, заходите, как скучно будет. Не забывайте.
И опять... Склоненная голова старика, эта плавная линия - голова, шея, спина. Где же это было? И тут же в голове мелькнуло: “Одного приглашает, одного”. Он ничего не ответил, а Соня сказала:
- Он придет, Андриан, он придет. Прощай.
- Прощайте.


Когда они шли по монастырскому двору, Владимир Николаевич отчетливо представил себе старика со склоненной головой, стоящего у иконы. Поза и эта плавная линия... Поза апостола!  Тот взор, та склоненная голова, представились ему  обращенными на Богородицу, руку которой, держащую младенца... Чернота пропасти.
Ночь. Они сидят в машине. Голова Владимира Николаевича и руки упали на руль.
Сейчас... сейчас он поднимет голову, сейчас. Он скажет ей про Апостола, он скажет о том, что сейчас понял. Про эту новую икону, возникшую вдруг в вооображении.

Владимир Николаевич открыл глаза. Какой солнечный день. Звонил телефон. От настойчивых звонков чуть колебалась штора. Наконец, он это увидел. Он снял трубку. Звонил Юрий Петрович, Юра, его ассистент из клиники.
- Вы дома?! Я уж отчаялся. Та записка, которую вы оставили, была такой неясной. Вы здоровы, Владимир Николаевич, вы здоровы?
- Здоров, здоров, Юра. Я скоро буду.

В течение сорока дней после смерти душа умершего всегда рядом с особенно ей близкими. Проникновения порой бывают невероятные.
Апрель 1989 г.